Текст книги "Поцелуй победителя"

Автор книги: Мари Руткоски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Наркотики добавляли во всю еду и воду. В первое утро в лагере Кестрель покормили во дворе вместе с другими узниками, которые вышли из своих камер. Они были словно глухи и немы, их лица застыли. Колонна потянулась за ворота лагеря, и в этот момент Кестрель почувствовала, как наркотик проник в кровь. Сердце бешено застучало.

Она не помнила, как оказалась у входа в шахту, но это ее почему-то совсем не испугало. Смутно осознав, что ей все равно, она испытала чувство сродни удовольствию. Ей хотелось двигаться. Взявшись за работу, Кестрель испытала облегчение. Кто-то – надзиратель? – дал ей две корзины. Кестрель охотно принялась наполнять их крошащимися кусками желтой серы, которые кучами лежали на земле. Туннели вели в глубь вулкана, и узники, что шли туда, были вооружены кирками. Кестрель оставили работать на поверхности. Одна мысль – камешек, выхваченный со дна мутной реки наркотического дурмана, – мелькнула у нее в голове: пока она новенькая, кирку ей не доверят.

У надзирателей на поясе висели хлысты. Наверняка это были не самые умные и искусные воины Валории, раз их послали служить в такую глушь. Они лениво приглядывали за узниками, которые послушно выполняли любые указания. Надзиратели же переговаривались, жалуясь друг другу на зловоние.

В шахте действительно стоял запах тухлых яиц. Кестрель тоже его чувствовала. Но это ее совсем не раздражало, как и пот, пропитавший платье. По телу то и дело пробегала дрожь – то ли от холода, то ли от нервного возбуждения, вызванного наркотиком. Кестрель раз за разом доверху нагружала корзины, прикрепленные к коромыслу. Работа казалась ей приятной: так хорошо было наполнять, поднимать и тащить тяжелую ношу, а потом возвращаться и проделывать все заново. Кестрель не замечала усталости, а когда вдруг подкосились ноги, ей дали воды, и силы вернулись.

К вечеру Кестрель почувствовала себя опустошенной. К ней вернулась способность мыслить. Когда узников привели обратно к железным воротам и впустили во двор, Кестрель отказалась есть.

– Эта другая еда, – сказала та самая надзирательница, что встретила ее вчера. Судя по всему, она командовала всеми женщинами-заключенными. – Прошлым вечером я просто дала понять, как приятно будет поработать, но теперь по вечерам тебе будут давать другое лекарство.

– Я не хочу.

– Принцесса, всем плевать, хочешь ты или нет.

– Я и так могу работать.

– Нет, – мягко произнесла надзирательница, – не можешь.

Кестрель попятилась от стола, где стояли миски с похлебкой.

– Ешь, иначе я накормлю тебя силой.

Надзирательница не соврала. На этот раз наркотик в еде действительно был другой – с металлическим привкусом, как у серебра. По дороге в камеру Кестрель почувствовала, как тяжелеет тело и темнеет в глазах.

– Почему империя не травит наркотиками всех своих рабов? – пробормотала Кестрель, когда ее уже запирали.

Надзирательница рассмеялась, но ее голос прозвучал глухо, будто из-под воды:

– Не всякую работу может выполнить безмозглое тело.

Кестрель окутал туман.

– Люблю новеньких. Таких, как ты, у нас давно не было. С новичками всегда интересно, пока они еще держатся.

Кажется, в замке повернулся ключ. Кестрель провалилась в сон.

Она решила есть и пить как можно меньше. Поначалу Кестрель помнила слова надзирательницы. Но и потом, когда забыла, продолжала избавляться от части еды – она осознавала, что наркотик меняет ее, и чувствовала, что ей это не нравится. Обычно она незаметно наклоняла миску, пока никто не смотрел, и выливала часть похлебки на землю. Хлеб Кестрель крошила, так что он просто сыпался сквозь пальцы. Но голод и жажда постоянно напоминали о себе. Иногда Кестрель забывалась и наедалась от души.

«Ради тебя я готова на все». Эти слова эхом отзывались у Кестрель в голове. Порой она не могла вспомнить, кто их произнес. Может быть, она сказала их отцу? Но отчего тогда к горлу подкатывает тошнота? И это непонятное чувство – она узнала бы в нем стыд, если бы мыслила яснее. Нет, отцу она такого не говорила. Кестрель предала его. Или это он ее предал? Неясность мучила, сбивала с толку. Кестрель помнила о предательстве, и боль жгла ей грудь.

По утрам и вечерам, до того как давали наркотик, к Кестрель возвращалась ясность сознания. В такие минуты она отчетливо чувствовала запах серы, которая осела на ресницах, забилась желтой каемкой под ногти, покрыла кожу, точно пыльца. «Ради тебя я готова на все». Эти слова были написаны чернилами на бумаге. Она знала, кто их написал и почему. Совсем недавно Кестрель убеждала себя, что все это ложь. Но теперь она знала, что все преграды между ней и Арином не имеют значения. Ведь Кестрель здесь, а он – на свободе. Она действительно сделала все, что могла. А он даже не знал об этом.

Кестрель по-прежнему не давали орудий. Она начала опасаться, что надзиратели и вовсе не собираются этого делать. Небольшая кирка стала бы хорошим оружием, можно было бы попробовать сбежать. В часы ясности, в те дни, когда она почти не ела и не пила, Кестрель отчаянно хотела раздобыть для себя кирку. И в то же время она боялась, что к моменту, когда ей доверят инструмент и разрешат работать в туннеле, будет уже поздно. К тому времени она станет похожа на других узников: безмолвная отупевшая кукла с пустым взглядом. Кестрель подозревала, что, спустившись в шахту, она окончательно погрузится во тьму беспамятства.

Однажды Кестрель удалось избежать ужина и отправиться в камеру без вечерней дозы наркотика. Очень скоро пришлось об этом пожалеть. Она дрожала от голода и усталости, но никак не могла заставить себя заснуть и шагала по камере, чувствуя холод земляного пола сквозь дырявые подошвы. Промозглая сырость пробирала до костей. Она уже мечтала о бархатном тепле, которое дарил наркотик, укутывая, точно одеялом, и мгновенно усыпляя. Кестрель успела полюбить это чувство.

Она осознавала, что начала забывать прошлое, и боялась этого. Кестрель казалось, будто она спускается по лестнице в темноте, держась за перила, – и вдруг все исчезает и больше не на что опереться. Сколько ни старалась, не могла вспомнить, как звали ее коня, который остался в Гэрране. Она еще помнила Энай, свою дорогую няню-гэррани, но забыла, отчего та умерла. В самые первые дни в лагере Кестрель пыталась найти среди узников знакомые лица (еще осенью сюда изгнали одного сенатора по ложному обвинению в продаже пороха врагам на востоке), но безуспешно. Возможно, у нее здесь и впрямь не было знакомых, а может, Кестрель просто успела забыть их лица.

Она надрывно, до боли в легких, закашлялась. В эту ночь Кестрель не стала думать об Арине и об отце. Вместо этого она постаралась вспомнить Верекса. Впервые встретившись со своим женихом, Кестрель сочла его слабым, мелочным и капризным. И ошиблась. Верекс не любил ее, а она – его. Но они подружились. Кестрель помнила, как принц подарил ей щенка с мягкой черной шерсткой. До него никто не делал ей таких сюрпризов. Принц заставлял ее смеяться, и это тоже был щедрый дар.

Наверное, сейчас Верекс где-то на южных островах – якобы в свадебном путешествии с Кестрель. «Ты, наверное, думаешь, что я не смогу незаметно упрятать тебя на каторгу. Ведь при дворе начнут задавать вопросы, – сказал император. Капитан стражи крепко держал Кестрель, онемевшую от ужаса, а отец молча, не двигаясь смотрел на нее. – Да, верно. И вот что я им скажу: принц и его невеста так сильно любили друг друга, что не смогли дождаться свадьбы, поженились втайне и сбежали на южные острова». Верекс сделает все, что ему велят. Он слишком хорошо знает, что бывает с теми, кто смеет перечить.

Император прошептал Кестрель: «Через месяц-другой придут вести о твоей болезни. Редкое заболевание, которое не сможет вылечить даже мой лекарь. Вся империя будет считать, что ты умерла. Мы объявим траур». Лицо отца не дрогнуло. При этом воспоминании внутри у Кестрель что-то надломилось.

Сквозь решетку камеры она видела только темный коридор. Жаль, нельзя посмотреть на небо. Кестрель обхватила себя руками. Будь она умнее, вышла бы за Верекса. Или вообще отказалась бы от замужества и пошла в армию, как хотел отец. Кестрель запрокинула голову, прижалась затылком к стене, покрытой плесенью. По телу волнами прокатывалась дрожь – не только от холода и голода. Кестрель понимала, что это начинается ломка. Ей было плохо без привычного вечернего наркотика. Впрочем, дело было не только в нем. Она дрожала от горя и ужаса. Так чувствует себя игрок, который вытянул самые лучшие карты, поставил на кон свою жизнь – и проиграл.

Следующим вечером Кестрель выпила и съела все, что ей дали.

– Вот и умница, – улыбнулась надзирательница. – Не думай, что я ничего не замечала. Я видела, как ты выливаешь похлебку и притворяешься, будто пьешь из чашки. Но, согласись, так, – она указала на опустевшую миску, – намного лучше?

– Да, – кивнула Кестрель, отчаянно желая в это поверить.

Бледный свет утреннего солнца проникал в камеру из коридора. Проснувшись, Кестрель обнаружила, что нацарапала какие-то знаки на земляном полу, и резко вскочила.

Одна черта, четыре крылышка. Мотылек.

Кестрель не помнила, когда нарисовала это. Плохо. Еще хуже будет, когда она, проснувшись, не сможет понять, что означает этот рисунок. Кестрель поспешно стерла линии пальцами. Ее рука дрожала, размазывая комочки грязи.

«Это я, – сказала себе Кестрель. – Я – Мотылек». Она предала родину, так как верила, что поступает правильно. Но, не будь Арина, разве все сложилось бы так же? Он ничего не знал, ни о чем не просил. Кестрель сама сделала выбор, и как бы ни хотелось ей обвинить Арина в произошедшем, это было несправедливо.

Кестрель понимала, что наркотики влияют на настроение. По утрам, работая возле шахты, под действием наркотика без устали таская куски серы и чувствуя себя всемогущим гигантом, Кестрель забывала о своем горе. Однако ночью, перед сном, Кестрель открывалась истина: только эти темные, мрачные чувства, которые поселились в сердце и точили его, – только они по-настоящему принадлежали ей. И тогда она осознавала всю горечь своего одиночества.

Однажды что-то переменилось. В воздухе, по-прежнему туманном и холодном, повисло напряжение. Наполняя очередную корзину, Кестрель прислушалась к разговору надзирателей. Кого-то ждали с проверкой. Сердце Кестрель забилось чаще. Она поняла, что до сих пор надеется на Арина, на то, что он получил мотылька, что придет на помощь. Надежда полыхнула в груди яркой вспышкой, и Кестрель показалось, что по венам заструился солнечный свет.

Но, конечно, это не мог быть Арин. Если бы Кестрель была в состоянии мыслить ясно, она бы сразу все поняла, едва услышав о проверке. Арин, который притворился императорским чиновником и приехал осмотреть трудовой лагерь? Какая нелепая идея. Арин – темноволосый, сероглазый – при всем желании не смог бы сойти за валорианца, да и шрам сразу выдал бы его любому, кто хоть что-то о нем слышал. Даже если бы Арин получил и понял послание и пришел за Кестрель (она уже начала презирать себя за то, что верила в это жалкое «если»), валорианский гарнизон лагеря в лучшем случае немедля арестовал бы его.

Это была вполне обычная проверка. Кестрель увидела пожилого мужчину в камзоле с сенаторской лентой на плече. Он беседовал с надзирателями. Кестрель пробралась через толпу узников, которые бесцельно бродили по двору после долгого рабочего дня, – утренний наркотик уже почти не действовал. Она попыталась подойти к сенатору – вдруг удастся передать весточку отцу? Если генерал узнает, как страдает его дочь, по капле теряя разум, он, возможно, передумает и решит вмешаться. Взгляд сенатора обратился на Кестрель, которая подошла совсем близко.

– Надзиратель! – бросил он. – Следите за заключенными.

Все та же женщина с проседью в волосах положила руку на плечо Кестрель и крепко сжала пальцы.

– Пора ужинать.

Кестрель подумала про наркотик в супе, и ей захотелось есть. Она послушано пошла к столу.

Отец и так прекрасно знает, что происходит в лагере. Ведь генерал Траян – первый человек в стране после императора и его сына. Ему известно все о сильных и слабых сторонах Валории. Трудовые лагеря обеспечивали империю серой, нужной для изготовления пороха. Даже если отец не имел представления о том, как работает лагерь, какая ему разница? Ведь он лично передал императору письмо Кестрель. И когда она рыдала, прижавшись к его груди, сердце генерала не дрогнуло. Оно билось ровно, как исправные часы.

Кто-то толкнул ее. Кестрель открыла глаза, но не увидела ничего, кроме черного потолка низко над головой. Тычок под ребра повторился. Это палка? Кестрель с трудом выкарабкалась из липкого сна. Усилием воли она медленно – кости ныли, под лохмотьями скрывались синяки – заставила себя сесть.

– Наконец-то, – донесся голос из коридора. – У нас мало времени.

Кестрель приблизилась к решетке. В коридоре не горели факелы, но в это время года на севере полной темноты не бывало даже в ночные часы. Она разглядела прибывшего с проверкой сенатора. Тот вытащил трость, просунутую между прутьев решетки.

– Вас прислал мой отец! – Радость охватила Кестрель, иголочками заколола кожу. По лицу потекли слезы, она чувствовала их соленый вкус на губах.

Сенатор улыбнулся, но лицо его выражало беспокойство.

– Нет, я от принца Верекса. – Он что-то протянул Кестрель.

Кестрель продолжала плакать, но теперь уже по другой причине.

– Тише. Никто не должен узнать, что я помог вам. Вы знаете, что будет, если я попадусь. – В руке сенатора был ключ. – Это от ворот.

– Выпустите меня, заберите с собой, пожалуйста!

– Не могу, – испуганно прошептал он. – Ключа от камеры у меня нет. И вы должны подождать несколько дней, чтобы побег не связали с моим приездом. Понимаете? Иначе мне конец.

Кестрель кивнула. Она готова была со всем согласиться, лишь бы ее не бросали одну. Но сенатор уже отступил от решетки.

– Обещаете?

Ей хотелось кричать, умолять чиновника не уходить, схватить его через решетку и не отпускать, требуя, чтобы он помог ей выбраться сейчас же. Но ее голос произнес:

– Обещаю.

Сенатор ушел. Кестрель долго сидела с ключом в руках и думала о Верексе. Потом, напоследок стиснув ключ пальцами, она выкопала ямку и спрятала его. Кестрель легла головой поверх своего тайничка, свернувшись в клубочек и подложив руки под щеку. Ноги по-прежнему были обвязаны веревками, превратившими рваную юбку в штаны. Разум Кестрель все еще был затуманен, но она заставила его работать. Нельзя спать, нужно придумать план побега – на этот раз непогрешимый. Перебирая в уме свои возможности, Кестрель в то же время мысленно потянулась к Верексу, обняла его и поблагодарила. Представила, как с глубоким вздохом кладет голову ему на плечо. Говорит, что стала сильнее. Теперь-то она справится, потому что знает: о ней не забыли.

Сенатор уехал. Несколько дней Кестрель почти не ела и не пила. И конечно, попалась: женщина с проседью в волосах посмотрела на нее как раз в ту секунду, когда Кестрель вылила воду в грязь. Но надзирательница лишь покачала головой, как мать при виде непослушного ребенка, и ничего не сказала.

Кестрель боялась слишком ослабнуть. Выжить в тундре было делом сложным, тем более в ее нынешнем состоянии. Ей нужна была ясная голова. Повезло еще, что сейчас лето. В тундре полно чистой воды и живности. Кестрель сможет обворовывать птичьи гнезда, есть мох и ягоды. От волков она как-нибудь спрячется. Главное – выбраться отсюда.

Организм протестовал, требовал наркотика. Кестрель постоянно дрожала, особенно плохо становилось по ночам. Утром отказаться от завтрака не так уж трудно, но вот к вечеру она готова была проглотить все. От одной мысли о еде перехватывало горло.

Кестрель подождала сколько могла ради безопасности сенатора. Наконец одной теплой ночью она сняла пару отрезов веревки со своих самодельных штанин и поправила остальные, чтобы не было заметно разницы. Две веревочки Кестрель соединила в одну, связав их самым крепким узлом. Этому ее научил отец. Потянула концы в разные стороны. Веревка оказалась прочной и довольно длинной, в четыре ладони. Кестрель свернула ее и спрятала под платье. Пора.

Следующим вечером, когда узников привели с работ в лагерь, Кестрель приступила к исполнению плана. Во время ужина, в туманных зеленых сумерках, она, как всегда, притворилась, будто ест. Утренний наркотик еще бродил в крови, заставляя сердце биться чаще. Но постепенно пульс замедлился, выровнялся. Как ни странно, Кестрель совсем не волновалась. Сомнений не было. Она знала, что все получится.

Надзирательница с проседью в волосах повела заключенных в барак. Вот и коридор, где находилась камера Кестрель. Она незаметно вытащила веревку из-под платья и сжала в кулаке. Надзирательница запирала узниц по одной. Наконец она остановилась возле камеры Кестрель, повернувшись к ней спиной, чтобы открыть дверь.

Кестрель стремительно приблизилась, накинула веревку на шею женщине и крепко затянула. Надзирательница неистово забилась. Кестрель представила, что поймала огромную рыбину. Не обращая внимания на хрипы и тычки, она продолжала держать, затянув веревку как можно туже. Надзирательница осела на пол. Кестрель вбежала в камеру и принялась судорожно выкапывать спрятанный ключ. Затем она снова выскочила в коридор и взглянула на надзирательницу, которая без чувств лежала на полу, выронив ключ от камеры, – и только тогда вспомнила о других узницах, стоявших рядом. Те не сдвинулись с места, их глаза были по-прежнему пусты, но позы и подрагивающие пальцы выдавали растерянность. Женщины осознавали, что события этого вечера не совпадают с привычным распорядком, но только и всего. Они не понимали, как следует поступить.

– Идите со мной! – позвала Кестрель, хотя эта идея граничила с самоубийством. Они не смогут незаметно добраться до ворот. Невозможно вывести из лагеря всех узников. Они не выживут в тундре и не скроются от погони. И все же… – Идите со мной, – повторила она, делая шаг к выходу и маня заключенных за собой.

Женщины не пошевелились. Кестрель схватила одну из узниц за руку, однако та вырвалась. Тогда Кестрель подняла с пола ключ от камеры и вложила в руку другой заключенной. Та не потрудилась даже сжать пальцы, и ключ выпал. Кестрель сперва испытала разочарование напополам с облегчением, но потом ей стало стыдно. Стоило попросить у всех прощения, но жить хотелось гораздо сильнее. Внезапно, точно копьем, Кестрель пронзило осознание: если она не уйдет сейчас же, то погибнет здесь. Кестрель стиснула в руке ключ.

– Я оставлю ворота открытыми, – пообещала она.

Ответа не последовало.

Кестрель развернулась и побежала. Было слишком светло. Кестрель проклинала зеленое небо тундры: ее тень, крадущаяся вдоль стены барака, слишком заметна. Но никто ее не увидел. Окна казармы, где жила охрана, ярко светились, изнутри доносился смех. У ворот был всего один стражник, молодой парень. Он стоял, лениво прислонившись к решетке. Притаившись в тени барака, Кестрель поудобнее перехватила тяжелый ключ. Вдруг стражник переменил позу, вздохнул и прикрыл глаза. Кестрель быстро преодолела расстояние до ворот. Подошвы туфель совсем истерлись, поэтому она бесшумно пробежала по мягкой земле, занесла руку с зажатым ключом и ударила стражника по голове. Юноша упал на землю с окровавленным виском. Затаив дыхание, Кестрель поднесла ключ к замку. Только сейчас ей пришло в голову, что ключ может не подойти, что ее, или Верекса, или сенатора обманули. На секунду Кестрель охватил ужас. Но нет, ключ легко вошел в скважину и беззвучно повернулся, как нож, разрезающий масло. От восторга у нее закружилась голова, захотелось смеяться. Сердце бешено застучало. Легкие наполнились воздухом. Кестрель приоткрыла ворота и выскользнула наружу. Сначала она кралась, потом прибавила шагу и наконец побежала быстро, как олень. Свобода.

Кестрель наступила в лужу. Земля была вязкой, растительность – редкой и низкой. Ее слишком легко заметить – спрятаться негде. Она загнанно дышала, сердце сжималось, ноги горели и с каждым шагом тяжелели. Стук копыт. Погоня. Крики.

Кестрель всхлипнула. Всадники мчались галопом где-то за спиной, прочесывали местность широким гребнем. Ее заметили, как кролика или лису. «Беги».

Кестрель рванулась вперед, не разбирая дороги, боясь оглянуться. Из горла вырывались хрипы. Она споткнулась, едва не упала, но продолжила бежать. Лошади остановились, значит, ее преследователи уже спешиваются, они совсем близко. Кестрель не хотела думать об этом. Не может все так закончиться.

Ее догнали и повалили на землю лицом в грязь.

Кестрель доставили обратно в лагерь. Идти она отказывалась, поэтому ее сначала волокли по земле, а потом несли на руках. Как и в первый день, ее вновь привели к женщине с проседью в волосах. Шею надзирательницы украшал тонкий лиловый след. Надо было убить ее. И запереть остальных узниц в камеры. Исчезновение Кестрель слишком быстро обнаружили, ей не хватило форы. Она снова допустила ошибку.

– Я же говорила, веди себя хорошо, и никто тебя не обидит, – вздохнула надзирательница и сняла с пояса хлыст.

– Нет! – Кестрель вся сжалась. – Пожалуйста, не надо, я больше не буду.

– Конечно, не будешь. – Надзирательница встряхнула хлыст, и он, щелкнув, развернулся во всю длину.

– Какой в этом смысл? – Голос Кестрель дрожал и срывался на фальцет. – Я ведь не смогу работать.

– Какое-то время. Зато потом, думается мне, ты станешь трудиться даже лучше.

– Нет! Пожалуйста! Зачем меня наказывать, если я этого не запомню? Я стану такой же, как остальные, и забуду, все забуду!

– На какое-то время твоей памяти хватит.

Кестрель попыталась вырваться, но чьи-то руки уже расстегнули платье, толкнули ее к воротам и привязали к решетке. Ветер холодил голую спину.

«Меня сто раз секли, – вспомнила она слова Арина. – Думаете, я боюсь наказания?»

Кестрель в ужасе заметалась, но веревки держали ее крепко.

– Принцесса, – произнесла надзирательница у нее за спиной.

Каждая мышца в теле Кестрель напряглась. Она вжала голову в плечи, едва дыша.

– У каждого узника внутри горит огонек, – сказала тюремщица. – Твой оказался особенно ярким. Всем будет лучше, если он погаснет.

Кестрель прижалась лбом к решетке, уставившись на унылый вид за воротами. Задышала часто и прерывисто. Раздался резкий свистящий звук, будто в небо взмыла хищная птица. Хлыст опустился, полоснул по коже. По ребрам что-то потекло. Кестрель не хватило мужества. Она услышала крик, в котором сама себя не узнала.

Когда-то Кестрель дорожила воспоминанием о том, как Арин пел ей. Она боялась забыть все это: плавные мелодии, идеально выведенные музыкальные фразы, выверенные паузы. Ей нравилось даже то, как он делал короткий быстрый вдох перед длинным пассажем. Но после того, как тюремщики отвязали Кестрель, избитую до полусмерти, – спина горела, ноги не держали, а кости будто превратились в желе, – после этого ей захотелось все забыть. И Кестрель совсем иначе взглянула на кружку в руках надзирательницы. Она протянула к ней руку, прося воды. Кружку поднесли к губам. У воды был знакомый металлический запах вечернего наркотика. Мысль о том, что Кестрель превратится в подобие остальных узников, отчего-то уже не пугала. Нет-нет, все забыть. В конце концов, какой смысл вспоминать о том, с кем ей не суждено быть вместе? О друзьях, которые умерли или покинули ее? Об отце, который ее не любит?

Кружка наклонилась. Вода полилась в приоткрытые губы, прохладная и такая вкусная. Кестрель забыла о боли, о том, кто она и кем была когда-то, – о том, что совсем недавно боялась все забыть.