Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Боже мой, подумалось мне, Василий Поликарпович – просто старый одинокий лицедей, ему хочется драмы, событий, вот он и рассказывает все, что и не стоит, может быть, никакого внимания, как детектив. И старик точно прочитал мои мысли.

– Вы думаете, так, мелет захмелевший болтун? А ведь Прамчук-то недаром приходил – значит, со смертью Анны Витальевны что-то связано… ну, как вам сказать помягче? – одним словом, нечисто что-то здесь… нечисто.

Кто-то позвонил в дверь. Старик пошел открывать, припадая на правую ногу. Слышно было, как он с кем-то негромко переговаривается. Потом хлопнула дверь, он вернулся.

– Уйти мне нужно ненадолго, уж извините, знакомый на машине заехал. Во дворе ждет.

Я встала.

– Ключи-то возьмите. – Он поворошил груду хлама на столе и извлек оттуда три ключа – два больших и один маленький – на серебристом колечке.

Я поблагодарила.

– Открыть сумеете?

– Попробую.

– Чуть не забыл, – он проковылял из прихожей обратно в комнату и вернулся с запечатанным конвертом.

– Это вам.

Мы вышли с ним в подъезд.

– Ну, я еще с вами не прощаюсь. Позже договорим. – Что-то похожее на приветливость мелькнуло в его хмуром смуглом лице. – А коньяк – то вы так и не допили. – Он погрозил мне пожелтевшим от никотина худым пальцем.

Прислушиваясь к неровным звукам его шагов, я старалась открыть замки. От волнения у меня ничего не получалось. Я ощутила себя неудачным взломщиком; казалось сейчас выйдет кто-нибудь из квартиры этажом выше и спросит подозрительно: «Что вы тут делаете?»– и мне нечего будет ответить.

Уже хлопнула дверь подъезда: ушел Василий Поликарпович.

Нет, ничего не выходит.

Приду завтра, пусть старик мне поможет открыть дверь. Какая я неумелая, честное слово, просто обидно.

Я положила конверт в сумку, туда же сунула ключи и медленно пошла вниз. Старый двор, казалось, всеми окнами глядел мне вслед, когда я выходила из него через арку – и бродячий кот, сидевший в ней, возле вывалившегося из облупленной стены кирпича, сердито мяукнул, когда я проходила мимо. Я не нравилась самой себе, и потому не нравилась никому: ни прохожим, ни этому вороватому коту.

5

Самолет прилетел в четыре часа дня; и сейчас уже темнело. Я шла по магистрали, освещенной фонарями и светом витрин: попутчик в рейсовом автобусе объяснил мне, что возле вокзала, а значит недалеко от моего старого дома, есть приличная гостиница. Снять номер теперь очень просто – все дорого; новые русские богачи живут в самых роскошных гостиницах и люксовых номерах, а такие, какой нужен мне, – обычный номер с холодильником, ванной комнатой и мебелью из Дсп пустует.

Я легко нашла гостиницу, возле дверей которой прогуливались молодые люди и сомнительные девочки. Торгуют теперь все – кто, чем может. Даже в просторном вестибюле множество коммерческих киосков: шубы, дубленки, джинсы, бижутерия и разномастная книжная россыпь.

Женщина – администратор быстро нашла мне подходящий номер на двадцать первом этаже.

Я люблю жить возле неба – чем выше, тем спокойнее. Потому и самолеты нравятся мне: даже если случится авария, есть шанс – пусть недолгого, но полета. Однако я фаталист и верю, что все случается в свой срок, и кому суждено сгореть, тот не утонет. А вообще-то мне хочется дожить до глубокой старости, когда можно бродить по улицам, не попадая под пристрастные взгляды встречных мужчин и женщин, когда, словно собственная галлюцинация, не видимая другим, ты чувствуешь странную свободу. Наверное, для интроверта, каковым я себя ощущаю, состояние старости когда тело почти не дает о себе знать (болеть, разумеется. мне бы не хотелось), а душа жива и молода, мудра и наблюдательна, состояние очень приятное. Старое тело станет тогда моим скафандром, из которого я буду глядеть на мир, потерявший любопытство ко мне, оставивший меня в покое.

Но тем не менее и тогда я буду, наверное, любить пирожные Я мысленно засмеялась. И сейчас явно нужно перекусить.

– У вас есть ресторан?

– На втором этаже, справа, – объяснила дежурная по этажу, отдавая мне ключи от моего номера.

Я открыла дверь, мельком оглядела комнату: кровать, о, даже телевизор, симпатичная полка на стене с забытым кем-то журналом.

Быстро раздевшись, я приняла в ванной комнате душ, поправила косметику, критически оглядела свитерок и джинсы – пожалуй, сойдет, кому какое дело, кто я, откуда и зачем здесь, взяла сумочку, закрыла дверь и отправилась ужинать.

В ресторане было много свободных столиков; я села в углу, освещенном приглушенной лампой, – отсюда было удобно смотреть на посетителей. На полукруглой эстраде негромко пела молодая певица – английскую песенку из репертуара Мадонны. Официантка принесла меню, и я заказала недорогой ужин.

– Что будете пить?

– Минеральную.

Пока она обслуживала меня, в зал вошел мужчина в кожаном пиджаке и мягких коричневых брюках. Я уже видела его: он устраивался в гостиницу следом за мной, и администратор дала ему номер напротив – 216.

Оглядев все столики, мужчина сразу направился ко мне.

– Не скучаете? – Он и не подумал спросить разрешения, просто плюхнулся на соседний стул и разулыбался. Можно было его отшить сразу, но интуиция подсказала мне, что вновь прибывший принадлежит к тому, достаточно распространенному типу мужчин, которых отфутболивание только стимулирует на дальнейший – и порой мощный – штурм. И я постаралась быть вежливо – приветливой.

– Да нет, не скучаю. – Легкое подобие симпатичной улыбки.

– Вы, кажется, только что прибыли?

– Да.

– И откуда, если не секрет?

Официантка принесла мне горячее. Картофель фри был каким-то темным, а курица казалась вчерашней.

– Не секрет. – Я сказала, откуда приехала.

– По коммерческим делам?

Такой может оказаться и рэкетиром, подумала я И. каким-нибудь картежным шулером. Впрочем, он вполне нормально смотрелся как обычный современный мелкий предприниматель.

– Нет, по личным.

Я стала медленно есть свой ужин, а он, отвлекшись от меня на несколько минут, углубился в меню. Перечислив подошедшей официантке множество блюд – от салата, красной рыбы, жульена до хорошего коньяка, он вновь повернулся ко мне причем лицо его не изменило своего выражения, вполне возможно он решил в меню включить и меня – в качестве десерта.

– По личным делам, а живете в гостинице.

– Да, по личным – но в гостинице.

– А я по коммерческим, – сообщил он, – являюсь директором фирмы: лекарства, оборудование для стоматологии и все такое прочее.

– Вы все сейчас директора фирмы. – Я сама удивилась своей резкости. Это вовсе не мой стиль. Всегда предпочитаю, как дождь, плавно обтекать, омывать… Редко дождь превращается в ливень и больно хлещет по коже.

Он обиделся: «Между прочим, ко «всем» никакого отношения не имею! Я и заканчивал факультет стоматологии!»

Ему принесли гору мяса и салаты – почему-то одновременно.

– Да, ладно, – сказала я, – извините.

Есть мне расхотелось. Я доклевала картофель, попила минеральной, – неприятно ночью в гостинице просыпаться от голода, – и подозвала официантку.

– Хоть скажите, как вас зовут, – он в буквальном смысле схватил меня за руку, когда я встала, чтобы уйти из ресторана. – Меня – Андрей, а вас… – Он смотрел вопросительно, все сильнее оттягивая мой вязаный рукав.

– Дарья. Приятно вам поужинать. – Я, наконец, высвободилась из его ладони, и, опасаясь, что он поинтересуется, в каком номере я остановилась, торопливо пошла к выходу.

Войдя в комнату, сразу включила свет, достала письмо, села в кресло и распечатала конверт. В нем оказались записка сестры и, тоже заклеенный, голубой пакетик, сложенный вдвое.

Белый лист бумаги, исписанный крупным почерком сестры, задрожал в моих руках. Я заплакала. Я боялась, боялась читать это короткое письмо!

Страх, охвативший меня, был совершенно иррациональным. Возможно, я подсознательно опасалась понять по содержанию письма или по каким-то странным изменениям в хорошо мне знакомом почерке, что сестра моя покончила с собой в состоянии безумия, а, значит, и в ее квартире меня может ожидать что-то жуткое, неподвластное разуму? Или же меня пугала ее посмертная просьба, которую я не смогу не выполнить? Что это за просьба? Русский вариант вендетты? Но она же ушла сама?! А если ее кто-то подтолкнул?!

Нет, я не смогла бы ответить ни самой себе, ни кому-то другому, какая сила парализовала меня, сидящую в кресле с белым листом бумаги в руках.

Что скажет из небытия мне ее голос?

С помощью самоубеждения я попыталась себя успокоить: ничего не произойдет со мной, если даже в письме окажется что-то ужасное, надо просто приготовиться и прочитать его так, будто это не записка моей сестры, а фрагмент романа, придуманный каким-нибудь писателем и переписанный его читательницей своей рукой.

Я опустила глаза и начала читать.

Как незначительная ссора, о которой можно было бы легко забыть через минуту после ее вспышки, превращается вдруг в твою личную кару, боль и вину, если после нее человек, с которым ты ссорился, внезапно умирает, так и письмо сестры, если бы не мое знание, что за ним последовало, представляло бы собой обыкновенную записку немного романтичной особы, сообщающей неведомому адресату (она писала даже без обращения!) место, где в квартире можно найти ее перепрятанный дневник. Положила она его в книгу, стоящую на одной из полок стеллажа, который помнился мне еще с того времени, когда я впервые, сама, с усилием, вытянула из самого нижнего его ряда любимую книгу моего раннего детства «Два капитана» …

Квартира, расположение книжного стеллажа и его внешний вид, – все было описано сестрой детально, хотя и несколько поэтично: «…на той книжной полке, где, точно шрам, белеет в правом углу царапина, уже много лет стоят несколько томов сказов «Тысяча и одной ночи.»

За гостиничным окном дробилась облаками на пазлы желтая Луна.

Торопливо вскрыв голубой бумажный пакетик, я обнаружила еще одно письмо, но уже не от сестры, а, как стало ясно из его содержания, – письмо неизвестного мужчины. Мое предположение о чужом романе оказалось верным!

Почему-то мужчина тоже писал без обращения и подписи.

«Когда мне открылось, что то чувство, которое я с первой встречи, с первого взгляда на нее, ощутил в себе, не есть интерес или симпатия, обычная влюбленность или страсть, но именно тот с м ы с л всей моей жизни, ради которого я, видимо, и появился на свет, мне захотелось обнять сразу весь мир. Склонный к рефлексии, к почти болезненному самокопанию, я некоторое время назад вдруг явственно понял, что совершенно, тотально пуст – и не оставит мое существование на Земле никакого следа. И забудется имя мое. И сотрется всякая память о моей жизни, о моем разуме, жаждавшем бессмертия, не останется ничего, ничего, ничего от меня. Но с детских лет жило во мне и другое убеждение – вера в то, что есть высшее предназначение, ради которого я и рожден, только нужно найти его, нащупать нить Ариадны, которая смогла бы вывести меня из моей собственной мрачной тьмы, из темницы моей души (о которой никто не догадывается, считая меня вполне милым человеком.). И вдруг, именно теперь, при встрече с ней я – с ужасом! – понял – вот оно, мое предназначение, вот высший и единственный смысл моей жизни: о н а.

Я увидел тебя в коридоре нашего института, вышел покурить, покурил, хотел уже войти в отдел и закрыть дверь, как вдруг, будто какая-то сила, заставила меня оглянуться: по коридору шла девушка. На тебе был светло-зеленый плащ Длинные светлые волосы падали на плечи, точно туман. Глаза улыбнулись мне – или мне так показалось?.

– Володя! – позвал меня мой сослуживец, выглянув в коридор. Я с трудом заставил себя отвести от тебя взгляд.».

Перечитав письмо сестры и признание мужчины несколько раз, я. наконец, отложила листы в сторону и легла, раздевшись, в холодную гостиничную кровать. Белье пахло то ли отбеливателем, то ли обычной хлоркой.

Луна за окном дробилась и дробилась.

Я уже собиралась погасить ночник, как вдруг мне пришла в голову мысль сравнить письмо и открытку, взятую мной с собой скорее из-за адреса, указанного на ней, чем из-за каких-либо чувств. Чувства мои не нуждались в источниках питания, они жили сами в себе и, право, лучше бы и так они были слабее!

Засунув ноги в тапочки, взятые из дома, я прошлепала к шкафу и достала из сумки открытку. честно считая свой детективный порыв – наивной глупостью.

Но даже при таком слабом свете было видно: записку и открытку писала моя сестра, почерк ее, такой неустойчивый и всегда разный, все-таки во всех ее письмах ко мне имел какие-то общие особенности, к примеру, вот это «в», похожее на английскую «f». Но любовное письмо и мой адрес на открытке – написал другой человек. Мне перестал казаться наивным мой порыв.

Хватит впадать в страхи и панику, сказала я самой себе, включая верхний свет давай-ка начнем разбираться в этом двойном послесловии к неизвестной пока мне истории, конец которой так мрачен.

Кто-то. явно, хотел, чтобы именно я прочитала о любви. О его любви? Вероятно. Кто-то, хотел, чтобы я приехала сюда именно сейчас – и сам отправил мне открытку Анны, которая почему-то хранилась у него… Может быть, и дневник он уже давно перепрятал? С какой целью? Ну, к примеру, чтобы его не забрали и не прочитали. Кто? Следователь. Если таковой в квартиру вообще приходил.

Или же – чтобы передать мне дневник лично!

Итак, если дневника в условном месте не окажется, будет ясно, что неизвестный человек, подписавший адрес на открытке, жаждет со мной встретиться. Но – зачем?!

И почему он пишет без обращения – забыл имя? Чье имя? Или он – трусоват и чего-то боится? Здесь – неясность. Но, главное, к чему мне чужое любовное признание?

Я протянула руку и, взяв письмо мужчины, вновь перечитала его. И вдруг почувствовала, какую страшную силу это признание в себе таит – будто в моих руках не лист бумаги, а шаровая молния, магически притягательная и смертельно опасная. Я замерла. Этот мужчина писал правду! Хотя… Я попыталась вчувствоваться в текст. Хотя чего-то не договаривал. Или – сам в себе этого не понимал… Нет, нет, именно скрывал – и намеренно! Не потому ли мне кажется, что за строками любовного признания спрятано взрывное устройство? Или – мое впечатление – только обратный эффект – после того, что случилось, все, связанное с сестрой, начинает представляться мне опасным?

Мне захотелось увидеть его глаза.

Погасив потолочную лампу, я снова легла в постель, но оставила валериановый свет ночника. И, едва опустила отяжелевшие веки, ясное и сильное ощущение чужого присутствия в моей комнате заставило меня сесть в постели и посмотреть на кресло: в нем никого не было.

Да, нет, опять ложась, решила я, это, конечно, мой новый знакомый, Андрей, он сейчас вернулся из ресторана, сел в точно такое же кресло в своем номере и сильно – сильно подумал обо мне.

К чему?

Я все-таки уснула.

6

Утром я сначала пошла к нотариусу, а через полтора часа уже вновь стояла перед знакомой дверью, пытаясь открыть замки. Услыхав позвякивание ключей, выглянул из своей квартиры Василий Поликарпович. Мы поздоровались.

– Вот, никак не могу справиться с непонятными замками!

– Да я помогу вам, – и действительно, старик открыл дверь с удивительной легкостью.

– Спасибо, – поблагодарила я, не зная, как намекнуть ему, что хочу побывать в доме сестры одна. Но сосед и не думал уходить. Он придерживал худой смуглой рукой дверь и уже рассказывал что-то из своей жизни; я плохо вслушивалась, но поняла, что он делится со мной воспоминаниями о различных случаях, когда ему удавалось открывать самые сложные замки, с которыми никто не мог справиться.

– Здорово у вас получается, – с некоторым опозданием похвалила я его, точно малого ребенка. – Без вас я бы так и стояла здесь, не зная, что делать.

Оказывается, старику только и нужно было мое восхищение; он тут же отпустил дверь и очень быстро, несмотря на хромоту, ушел к себе, пригласив меня зайти, если я того пожелаю.

– Правда, меня может не быть, – тут же непоследовательно предупредил он, – то есть я буду, но ко мне может наведаться одна дама. И я не смогу вам тогда открыть. Все-таки я, сами понимаете, живу один, одному плохо и вот ко мне и приходит женщина. Вас это удивляет?

– Нет что вы, – нашлась я, – конечно, не удивляет.

Старик был удовлетворен. А я извинилась и, войдя в свой старый дом, прикрыла дверь.

Пыльным запахом пустого, небольшого помещения пахнуло на меня. Как ни странно, присутствие за стеной почти незнакомого Василия Поликарповича, внушило мне успокоение, и я свободно прошлась, оглядывая квартиру.

Я сразу заметила старые книжные полки, за которыми виднелись некрасивые пятна на обоях – от какого-нибудь ядовитого дихлофоса или карбофоса, должного уничтожать клопов и тараканов. На четвертой полке сверху и, правда, поцарапанной, в один из томов «Тысячи и одной ночи» были спрятаны тетрадки сестры: я нашла их сразу. Никто ее дневник не перепрятал, значит, мое предположение, что некто неизвестный жаждет со мной встретиться, всего лишь игра моего настороженного воображения.

Надо будет спросить у старика – соседа, кто передал ему письмо для меня, и когда передал – сразу после того, что случилось или незадолго до моего приезда.

Кроме книжных стеллажей в комнате были: старый диван, стенка шестидесятых годов, дешевая полировка которой в нескольких местах почему-то вздулась и потемнела, и два кресла, стоящие друг против друга на темно-желтом пушистом паласе. На журнальном столике возле дивана лежал маникюрный набор, и почему-то именно эта полуинтимная деталь произвела на меня самое тяжелое впечатление.

Дверь во вторую комнату, расположенную напротив той, где я находилась, была закрыта, и я, преодолев неприятное чувство, что там может обнаружиться нечто неожиданное, поспешила распахнуть ее: обычная спальня со шкафом для белья от старого польского гарнитура, купленного еще в пору моего детства, и такой же старой кроватью. Трюмо тех же времен было, конечно, не завешено – и мое собственное, бледное и встревоженное лицо, тут же отразилось в нем. И везде – пыль, пыль, пыль.

Я прошла в кухню. Желтоватые пеналы дешевого гарнитура и чистая электроплита. Коричневые с оранжевые цветами, уже несколько выцветшие, шторы, керамические вазы и кувшины на широком подоконнике, засохшие розы в красивой вазе. Сколько простояли здесь мертвые цветы? Полгода? Год?

Внезапно я вспомнила, как в этой кухне сестра делала мне, маленькой, бутерброд с маслом: она посыпала масло сахаром и, разрезав хлеб на несколько ровных квадратиков, сказала, что теперь получилось настоящее печенье.

Я открыла дверцу одного из кухонных шкафов и увидела банку растворимого кофе. В другом пенале я нашла чашки. Чайник стоял на столе. И, подчиняясь неясному побуждению, пришедшему, видимо, из моего детства, вскипятила на плите чайник, потом насыпала в чашку кофе и только тогда, заварив кофе и поставив чашку на журнальный столик в комнате, наконец, достала дневниковые записи сестры из желтого тома «Тысячи и одной ночи».

Четвертый том, четвертая полка… Случайность? Или сестра придавала значение числам?

Я еще помедлила прежде, чем начать читать. Кофе получился крепким, но горьковатым. А в окно были видны ветки старого морщинистого тополя. Мне показалось, что моя скорбная печаль о сестре и о детстве отделилась от моей души и, точно легкий дымок, отлетела к противоположному креслу, осела на его скромную обивку и приняла очертания, едва проступающего в прозрачном воздухе тонкого женского силуэта.

«Дорогая моя сестра, – писала Анна, – из моего дневника, который и писался – удивишься! – как обращение к тебе, ты узнаешь о моей жизни все. И все – о моей любви. Впрочем, мы – люди, отравленные самоанализом, а я – еще и так называемой профессиональной психологией, – уже не можем с точностью сказать, есть ли то роковое чувство, которое захватывает нас и загоняется нами часто в наше подсознание, действительно то, что во все времена называлось любовью. В конце моих записок ты найдешь мою г л а в н у ю просьбу, которую я прошу тебя исполнить.

Но сначала я хочу тебе сказать, что, кроме тебя, у меня нет никого. И у тебя теперь никого нет Отец – что он? – другая семья, другой ребенок. Да и с его эмоциональной холодностью он всегда был от нас далек. Никого.»

Неправда, подумала я, а мой Максим? И тут же решила обязательно позвонить ему вечером из гостиничного номера Пусть, дуралей, убедится, что я улетела от него не к любовнику!

«Я хочу, чтобы ты вместе со мной, точно анатом, исследовала все то, что я расскажу тебе. Живая вода твоего сопереживания вернет всему, изложенному здесь, жизнь! И есть у меня надежда, может быть, немного тщеславная – ты опубликуешь когда-нибудь мои записи. Мою историю любви.

Я так влюблена была всегда в Марину Цветаеву. Мне даже казалось, что в прошлом воплощении – а я верю, что душа действительно бессмертна – я была Мариной. А ты моей дочерью, которую я не уберегла. В этом воплощении, я знаю, тебе суждена долгая жизнь. И твои дочь и сын, мне почему-то думается, у тебя будет двое детей, станут очень счастливыми. Они будут и моими детьми тоже.

Ты никогда не думала, что Марина и ее сестра Анастасия – это один и тот же человек. Человек и его тень. Марина погибла – но часть ее, а точнее, ее душа, вселилась в ее сестру и дожила свою жизнь уже в ином образе. Ведь тень и в самом деле несет материальную энергию жизни человека. Недаром египтяне в древности считали, что пока живо изображение или имя, человек жив и его двойник Ка продолжает существовать на Земле…

Мы с тобой, Дарья, один и тот же сосуд, только созданный родителями дважды. Зачем?

Но вот Марина умерла, а ее Анастасия до восьмидесяти девяти лет жила только романами, питавшимися из поэтического источника Марины. Это сама Марина продолжала так будоражить души, вдохнув неуемную страстность и девичье любопытство в свою тень. Анастасия с т а л а Мариной, поскольку любой хранитель художественного музея есть лишь очеловеченный замысел владельца – того, кто создал все шедевры. Разве знали бы мы об Анастасии, скромной беллетристке двадцатого века, если бы не магический замысел Марины? Но, кто ведает, не забылась бы и Марина, если бы не жила ее душа так долго в образе стойкой Анастасии?

Ты вправе упрекнуть меня. Да, я не создала прекрасных произведений искусства. Но разве одна – но трагическая и прекрасная – и с т о р и я л ю б в и не стоит великой людской памяти?…»

Я допила уже холодный кофе, отложила в сторону тетрадки и подошла к окну. Деревья, ждущие тепла, чернели вокруг заглохшего фонтана.

Так вот какую роль уготовила мне моя истеричная (прости меня, Господи!) сестра! Роль своей тени!

Как она ошиблась во мне. Как переоценила мою способность любить! Я – тихая серебристая рыба, плавающая в океане своей души. Мне по сути так мало надо: только комфорт, только покой, только мои скромные рисунки и яркие декорации к чужим спектаклям.

К чужим? Сестра была самым близким мне человеком. Единственным, кто делал мое холодное детство все-таки счастливым.

Вот, что я могу обещать тебе, Анна, прости, – только декорации к спектаклю твоей жизни. Я опубликую твой дневник, сделав к нему рисунки. И не больше. Нет, это не означает, что я не любила тебя. Я любила тебя в детстве и помнила всегда. Я люблю тебя и сейчас. Я понимаю, что ты, наверное, жила страстно и романтично… А я – точно в раковине улитка – скрываюсь в своем замкнутом, узорчатом мире. Но стать твоей тенью – нет. Твое желание видеть меня такой, выскажи ты мне его раньше, вызвало бы во мне бурю возмущения, а сейчас ты смогла достичь лишь одного – придать моей скорби о тебе отравляющий привкус вины.

Я снова подошла к журнальному столику, взяла тетрадки. Буду читать в гостинице. А сейчас спрошу у соседа, как попал к нему конверт с письмами…

Вместо печали я чувствовала легкое раздражение: сестра зачем-то расставила сети на мою свободу, а я хочу оставаться самой собой!

Надо идти.

В квартиру мне придется наведаться еще не раз. И вообще нужно что-то с ней делать? Продавать? Конечно, хоть здесь жилье стоит дешевле, чем в столице, я все равно смогу получить неплохую сумму. Но даже такая перспектива сейчас не радовала меня. Не всем дано принадлежать к трезвым и расчетливым людям, принимающим смерть близких как способ личного обогащения. Вот и мой Максим все-таки не такой, ведь другой на его месте обрадовался бы, что его невеста (скажем так!) станет хоть немного обеспеченней. Но к тому же меня ждут, говоря языком гадальных карт, большие хлопоты: иногда квартиры продаются и никак не могут найти своего покупателя полгода и дольше…

Ну, сестра, спасибо тебе, конечно, но, знаешь, лучше бы ты, пережив свой кризис (а что кроме тяжелого душевного кризиса могло тебя подтолкнуть к такому страшному решению?) жила бы спокойно. И еще замуж бы вышла, ребятишек нарожала! Дура ты, дура, честное слово.

Я закрыла дверь, и слезы полились из моих глаз. Идиотка ты, сестра, бедная моя, несчастная, любимая…

Вытерев платком лицо, я позвонила в дверь к Василию Поликарповича.

Квартира молчала. Но через минуту мне послышался какой-то шорох. Выходит, старик не солгал: он и в самом деле там не один.

Внезапно я увидела, что рядом со мной стоит какой-то мужчина лет пятидесяти: задумавшись, я не услышала его шагов по лестнице…

– К Василию Поликарпычу?

Я кивнула, мельком глянув на незнакомца: коротко стриженый и моложавый, он был слегка нетрезв. – Да, но у него… Он не один и… ну в общем не открывает. – Я отвернулась, намереваясь уйти.

– Врет старик, – засмеялся мужчина, – и-зо-бра-жает. Кино, одним словом. А вы – сестра?

Он не уточнил – чья сестра, и мне стало ясно, что это – частый гость старого соседа.

– Сестра.

– Постойте. Хочу вам кое-что сказать! – Мужчина вдруг со всей силы застучал кулаком в дверь Василию Поликарповичу. – Открывайте! Это я! – Заорал он.

– Мне все-таки нужно идти, извините, – я попыталась продвинуться к лестнице. Но дверь внезапно приоткрылась. Василий Поликарпович высунул из темноты квартиры желтое лицо, И, видимо, чувствуя передо мной сильную неловкость и оттого стараясь на меня не смотреть, быстро – быстро заговорил, как бы оправдываясь: «Да я задремал, задремал, не кричи, Иван!»

– Полчаса барабаню! И в придачу с молодой дамой!

– Пройдите. – старик, поборов смущение, неопределенно махнул сморщенной рукой. Но я решила сделать ему приятное.

– Я знаю, что вы не один, Василий Поликарпович, да и тороплюсь. Скажите только, кто передал вам для меня письмо сестры.

Я не стала уточнять, что обнаружила в конверте еще и загадочное любовное послание…

– Да Владимир Иванович и передал, – сказал старик, отчего-то пожав плечами, будто сожалеет о моей непонятливости. – Объяснил, что она написала вам да не отправила. Э-эх, – тяжело, но, как мне показалось, не совсем искренне вздохнул он, – кто знал, кто знал… – Взгляд его затуманился, скользнул вниз и, вспыхнув, задержался на коричневой дорожной сумке в руках протиснувшегося в дверь Ивана: в сумке что-то звякнуло. Понятно, догадалась я, там – выпивка.

– А я вам вот что скажу, уважаемая сестра, – сказал Иван уже из прихожей старика. – Если вы захотите узнать мое мнение о происшедшем, а я подполковник милиции в отставке, между прочим, эксперт-криминалист, новая власть нас всех подсокращала, выбросила, как мусор, вот и маемся теперь, но квалификации не утратили, так вот, если мое мнение вас заинтересует, придите к Василию Поликарповичу специально, а он даст мне знать, встретимся и поговорим, раз вы сейчас торопитесь. А то пройдите. У него никого нет. Он один, как перст.

– Ну что ты такое мелешь, Иван! – чуть не до слез расстроился Василий Поликарпович.

– Ну ладно, ладно, – миролюбиво проворчал гость, – прячешь в шкафу…

– Она только что ушла, только что, за пять минут до твоего стука… А я придремал.

– Всего доброго, – попрощалась я. Старик уже почему-то вызывал во мне сочувствие и даже симпатию.

7

Вечером я снова вернулась к запискам сестры, которые она не совсем точно называла дневником. Под записями она иногда ставила даты, а порой нет, и хотя кое-какие числа присутствовали и в самом тексте (текст – какое мертвое слово!) от дневника в ее скрепленных вместе тетрадках были только исповедальность и относительная хронологическая последовательность изложения; но писала она не так как пишется дневник – день за днем, событие за событием, а произвольно, как ей приходило в голову: то и в самом деле описывала происшедшее за день или за неделю, а то просто на бумаге о чем-то или о ком-то вспоминала. Какие-то отрывки относились к ее ранней молодости, другие – к последним дням ее жизни… На полях иногда, словно Пушкин, сестра делала рисунки, а на одной из первых страниц, относящихся, как я поняла, к периоду ее юности, был приклеен вырванный из какой-то книги старинный графический портрет неизвестного мне человека и рядом обозначены даты его жизни: около 1330–1418. На меня так и пахнуло моим детством, пылью отцовских книжных полок, рассказами отца о Граале и Парацельсе, о странном городе Петру, о… Но я отвлеклась.

Главное, что стало понятно мне сразу: Анна начала свои записи в какой-то переломный для нее момент, в минуту сильного одиночества, когда, наверное, не к кому было мысленно обратиться. И оставалась только сестра! И то, что я была далеко от нее, и мы почти не переписывались в последние годы, только способствовало ее откровенной обнаженности: я стала ее вторым «я», ее зеркальным отражением. Вот откуда, наверное, ее мысль о тени…

.

«А теперь, дорогая, я расскажу тебе все по порядку. Вспомни себя тринадцать лет назад…»

Тринадцать лет назад я впервые влюбилась: его звали Толя Самарский. Артистическая звучность его фамилии сыграла не последнюю роль в зарождении моего девичьего чувства. Его жаргон, наоборот, вызывал во мне чуть ли не отвращение: он говорил «шпрехать на инглише», «пить из ботла», «фэйсом об тэйбл». Я решила «перевоспитать» его – и преуспела: со мной он ходил в кино, скромно держался за руку и читал Блока, но зато, как я потом узнала, с какой-то уличной «шмарой» (еще одно его словечко) занимался всем тем, что неплохо постиг благодаря эротическим видеозаписям и фоткам… Ему было восемнадцать, ей столько же – их тайные упражнения закончились ее беременностью, а потом и браком. Это была первая драма в моей жизни. Но пережила я ее легко: замуж мне не хотелось: семейная жизнь представлялась каким-то совершенно далеким, незнакомым городом, смутно белеющем на туманном берегу; а мне нравилось просто плавать в холодящей воде юной своей жизни, и только.

Когда я встретила Толю Самарского лет через шесть после нашего старомодного романа, увидела не худого парня, а здорового молодого мужика, настолько чужого мне и малоинтересного, что сама удивилась, отчего могла так сильно влюбиться в него…