Текст книги "Кто я для тебя? (СИ)"

Автор книги: Марго Белицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

В опустевшем особняке особенно звонко слышалась «Лунная соната» Бетховена. Родерих сидел в музыкальной комнате, перебирая клавиши рояля. Он, как всегда играл бесподобно – хоть что-то в этом мире осталось прежним.

Эржебет смотрела на его сгорбленную спину, на потертый сюртук с дырками на рукавах, они яснее всего показывали, как тяжело пришлось Родериху, настолько, что он, неизменно аккуратный и педантичный, совсем перестал следить за собой. Эржебет было жаль его, в конце концов, они столько веков провели рядом, он был ее мужем, хоть между ними и не было любви, она привязалась к нему. Да, ей было жаль его. Но…

– Ты уходишь. – Это был не вопрос, а утверждение.

– Да. – Эржебет кивнула, несмотря на то, что Родерих не мог ее видеть. – Прости.

– Не нужно извиняться. – Его голос звучал ровно и спокойно, органично сплетаясь с мягкой мелодией. – Когда-нибудь это должно было случиться. Ты всегда была самой свободолюбивой из моих провинций.

– Что ж… Может, между нами и было много ссор и непонимания, но я все равно желаю тебе удачи в этом новом мире, – через силу произнесла Эржебет.

Родерих так и не обернулся, и лишь музыка провожала Эржебет, пока она уходила по извилистым коридорам особняка, куда ей больше не суждено было вернуться.

Впервые за почти пятьсот лет Эржебет была совершенно свободна и полностью предоставлена самой себе. Вот только в этом было мало радости, вкус у свободы был горький. Не так она себе представляла возрождение своего королевства. Страна лежала в руинах, голод и война смерчем пронеслись по зеленым долинам Дуная. Государства-победители, под шутки и издевательский смех, лишили Эржебет едва ли не половины ее территорий. Исконных земель, которые ее народ оплатил своей кровью еще в стародавние времена, когда Артур, теперь упивавшийся своей победой, был еще жалкой забитой страной на половину малюсенького острова. Хорватия, Словения и Словакия ушли, не постеснявшись напоследок высказать все, что думают о власти мадьяр. Румыния, гаденько ухмыляясь, утащил с собой Трансильванию и даже на краткое время захватил Будапешт. Эржебет лишилась и пресловутого Бурценланда. В этом была какая-то особая, злая ирония.

Эржебет была опустошена и разбита, у нее не осталось ничего, лишь чувство, теплым огоньком горевшее в душе. Именно оно помогло ей, не дрогнув, выслушать приговор стран-победительниц и с гордо поднятой головой выйти из Трианонского дворца в Версале. Эржебет знала, что она не одна, что есть место, куда она всегда может прийти и где ей будут рады, какие бы катаклизмы не сотрясали Европу. Зимой 1920 года, когда жизнь в ее землях хоть немного наладилась, а сама Эржебет смогла вынырнуть из водоворота дел и немного отдохнуть, она отправилась туда.

Берлин встретил ее тихими улицами и заколоченными окнами некогда роскошных магазинов. Победители отыгрались на Германии по полной, они не собирались щадить тех, кто дерзнул сразиться за место под солнцем, и кого теперь та легко было обвинить во всех смертных грехах. Что поделать – победителям можно все.

Когда-то сиявший огнями великолепный дворец братьев Байльшмидт теперь был погружен во мрак, горела лишь пара окон на втором этаже. Парадное крыльцо было занесено снегом, который явно никто не собирался убирать. Эржебет поднялась по ступенькам, хотела постучать, но дверь открылась сама. На пороге стоял Гилберт. С всклокоченными волосами, в красном стеганом халате и тапочках, он выглядел по-домашнему уютно, мило и даже немного забавно. Эржебет молча шагнула к нему, прильнула. Большой, сильный, теплый… От него пахло табаком, пивом и почему-то сладкой сдобой.

Эржебет ощутила, как на плечи опустились тяжелые и надежные руки, вскинула голову и светло улыбнулась.

– Вот я и пришла. Ты скучал, Гил?

– Очень, Лизхен, – просто ответил он и поцеловал ее в макушку.

Они так и вошли в дом, не размыкая объятий. Гилберт закрыл за ними дверь, оставляя снаружи снег, холод, все заботы и горести…

Этой ночью Гилберт и Эржебет любили друг друга так, как никогда прежде. Все преграды между ними пали, больше не было притворства, лжи, глупой гордыни. Осталось лишь ничем не замутненное чувство. Каждый из них щедро дарил тепло другому, отдавал все без остатка, и получал в десятикратном размере обратно… Они по-настоящему стали едины, две половинки целого, искавшие друг друга долгие века. Они больше не боялись потерять себя и проиграть. В любви не было проигравших. Были лишь двое и оба – победители.

Эпилог

Старинный дом в центре Будапешта, построенный еще в начале двадцатого века, каким-то чудом пережил все треволнения этого бурного столетия: и штурм города Красной армией и революцию 56-го года. Из его окон открывался чудесный вид на Дунай, неспешно несший свои синие воды через столицу, и словно обнимающий его мост Эржебет.

В этом доме в большой квартире на третьем этаже находилась очень необычная стена, полностью скрытая закрепленными на ней фотографиями. В самом начале этого странного панно висело несколько картин из той эпохи, когда техника еще не шагнула вперед и холст с красками был единственной возможностью остановить уходящее мгновение. На всех этих полотнах или карточках были запечатлены одни и те же люди, менялись лишь эпохи, чередой тянувшиеся с середины девятнадцатого века: настоящая ретроспектива столетий.

Одна из картин – парадный портрет офицера в прусском мундире образца восемнадцатого века со звездой ордена Черного Орла на груди и знаменем в руках. У него необычайно белые волосы и рубиновые глаза. Другая картина – тоже парадный портрет, но уже обворожительной дамы с уложенными в сложную прическу медно-русыми волосами, в платье темно-зеленого бархата, с изумрудным ожерельем, охватывающим белую лебединую шею.

А вот первые фотографии, пожелтевшие, еще из тех времен, когда только-только изобрели фотоаппарат. С них смотрят двое: мужчина и женщина, удивительно похожие на семейную пару. Она сидит на кресле, он чинно стоит у нее за спиной, оба очень серьезно, еда не затаив дыхание, смотрят в объектив, проникнувшись моментом и отдавая должное чуду фотографии.

Дальше идут снимки конца девятнадцатого века, когда фотоаппарат перестал быть диковинкой. На них та же пара, но уже вместе с мальчиком одетым в форму гусарского полка. Женщина в пышном платье устроилась в кресле, приобнимает малыша рукой и мягко улыбается. Мужчина во фраке, облокотившись на подлокотник, склоняется к ней, демонстрируя в довольной усмешке ряд ровных белоснежных зубов.

Следом висят фото из тех времен, когда появились первые ручные камеры, и каждый желающих мог запечатлеть то, что он хотел, не прибегая к помощи фотографа. На этих снимках непринужденные позы и простые бытовые ситуации. Те же мужчина и женщина сидят в одном из первых автомобилей фирмы Бенц и шутливо пытаются отобрать друг у друга руль. Другая картина: пляж, повзрослевший мальчик с прошлой фотографии бежит по нестерпимо-белому песку за руку со стройной девушкой с двумя милыми косичками. Рядом – все та же женщина, она придерживает широкополую соломенную шляпу рукой, ветер развивает подол ее легкого летнего платья. Она обернулась к фотографу, застигнутая врасплох, и неловко улыбается.

Но вот радостная атмосфера исчезает: с дальнейших фотографий веет духом войны. Мужчина и ставший совсем взрослым мальчик стоят рядом в мундирах кайзеровской армии, смотрят сурово и непреклонно. А женщина на следующем снимке уже стоит под руку с другим человеком – брюнетом в очках, и на лицах обоих застыла холодная отрешенность.

Дальше атмосфера снова меняется, возвращаются улыбки и пара с первых снимков снова вместе. На одном из них мужчина положил голову женщине на плечо и дремлет, совсем по-детски разинув рот и пуская слюни, а она приложила палец к губам и хитро смотрит на фотографа, мол «не будите его». Есть и фотографии без этих двоих, на одной, например, все тот же светловолосый юноша держит на руках девушку с косичками, она заливисто смеется, он отчаянно краснеет…

Но вот снова появились мрачные нотки. Мужчина в форме вермахта стоит у тяжелого танка «Тигр», он заразительно улыбается, демонстрируя свою крутую тачку. На следующем фото он уже пытается посадить свою подругу на броню, а та активно сопротивляется. Здесь еще все выглядит веселым и шутливым. Однако уже на следующем фото в глаза бросается флаг со свастикой, все четыре героя фотографий вместе с брюнетом в очках стоят рядом и сурово смотрят прямо перед собой. Только во взгляде девушки, чьи косички теперь прячутся под военными беретом, в глазах – тоска.

После этого снимка на стене почему-то оставлено пустое место, на котором нет даже обоев – лишь голый кирпич.

Дальше типичное фото с всесоюзных строек: толпа людей возле грузовика, у кого-то в руках кирки, у других – лопаты. Привычную пару героев сразу найти сложно – они стоят с самого краю толпы, словно пытаются обособить себя от группы. Оба выглядят подавленными и мрачными.

Появляются первые цветные фото. Русоволосая женщина сидит за столом под оранжевым абажуром и штопает носок. Красноглазый мужчина в черном плаще стоит возле какой-то стены, исписанной немецкими ругательствами. Вот они вместе у наряженной елки, пьют шампанское и улыбаются впервые за долгое время.

И вдруг появляется фото в рамке, видимо оно действительно знаменательное. На нем на развалинах какой-то стены сидит счастливо хохочущий беловолосый мужчина, он широко развел руки, заключив в объятия всех, кто находится рядом: смеющуюся сквозь слезы русоволосую женщину, робко улыбающегося голубоглазого крепкого блондина, брюнета в очках – он вроде бы хмурится, но все же уголки его губ чуть-чуть приподняты. Над головой всех этих людей простирается чистое безоблачное небо. У этого снимка есть подпись: «Берлин. 1989 год».

Дальше можно увидеть еще много фотографий, и снятых на полароид и на дешевую мыльницу и на дорогую оптику. Некоторые из них серьезно-официальные, другие игривые, как например снимок, где обнаженная женщина кутается в маленькое полотенце, а попавшая в кадр рука коварного фотографа пытается его у нее отобрать.

На этой особой стене запечатлена история…

Эржебет назвала ее стеной памяти. Хотя страны и так прекрасно помнили все, особенно то, что очень хотелось бы забыть, но Эржебет казалось, что нужно как-то материально запечатлеть прожитую жизнь. Все счастливые, грустные и даже позорные моменты. Поэтому она много лет собирала фотографии и создавала эту стену, начиная с пятидесятых годов…

Эржебет встала на цыпочки и прикрепила к стене новую фотографию. На ней был запечатлен Гилберт, необычно серьезный и сосредоточенный. Он облокотился на перила моста, задумчиво глядя на реку. Заходящее солнце золотит его белые волосы, зайчиками скользит по щекам – вся фотография полна тепла и света.

– Украшаешь свою любимую стенку изображением Великого? – Раздался хрипловатый голос у Эржебет над ухом и сильные руки обвили талию.

– О да, я ведь прекрасен, как германский бог! Признайся, ты ведь без ума от моей неземной красоты, женщина!

– Дурень, – произнесла Эржебет таким тоном, каким обычно женщины произносят «милый».

Она откинулась назад, прижалась спиной к широкой груди Гилберта, он уткнулся носом в ее шею, опаляя кожу горячим дыханием. Они стояли так, смотрели на стену памяти, и Эржебет невольно вспомнила тот роковой день в 47-м году, когда было объявлено о ликвидации Пруссии. Тогда она решила, что все кончено. Вот он, способ уничтожить страну! Так страшно за более чем тысячелетнюю историю ей еще никогда не было. Она думала, что потеряет Гилберта навсегда и остро ощутила, как же недолго они были вместе. По-настоящему вместе, без недомолвок и вранья. Всего лишь чуть меньше тридцати лет, с окончания Первой Мировой. Так долго для людей и так мало для стран…

Стоящий рядом с Эржебет Гилберт при виде старых фото подумал о том же. О смерти, которая впервые встала перед ним в полный рост. Он до сих пор не мог понять, почему выжил тогда. Ведь его страна перестала существовать, официально он был стерт с лица Европы навсегда.

Гилберт все больше верил в то, что тогда его удержала в мире живых лишь любовь к Эржебет. Чувства, что были сильнее воли людей, стали надежной цепью, которую не удалось разорвать никаким документам, приказам и распоряжениям. Нарушая все известные законы, Гилберт остался. Чтобы быть рядом с ней.

Потом вмешалась судьба или богиня войны просто напоследок послала своему любимцу прощальный подарок. Гилберт остался на карте Европы, превратившись в «товарища ГДР», и, хотя он, как и многие другие ненавидел зависеть от милости Ивана, в те годы был по-своему счастлив. Ведь они с Эржебет были вместе, поддерживали друг друга и могли сообща преодолеть все невзгоды.

Затем пала берлинская стена, Гилберт смог обнять брата после сорока лет разлуки. Германия снова стала единой и сильной.

С тех пор Гилберт большую часть времени жил с Эржебет в Будапеште, наведываясь в Берлин несколько раз в год. Людвиг научился отлично справляться с делами и сам, без помощи старшего брата, лишь следуя давней семейной традиции, он передал ему в управление военное министерство. Гилберту этого было вполне достаточно, в конце концов, он никогда не любил политику.

– Сам трясись над своим Евросоюзом, – небрежно бросил он тогда. – Я умываю руки. С этими придурками каши не сваришь. Сарацинской роже вообще надо пинка дать, а не пускать его людей к нам!

В Будапеште же была прекрасная весна, полная запах цветов и свежести. Гилберту и Эржебет было хорошо вдвоем. Так спокойно, как никогда за всю их бурную, полную тревог жизнь.

Гилберт сильнее стиснул ее талию – он так боялся ее потерять.

– Я люблю тебя, – едва слышно прошептал он ей в плечо.

Банальные слова, истрепанные множеством произношений как поношенные ботинки. Но, тем не менее, их нужно говорить, потому что в устах дорогого человека они всегда звучат по-особенному.

Эржебет чуть развернула голову, поцеловала Гилберта в щеку.

– Я тоже люблю тебя, Гил…

Бонус 2. Твое тепло

Мягкие хлопья снега медленно падали вниз, укрывая землю тяжелым саваном. Белым-белым, девственно-чистым. Небо словно хотело стеснительно прикрыть ту грязь, что принес сегодня в мир человек: разрушенные здания, искореженную технику и трупы – все надежно спрятал снег. Но старания природы были напрасны, ведь завтра неуемные люди начнут все сначала…

Эржебет брела по улице, едва ли не по колено утопая в высоких сугробах. Плечо оттягивала винтовка, сейчас казавшаяся особенно тяжелой, а ноги едва передвигались от навалившейся усталости. Сегодняшний бой вымотал Эржебет и ее солдат, не принеся никаких результатов. Только позволив смерти вдоволь попировать. Эржебет проводила погибших товарищей в последний путь, как мать-страна отдала последнюю дань уважения своим павшим сыновьям. Но она не плакала. Слез не было. Не было вообще ничего: ни горя, ни сожаления, ни чувства вины. В душе зияла гулкая пустота, которую заполнял лишь холод, проникая туда прямиком из суровой русской зимы. Сердце стискивали ледяные тиски, чувства завяли, как цветы, не вынесшие морозов. Хотелось просто лечь на снег, позволить ему укутать себя пушистым покрывалом и закрыть глаза, чтобы больше не видеть ужасов войны. Пожалуй, Эржебет бы поддалась этому искушению, но ее удерживал тот, к кому она с таким упорством пробиралась через сугробы. Тот единственный, кто мог растопить лед и вернуть жизнь ее омертвевшим чувствам.

Но по мере приближения к кварталу, где расселились высшие офицеры, Эржебет ощущала растущую тревогу. Слишком свежи еще были воспоминания о застывших навсегда лицах ее солдат. А что, если…

«Нет, нет, с ним все в порядке. Случись что, мне сообщили бы первой», – успокаивала она себя.

С Гилбертом, любимцем богини войны, ничего не могло случиться.

Но все же, добравшись, наконец, до нужного дома, Эржебет почувствовала, как схлынула волна беспокойства и радостно затрепетало сердце при виде горящего на первом этаже окошка. Значит, Гилберт уже там, в их маленькой комнате. Он ждет ее. Эта мысль прибавила сил, усталость отступила, и Эржебет устремилась на свет окна, ставший для нее путеводной звездой.

Она взлетела по ступеням, распахнула ведущую в комнату дверь… Гилберт сидел за столом и, уставившись в одну точку, нервно отстукивал ногой какой-то ритм. Услышав скрип ржавых петель, он резко вскинул голову и пару мгновений просто смотрел на застывшую на пороге Эржебет. Винтовочный ремень скользнул с ее плеча, оружие с глухим стуком упало на пол и это словно послужило сигналом.

Гилберт вскочил, опрокинул стул, и, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, заключил Эржебет в объятия. Она спрятала лицо у него на груди и с наслаждением вдохнула его запах, такой привычный и родной. Дешевый армейский табак, порох и что-то еще, неуловимое, какая-то терпко-сладкая нотка, которую про себя она называла просто – запах Гилберта.

– Как ты? – тихо спросил он, приглаживая выбившиеся из-под шапки медно-рыжие кудри.

– Я-то нормально, но мои ребята…

Голос Эржебет дрогнул, и Гилберт сильнее стиснул ее в объятиях, пытаясь вобрать в себя ее боль и сжечь в своем внутреннем пламени. Она с наслаждением окунулась в тепло его рук.

Через несколько минут она чуть отстранилась и провела рукой по его щеке, кончики окоченевших пальцев приятно покалывало там, где ее холодная кожа касалась его.

– Ты такой горячий… Как печка, – шепнула Эржебет, улыбаясь светло и немного по-детски. – Как тебе это удается?

Гилберт хрипловато рассмеялся.

– Это все жар моей Великой души!

Эржебет тихонько хихикнула, а он вдруг осторожно дыхнул на ее пальцы.

– Зато ты совсем ледяная…

– В России ужасные зимы… Я так мерзну…

– Ничего, я мигом тебя отогрею!

И он накрыл ее потрескавшиеся губы своими…

На жесткой походной койке они любили друг друга так неистово и жадно, словно в последний раз. Хотя так оно и было, ведь на войне никто не знает, что принесет ему завтрашний день.

Эржебет всегда удивлялась, как грубоватый Гилберт может быть одновременно настолько нежным. И ощущала окрашенное чувством собственничества наслаждение от того, что таким он становился только рядом с ней. Она сладко постанывала, отдаваясь его ласкам, и с каждым прикосновением, с каждым поцелуем таял сковывавший ее лед, а звенящая пустота в душе заполнялась чувствами.

И она исступленно целовала его в ответ, скользила губами по груди и плечам, нежно гладила широкую спину, покрытую шрамами, старыми и совсем свежими. Ведь, каким бы сильным Гилберт не казался, ему тоже нужно было тепло. Ее тепло…

Утомившись, они заснули. Эржебет, свернувшись калачиком, прильнула к Гилберту, а он обнял ее так крепко, словно боялся потерять.

За окном угрожающе завывала пурга, хищно скреблась в стекла. Но у нее никогда не хватило бы сил, чтобы погасить то тепло, что разделяли сейчас двое, мирно спящие под одним одеялом.

Бонус 3. 1956

Ненависть. Она не могла понять, откуда в них взялось столько всепоглощающей, ослепляющей ненависти. Ведь они все были одной крови. Плотью от плоти венгерской земли. Ее сыновьями и дочерьми. Так почему же… Почему?! Почему они так рвались убивать друг друга? Смаковали страдания жертв, придумывали все новые и новые изощренные способы пыток?

– Сдохни, проклятый коммунист! Сдохни тварь! Вали к своим русским дружкам!

– Так тебе, капиталистическая мразь! Продажные западные шавки!

Их злоба разрывала ее на части, выворачивала наизнанку. И в ее ладони тоже вонзались заостренные гвозди. Ее кожа также плавилась от серной кислоты. Она заходилась в крике. Просила их остановиться, опомниться, прекратить это безумие. Но они не слышали ее. И гусеницы советских танков сминали их кости. И их окоченевшие трупы висели на деревьях. И она раскачивалась там вместе с ними. И карканье воронья было для них похоронным маршем.

Смерть и кровь. Кругом лишь смерть и кровь!

***

Эржебет забилась в угол, сжалась в комок, ее сейчас казавшееся таким хрупким тело била крупная дрожь. Она то стонала, то вдруг начинала кричать, плакать и молить о пощаде.

У Гилберта при взгляде на нее сжималось сердце, в него вонзались тысячи игл, он словно мучился вместе с ней.

Он прекрасно понимал, что происходит сейчас с Эржебет. Они все прошли через это: ад гражданской войны, когда твой народ сходит с ума, люди превращаются в зверей, режут друг друга с самозабвенным наслаждением. И каждая смерть отдается в тебе. Потому что ты страна. А они – твои дети. Непутевые, глупые, озлобленные, но все равно любимые.

Да, за столетия существования они не раз испытывали такое, но от осознания, что все уже было, новая кровавая вакханалия не становилась легче. К такому нельзя было привыкнуть.

Эржебет снова закричала. Тонкий, протяжный плач раненой птицы…

Гилберт проклял самыми ужасными проклятиями всех политиков, всех революционеров и мятежников, которые причиняют ей столько боли.

Ему так хотелось помочь ей, обнять, прижать к груди, согреть и передать хотя бы частичку той силы, что было у него в избытке. Чтобы она выстояла, чтобы она справилась, чтобы смогла пережить этот кошмар. Чтобы она поняла, что не одинока. Но их разделяла решетка тюремной камеры, Гилберту оставалось лишь судорожно стискивать холодные прутья, наблюдая, как его Лизхен замкнулась в мире своего страдания.

– Надо же, ты все еще здесь, тевтон. Каждый день сюда приходишь… Не ожидал от тебя такой преданности своей женщине. Я даже начинаю тебя уважать, – раздался за спиной обманчиво мягкий голос.

Гилберт стремительно обернулся и увидел шагающего к нему по коридору Ивана. За ним неизменной тенью следовала Наталья.

– Не восхищайся этой белобрысой гнидой, Ванюша, – прошипела она. – Он этого не заслуживает. Просто арийский кобель прибежал к своей арийской шлюшке…

Наталья бросила взгляд на скорчившуюся в камере Эржебет, злорадно ухмыльнулась.

– Так этой сучке и надо. Пусть помучается…

Гилберту очень захотелось ее ударить, превратить ее красивое кукольное личико в кровавое месиво. Но между ними стоял Иван, который в сорок пятом весьма внятно и четко объяснил немцам, что бывает с теми, кто обижает его любимых сестренок. Поэтому Гилберт лишь сжал кулаки в бессильной ярости.

– Отпусти ее, Брагинский, – глухо произнес он. – Ей же и так плохо…

– Не могу. – Иван развел руками. – Она подняла восстание и теперь должна понести наказание. Все честно. Если бунтуешь – готовься к расплате.

– Да она и так уже достаточно наказана! – взревел Гилберт.

Но в ответ получил лишь ничего не выражающую улыбку.

– Ты можешь к ней присоединиться. – Наталья вдруг оскалилась. – Давай, раздели со своей Прекрасной Дамой заточение, рыцарь хренов.

И она издевательски рассмеялась.

Гилберт хмуро взглянул на нее, на все так же улыбающегося Ивана. Затем гордо расправил плечи, вскинул подбородок.

– Открывайте дверь, – произнес он таким тоном, каким отдал бы приказ слугам.

***

Боль, боль, столько боли. Невыносимо. Ужасно. Бесконечно… Она умирала и возрождалась, чтобы снова оказаться в Преисподней. Но постепенно она начала ощущать что-то еще. Что-то теплое и родное появилось в мире ее мучений… Чьи-то прикосновения. Ласковые, нежные. Словно мягкая вода скользила по ее незаживающим ранам, смывала кровь, уносила прочь боль. Сквозь стоны и мольбы о пощаде, сквозь безумные злобные вопли проник другой звук. Низкий, хрипловатый голос. Он что-то говорил, она не могла разобрать слов, но ей становилось легче, когда она слушала его… А затем он запел. Не попадая в такт, сбиваясь с ритма, но почему-то его незатейливая песня успокаивала. Несла мир ее истерзанному существу. Голос обволакивал ее, укутывал в мягкое одеяло, защищал от обжигающих волн ненависти. И постепенно он погрузил ее в спасительную черноту, где не было страданий и смерти. Только покой.

***

Гилберт усадил совершенно не воспринимающую окружающее Эржебет себе на колени, осторожно обнял. Он баюкал ее на руках, как ребенка, гладил спутавшиеся волосы, нашептывал ласковые слова. Она вцепилась в его рубашку, точно утопающий в плот, доверчиво прильнула к нему. Ее тело сотрясалось от рыданий, а он все старался ее успокоить.

Гилберт сам не понял, что толкнуло его начать петь ей старую немецкую колыбельную. У него ведь совсем не было слуха, его вокальные данные годились разве что для шумных попоек и пошлых частушек. Но сейчас простая песенка показалась самой нужной и правильной.

«Спи, Лизхен… Спи… А когда проснешься, забудь все горести…»

Эржебет постепенно затихла, перестала дрожать, ее дыхание стало размеренным и ровным. Гилберт замолчал, заглянул в ее мокрое от слез лицо, осторожно провел кончиками пальцев по щеке, смахивая хрустальную влагу. Эржебет вдруг улыбнулась во сне.

– Спасибо, Гил, – раздался ее тихий, едва различимый шепот.

***

Иван ушел сразу же, как запер за Гилбертом дверь камеры, но Наталья осталась. Ей хотелось еще поглумиться над бывшими врагами, которых она так и не простила, как бы ее не уговаривал брат, какие бы речи не произносил о дружбе народов и единстве всех в большом советском доме.

«Ненавижу вас, фашистская сволочь…»

Но сейчас, когда Наталья, спрятавшись в тени коридора, наблюдала за парой за решеткой, все яростные слова вдруг куда-то исчезли. Высокомерный, наглый, грубый Гилберт поющий колыбельную своим каркающим голосом, ставшим сейчас вкрадчивым и бархатистым. Бережно обнимающий рыжую стерву Эржебет, которую Наталья бы с удовольствием задушила. Ее тихое «спасибо», его улыбка, озаряющая жесткие черты… Такие трогательные. Так трепетно заботящиеся друг о друге. Совсем не ужасные фашисты… Наталья почувствовала, как к горлу подступает комок.

– Я все равно вас ненавижу, – дрогнувшим голосом произнесла она, словно пыталась убедить кого-то. – Ненавижу…

И, резко развернувшись, зашагала прочь по коридору, утирая тыльной стороной руки глаза, которые предательски защипало.