Текст книги "Совпадения случайны (СИ)"

Автор книги: Маргарита Алешина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Глава 59

– Что же Вы молчите, Антонина Петровна? Не можете сходу сочинить правдоподобную историю? – у меня вырывается злой, я бы сказала, ядовитый смешок.

Вскакиваю с дивана и принимаюсь ходить по комнате, по разбросанным на полу бумагам. Зарываюсь пальцами в волосы, тяжело дышу. Чувствую, как покрываюсь пунцовыми пятнами от негодования.

– Как же я устала от лжи, Антонина Петровна! От наглой, бессовестной лжи! Не утруждайтесь! Не выдумывайте ничего! Просто скажите правду! Скажите, как есть! Этот халат на мне, – трясу себя за хлопковый воротник, – этот горячий ужин, мягкий диван и пустые полки в шкафу – это ничто иное, как искупление вины. Я угадала?

И снова не дожидаюсь ответа. Говорю сама:

– Вы помогаете мне, Антонина Петровна, потому что причастны к смерти моей бабушки? Верно? О, боже! Ну, конечно! Как же я сразу этого не поняла! Говорите, обнаружили её лежащей на полу. Ага. Но откуда мне знать, что это не Вы довели её до сердечного приступа? Откуда мне знать, что Вы не в сговоре с этой женщиной в кашемировом свитере? – указываю рукой в сторону прихожей, откуда ещё не улетучился сладко-приторный аромат туалетной воды. – Может быть, Вы вместе подделали все эти чеки, придумали чёртову легенду и разыгрываете передо мной свой дешёвый спектакль? Ларе нужна квартира, а Вам – добрая подруга в соседки! Что Вы так смотрите на меня? Думаете, я не слышала, как Вы любезничали с ней? И с какой радостью Вы приняли у этой особы мои вещи и деньги? Которые, между прочим, до сих пор лежат в Вашем кармане, Антонина Петровна. Сколько она платит Вам за соучастие? Нет! Не отвечайте! Не пугайте меня цифрой! Лучше скажите, как давно Вы решили избавиться от нас, скучных несовременных соседей?

Я замолкаю. В комнате повисает звенящая тишина. Сердце колотится, как сумасшедшее, щёки горят огнём и… снова эта солёная вода в глазах. Чёрт бы её побрал!

Закрываю лицо руками, чтобы спрятать её, стереть, затолкать обратно, под опухшие веки.

Ненавижу! Всё вокруг ненавижу!

Опускаюсь на пол, полностью обессилев. И выпускаю слёзы, разрешаю им жечь мои щёки и капать на хлопковый подол.

Зачем я это делаю?

Зачем лелею надежду, что всё происходящее со мной – чья-то злая шутка, нелепая ошибка, глупый розыгрыш?

Мне давно пора признать горькую, жестокую правду.

Это не они, чужие малознакомые люди, лгут мне сейчас. Это моя бабушка, моя родная, любимая бабушка обманывала меня все эти годы.

Нет никакого спектакля.

Такое количество чеков, копий и квитанций просто невозможно подделать.

Сама "Мона Лиза" позавидовала бы их подлинности.

И ключ, который лежит сейчас в моём кармане, не из бумаги вырезан. Он самый настоящий. Жалит меня за бедро, лежит там, на хлопковом дне, и смотрит металлическим глазом в распоротые тканевые волокна.

И на договоре аренды, будто нарочно попавшемся мне на глаза, красуется аккуратный бабушкин почерк. Настоящий почерк. Который я легко могу отличить от подделки по "фирменной" петельке на последнем слоге фамилии.

И лицо девушки на матовых фотографиях, конечно, зачиркано бабушкиной рукой. Настоящей рукой…

Страшная реальность повсюду и отменить её невозможно.

– Даша, Дашенька… – Антонина Петровна, бледная, в минуты постаревшая лет на десять, поднимается с дивана и подходит ко мне. Обнимает за трясущиеся плечи, поправляет спутавшиеся волосы, прижимает к себе. – Иди сюда, бедная ты моя…

И я плачу в её объятиях. Наверно, в тысячу первый раз за этот вечер дрожу всем телом и плачу.

Антонине Петровна между тем гладит меня по спине и приговаривает:

– Ну, всё, всё… Всё… Всё…

Когда я немного успокаиваюсь и затихаю, она говорит мне:

– Спрашиваешь, зачем я тебе помогаю? Почему оберегаю? Я отвечу. Потому что ты доченьку мне напоминаешь… Настеньку…

– У Вас есть дочь? – я смотрю на женщину мокрыми глазами и часто моргаю.

– Да, детка, да… Знаю, в школе все меня старой девой кличут. Будто я не слышу. Только неправда это. И дружила я, и замужем была. И Настеньку родила. Вот только жизнь семейная у нас с Митей не сложилась. Молодая была, глупая. Не разглядела его настоящего. А после свадьбы он и показал себя во всей красе. Я после родов поправилась сильно, и начал Митенька мой на худеньких засматриваться. На кассиршу в магазине, на парикмахершу, на медсестричку в поликлинике. Так и сбежал от меня к халату коротенькому да стройным ножкам в бронзовых чулках. Сам из моей жизни исчез и Настеньку с собой прихватил. А девчушке всего-то годик исполнился. Митя передал её своей матери, а та быстро ребёнку мозги запудрила. "Нет у тебя мамы! – сказала. – Умерла мама! Ирина (Марина, Карина) теперь твоя мама!" Я за малышку свою должна была кожу с них содрать. Сама из той самой кожи вылезти, если потребуется. До крови драться, до гематом, до хрипа предсмертного. Но мне было всего девятнадцать, прям как тебе сейчас. И я испугалась. Испугалась, что не справлюсь одна с ребёнком. Испугалась его, Митю, большого, взрослого, тридцатилетнего. И маму его испугалась. Глаз её злых, прищуренных, волос чёрных и кошелька тугого. Что я Настеньке, кроме любви своей предложить могла? Комнату в коммуналке? Один туалет на двенадцать человек? Бумажную сосиску на завтак? А Митя из обеспеченных. Сам золотым ребёнком рос и дочери всё дал. Выросла красавицей, умницей. Только вот меня не помнит, конечно. У неё теперь мама Кристина и младший братик Алёшка. А я после всего на сердце замок амбарный повесила и в науку ушла. Окончила педагогический, пришла в школу учителем, окружила себя ребятишками, их заботами, улыбками. Они собой пустоту в моей душе и заполнили. Вот такие дела, Дашенька. Вот такие дела.

Выговорившись Антонина Петровна замолкает, а я, потрясённая её рассказом, не знаю, что сказать.

– Видишь, деточка, у каждого свои секреты… – добавляет женщина с горькой улыбкой.

И я киваю в ответ.

А потом мы опять молчим. Сидим на полу и просто слушаем тишину. Думаем каждый о своём. Пока я первая не подаю голос.

– Как Вы думаете, что она сделала? Моя мама? – спрашиваю, уставившись в никуда. – Почему бабушке пришлось скрываться от неё и скрывать правду о ней?

– Не знаю, милая… Не знаю… – отвечает Антонина Петровна.

– И как мама нашла нас с бабушкой, спустя столько лет? – спрашиваю, не рассчитывая на ответ. – Теперь я точно знаю, что это она приходила к маме Оле. И это она довела её до инфаркта. Что она ей наговорила? Угрожала? Шантажировала? Что?

Антонине Петровне нечего мне ответить. Она обнимает меня крепче, прижимая подбородок к моему затылку, и тяжело вздыхает:

– Ничего не знаю, моя хорошая…

И тогда я выпутываюсь из объятий женщины и решительно заявляю:

– А я выясню! Всё выясню!

– Что ты задумала, Даша? – взволнованно спрашивает Антонина Петровна.

И я отвечаю:

– На протяжении двенадцати лет, что мы прожили на Центральной, бабушка раз в месяц обязательно уезжала на Садовую. Мне говорила, что встречается с подругой, Альбиной Витальевной. Но Лара сказала, что та умерла восемь лет назад. Спрашивается, куда в таком случае ездила мама Оля все эти годы?

Антонина Петровна растерянно пожимает плечами.

– Не знаете? А я, кажется, догадываюсь… – возбуждённая следующей мыслью, расплываюсь в злорадной улыбке. – Бабушка не просто так хранила у себя ключ от нашей старой квартиры, – хлопаю себя по карману, в котором до сих пор греется фигурный кусок металла. – Думаю, там, на Садовой, за старыми деревянными окнами меня ждёт немало интересного…

Глава 60

– Ну, куда ты на ночь глядя! Ты погляди на часы! – причитает Антонина Петровна.

Она вжалась в спинку дивана, подобрала под себя ноги и с тревогой, жалостью и едва ли не со слезами смотрит, как я вышвыриваю из своего чемодана тёплые вещи.

Ларе надо отдать должное. Она упаковала в мой багаж всё до шариковой ручки. Здесь и книги, и черновики рефератов и… Димкины нерешённые задачки, за которые я так переживала.

– Дождись утра, милая! Поедешь на свежую голову! – не унимается Антонина Петровна. – И вообще… Зачем тебе это? У меня и тепло, и сытно, и места много. Оставайся! Живи! Устрою тебя в лицей! По бабушкиными стопам пойдёшь! Первоклашек будешь учить! Ты башковитая! Ольга Николаевна рассказывала…

Я жёстко обрываю её бессмысленную тираду:

– Прошу Вас, не уговаривайте меня! Я всё решила! Я сейчас же поеду на Садовую! Мне это нужно! Понимаете?

– Понимаю… Всё понимаю… Но…

– Но? – настораживаюсь, ожидая очередного "сюрприза". И он очень быстро случается.

– Дашенька, не стоит этого делать… – выдыхает Антонина Петровна. – Я не всё тебе рассказала…

Застываю на месте и осторожно выпускаю из рук водолазку, которую собиралась надеть.

– О чём Вы говорите?

– Не думала я, что ты вот так сразу сорвёшься… – сокрушается женщина. – Надо было этот ключ проклятый спрятать подальше, как Ольга Николаевна велела…

– И что же ещё я должна знать прежде чем покину Ваш дом? – спрашиваю, теряя терпение.

– Дашенька, – Антонина Петровна нервно теребит пальцами подол своего платья. Прячет глаза будто стыдится своих слов или собирается солгать, – твоя бабушка очень не хотела, чтобы ты возвращалась на Садовую…

– Продолжайте…

– Перед смертью она сказала мне: "Сбереги мою деточку! Не дай им встретиться! Ты не представляешь, насколько она опасна! Не представляешь, на что она способна!.." И руку мою крепко так сжала. До сих пор мурашки, как вспомню…

Антонина Петровна ведёт плечами, оправляет ворот платья, обхватывает себя руками и, кажется, даже уменьшается в размерах.

– Подождите, как Вы сказали? – от услышанного мне самой становится не по себе.

"Ты не представляешь, насколько она опасна! Не представляешь, на что она способна!.."

Я уже слышала эти слова.

Всего сутки назад их произнесла Наталья, мама Кирилла. Мы стояли у Светкиного подъезда. Женщина была пьяна и напугана и просила меня больше не приезжать на Садовую.

О, чёрт!

Она ведь тоже просила меня не приезжать на Садовую!

Случайное совпадение?

Конечно, нет!

Выходит, Наталья говорила вовсе не о беременной подружке своего сына, как успела подумать я. Она, как и бабушка, боится мою мать и вчера предостерегала меня от встречи сней.

Больно осознавать, что человек, подаривший тебе жизнь, – самое настоящее чудовище. Но всё вокруг указывает на это.

Фотографии, зачирканные бабушкиной рукой. Её многолетнее молчание. Кипа чеков за аренду квартиры, ставшей нашим убежищем. Их общую сумму страшно произнести вслух.

В этом же списке мама Кирилла. Её глаза, полные страха и слез, её сухие губы и дрожащие руки на моих плечах.

И её слова.

"Ты не представляешь, насколько она опасна!.."

"Худенькая девушка со снимка на самом деле опасна! – кричит мой внутренний голос. – Прислушайся к словам Антонины Петровны. Прислушайся к Наталье. Оставь в покое свою дурацкую затею! Разбери вещи! Останься!"

Нет.

Я должна докопаться до правды. Какой бы страшной и горькой она ни была.

Дурное предчувствие заглушаю скрежетом молнии на пуховике. Закутываю его в шарф и шапку, топлю в зимних ботинках, прячу в карманах вместе с перчатками и заветным ключом от Садовской "хрущёвки" и навсегда покидаю распахнутые объятия чужого дома.

– Чемодан хоть оставь! – лепечет Антонина Петровна, когда я протаскиваю огромную сумку на колёсах сквозь узкие двери. – Господи, Дашенька… Беду чую! Не должна я тебя пускать! Двенадцать лет! Двенадцать лет, детка! Ты даже не знаешь, что тебя ждёт там, на этой Садовой проклятой…

Вот именно. Не знаю. Но обязательно это выясню.

– Благодарю Вас за помощь и поддержку, Антонина Петровна! – произношу мягко, даже с улыбкой. – Всё. Мне пора. Прощайте.

Женщина трёт глаза, всхлипывает, бормочет мне вслед напутственные слова. Уже через пару секунд я не вижу её за бетонными перекрытиями. Тащу за собой багаж, громыхая им по ступеням. Не оборачиваюсь, не останавливаюсь, не позволяю себе передумать.

Растворяюсь в морозном вечере, обжигаю им лёгкие, руки и лицо. Пересекаю двор по гладко выбритой от снега дорожке и сворачиваю в примыкающую к нему аллею.

Знаю, что Антонина Петровна смотрит на меня из окна. Хочу поскорее скрыться от её печального взгляда. Она будет смотреть мне вслед, пока тьма не проглотит без остатка мой силуэт.

Не оборачиваюсь, не машу ей рукой на прощанье.

Потому что ещё не знаю, что вижу её в последний раз…

Глава 61

Спустя десять минут петляний между седыми сонными домами я выхожу к метро. На другой транспорт в этот час рассчитывать не приходится. Толкаю тяжёлые стеклянные двери, с трудом продёргиваю за собой рюкзак и ныряю в залитое электричеством подземелье.

В вагоне два человека. Девушка в горнолыжном костюме ядовитой расцветки и пожилой мужчина с бумажной книгой в руках.

Знакомая обложка.

"Любовь в кармашке" Маргариты Алёшиной.

Еле сдерживаю улыбку умиления. Не зря говорят: "Любви все возрасты покорны!" Оказывается, история Кати и Андрея интересна не только молодёжи, но и читателям почтенного возраста.

Даже немного завидую мужчине. Он на первых страницах. Всё самое интересное у него впереди.

Оставляю в покое случайных попутчиков и через боковое окно бросаю короткий взгляд в соседний вагон. И там пассажиров – по пальцам перечесть. Один дремлет, другой копается в телефоне, третий просто смотрит в никуда, прижав к себе пакет.

Следуя их примеру, я поправляю свой чемодан, проверяю, надёжно ли он зафиксирован, и, убедившись, что всё в порядке, откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза.

Но задремать не получается. Мысли в голове жужжат, толкаются, перебивают друг друга. А тревога бежит по венам, пачкая кровь словно мазут.

До конечной ещё три станции. Затем механический голос пожелает мне всего доброго, и я покину вагон. Преодолею двадцать семь каменных ступеней платформы, узкий турникет и тяжёлые двери и снова окажусь во власти морозного вечера.

Потом буду по заснеженной улице волочить за собой багаж, ноги и уверенность в том, что не зря затеяла всю эту авантюру.

Снежинки будут сверкать и переливаться в свете разноцветных лампочек-карамелек, будут кружить и осторожно садиться мне на голову.

Я представляю, как они тают на щеках, превращаясь в крошечные капельки, и мне становится особенно тревожно. Подобно горстке снега в горячей ладони тает и моя решительность.

Я доберусь до Садовой, зайду в подъезд старого дома и даже поднимусь на этаж…

Что дальше?

Что меня ждёт там, за дверью?

Тёплая улыбка или оскал?

Глаза, полные радостного удивления или чужой озлобленный взгляд?

"Конечно же мама обрадуется! – мысленно уговариваю себя. – По другому и быть не может!"

И вопреки всем тревогам и сомнениям представляю себе следующую картину.

Я достаю из кармана ключ и осторожно вставляю его в замочную скважину. Делаю два оборота, и дверь открывается. Оставляю багаж снаружи и бесшумно вхожу в прихожую.

У порога высокие мамины сапоги. Я ставлю рядом с ними свои ботинки и, не раздеваясь, прохожу в дальнюю комнату, откуда брезжит тусклый свет настольной лампы.

Мама стоит у окна с бокалом вина в руке…

Нет.

Она сидит за столом, склонившись над вышивкой…

Нет.

Она смотрит телевизор. Какой-нибудь романтический фильм.

На ней тонкий вязаный свитер, обтягивающий худые плечи.

Нет.

Она в платье. Домашнем платье с длинным подолом, усыпанном розами.

Её волосы чуть тронуты сединой.

Они собраны в пучок на затылке, точь-в-точь как на снимке.

Нет.

Скорее, распущены и струятся по спине.

А, может быть, мама носит теперь короткую стрижку и красит волосы в "пепельный блонд"…

Я застываю у двери и жду, когда она почувствует моё присутствие и обернётся.

Это случается через несколько секунд.

Она вздрагивает, медленно оборачивается и…

Я не вижу её лица!

Вот чёрт! Его опять нет.

Я не могу представить себе, как выглядит моя мама, поэтому вся остальная картинка в моей голове вмиг рассеивается.

Я открываю глаза, когда пассажиры уже толпятся у выхода из вагона. Той девушки в горнолыжном костюме и пожилого мужчины с книгой больше не вижу.

Выходит, я и вправду задремала.

За окном "бежит" платформа и фигурки новых пассажиров последнего обратного рейса.

Я поднимаюсь со своего места, разминаю затёкшие ноги, снимаю с тормоза багаж и присоединяюсь к жидкой толпе замученных людей.

А дальше всё движется по придуманному мной сценарию.

Механический голос в динамиках, каменные ступени, турникет и узкие двери. Морозный вечер и снежная улица. "Карамельные" лампочки над головой, тяжёлая ноша за спиной и не менее тяжёлая душа.

Через добрых двадцать минут я уже у подъезда, а ещё через десять – у двери…

Старой. Дермантиновой.

Ничего не изменилось…

На площадке такая темень, что хоть глаз коли. Справа у двери что-то громоздкое, обёрнутое в целлофан. Сложно сказать, что это. Похоже на сложенный велосипед.

Осматриваю дверь. Глаза уже привыкли к темноте, и я вижу металлический кружок замочной скважины. Вот она, фигурная прорезь, точно подходящая под мой ключ.

Сердце заходится от волнения. Кажется, его стук разносится по площадке и бьётся о стены.

Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы немного успокоиться.

Дальше медлить нельзя.

Я запускаю обратный отсчёт.

Десять…

Девять…

Восемь…

Три, два, один.

Пора.

Вынимаю из кармана ключ и осторожно вставляю его в замочную скважину…

Глава 62

– Ну, что же ты… – хнычу я от досады.

Даже в шестилетнем возрасте у меня без труда получалось сделать ключом два оборота. Сейчас же проклятый кусок металла застревает в замочной скважине и отказывается мне подчиняться.

Что-то не так…

Я вынимаю ключ и вставляю его в прорезь во второй раз. В третий. Пробую перевернуть другой стороной, сделать оборот по часовой стрелке и против неё. Тщетно.

Спустя ещё несколько безуспешных попыток отпереть дверь я вынуждена признать, что мой ключ не подходит к врезанному замку. Он – пустышка, бесполезная фигурка, выточенная на токарном станке, сувенир…

Господи! Ну, конечно!

Опьянённая своими же фантазиями я бросилась на поиски приключений вместо того, чтобы сесть и задуматься.

На какие деньги бабушка снимала квартиру на Центральной?

Если верить вороху чеков, оставленных мной у Антонины Петровны, мама Оля ежемесячно платила за аренду сумму, равную трём её пенсиям. Откуда у пожилой женщины, в одиночку воспитывающей ребёнка, могли взяться такие деньги?

Я только сейчас задаюсь этим вопросом. До этого меня волновало лишь то, что бабушка мне лгала, и квартира, в которой мы жили, оказалась чужой. А как (ка-ак?!!) мама Оля рассчитывалась за жильё все эти годы, мне было не важно.

Но теперь, стоя у запертой двери, я, наконец, включаю мозг.

На самом деле всё просто, как дважды два!

Чтобы много лет платить за "Центральную", бабушка вынуждена была продать "Садовую".

Это же очевидно! Почему я сразу об этом не подумала?

Эта квартира уже двенадцать лет принадлежит другим людям. И, конечно, новые жильцы давным давно сменили дверные замки. Возможно, они изначально не стали брать у бабушки её ключи. И мой ключик с белкой она сохранила просто как память о былых временах…

Сейчас остаётся только гадать, почему бабушка решила ничего мне не рассказывать? И почему когда я горько оплакивала свою белку, она не достала её из коробки и не показала мне?

Не знаю.

Сейчас я знаю только одно.

Вот уже минут пятнадцать я пытаюсь вломиться в чужой дом.

И лучше мне скорее убраться отсюда вместе со своим "игрушечным" ключом и огромным чемоданом, пока хозяева квартиры не услышали за порогом подозрительную возню и не вызвали полицию.

Ошпаренная этой мыслью, я резким движением выдёргиваю ключ из замочной скважины, прячу его в кармане пуховика и отступаю назад.

Нащупываю за спиной ручку своей сумки-тележки, хватаюсь за неё и тащу прочь с площадки. Та с грохотом скачет по ступеням и, к несчастью, привлекает к себе внимание.

Уже через мгновение лязгает дверной засов одной из квартир, и на бетонный пол лестничной клетки падает вытянутый прямоугольник света. Пространство за моей спиной озаряется оранжевым.

Я оборачиваюсь и тут же врезаюсь глазами в запертую дверь Пановых. Гладкую, глянцевую, похожую на плитку шоколада.

Подумать только, я совсем забыла о ней. А она здесь. Притаилась слева в темноте и в любой момент готова распахнуться и выпустить Кирилла или его маму Наталью. Или что ещё хуже их пузатую мамзель с обесцвеченными паклями.

"Нет! Надо срочно валить отсюда!" – думаю я, но скрипучий женский голос из другой, уже распахнутой, двери будто хватает меня за капюшон.

– А ну, стоять! – грозно рявкает женщина, высунув наружу только косматую голову.

Узнаю Варвару Ивановну. Годы берут своё. Она поседела, состарилась, но так и не избавилась от привычки совать нос в чужие дела.

– Ты кто? Чего тебе надо? – хмурится баба Варя, насквозь прокалывая меня колючим карим взглядом. По всей видимости, она не узнаёт меня, взрослую.

Я могла бы этим воспользоваться, извиниться, наплести какой-нибудь чуши. Мол, ошиблась квартирой, этажом, планетой…

Но я зачем-то говорю правду.

– Здравствуйте, Варвара Ивановна. Это я, Даша Соколова. Помните меня? Мы с бабушкой переехали отсюда двенадцать лет назад…

Баба Варя продолжает хмуриться и буравить меня глазами. Видимо, соотносит в уме сказанные мной слова с моей внешностью.

Конечно, она помнит меня семилетней девчушкой в гороховом платьице. И теперь ей нужно какое-то время, чтобы узнать эту девчушку во мне, высокой девятнадцатилетней девахе, упакованной в зимний пуховик и шапку так, что глаз не видать… Я на всякий случай стягиваю её с головы.

К моему удивлению, баба Варя узнаёт меня очень быстро. Она прекращает хмуриться и расплывается в широкой улыбке.

– Дашка! Правда ты, что ль? Во вымахала! Не узнать! – кудахчет баба Варя, целиком вывалившись на площадку. – А ты как здесь? Откуда? Вернуться что ль надумали? Чемодан у тебя… Как бабуля поживает? Жива? Здорова? Давно не видать её! Ты ко мне заходи! Чаю выпьем!

Она тараторит, не оставляя мне шанса вставить словечко. И всё же у меня получается.

– Варвара Ивановна, спасибо… – говорю я. – Не нужно ничего. Не могу я. Время позднее. Мне идти надо. Я так… – быстро соображаю, как объяснить старушонке, зачем я здесь ночью и с чемоданом. – Я так… ностальгирую немного… – и это правда. Как никак в этих стенах прошло моё детство. – А чемодан… Так это… – думай, Даша, думай! – Путёвка у меня! В пионерский лагерь! Ой… Ну, как его… Лагерь отдыха…

Боже, что я несу! Какой, нахрен, лагерь!

Но баба Варя жадно заглатывает любую мою ложь. Ещё бы. Ей теперь на три недели вперёд будет, о чём посплетничать во дворе с другими бабками.

– Ну, ясно, ясно, – быстро кивает Варвара Ивановна. – А Оленька, бабушка твоя, как поживает?

На самом деле, я ничего не хочу рассказывать этой женщине, но без ответа она всё равно меня не отпустит. Или, что ещё хуже, придумает что-нибудь сама.

А потому лови-ка ещё одну тему для сплетен, баба Варя…

– Никак, Варвара Ивановна… – вздыхаю я. – Умерла бабушка. Четыре месяца назад умерла…

– Ой, ой, ой… Вот беда! Вот беда! – охает старушка. Она искренне мне сочувствует. – И как же ты одна? Справляешься?

– Справляюсь, Варвара Ивановна, справляюсь по-тихоньку…

Баба Варя складывает руки на груди и ударяется в рассуждения:

– А я-то думаю, куда Оля пропала? Последний раз ещё осенью встречались. На почте. Как сейчас помню, суббота была. Третье сентября. И с тех пор нет и нет её…

"Суббота была… Третье сентября…" – повторяю про себя.

Эта фраза кипятком обжигает спину. Получается, в свой последний день бабушка вернулась домой с почты…

– Что Вы сказали, Варвара Ивановна? – взволнованно спрашиваю я. – Вы виделись с моей бабушкой…на почте?

– Ну, да… Ну, да… – кивает баба Варя. – С тех пор, как вы в центр уехали, мы только на почте с ней и виделись. Много лет стабильно раз в месяц там встречались. Каждую первую субботу. Как поезда, мать их за ногу…

Вот и ещё один осколок мозаики занял своё место в общей картине.

Оказывается, все эти годы бабушка ездила на Садовую вовсе не на старую квартиру и даже не к Альбине Витальевне.

Она ездила напочту!

В её сто пятьдесят второе отделение. На пересечении Садовой и Кудрявцева. В это облезлое двухэтажное здание, по которому тараканы пешком ходят и километровая очередь в единственное окошко.

Господи! Что она там забыла?..