Текст книги "Лев, глотающий солнце."

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Мне вдруг вспомнилось, как мы с сестрой собирали фиалки возле небольшого дачного лесочка. А мама, молодая, стройная, голубоокая, о чем-то задумалась, слегка покачиваясь в плетеном кресле. Подошел отец, пожаловался, что не заводится машина. Был солнечный, такой ясный и спокойный день. По-моему таких дней больше не было у меня в жизни никогда.

Мама открыла глаза и со счастливой улыбкой посмотрела прямо на меня.

– Дашенька, – сказала она, пробуя приподняться на локтях, – Дашенька. Какая ты стала взрослая и красивая, доченька моя. А я… я так устала жить…

Голова ее вдруг запрокинулась, упала на подушку. Она потеряла сознание.

Так, не придя в сознание, она и ушла от меня, моя несчастная мать.

Белые птицы …

62

Дубровина не было дома, я решила подождать его во дворе, села на скамейку, достала из сумки старый журнал, когда-то обнаруженный мной на полке в гостиничном номере в первый день приезда сюда. В этот город.

Журнала я так и не открыла ни разу, сунула в сумку и забыла о нем – страницы его и обложка пообтрепались, а название «Голос» ничего мне не говорило. Я открыла журнал наугад – и замерла от неожиданности: вот откуда вырезала сестра тот графический старинный портрет, который она потом вклеила в свой дневник: «Никола Фламель, – прочитала я, – около 1330–1418 (?)». Потрет сопровождала небольшая статья, которую я тут же прочитала. Так вот кем он был – яркоглазый человек с ястребиным носом! Алхимиком! И удачливым! Он начинал как общественный писарь, переписчик книг в Париже. Про него говорили, что он случайно прочитал, а может быть, что вероятнее, увидел во сне алхимический трактат. После первой успешной трансмутации в январе 1382 года Никола Фламель начал сильно богатеть: к 1413 году он основал и содержал 14 больниц, 7 церквей и 3 часовни в Париже и приблизительно столько же в Булони Бытовало мнение, что он инсценировал свою смерть и похороны, а сам удалился в Индию.

Я закрыла журнала и поднялась со скамейки. Дубровина еще не было: он обычно подруливал прямо к подъезду на своей машине.

…Прохожий впереди, судя по одежде, бомж, оглянувшись, смуглостью лица и каким-то отрешенным но одновременно хищным взглядом напомнил мне Василия Поликарповича. Он брел, волоча грязные замохрившиеся штанины по синеватым лужам только что начавшегося сентября. К левой, обвислой брючине прилип желтый лист, похожий на медузу. Я медленно шла за ним, думая о старике – соседе. Он снова дня два назад попался мне на лестнице. Одарив меня витиеватым, малопонятным комплиментом с вплетенной в него стихотворной цитатой, он вдруг пожаловался на Ивана: совсем, мол, дурак, спивается.

– А говорил: «Женюсь. Женюсь» – И в его сипловатом голосе мне послышались нотки злорадства.

– Жаль Ивана, – сказала я искренне. Мне сильно не понравилось отсутствие у старика сочувствия своему более молодому другу. – Он так к вам привязан. Вы бы могли на него повлиять, и он бы перестал выпивать

– Я ему много раз говорил, – Василия Поликарпович глянул не на меня, а куда-то в угол между лестницей и подоконником. – Э, чего там! – И он махнул желтой сморщенной ладонью. – Погиб человек.

– Как же так, – разволновалась я, – погиб и все. Вы должны повлиять на него. Вы же ему. как отец. Я даже думала, что вы на него дарственную на квартиру написали. А выходит, вам его судьба безразлична!

Почему у меня вырвалась фраза о дарственной, честное слово, сама не знаю.

Но старик так и застыл, держа в воздухе высохшую ладонь.

– Какую такую дарственную?! – Наконец произнес он, сузив глаза. Верхние веки его спустились низко, почти полностью прикрыв зрачки. – Кто такое говорит?

– В агентстве недвижимости, – залепетала я, – я слышала случайно. Но может разговор шел не о вашей квартире, о чьей-то еще, а мне просто показалось, возможно, имя Иван фигурировало в разговоре, а я не вслушивалась и оттого…

– То-то, – кивнув, сказал старик. – Ошибка. Просто ошибка.

И он начал быстро и проворно подниматься по лестнице.

– Бывает, ошибаются, – услышала я его бормотание, – ошибка. Ерунда. Уж если и перепишу на кого, так на старую черную …

Потом щелкнул замок, хлопнула дверь.

Нет, подумала я, выходя из подъезда, надо, пожалуй, сменить агентство. Какой-то все таки там подозрительный народец. Скажу, что у меня изменились планы, а потом посоветуюсь с Дубровиным, он – практичный. Найдем другую фирму. В конце концов уже столько времени… И вновь я озадачилась: сколько же? Но постаралась отогнать от себя эту странную дымку, опутавшую меня в городе моего детства.

Агентство недвижимости располагалось в самом центре города, в глубине двора. Я прошла через арку, обогнула стоявшие «Volvo» и «Жигули». Вот здесь. Но почему-то возле подъезда не было вывески. Значит, другой подъезд, рядом. Хотя, мне казалось, я точно помню: войти в арку, повернуть налево – первая дверь. Крупно так было написано «Агентство недвижимости». Я обошла весь двор – никаких следов. Снова вернулась к крайнему левому подъезду. Он был закрыт на кодовый замок. Я потопталась возле. Минут через пять из дверей вышла женщина. Я вздрогнула: княгиня Хованская.

– Простите, – преодолев тревожное чувство, обратилась я к ней, – здесь, в этом дворе располагалось агентство недвижимости, вы не в курсе?

– Никакого агентства здесь никогда не было, – сказала княгиня скрипучим высоким голосом. Она сейчас назовет меня по имени, похолодела я, и тогда… – Здесь, на этом самом месте, в семнадцатом веке стояла усадьба моего убиенного прапрадеда, а за содеянное над ним злодеяние и над внучкой его Анной, моей прапрабабкой, их, низких негодяев, и забрала всех милиция! – Прибавила княгиня и ее обширное тело прошествовало мимо стоящих машин и скрылось в арке.

…и тогда я потеряю сознание, запоздало прозвучало в мозгу.

Я шла по центральному проспекту. Старые серые кирпичные дома двумя мрачноватыми рядами выстроились по обе его стороны. Блуждающие огни витрин делали проспект почему-то еще более хмурым. Мне вдруг показалось, что я иду по этому проспекту в с е г д а. Что больше ничего не было со мной никогда – я просто ступала по этому тяжеловзорому проспекту, у которого нет ни начала, ни конца. И меня охватило вдруг такое горькое, страшное отчаянье. Мне захотелось, чтобы наконец все кончилось. Ноги мои почти бежали. Но душа цеплялась за каждый куст, за форточку любого приоткрытого окна. Пусть все кончится! Кончится! гудело и звенело в мозгу! Я больше так не могу! У Филиппова дочь! Карачаров оказался банальным ловеласом! О как все было мерзко – его мертвый мокрый поцелуй! Я ототкнула его! О, сколько ненависти прочитала я в его глубокого запавших глазах. Его руки, длинные, точно у обезьяны, упали мне на плечи – и страшная тяжесть наваливалась на меня.

– Ты – медиум, – произнес он. – Я все понял: именно в этом разгадка твоего таланта. – И он захохотал, мне сделалось страшно, его почти белые жуткие глаза глядели прямо в меня.

Сегодня я написала заявление об уходе из института по собственному желанию. Я принесла листок в приемную Карачарова. Секретарша хмыкнула, на миг скрылась за дверью его кабинета и вышла с подписанной бумагой.

Я – свободна.

Во дворе было темно и пустынно. Ночь?

Я приостановила-с и посмотрела в высь: желтая Луна стояла над моим родительским домом, не освещая ни его, ни двора-колодца, – ее ядовитый желтый фонарь качался только в моем окне.

И вдруг я поняла: это не Луна, это свет.

В моей квартире кто-то есть!

Поднимаясь по облупленным ступеням, я уже ничего не боялась.

Я слишком много пережила. Я пережила свою боль. Свою вечную боль. Я похоронила ее. Она покинула мою душу. Моя душа – чиста и свободна.

На желтой трубе.

Черное, искаженное безумием, лицо Филиппова мелькнуло, но тут же его заслонило лицо другое: прелестное, молодое, женское лицо. Оно смотрело из открытой двери квартиры с сочувственной, нежной улыбкой.

– Дарья!

– Ты звала меня, сестра, и я здесь.

Старое кресло пахло мышами. От этого неприятного запаха я очнулась. А может быть, и даже, наверняка, от непрерывного звонка в дверь.

В квартире кроме меня никого не было. О своем двойнике я решила сейчас не думать. И постаралась, медленно приближаясь к двери, понять – куда же делся Дубровин. Или – я была одна? Но почему-то была уверена – в дверь звонит не он.

Ничего не спрашивая, я отворила. На пороге стоял Филиппов.

63

В начале июня Марта увезла грудную девочку на дачу.

Сыновья, все реже попадавшие в поле зрения Филиппова, уже определились: старший поступил в университет на факультет психологии. Сутулый, носатый, очень похожий на Филиппова в юности, он получил при рождении не его глаза: небольшие, хитроватые, как у своего дядюшки Николая, говорят, не преуспевшего там, в Германии, а к тому же глаза его были близоруки и прятались под очками с модной оправой. Зимой ему исполнилось восемнадцать.

В университет, конечно, без меня он бы никогда не попал: зауряден и поверхностен, весь в Кольку, так иногда, столкнувшись со старшим в коридоре или в ванной, мельком думал Филиппов, но, пока я жив, помогу ему с карьерой: родной сын.

Колька – то, конечно, давно бы вернулся, вездесущий Дима болтает, попивать он стал там, в сытой Германии, да отца боится: прамчуки неудачниками быть не должны! Филиппов качал головой: теперь он Кольке даже сочувствовал.

Младшего сам тесть после шестого класса пристроил в художественную школу.

– Потом поедет в столицу, в институт. Он пошел в мать – талантливый.

– Раз талантливый, так и поступал бы в школу без блата, – буркнул Филиппов.

Младший и, правда, походил на Марту лицом и характером и любил мать фанатично Рисовал он, правда, не цветы, как Марта, а животных. Днями пропадал в зоопарке, стоял у клеток с тиграми да макаками, зарисовывая их морды и задницы. Тьфу пакость, иногда плевался Филиппов, вспомнив, какое у сына увлечение, воняет и вообще.

Марта окончательно сменила рисование на садоводство – теперь она выращивала какие-то экзотические цветы. Ее косенькая подруга Лера умерла примерно за год до рождения Ирмы, и Марта как-то обмолвилась, что она уверена – в дочь вселилась душа печальной полуармянки.

– Понимаешь, как только я забеременела, я перестала о Лере тосковать. А в одной из книжек, которые ты приносил из института… – Она что-то стала говорить о перевоплощениях, но Филиппов демонстративно зевнул, поднялся с кресла, в котором сидел, закинув ногу на ногу, и включил телевизор.

С Мартой теперь он не очень церемонился. А высказанное ею предположение, что его толстоножка – дочурка – это переродившаяся Лера, от которой его всегда тошнило, показалось ему настолько нелепым, что он постарался тут же от него отвлечься. Мысли его, чуть зацепившись за упомянутую женой книжку, соскользнули с нее и, очутившись в институтских коридорах, доползли до кабинета Карачарова.

Карачаров действительно сдал в аренду новому банку весь первый этаж здания: банки стали вырастать, как поганки, но часто их век был еще короче грибного. И от их соседа Филиппов ничего хорошего не ждал: лопнет. Но приезжающий на джипе директор банка, маленький, лысенький, молодой жулик был ему ненавистен. Нет, то, что он, конечно, авантюрист и проходимец, Филиппова совсем не отвращало. И мне бы так, порой думал он, не воспитай меня мама на лозунге «Пионер – всем ребятам пример». Это и бесит: он – может, а я не могу. Иногда он видел директора банка с долгоногими, в мини, с пустыми личиками. Конечно, такая удивительная женщина, как Анна ему ни к чему. Ему подай двадцатилетних, продажных, которым в жизни нужно то же, что ему: тугой кошелек, трехэтажный дворец, – уже несколько таких возводились в поселке теми самыми стрижеными, – которые мелькали то и дело в институтском дворе, бриллианты, Канары…

И то, что ни он, ни его Анна не нужны этой новой, жестокой, долларовой жизни, вызывало у Филиппова настоящую депрессию: картина стала навязчивой – желтая труба. И порой и совсем уж низкое думалось: ведь и мне т е п е р ь она не нужна Страшно тянуло выпить. Но не пил. Последнее время что-то сердце покалывало. Инфаркта не хотелось.

Когда ловкий Дима, Дмитрий Дмитриевич, непонятным образом скорежившийся с банковскими клерками, как-то, за рюмкой церковного винишка «Кагора», сообщил, что у банкира жена учится в аспирантуре, Филиппов сначала чуть не лишился дара речи, но выяснилось: специальность банкирши – английский язык. Все уложилось в схему: иностранные языки теперь тоже – и х собственность, а не вотчина интеллектуалов– полиглотов или образованных русских евреев. Но ненавидел банкира Филиппов больше всего за то, что тот, крутя баранку джипа, полностью обесценивал его собственную, филипповскую, жизнь. Он ненавидел его с такой страстью, что когда тесть все-таки принес ему мобильный телефон, и деньги за него немалые, конечно, с бедного родственника содрал, Филиппов сразу, в тот же вечер, засунул буржуазную игрушку куда-то и как ни искали сыновья аппаратик, найти его не смогли. Обнаружился – в ящике с грязным бельем в ванной комнате. Извлекая из кипы нечистых трусов и маек зарубежный приборчик, Филиппов мельком глянул на видневшуюся из-за раковины трубу: облупленная. Белая. Усмехнулся. Выживу. А вот Анна… Усы в зеркале шевельнулись.

Ольга тоже приехала на дачу и привезла свой трехмесячный комочек. Имя внуку дал сам Анатолий Николаевич.

– Пусть будет Прохор, – сказал он веско, – Прохор, мой прадед, всем нам, Прамчукам. оставил в наследство свой ум, работоспособность и умение жить. Сильный был старик.

Однако, от нового Прохора, выслушав тираду тестя, зло подумал Филиппов, силы-то ждать неоткуда: родился с каким-то подвывихом то ли бедра, то ли ступни, толком из разговоров Марты с Ольгой он ничего не понял. Да и не пытался сильно вслушиваться. Правда, и сестры при нем старались свои женские проблемы не обсуждать. Когда они, вдвоем, освещаемые летним солнцем, сидели на дачной скамейке в саду с младенцами на руках, переговариваясь тихо и затаенно друг другу улыбаясь, Филиппов ощущал полную свою ненужность. Были бы только деньги – поднять детей, а он, он им ни к чему – разве не надоело выслушивать его тихую брань по поводу остывшего обеда да встречать порой его потускневший от ненависти взгляд. В нем уже не было любви к семье. Не было совсем.

Малышка иногда пробуждала какую-то сентиментальную нежность, но только на миг. Если сыновья, несмотря на небрежное отношение Филиппова, все-таки всегда были не только материны, но и его, они были еще и х детьми, то малютка принадлежала только Марте, точно так же как и Прохор с подвывихнутой ногой или рукой – только Ольге.

Перестала занимать его и работа. Если раньше он мог с увлечением писать статейки, подсчитывая и вычисляя, даже иногда гордо именуя статистику королевой наук, а уж размышления о том, в каком журнале он статейку опубликует всегда приносили ему тщеславное наслаждение, то ныне он не писал совсем. Деньги за науку, даже такую, платить перестали. Карачаров требовал от Филиппова только умелого ввертывания в так называемый «рынок»; научные сотрудники бродили по собственному институтскому двору, как мамонты, а банковские клерки выступали по нему легко и важно, с роботообразными улыбками кинозвезд. Вот крысы, думал Филиппов, откуда-то они все повылазили, где они отсиживались, когда…

Уже начался август, его любимый месяц, когда-то полный звезд и любви.

У Анны осложнились отношения с Димой. Филиппов сначала не мог понять, отчего ее шеф так резко и неожиданно невзлюбил ее. На одном из последних научный советов Дмитрий Дмитриевич, потрясая перед глазами Карачарова, новой статьей Анны, буквально с пеной у рта, доказывал, что «Кавелина работает не по темам института», что ей нужно уходить туда, где занимаются проблемами «пограничными психиатрии». Все, что он говорил, выглядело прилично: шеф, оценив интересы своей сотрудницы, заботится о ее же благе. Но Филиппов чувствовал сердцем: выживает Анну. Но – почему? И Анна не понимала. Честное слово, не знаю, Володя. Мне, правда, приснилась какая-то молодая женщина, очень модно одетая, которая веничком метет возле моего служебного стола. Но….

Потом-то выяснилось, как всегда, Анне приснился вещий сон. Дима выгонял ее не просто так – директор банка попросил взять на работу сестру жены, увлекающуюся психологией. Смазливая бабеночка. Приезжала она в институт на новенькой иномарке. Заплатил банкир Диме или не заплатил? Вот в чем вопрос? Так однажды, призраком промелькнув по коридору, пробормотал странный слесарь. Перемены не коснулись только институтского подвала, пошутил сам с собой Филиппов, провожая взглядом сутулый силуэт бесшумного пророка.

Коммерческая дамочка продержалась в институте недолго: скоро ей все наскучило и она перескочила из него с помощью какого-то Смита или Брауна прямо к подножиям статуи Свободы. Но это было уже п о с л е. И персональное приглашение Анне из Англии пришло п о с л е. Сам же Дима, пробуя, что такое Интернет и с чем его так сказать, запустил одну безделку – статейку Кавелиной Анны о галлюцинациях и ясновиденье, и Кавелину приглашали работать в страну Восходящего Солнца. Да, все это было уже п о с л е. Потому уехал туда Дима. Кто, кроме него, способен был разработать то, что Кавелина только гипотетически высказала. Так решил Карачаров. Ведь это было уже п о с л е.

.

А пока по институтским коридорам медленно ползли паучки слухов, зависая то в одном, то в другом углу. Один из них свесился прямо к уху Анны: у Филиппова-то родилось двое детей – один от законной жены, другой – от ее сестры.

Паучок, повисев у мочки уха, изловчился и впился ей прямо в сердце. Оказался он клещом, яд которого часто смертелен. Так ей приснилось. И она проснулась от страха. Одна, в старой, опустевшей квартире.

Ерунда, попробовала себя утешить, просто везде по Академгородку расставлены предупреждающие таблички: при укусе клеща немедленно обратитесь по телефону… По телефону… Она снова заснула.

Вечером следующего дня Филиппов не поехал на дачу, а проводив Анну, остался у нее. Была пятница. День, еще достаточно жаркий, сменился прохладным, но каким-то южным бархатным вечером.

Анна заварила чай. Они сидели в кухне. Теперь, когда она осталась совсем одна, можно было спокойно бродить по всей квартире. Филиппов пил чай и разглядывал бедную кухоньку. Жалость смешивалась в нем с презрением: свяжись он с ней, брось Прамчуков, так вот и жили бы в этой нищете. Перекрыл бы тесть все каналы к деньгам.

И зачем Бог создает таких, как моя Анна, текли дальше его мысли, к чему ей красота, талант, а ведь уже молодость ее прошла, ничего в личной жизни не светит, диссертацию, если и защитит лет через этак, то кому она сейчас нужна – ее кандидатская? Денег ждать ей неоткуда, в общем-то н и к ч е м н е й ш е е существо.

Анна глянула на него вдруг одним из своих загадочных взглядов.

– Карачаров попросил меня, – сказала она, – написать статью для какого-то французского психологического журнала.

– Статью? – Его уничижительное сочувствие мгновенно, точно сухой хворост, вспыхнуло огнем зависти. – О чем?

– Каким я вижу человека будущего. Его психологический портрет.

– Хочет с твоей помощью переплюнуть Штейнера? – Покривился Филиппов.

– А что, – Анна улыбнулась, – мне, к примеру, очень близка его идея о внеземной силе, которая постепенно ведет человеческий разум все дальше по лестнице эволюции. Ты вот, Володя, думаешь иногда обо мне как о совершенно ненужном, лишнем человеке… – Ее непонятный взгляд точно просветил его. – … как о никчемном существе…

Он вздрогнул

– А ведь моя гиперчувствительность, благодаря которой я всегда чувствую чужую боль как с в о ю, чужую обиду как с в о ю, разве это не черта будущего человека? Правда, я не умею этим в себе управлять и от своих способностей только страдаю. Но если в с е мы станем т а к чувствовать и научимся своими чувствами управлять, мы перестанем убивать, унижать, обижать… – Она увлекалась. Глаза ее загорелись. – Или его размышления об эфирном теле. Идея вечная, но Штейнер обозначил эфирное тело как жизненную силу. И я знаю, как она выглядит. Мне совсем не нужен для этого прибор. И в самом деле цвет излучения меняется в зависимости от физического и психического состояния человека. Но ведь если мы в с е будем видеть ауру или, как называл Штейнер, эфирное тело другого человека – п о л н о с т ь ю изменятся взаимоотношения в социуме. Это будет

– и н а я цивилизация Володя… А тело одухотворенного сознания…

И тут э т о произошло. Филиппов у в и д е л стаю сверкающих золотых искр, они вибрировали, переливались, они то окружали всю Анну, то сосредоточивались только у ее груди. Невыносимая, нечеловеческая тяга к ней подняла его со стула, он, точно во сне, сделал несколько шагов и оказался с ней совсем рядом, он протянул руки к сверкающим танцующим золотым блесткам, схватить их, удержать, вобрать в себя, все, все до одной, золото, золото, золото, вот она – тайна алхимии, в сравнении с ней все банки мира – только сатанинская усмешка, великая тайна, она здесь, он тянул руки, но искры проходили сквозь его пальцы, точно у него не было плоти, они дразнили и танцевали, они кружились, подрагивая и вибрируя, словно живые.

Золото, золото, мое, мое, он уже тащил ее в постель, тело ее дрогнуло, изогнулось навстречу его телу, золотые крохотные бабочки вылетали и вылетали, он ловил их, он хватал их мерцающую стаю, но они не давались ему в руки, они садились на ее обнаженную грудь, шею – он царапал ей кожу, они на секунду запутывались в ее повлажневших прядях – он рвал ей волосы, но, золотисто смеясь, они ускользали из его скрюченных пальцев…

Быстро темнело, и золотые искры вдруг, соединяясь, зажглись нежным светло-малиновым светом

– Не могу-ууу без тебя-яяя, не могу-ууу.

Он очнулся. Анны не было рядом. Он прислушался: шумел душ. За окном чирикали городские воробьи. Разве уже утро? Анна в ванной выключила душ и вдруг стала напевать что-то незнакомое своим переменчивым, то глубоким женским, то высоковатым, полудетским голосом.

И черный мрак навалился на Филиппова: е щ е поет, птичка золотая…

64

Утром, в понедельник, он снова увидел банкира: джип его с ревом затормозил у ворот института. Даже секретарша Карачарова, анаконда, вылупилась из окна приемной – что за шум?! – но тут же спряталась, а, понятно, понятно…

В одиннадцать вызвал Карачаров. У меня вот какое к вам дело, Владимир Иванович, тут, пришел ко мне врач с симпатичной и немодной теперь фамилией Красный, Лев Петрович Красный. И предложил мне, знаете что?

– Что? – Филиппов старался сделать приветливое лицо. Ничего не получалось.

Из его расширенных зрачков сочилась тьма. Уже несколько дней, как мрак поселился в его душе, постепенно заполняя все ее, самые дальние уголки и заливая черной своей тяжелой водой все щели и впадинки …

И Филиппов стал смотреть вниз, на давно не обновляемый пол, уже не прилично потертый для кабинета директора института, над полом зависла большая черная бородавка, она оттягивала правую щеку Филиппова, оттягивала все сильнее, сильнее, и щека вдруг стала отслаиваться, как тесто, он потянул ее рукой и ладонь ощутила липкую податливость массы, которая уже свешивалась к старому паркету, норовя на него упасть…

…– пирамиду? – Пораженно переспросил он.

Ну да, ну да, похохатывая, объяснял Карачаров, вы же сами, конечно, знаете об уникальных свойствах пирамиды, у нее внутри иначе течет даже время, вечную молодость приобретем, Владимир Иванович, а? А, может быть, Карачаров поднял ввысь серый указательный палец, и гениальность, а? А здоровье, здоровье… в общем, спонсором станет банк, а Лев Петрович все сам разработает и пирамиду построит.

– Где?! – Филиппов решил, что беседа с шефом ему просто напросто снится.

– Сразу за коттеджами академиков, там возвышенность, прекрасное место для большой пирамиды. – Карачаров как-то воровато глянул в окно кабинета. – А главное, она станет нас очень хорошо кормить, да что кормить, просто озолотит нас, батенька! Уж поверьте мне!

По-прежнему ощущая все услышанное как сновидный сюрреализм, Филиппов покинул стены института и пошел побродить по Академгородку.

Лев Петрович Красный, Лев Петрович Красный, шел и бормотал он. В другом городе прохожие приняли бы его за помешанного, но здесь, на асфальтированных дорожках научного городка, такие, о чем-то рассуждающие сами с собой ученые – не редкость. Никто из старожилов и не обратил на Филиппова никакого внимания; только в проехавшем «Мерседесе» один из короткостриженых сказал другому: «Глянь, Петруччио, на того вон джинсового мужика. Ученый! Идет, сам с собой балаболит. Они все тут малость тронутые». Но в голосе говорящего звучало не презрение, а восхищение, однако, этого Филиппов даже не мог предположить. Иномарок он принципиально старался не замечать, такой нестерпимый зуд зависти вызывали они у него в мозгу.

Лев Петрович Красный, глухо бормотал он. И вдруг приостановился: «Красный Лев.». У него резко изменилось выражение лица. Это же значит, простучало в голове, что я дошел!.Это был он! Певчая птичка моя в ванной ты не догадываешься о том, что носишь в себе! Остается только овладеть. Но как, к а к овладеть?! Только стать е ю. Полностью стать. Чувствовать, что я не Филиппов, а Кавелина Анна. Вот, я уже иду ее походкой, ага, так, наклоняю голову, улыбаюсь… Я – Анна Кавелина. Я– Анна Кавелина. И тогда в момент ее физической смерти, я овладею тем, что так долго искал. О смерти Анны он подумал как о чем-то само собой разумеющемся. И снова стал ощущать себя только Филипповым Сутуло побрел. Снова остановился. В ней никогда бы не было ничего, если бы не я. Трансмутация произошла только благодаря мне. И то, что получилось, не только ее, но и мое! О н о возникло только в н а ш е й с ней страсти. Значит, если она покидает наш бренный мир, все то, что в ней, должно принадлежать мне. Но как забрать? Если я становлюсь ею и… Я поймаю э т о в миг ее смерти. Только не пропустить.

Все последующие дни Филиппов походил на безумца.

Марта, глядя на него, перешептывалась с Ольгой. Заехал как бы между прочим старик Прамчук. Наверное, Ольга позвонила ему. Собака соседей шарахнулась от Филиппова и завыла.

Т о л ь к о н е п р о п у с т и т ь.

Он позвоним Карачарову, попросил несколько дней отпуска. Болею. Тот согласился, посмеялся в трубку

– Не пропустите, Владимир Иванович, начало строительства! Не каждый век пирамиды возводятся, а!

– Да, да, – пробормотал, – именно, именно – не пропустить…

К Анне он поехал днем. Был уверен, что она – дома: вчера подала заявление об уходе. Филиппов узнал об этом от институтского слесаря. Тот, проходя мимо, произнес: «Карачаров заявление Кавелиной подмахнул … Вот и мне уже здесь больше делать нечего» Филиппов глянул на него ошалело и сначала ничего не понял. Но, когда сообразил – Анна – то уволена! – рванул к ней домой.

В голове его плясали черные и вертлявые «еще» и «уже», сначала они просто скакали по его мозгу, потом стали тянуть – каждый на себя – ось, на которой крепились две, испещренные кратерами и узкими извивами, мягкие полусферы, тянуть так сильно, что ось страшно зазвенела и, казалось, вот– вот разорвется…

Однако Анны дома не оказалось… Тогда Филиппов, звякнув к старику – соседу, забрал у него ключи от ее квартиры, привычно сунув тому в желтую сморщенную ладонь мутную сотенную. У него с Василием Поликарповичем, после смерти Анниной матери, возник такой договорчик. Доверчивая, Анна оставляла всегда у старика второй экземпляр ключей. Вдруг приедет внезапно моя сестра, говорила она или… А Филиппов давал старику деньги на выпивку и дважды, в отсутствие Анны, обследовал ее скромненькую квартирку. Впрочем, она бы и так, без всякого секретного сговора с соседом, наверняка сама отдала бы Филиппову ключи, попроси он ее об этом. Но этого он не хотел – напридумывает себе сразу чего не надо, проговориться какой-нибудь приятельнице, той же Елене…. к чему?

Но сегодня ему было уже все равно. Уже!

И это «уже» так сильно вдруг потянуло за мозговую ось, что Филиппов, убирая на лестнице подъезда в карман кошелек, покачнулся, как пьяный. Только он успел открыть, а потом снова закрыть дверь, только прошел в кухню, чтобы поставить чайник, снова раздался звук открываемого замка. И в квартиру влетела Анна. Смертельно бледная, испуганная, упала она в свое стареньком кресле.

Филиппов вышел из кухни и встал в проеме между коридорчиком и комнатой.

Сначала она молча смотрела на него: в ее посветлевших глазах застыл ужас.

– Ты видел? – неожиданно спросила она, показывая в сторону окна. – Смотри же, смотри!

– Что? – Как ни всматривался он в давно немытое стекло, ничего не заметил.

– Два наших тела, соединившись, покинули нас…Гляди! – Она вскочила с кресла, быстро снова села. По ее запавшим щекам текли слезы. У когда-то пухлых губ собрались иголки морщин.

– Что мы будем делать без них? Они улетают от нас… навсегда.

Он не сильно обратил внимание на ее слова – фантазия. Страдает, бедная. Одна она, совсем одна.

Никому не нужна ты, Анна, тут же подумал радостно. Идиоты. Если бы они только знали, ч е м ты владеешь, ч е м скоро буду владеть я, если бы они только могли предположить, ч т о мы с тобой создали нашей страстью. Конечно э т о должно достаться мне.

– Анна, золотая моя, прошептал он, наклоняясь к ее плечу. Он встал на колени перед креслом, обнял ее худые бедра…

– Володя, а мы станем мужем и женой? – Вдруг спросила она, робко на него глядя. – Когда-то ведь ты говорил – вот, подниму детей и тогда мы с тобой родим дочь.

– Золотко мое, прости, но у меня уже есть дочь, – прошептал он, – и Ольга родила без мужа, слабенького такого парнишку, нужно помогать. Какие уж нам с тобой дети.

Она не закричала, не вскочила с кресла – она побледнела так, что белая стена, когда он перевел на стену взгляд, показалась ему красной. Он понял: она убита. Ее больше ничего не ждет. Она не сможет петь. Не сможет смеяться. Не сможет спокойно и радостно болтать по телефону. Не сможет свободно смотреть вокруг.

– Лучше умереть, – крикнула она.

– Может быть, – прошептал он, – может быть… – Она глянула на него одним из своих странных нездешних взглядов и стала, как-то криво, точно Лера, покойная подруга Марты, вставать с кресла…

– Прости меня, сказал он, поднимаясь с колен. Я пошел.

– Уходишь?!

– Увидимся т а м, – глухо сорвалось с губ.

Он пересек комнату, потом небольшой коридор. Если я вернусь, она выживет, стукнуло в мозгу. И я н е п о л у ч у. А я только ради этого страдал. Она принесла мне одни мучения. Она разрушила мою семью. Он уже спускался по лестнице. Навстречу попался прихрамывающий сосед. Он был нетрезв: сотенная ненадолго задержалась в его руках.