Текст книги "Совпадения случайны (СИ)"

Автор книги: Маргарита Алешина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Глава 55

​​​​Подъездная дверь снова хлопает.

Дважды.

С улицы тянет морозом и сигаретами.

Я сижу на ступенях, обхватив себя руками, и прислушиваюсь к каждому шороху. Впитываю звуки словно поролоновая губка.

Во дворе хрипит двигатель чьей-то "ласточки", где-то плачет младенец, кто-то кашляет, на карнизе копошатся птицы, а топот чужих ног становится всё громче.

Он уже близко.

Я чувствую его одеколон.

"От тебя вкусно пахнет. Это что за парфюм?"

"Версаль… Синий…"

"Мм… Классный… Мне нравится…"

Дура наивная…

Гоню прочь ненужные воспоминания.

Про себя считаю шаги.

Один.

Два.

Три.

– Яичники застудишь, глупая! – говорит Лара сверху. Она стоит за металлическим ограждением и смотрит на меня точно с балкона. – Тебе ещё детей рожать! Не дури! Вернись в дом!

Я игнорирую её слова. Можно подумать, она в самом деле печётся о моём здоровье.

Но, кажется, эта женщина и вправду взволнована. Со словами "Пойду хоть тапки тебе вынесу" она проваливается в квартиру. Там, за дверью, у неё снова гудит мобильник. Она отвечает на входящий вызов, тут же обо мне забывает и больше на площадку не возвращается.

Мне всё равно. Уставившись перед собой, я мелко дрожу от холода и считаю шаги.

Десять.

Одиннадцать.

Двенадцать.

Он уже на третьем. Нас разделяет один этаж. Двадцать ступеней.

"Я могу подняться на свой пятый и выиграть ещё двадцать…"

Но попытка встать на ноги оборачивается неудачей. Парализованная холодом и страхом я не могу управлять своим телом. Не чувствую рук и поясницы, не могу оторвать от бетона окоченевшие ступни и беззвучно плачу, спрятав лицо в ледяных ладонях.

Пятнадцать.

Шестнадцать.

Семнадцать.

Он громко дышит. Я слышу.

Впору начать обратный отсчёт.

Между нами последние десять ступеней.

Девять.

Восемь.

Семь.

Сейчас никто и ничто не заставит меня отвести руки от лица. Я ни за что не открою глаза.

"Я никого не вижу, а значит, никто не видит меня!" – вспоминаю себя, пятилетнюю.

Так мы играли с бабушкой в прятки. Я застывала посреди комнаты, закрывшись ладошками, и она "никак не могла меня найти".

Ходила кругами и приговаривала:

– Где же моя Дашенька? Где же моё Солнышко? И на диване нет, и под диваном нет, и на кресле нет, и за креслом нет, и за шторкой нет, и за полкой нет…

А потом я начинала смеяться, и тогда бабушка меня "находила".

Сегодня, как в детстве, я опять хочу крепко зажмуриться и стать невидимкой.

Но волшебства не случается.

Три.

Два.

Один.

Мои сомкнутые у лица ладони обжигает тяжёлое дыхание, а чужие холодные пальцы больно хватают за плечо…

Глава 56

Пусть он трясёт меня за плечи. Пусть шипит что-то злое и обидное в самое ухо. Я зажмурюсь сильнее, закрою уши и не услышу.

И ни за что не взгляну на него.

С ледяных бетонных ступеней прокуренного подъезда, из его кое-как выкрашенных стен перенесусь на Садовую.

В далёкий 2003-ий, где я, пятилетняя, стою, закрывшись ладошками, в центре тёплого зала нашей "хрущёвки". За моей спиной горит ёлка. В комнате пахнет салатом. А по телевизору – "Чародеи".

На мне бирюзовое платье в горошек и белые пышные банты. А на бабушке цветной сарафан.

Мы играем с ней в прятки. Она ходит кругами, шелестя подолом, ищет меня "под диваном" и "за кроватью", зовёт Солнышком и по имени. И ласково, будто невзначай, гладит по голове.

Мне нравится, как она пахнет.

Даже спустя пятнадцать лет я так хорошо помню, этот терпкий цветочный аромат её духов, что, кажется, чувствую его прямо сейчас.

Чёрт возьми!

Я на самом деле чувствую его!

Он будто строгая родительская рука, оберегающая малыша от опасности, выдёргивает меня из прошлого, из тёплых детских воспоминаний и возвращает в суровую холодную реальность 2018-го.

Картинка в моём воображении рассеивается, но знакомый аромат остаётся. А вместе с ним голос.

– Даша, Дашенька… – зовёт он, пробиваясь сквозь мои ладони, плотно прижатые к ушам.

Я слышу своё имя и осторожно открываю глаза.

– Даша! – Антонина Петровна больно трясёт меня за плечо.

Я вижу её глаза, разрисованные мелкими морщинами, и щёки, румяные от мороза, и неизменные кольца в ушах. Она в потрёпанной дублёнке и норковой шапке, в сапогах, переживших не одно поколение, и с полным пакетом еды из "Корзиночки", тяжело повисшим на левой руке.

Стоит надо мной, склонившись и тем самым укрыв от опасностей внешнего мира, и давит холодными пальцами мою ключицу.

Она пахнет морозом и бабушкиными духами, которые я сама когда-то ей отдала.

– Это Вы… А он… Где он? – говорю сбивчиво, озираюсь по сторонам, пытаюсь заглянуть поверх её плеча. Его не видно. Его нет. – Он же был здесь! Он поднимался! Я слышала!…

– О ком ты говоришь, Даша? – спрашивает Антонина Петровна и, не дожидаясь ответа, продолжает, – Господи, что ты здесь делаешь? В холоде! Босая!

И снова ответ ей не нужен. Используя свободную руку, она помогает мне подняться. Я между тем неловко думаю про себя, что соскребать с пола моё трясущееся тело становится нашей традицией.

Антонина Петровна не слушает моего лепета об ужасном человеке в красном пуховике, о его тяжёлых шагах на ступенях, о матери, объявившейся в моём доме, спустя много лет.

Она берёт меня под руку словно душевнобольную, ведёт к своей двери, молча отпирает её, и пропускает в свою обитель.

Я пытаюсь перед ней извиниться за недавнюю ссору и грубые слова, за недоверие, за свой суровый взгляд и повышенный тон. Но женщина всякий раз спокойно отвечает:

– Ничего… Ничего…

И добавляет:

– Я не буду с тобой говорить, пока ты не согреешься и окончательно не придёшь в себя. Ванна прямо по коридору. Ну, ты знаешь…

Следующие сорок минут я кисну в мыле и пене, и геле для душа. Неистово тру себя щёткой и обливаюсь едва ли не кипятком.

Антонина Петровна приносит мне чистое полотенце и вышарканный до дыр домашний халат.

А потом она жарит лук и мясо, и тушит картофель. Режет хлеб и салат. Греет чайник и разворачивает печенье. А я сижу у окна на стуле, забравшись на него с ногами, и смотрю на зимние сумерки.

Мне всё ещё страшно. Я прислушиваюсь к гомону снаружи. Пытаюсь уловить каждый звук внутри дома и за его пределами.

Во дворе лает собака, ругается влюблённая парочка, кричат дети, гудят машины… А на лестнице снова шаги.

Они близко. Внизу. И вскоре за дверью. Проносятся мимо. Поднимаются выше. Вскоре слышу громкий стук в дверь и узнаю знакомый почерк.

Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом. Эта композиция повторяется дважды.

Полянский…

Я знаю.

Так он стучал, когда пришёл ко мне в первый раз, несколько дней назад.

Сейчас этот человек опять стоит у порога моей квартиры и ждёт.

Ждёт, когда замок щёлкнет, дверь глухо простонет, и красавица Лара впустит его, чужака, в мой дом.

Вскоре я слышу их топот и гулкие голоса у себя над головой. Но думаю о тетради, оставленной на столе, о Димкиных нерешённых задачах, о чашке чая, брошенной в раковину.

Это была моя обитель. Ещё вчера в ней всё было по моим правилам. А сейчас по моему дому ходят два чужих человека, незваные гости, нагло ворвавшиеся в мою тихую размеренную жизнь.

Мне хочется кричать от бессилия. Хочется всё рассказать Антонине Петровне, попросить её совета и защиты. Но та пресекает любые мои попытки заговорить.

"Поешь…"

"Бери печенье…"

"Чаю подлить?"

И мы молча едим, молча пьём, а после разбредаемся по комнатам.

Молча.

Она уступает мне зал, свой диван и две полки в шкафу.

Я не просила.

Она сама.

Как и в тот сентябрьский вечер, когда бабушки не стало, Антонина Петровна снова пришла мне на помощь. Забрала под крыло, дала хлеб и кров. И не задала ни единого вопроса.

Пока Антонина Петровна за стеной смотрит новости Пригорода и между делом набирает петли на вязальных спицах, я в её старом халате на голое тело меряю шагами просторный зал. Иногда выглядываю в окно. Картинка за ним давно утонула в зимнем вечере, слиплась и почернела.

Потому я рассматриваю картины на стенах и книги, выставленные за стеклянными дверцами немецкого гарнитура, и аккуратные пирамиды обувных коробок сверху под самым потолком.

Одна из них мне знакома.

"Весарио-модельс" – бабушкины зимние сапоги. Она их купила, совсем чуть-чуть поносила и кому-то отдала. А коробку оставила. Хранила в ней нитки, иголки и прочую мелочь для рукоделия.

"Не лезь! Растеряешь!" – ворчала бабушка, когда я, взобравшись на стул, норовила стащить "Весарио" с полки.

А когда мама Оля умерла, коробку с рукодельными прелестями забрала Антонина Петровна.

Помню, как она подмышкой несла её, перевязанную лентой, на свой этаж. Надпись "Весарио-модельс" качалась в такт её неторопливым шагам.

Сейчас мне до дрожи в коленях хочется спустить бабушкины сокровища на пол и прикоснуться к ним. Погладить каждую тесьму, каждый неровно отрезанный лоскут. Зарыться пальцами в пуговицы, набрать полный кулак и выпустить. Послушать, как они загремят, рассыпаясь, вдохнуть их запах, вспомнить маму Олю, всплакнуть.

Я взбираюсь на стремянку, будто нарочно приставленную здесь же у стены, тянусь за коробкой, хватаю её за картонные бока и начинаю осторожно спускаться.

"Весарио" потеряла былую яркость, стала гораздо легче, чем казалась мне в детстве, и больше не перевязана тёмно-синей лентой.

Мне остаётся сделать последний шаг, когда раздаётся стук в дверь.

Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом.

Эта композиция повторяется дважды…

Глава 57

Моё сердце дважды ударяется о грудную клетку и застревает в рёбрах. Попав в ловушку, беспомощно дёргается.

"Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук…"

Руки теряют силу и больше не слушаются.

Коробка, набитая пряжей и нитями, превращается в груду кирпичей, удержать которую мне не по силам. Она скользит картонными боками в моих влажных ладонях, дрожит, извивается, срывается прочь и с грохотом падает на пол.

От удара крышка слетает, и всё содержимое одной бесформенной массой раскатывается по комнате.

Антонина Петровна на шум не реагирует. Она приглушает звук телевизора и, шаркая кожаными тапочками, направляется в прихожую.

Я хочу броситься ей под ноги, схватить за руку, истошно закричать: "Прошу Вас, не открывайте!" Но парализованная страхом продолжаю стоять на стремянке в шаге от пола и смотреть на пёстрое мессиво у себя под ногами.

– Кто там? – спрашивает Антонина Петровна. Она уже у двери и готова распахнуть её, не дожидаясь ответа.

А там женский голос.

– Здравствуйте! – доносится снаружи. – Это Лара! Помните меня? Я живу над Вами…

Лара…

Не просто так она в точности повторила комбинацию Полянского. Это издёвка. Намёк.

Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом.

Это он подсказал ей.

Или постучал за неё…

Не удивлюсь, если этот ублюдок стоит сейчас за её спиной.

"Не впускайте их, прошу Вас!" – кричу про себя, но вслух не могу произнести ни звука. Ужас держит меня за горло, поперёк которого сморщенным печёным яблоком ворочается сердце.

Антонина Петровна между тем лязгает замком, распахивает дверь и запускает Лару.

Кажется, женщина в самом деле пришла одна.

Что ж, уже не плохо…

Громко цокая шпильками, она переступает порог и затаскивает за собой мою дорожную сумку на колёсах. Плотно набитую вещами. Слишком громоздкую для узкого коридора.

Антонина Петровна принимает сумку, пристраивает в углу за дверью.

Мне из комнаты плохо видно прихожую.

За фигурными стёклами закрытых зальных дверей силуэты двух женщин выглядят цветными пятнами, движущимися в жёлтом электрическом свете.

– Я так понимаю, Даша здесь? – спрашивает Лара. – Видела, Вы уводили её с лестницы…

– Здравствуй, Ларочка… Конечно, здесь… – отвечает Антонина Петровна. – Притихла что-то… Наверно, уснула…

Лжёт.

Она знает, что я не сплю.

Она не могла не услышать моего грохота.

Стоп!

Антонина Петровна назвала эту суку Ларочкой?

– Наговорила мне… – с досадой произносит кашемировая женщина. Её духи уже в комнате. И меня тошнит от них. – Слышали бы Вы, Антонина Петровна, какую чушь она плела!

– Прости её, милая. Ей всего девятнадцать. А на неё уже столько всего обрушилось…

Что? Она перед ней ещё и оправдывается?

– Ладно… – вздыхает женский голос. Следом скрипит лаковая сумочка, затем трещит пластиковая молния. – Вещи я занесла… А вот деньги… – шелест купюр. – Это последняя арендная плата. Возвращаю. Это всё, чем я могу помочь! Деньги сейчас девочке не помешают!

– Хорошо, Ларочка… Спасибо тебе…

– Ну, мне пора! – нарочито громко, чтобы я слышала, произносит Лара. – Не болейте! И не держите зла!..

Антонина Петровна бубнит в ответ дежурные любезности, а Лара снова стучит шпильками, гремит дверным замком и убирается прочь.

Когда в прихожую возвращается тишина, ко мне возвращается способность двигаться, видеть и ясно мыслить.

Антонина Петровна спокойно приняла мои вещи. Не задавая вопросов, взяла деньги. Любезничала с Ларой. Благодарила. Извинялась.

Что? Это? Было?

Она не удивилась, когда нашла меня на ледяных ступенях, зарёванную и босую. И сейчас, когда я уже несколько часов брожу по её дому, ем её еду и снашиваю её халат, она спокойно вяжет, смотрит телевизор и не спрашивает меня, что случилось.

Почему?

Почему, чёрт возьми, она ни о чём меня не спрашивает?

Да потому что она знает больше меня.

Потому что эта с виду милая добрая женщина определённо что-то скрывает.

А что именно ей известно, я понимаю уже через пару мгновений, когда ещё раз внимательно вглядываюсь в разнопёструю кучу у себя под ногами, только что извергнутую обувной коробкой.

"Какого хрена… " – тяжело сглатываю и осторожно спускаюсь со стремянки.

Бусины и пуговицы липнут к моим босыми ступням, вонзаются в них округлыми боками.

Присев на корточки, я принимаюсь собирать их в ладонь.

Восемь одинаковых, искусно сымитированных жемчужин, шесть кнопок для одежды, четыре скрепки и два зажима для бумаги. Скудная горстка гремит и колется в моём кулаке.

Это всё, что осталось от бабушкиных сокровищ.

Нитки, иголки и лоскуты цветной ткани уступили место бумаге, чекам, фотографиям и другой разной мелочи.

Вот, почему "Весарио-модельс" так заметно полегчала!

Детские часы, две заколки, резинка для волос и… ключ с плюшевой белкой без хвоста вместо брелка.

Всё это было моим.

Мои часы, мои заколки и мой… экземпляр ключа от квартиры на Садовой.

Я помню, как оплакивала эту бесхвостую белку, когда бабушка сказала, что вместе с ключом случайно отдала её новым жильцам.

Мама Оля ещё утешала меня:

– Не грусти, Дашутка! Твоя белочка будет жить теперь у Ванечки. Он хороший мальчик. А тебе я куплю новую игрушку! Обещаю!

Бабушка так и не купила мне новую белку.

Но сейчас важно не это.

Важно то, что этого ключа не должно быть здесь!

Бабушка отдала его.

Двенадцать лет назад.

Двенадцать лет назад она продала нашу квартиру на Садовой, а ключи от неё, включая этот, с царапиной по всей длине и проклятой белкой на кольце, от-да-ла!

Так какого чёрта этот фигурный кусок металла греется сейчас в моей ладони?

Какого, блин, чёрта эта белка таращит на меня свои лаковые бусины-глаза?

Она тоже что-то знает, чего не знаю я?

Прячу ключ в хлопковый карман не моего халата и переключаюсь на другие вещи, выпавшие из "Весарио-модельс".

Резинки для волос и заколки меня не волнуют. С гораздо большим интересом я берусь изучать кипу бумаг, раскинувшуюся веером у моих ног.

Десятки моих детских рисунков, поздравительные открытки, подписанные неуверенной детской рукой.

"ПАЗДРАВЛЯЮ, БАБА"

"ДАРАГОЙ ДЕДУШКА МАРОЗ"

Вырезки из журналов с полезными советами и рецептами, грамоты и похвальные листы на цветной глянцевой бумаге, чеки и фотографии.

Последних немного. Штук пять или семь.

На всех – я, маленькая и беззубая, бабушка, ещё молодая и счастливая, и девушка, обнимающая нас обеих.

Мама…

Моя настоящая, всамомделишная мама.

У неё и вправду густые каштановые волосы, собранные в небрежный пучок на затылке, тонкие руки с аккуратными ногтями и… нет лица.

На каждом из пяти похожих друг на друга снимков лицо девушки плотно зачиркано чёрной пастой…

Глава 58

«Почему ты всегда прячешь лицо, мама?» – шепчу чуть слышно и чувствую, как поступает комок к горлу, в носу щиплет, а глаза жжёт слёзная плёнка.

Я кладу снимки обратно в коробку и крепко зажмуриваюсь.

– Пошла прочь, глупая вода! Убирайся!

​​Хлопковым рукавом грубо растираю глаза и возвращаюсь к бумагам.

Бегло пролистываю бабушкины грамоты, дипломы и похвальные листы. Аккуратно перекладываю в коробку медали – "почётного педагога" и "учителя года". Отбрасываю в сторону пустые небрежно разорванные конверты. Берусь за банковские квитанции и… застываю на месте.

В заголовке "Перевод денежных средств"

Под ним цифры в две строчки, откуда и куда переводились деньги, статус операции (исполнена), назначение платежа, дата исполнения и фамилии участников операции.

На первой, попавшейся мне в руки, квитанции указан сентябрь 2008-го года.

Хватаюсь за другие потрёпанные чеки.

Октябрь 2008-го…

Ноябрь 2009-го…

Август 2011-го…

Вскоре собираю внушительную стопку криво распечатанных справок, чеков и квитанций, подтверждающих мои птичьи права на жилплощадь, которую я долгие годы считала своей.

С августа 2005-го по сентябрь 2017-го Соколова Ольга Николаевна перечисляла деньги Стрельцовой Ларисе Андреевне "за аренду квартиры на Центральной".

После смерти мамы Оли, а именно с октября 2017 и по сегодняшний день, арендную плату вносила за неё Краснова Антонина Петровна.

"За аренду… За аренду… За аренду…" – значится в каждом платёжном документе, коих здесь почти полторы сотни.

Выходит, эта женщина в узких джинсах и белом кашемире говорила правду. Она в самом деле Стрельцова Лариса Андреевна, у которой моя бабушка долгие годы снимала квартиру.

"Что за… "

– Дашенька… – голос за спиной.

Резко оборачиваюсь.

Засунув руки в карманы домашнего платья, в дверях стоит Антонина Петровна.

Увлечённая своим занятием, я не заметила, как она вошла.

– Что это такое? – спрашиваю я, указывая на стопку бумаг, лежащую на моих коленях, и смахиваю слёзы, появившиеся как всегда не кстати. И жду ответа.

Антонина Петровна обводит взглядом комнату, царящий в ней беспорядок, и будто нарочно медлит. Медленно проходит к дивану. Медленно опускается на него. Неспеша поправляет хлопковый подол. И только спустя минуту или две начинает говорить.

– Когда-то это должно было случиться. Такое невозможно скрывать всю жизнь, – она вздыхает с сожалением.

Я откладываю документы, поднимаюсь с пола и осторожно подсаживаюсь к ней:

– О чём Вы говорите?

– Твоя бабушка двенадцать лет снимала эту квартиру у Стрельцовых, – говорит Антонина Петровна и, опережая все мои вопросы, добавляет. – Я не знала этого, клянусь. Мы столько лет жили по-соседству. За солью друг к другу ходили, сериалы одни и те же смотрели, болтали о том, о сём. Но про аренду она рассказала мне только когда поняла, что умирает. Я пришла на её глухой плач и стоны, увидела её лежащей на полу и бросилась на помощь. А она ледяными пальцами вцепилась в мою руку и хрипло произнесла: "Тоня, спаси мою Дашеньку! Не брось её, прошу тебя! Я денег тебе оставлю! Много! Только убереги её!" А после добавила: "Она за мной пришла! А, значит, и за ней придёт!" И стала рассказывать. О том, что бежать ей когда-то пришлось. О деньгах каких-то говорила. Хрипло, неразборчиво. Много плакала. Тебя жалела, себя винила. И всё время повторяла: "Я должна была скрыться. Иначе она погубила бы нас обеих! А теперь не изменить ничего! Помоги Дашеньке, Тоня! Отдавай деньги Ларочке! Каждый месяц отдавай! Только не рассказывай ничего моей девочке! Молча отдавай! Пусть внученька счастлива будет! Пока правда сама не вскроется! Ты сама поймёшь, когда это случится!" И плакала, и плакала. Указала на эту коробку из-под зимних сапог. В ней были деньги. Аккуратно лежали, по конвертам. А ещё фотографии и мелочь разная. Я эту коробку потом к себе унесла. И до сегодняшнего дня указ твоей бабушки честно выполняла…

Антонина Петровна прерывисто вздыхает, разглаживает и без того идеальный подол на коленях. Её голос дрожит от волнения.

– Зачем? – спрашиваю я, пристально вглядываясь в её влажные, раскрасневшиеся глаза. – Зачем Вы это делали? Зачем делали так, как она Вам сказала? Моя бабушка по сути была для Вас чужим человеком. Какое дело было Вам до последнего желания соседской старухи? Ворчащей и недовольной жизнью старухи. Старухи, топающей у Вас над головой, постоянно что-то роняющей. Зачем Вам понадобилось взваливать на себя эту ношу? Заботиться о чужой соседской девчонке? Хоронить её бабушку? Платить за квартиру, в которой она живёт? Кормить её? То и дело подбирать с пола, чумазую и зарёванную? Зачем?.. Что-то не сходится, Антонина Петровна, что-то не сходится…

Женщина не успевает ответить. Её щёки вспыхивают румянцем раньше любых слов.

И этот румянец выдаёт её…