Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

– Ох, Доминик, – шептал он. – Ты ничего не оставил после себя, кроме величия твоей души.

Уголино замер, будто вспомнил что-то неприятное, и вынул кусок пергамента из канонической книги. Как все запутанно, как все загадочно. Для него, Уголино, ученого, знакомого с большей частью католического мира, перечисленные здесь имена не значили ничего, они не принадлежали к античности, не были связаны с Библией и даже не имели отношения к темному миру ереси. В одном только он был уверен: слова были написаны Реджинальдом. Он видел много работ этого замечательного профессора по каноническому закону в Парижском университете, чтобы ошибиться. Никогда не уклонявшийся от прямого ответа, Уголино снова положил пергамент в книгу и начал спускаться вниз по склону холма к монастырю и к уединенности своей кельи.

Большую часть вечера кардинал Уголино провел стоя на коленях. Добродетельный человек молился этим вечером не за кого-то другого, не за душу Доминика, он просил у Бога напутствия самому себе. Родольф прибыл после того, как остальные монахи уже отошли ко сну. Он задыхался от спешки.

– Ваше преосвященство, я к вам по делам монастыря.

– Ах, опять эти цифры, мой добрый Родольф. Они выходят из-под твоего пера такими аккуратными.

– Я говорил с братом Вентурой. Он согласен со мной. Парижская обитель и Матфей с радостью примут Родольфа с его удивительными способностями. Только, боюсь, эти способности слишком духовны. Немного деловой смекалки не во вред Богу, – Уголино рассмеялся собственной шутке.

– Париж, ваше преосвященство? – Родольф уже мысленно рисовал себе то место, куда ему придется попасть. Ему хотелось знать, встретит ли он там кого-нибудь из своих знакомых.

Они поговорили еще несколько минут, в основном о Доминике. Родольф не просил у Уголино рекомендаций для Парижа. Сама мысль о каких-то личных привилегиях была так же чужда ему, как непонятны слова пергамента, лежавшего сейчас на столе Уголино.

Они встали на колени и помолились, каждый за себя и оба вместе. Родольф ощущал, что Доминик направляет его мысли, как им и было обещано. Уголино видел блаженного Реджинальда в сердце Всевышнего. Ему казалось, что оба они согласно кивают ему, или это проклятый сон овладевал его телом? Он поднялся и подошел к небольшой скамейке, на которой сложил все свои письменные принадлежности. При мигающем свете свечи он переписал имена, перечисленные на куске пергамента, а когда закончил, то показал их Родольфу, кивнувшему в знак согласия. После чего медленно и четко произнес свои указания: оригинал текста останется с останками Реджинальда, копию он возьмет с собой. Оба согласились, что это было правильное решение. Родольф чувствовал, что Доминик одобрил бы его. Он был уверен в душе, а это было единственным, что имело значение. Уголино был менее чем уверен. Однако смесь интеллектуального понимания и эмоционального состояния, создаваемого подлинной молитвой, направили его. Но, несмотря на это, он был очень верующим человеком, чтобы даже надеяться на свою правоту.

– На все Божья воля.

Глава III

Святая Сабина, декабрь 1832 года

Бернард Биру дрожал в своей тонкой рясе, он засунул руки под мышки, не обращая внимания на четки, упавшие на пол за ненадобностью. В холодном воздухе пустой церкви клубился пар его дыхания. Он думал над тем, каким образом он смог бы в последующие два часа отогнать от себя цепенящий холод, от которого щипало уши и деревенели конечности. Его лицо исказила гримаса, когда он, коленопреклоненный, попробовал пристроиться поудобнее. Последние шесть месяцев каждую пятницу он молился перед кальварией, он должен был прочесть все молитвы розария и совершить продолжительную молитву перед каждым из четырнадцати неподвижных образов, рассказывавших о страстях и смерти Христовой. Он обнаружил, что если «Радуйся, Мария» произносить громко вслух, то можно радоваться эху собственного голоса. Не приносили утешения и мысли, наполнявшие его голову, когда он изредка оставался в одиночестве в другие дни недели. Презренное существо, занимавшее вторую койку в его маленькой мрачной келье с каменными стенами и смотревшее на него по ночам своими бессонными, воспаленными глазами, нарушало его уединение. Только вечерами по пятницам в этом адски холодном помещении с иконами он мог остаться наедине со своими мыслями.

Он не ожидал, что жизнь в монастыре будет такой суровой. Он еще не прослушал и первой своей мессы, как Теттрини поведал ему о его особых духовных обязательствах. Неопределенная природа его призвания требовала длительного очищающего периода, схожего с суровыми испытаниями Христа в пустыне. Это была дорога к истинному очищению.

Ограничений было много. В отличие от других ему не разрешалось разговаривать в трапезной. Другие новиции обходили его стороной, словно он был прокаженным. Ему показалось, что он однажды заметил сочувствие в одной паре глаз, но был слишком занят анализом того, что происходило с ним, чтобы задуматься об этом. Его руки теперь держали орудия труда чаще, чем любимые книги. Сначала они кровоточили, затем покрылись мозолями и уже ничего не ощущали. Он посмотрел на свои руки: скрючившиеся и побелевшие от холода, они выглядели отталкивающе при мерцании свечи. Запах экскрементов пропитал кожу, частицы испражнений залезли глубоко под ногти, как ни пытался он откусывать их до мяса. Никто ни разу не помог ему в ежедневной процедуре выноса ведра с нечистотами, которые он выливал в яму за коровником или размешивал палкой до состояния густой коричневой жижи, чтобы потом удобрить ими изнуренную землю в саду.

Он потер глаза, борясь с усталостью. Он должен быть непоколебимым. Они смотрят и ждут, что он проявит слабость, и в этом случае его запрут в ужасное место – Disciplinii. Он только раз побывал в этой страшной дыре в самом начале своего новициата. Его заставляли часами стоять на коленях на досках с выступающими крестами. Кресты врезались в кожу коленей. Никогда больше! Тогда он ненавидел всех. Проклинал их за молчаливое послушание. Презирал за лицемерие. За то, что, проповедуя доминиканский идеал непорочности, они совершали похотливые действия перед безжизненными глазами тех же икон, которым молились. Но он должен был выдержать эти скотские условия среди тупости и слепого невежества. У него не было выбора. Его предназначение требовало этого.

Бернард с усилием смог разогнуть колени, ноги не слушались. В какой-то момент он почувствовал большое желание плюнуть на пол, но решил не делать этого. В этом каменном чистилище повсюду были глаза. С трудом он проделал путь из церкви через сводчатый проход в спальные помещения. Он прошел мимо своей кельи и почувствовал взгляд, наблюдавший за ним из кучи соломы в углу. Он на ощупь добрался до алькова, небольшого углубления в стене сразу за своей кельей. В нем едва помещались крохотный стол и скамья. Этот альков являлся отведенным для него рабочим местом, открытой клеткой, лицом ко всем, рядом со всеми.

Он работал при мерцавшем свете единственной свечи, перо ходило по бумаге медленно, механически, словно рука, водившая им, была оторвана от мысли. Ему было приказано сделать шесть копий «Размышлений» Вильяма де Сен-Тьери для дальнейшего распространения их в монастырях на Филиппинах. Он делал уже последнюю, и каждое сентиментальное, бессмысленное слово вызывало в нем отвращение.

Почему нельзя послать напечатанные копии, чтобы украсить библиотеки безмозглых неофитов, коими он считал азиатов-христиан, было выше его понимания. Но это было так сообразно тому, что он обязан был здесь делать. За шесть месяцев он не совершил ничего, что не могли бы осилить дрессированные попугаи в клетке. Он запомнил наизусть Поминальную службу и службу Непорочной Девы Марии, не говоря уже о более сотни псалмов, некоторые из которых были очень длинны, и все – банальны. Если бы ему позволили говорить, то он сказал бы им, что хорошо знаком с творениями святых Августина, Ансельма и Бернарда. Но нет! И их творения были засунуты в него, чтобы он проглотил их как бесспорную истину. Августин с его аскетической тарабарщиной, Ансельм и его неорганизованные сплетения слов о рациональной вере и хуже всех – Бернард. Этот безмозглый шут с истеричными детскими сказками о Синайской пустыне. Все это излишняя потеря времени, непростительная обида.

Часом позже Бернард дописал последнее слово и, даже не пытаясь перечитать написанное, осторожно перебрался в свою келью. Оказавшись там, он опустился на колени, будучи уверен, что глаза из темноты наблюдают за ним. Он думал о пище, о своей библиотеке, о шуме моря, который был слышен, когда он забирался в свою пещеру, и о том, как выглядел папа Григорий, принимая раболепие. Спустя некоторое время он улегся на свою постель из соломы. В другом конце комнаты человек отвернулся лицом к стене.

Свернувшись калачиком, чтобы защитить себя от холода, царившего в комнате, Бернард мысленно обращался к своему соседу по келье «Да, ты несчастный, хитрый кусок дерьма. Закрой свои презренные глазки и веди себя тихо, как вши в твоем мешке. Думаешь, что мучаешь меня, но тебе не ведомо, какие победы ты мне подарил».

Бернард улыбнулся в темноте. Те лишения, которые он терпел в этом мрачном месте, были ничем в сравнении с адскими силами, которые больше не овладевали им, что приносило ему блаженство и покой. В течение последних шести месяцев у него не было головных болей. Голоса ушли, за исключением одного тихого знакомого голоса, шептавшего ему то, о чем никто не ведал. То же самое относилось и к зловещим стенам, в которых томилось его тело, и к тому слизняку напротив него, чье вздувшееся тело заполняло сейчас комнату шумными звуками.

Февраль 1833 года

Из окна своего кабинета Сальваторе Теттрини наблюдал, как юный новиций работает на полях Святой Сабины. Он стоял на телеге, запряженной мулом, и разбрасывал сено нетерпеливо мычащим коровам, окружившим телегу со всех сторон. Теттрини заметил, как ритмично двигаются широкие плечи, и одобрительно кивнул. Бернард Биру проходил свое испытание превосходно. Лишения поглотили слабость его тела, заменив ее мускулистой упругостью. На его осунувшемся лице яснее выделялись нижняя челюсть и горящие глаза. Глаза зелота или фанатика? «Да, – подумал Теттрини, – мы подавили высокомерие, но не самоуверенность. Мы заперли мальчика-мужчину навеки. Но что мы выпустили?» Ему хотелось бы это знать. Отвечая на стук, он пошел к двери, чтобы встретить посетителя, еще одного новиция, не выходившего у него из головы.

Теттрини было трудно согласиться с призванием Альфонса Баттиста, но пришлось уступить сильному давлению со стороны епископа Ломбардии. Баттист-старший обещал Церкви значительные земельные владения после своей смерти, так как, если его единственный сын станет священником, некому будет управлять ими. Интересно, что семья хотела видеть мальчика в Риме, в монастыре, где строгость и самопожертвование почитались за подлинные добродетели. Епископ уходил от ответа, когда Теттрини пытался узнать какие-нибудь подробности.

Молодой человек имел самую неподходящую внешность и манеру поведения, но был, как он вскоре обнаружил, не лишен кое-каких способностей. Предосудительных способностей, которые, возможно, могли даровать их владельцу многообещающее будущее, если учитывать склонность Церкви к политическим бренным делам. Льстивый, умный, сообразительный и честолюбивый, Баттист демонстрировал надлежащее внешнее благочестие, хорошо успевал в своих занятиях и проявил выдающиеся ораторские таланты. Он также умел манипулировать людьми, был лжецом и тираном. Другие новиции остерегались его. Теттрини знал, но не имел подлинных доказательств того, что он запугивает их и грубо нарушает монастырские правила. За физическим уродством Баттиста не было духовной красоты, а только еще больше уродства.

Баттист, напоминающий рыхлого белого слизняка, стоял напротив Теттрини. Кожа свисала с его гладкого круглого лица жирными розовыми складками. Крохотные глазки с красными ободками косили по сторонам, избегая прямого взгляда. Голова была полностью лишена волос. Блестящий маслянистый лоб и отсутствие бровей делали его лицо похожим на дряблую луковицу. Он уже сел, сложив свои пухлые, похожие на сосиски пальцы на животе, терпеливо ожидая, что Теттрини прольет на него поток благодарностей. Он был уверен, что принес то, чего хотел настоятель.

Теттрини нарушил тишину.

– Брат Баттист. Прошло уже более шести месяцев с того дня, когда мы разговаривали обстоятельно. Думаю, что настало время повторить разговор.

Альфонс Баттист хитро улыбнулся. Он хорошо понимал, зачем Теттрини поместил его в одну келью вместе с Бернардом Биру. Суть предложения Теттрини заключалась в том, чтобы он, Альфонс Баттист, наиболее одаренный из всех новициев, попытался помочь новичку, находившемуся под епитимьей, примером и молчаливым участием. Настоятелю нужен был шпион, и сегодня он ожидал доклада от этого шпиона. Ну так Теттрини его получит, и, если он не ошибается, настоятель будет доволен.

Голос Баттиста походил на свист, прорывавшийся сквозь щели меж его пожелтевших зубов.

– Я сделал все, как вы просили, святой отец. Все шесть месяцев я наблюдал за ним и старался показывать пример. Когда вы подошли ко мне после мессы сегодня утром и сказали, что хотели бы поговорить со мной с глазу на глаз, я помолился и тщательно обдумал те слова, которые скажу вам сейчас.

«Лжец», – подумал Теттрини, а вслух произнес:

– Продолжайте.

– Он стоит на коленях, но не молится, святой отец. Он работает, но разум его не с Богом. Он переписывает прекрасные слова великих людей по ночам, но перо его полно презрения. Его спокойствие таит в себе ядовитые мысли. Его задумчивое молчание – тревожный протест против деяний Господа.

Теттрини задумался, слушая его. Все было так, как он и предполагал. Ревнивый и злобный Баттист не мог позволить никакому сопернику угрожать его собственному влиянию на других новициев, многие из которых терпели его тиранию во имя Христа. И хотя Теттрини понимал, что Баттист был не из тех, кто «заселит собой Землю», но кто лучше этой пронырливой крысы мог бы вынюхать скрытые возможности?

– Спасибо тебе, брат Баттист. Ты очень помог мне. Я скажу тебе слова для раздумья. Побудь с братом Биру еще немного. Лучше места, чем Святая Сабина, для этого не сыщешь.

Баттист был разочарован. Он ожидал большего. Но он не огорчился.

Тайный сговор не заканчивался, и он использует его в свою пользу. Он облизнул губы, и на какой-то миг в розовых щелках его глаз высветился огонек.

– Конечно, отец-настоятель, – просвистел он. – На все воля Божья. – Ему хотелось остаться и спросить Теттрини, что слышно о наступлении австрийцев на Ломбардию, но настоятель, казалось, уже погрузился в думы о другом, поскольку он выпроводил его за дверь даже без единого благословения.

Теттрини закрыл дверь и вернулся к своему письменному столу. Он вынул платок и высморкался. Боже праведный, от этого грязнули так воняло, что даже защипало в ноздрях. Однако же он выполняет свое предназначение. Если оставить этих двоих вместе, то Баттист, возможно, обнаружит что-то, что позволит исключить Биру из Святой Сабины. С другой стороны, Биру может лишить жизни жирного розового дракона, поселившегося в монастыре.

* * *

В самом конце недели Теттрини присоединился к Бернарду Биру во время молитвы. После чего они поговорили. Теттрини сказал молодому постулату, что ему приятно видеть такую преданность делу и что период его очищения закончен. Он может разговаривать со всеми и отныне становится новицием. На вопрос Бернарда о том, сможет ли он иметь книги в своей келье, Теттрини ответил, что такое разрешение может быть получено в Святой Сабине, учитывая особый статус монастыря, но, к сожалению, нужно будет еще подождать. Брат Баттист останется с ним еще на какое-то время. Причина тому – нехватка места. В свете перемен у Теттрини были большие планы на шесть пустых келий в западном крыле спального помещения. Также можно будет пользоваться учебным классом для наслаждения менее строгой литературой. Теттрини понимал, что Бернард поймет и одобрит это.

* * *

Альфонс Баттист всегда занимал одно и то же место в церкви во время обязательного часового личного молитвенного бдения в святом присутствии. Ежедневно в монастыре назначалось четыре таких периода, и каждый волен был выбрать любой. Баттист обычно предпочитал предрассветный час, но беспокойный сон только отчасти служил причиной тому. Этот час был наименее любимым часом, поэтому зачастую он оставался в одиночестве. Со своего места на заднем ряду с южной стороны алтаря он мог боковым зрением видеть любого, подходящего к входу в церковь, и успеть незамеченным сменить свою сидячую позу на положенную в таких случаях коленопреклоненную. Отсутствие в последнее время возможности побыть одному добавило более неотложную причину для такого уединения. Успокаиваясь от воспоминаний об Игнации и блаженно закрыв глаза, Альфонс сползал своим неуклюжим задом со скамейки, запустив руку под рясу.

Он полюбил сына садовника сразу же, как увидел его. Несмотря на то что Игнацию было всего десять лет, его горячие чувственные глаза и гибкое смуглое тело зажгли страсть в Альфонсе. Он легко подружился с мальчиком и заманил его на конюшню, посулив сластей и пообещав покатать на своей белоснежной лошадке. Игнаций немного поплакал, когда Баттист спустил ему штаны ниже колен, но нагнулся с охотой. После чего Баттист щедро платил ему, угрожая побить его и уволить его отца, случись мальчишке выдать их секрет.

После этого они встречались часто. Предлогов было достаточно. Помимо всего прочего, несмотря на свои шестнадцать лет, Альфонс был наследником поместья, а это делало его значительной фигурой.

Затем настал этот горьковато-сладкий день. Игнацию исполнилось пятнадцать, и они были в своем любимом месте на кровати в комнате рядом с конюшней, где спал помощник конюха, когда жеребились лошади. В этот день Игнаций впервые занимался с Альфонсом любовью по-настоящему. Альфонс почувствовал крайнее наслаждение, он помнил, как между бурными вздохами закусил себе губу, надеясь, что это продлится вечно. Затем раздался стук распахиваемой двери, и по спине пробежал холод неожиданного разоблачения. Отец Альфонса стоял в дверном проеме на фоне бычьих голов, раскачивавшихся в стойлах. Лицо его было напряжено, губы сжаты, рукой он прижимал к бедру кнут.

Игнаций был безжалостно выпорот отцом Альфонса, а затем выброшен вместе со всей его семьей побираться на улицу без рекомендательных писем. Альфонсу же тоже досталось, его послали сюда, чтобы он вымаливал прощение и чтобы строгость монашеской жизни истребила похоть его плоти. Это стало возможным благодаря бескомпромиссной жесткости отца и его дружбе с епископом Ломбардии. Это была новая жизнь для Альфонса, жизнь, которую он находил менее заслуживавшей порицания с его стороны, чем он предполагал. За исключением одного. Он страдал без Игнация.

* * *

Баттист внезапно вздрогнул и почувствовал, как твердыня, зажатая в руке, обмякла. Кто-то зашел в церковь. Ему хотелось, чтобы им оказался Бернард Биру. Но это был не он. Это был Томас Риварола. Баттист видел, как широкоплечий монах занял свое место в переднем ряду, перебирая четки в своих худых руках, склонив голову и беззвучно двигая губами.

«Крестьянский недоумок», – пробормотал Баттист про себя. Рука его снова потянулась под рясу, но на этот раз он думал о Бернарде.

Что-то в этом темноволосом новиции пугало Баттиста. Его тело было сильным и гораздо более привлекательным, нежели у большинства бледнолицых молодых людей, следовавших зову Господа в этом угрюмом месте. Но не его физические достоинства и красивое лицо с длинными ресницами и полными губами, которые так хотелось поцеловать, беспокоили Баттиста. Нет, Баттиста пугало что-то совершенно другое. Что-то внутреннее: дикое и опасное. Он рассказал Теттрини то, о чем думал на самом деле, несмотря на тот жар, который Биру вызывал в его чреслах. Он страшился этого человека, хотя также был способен и полюбить его. Сейчас он позволил своим мыслям отдаться удовольствию, приносимому его рукой.

Накануне Альфонс наблюдал за Бернардом, когда тот подходил к причастию, и, когда он опустился на колени у перил позади него, он ощутил эмоции, смутившие его мысли. В воскресенье Баттист читал проповедь Высокой мессы с той самой кафедры, которая сейчас нависала над ним слева. Он был первым среди новициев, кого попросили это сделать. Он оказался даже впереди этого крестьянского рассказчика историй, Риваролы. Настоятель сам сказал ему, что, когда он говорил, кровь в жилах бурлила. Баттист принял облатку на язык, не сводя при этом глаз с темноволосого молодого человека, чьего локтя он позволил себе коснуться. После он ходил по двору взад-вперед, как делал всегда, когда думал о волшебной силе своих слов, и снова увидел Биру. Он осторожно укрылся во мраке ризницы и, тяжело дыша, глазами пожирал объект своей любви и ненависти, лелея надежду в своем лихорадочном сознании.

* * *

Бернард снова был на вилле своего отца. Он сидел в саду и читал книгу о хауранских друзах, двуличных арабах, которые прячут своих женщин под чадрой, при этом признавая их статус равным. Его руки, держащие это свидетельство неправедности, жгло, будто огнем, но он не мог избавиться от книги. Неожиданно, словно по волшебству, она закрылась, и он смог встать. Затем он увидел, как к нему идет девушка-служанка, нагая. Она как будто вышла из дымки, которая была одновременно и светом и тьмой. Он лег, пытаясь спрятаться, но она распростерла свое тело рядом с ним. Он ощущал неприятный запах ее дыхания и чувствовал, как ее руки обнимают его за талию. Он хотел сбросить их, но почувствовал, что не может пошевелить руками. Он ощущал касания ее мерзких губ на своей шее и лице и, хотя всячески старался увернуться, вдруг обнаружил их на своих губах, широко открытые и истекавшие слюной. Желчь подкатила к горлу, заглушив крик. Затем ее голова скользнула к промежности. На миг он почувствовал ее шевелящийся язык, омерзительно горячий. Ему показалось, что он вот-вот умрет. Стараясь напрячь последние силы, он попытался закричать. Крик эхом отозвался в голове. Задыхаясь, он проснулся весь в поту.

Баттист хотел дополнить свои безмолвные жесты словами любви, переполнявшими его. Он открыл было рот, чтобы произнести их, протянул руку, чтобы погладить щеку, которую ему было не достать. В ответ получил удар коленом в лицо, услышал треск ломающейся кости, разрыв ткани и свой крик от боли. Захлебываясь от собственной крови, он едва почувствовал, как сильные руки стащили его с койки и швырнули об каменную стену. Баттист резко осел на пол и отполз в угол, где закрыл свою окровавленную голову руками. Он просидел там больше часа, хныча сквозь красную завесу боли, исходившую от его разбитого носа. Когда утренняя серость подсказала ему, что можно безопасно убраться, он, пошатываясь, поднялся на ноги и неуверенной походкой направился при слабом предрассветном свете на поиски убежища в церковь. Там встал на колени, все еще дрожа от страха и боли. На этот раз он не выбрал для себя задний ряд.

Февраль 1834 года

Опустившись на колени, Бернард Биру едва слышал пение, почти не ощущал запаха ладана, дым которого синей спиралью струился из кадила в тяжелый неподвижный воздух церкви. Произнося ответствия, Бернард перенес взгляд от склоненной головы епископа выше, к мозаике за алтарем. Она изображала нищих в белых одеждах, стоявших коленопреклоненными перед облаком, из которого исходило сияние, мягким светом окутывавшее почитателей. Бернард моргнул один раз, другой и разглядел, что мозаика оживает, и узнал образ, являвшийся ему. Он видел его улыбающимся из облака, сознающим мольбы тех, кто склонился перед ним. Бернард с радостью почувствовал его одобрение, когда он нараспев произнес простой обет, принятие которого причисляло его к доминиканцам. Он слышал, как собственными устами отказался от всего мирского, а потом поднялся уже братом Бернардом Блейком, чтобы получить благословение своему новому имени.

Фамилия Биру пропала навсегда. То же случилось бы и с именем Бернард, если бы это позволяли правила ордена. Но нет! Новое имя должно было сосуществовать со старым. Сначала Теттрини возражал против выбора имени Блейка, предпочитая вместо этого более подходящее христианское имя. Но Бернард настаивал на своем и победил, несмотря на отрицательное отношение к этому настоятеля.

Позже, выйдя на холодный бодрящий воздух, он почувствовал свободу. Его новициат закончился.

Июнь 1834 года

Томасу Ривароле не нравились ни философия, ни классы, где проходила учеба, ни магистр, проводивший занятия. Он терпеть не мог досок для письма, рядов прочных деревянных столов, холодных серых стен бесформенных читальных залов, и более всего его пугали те, кто стоял за кафедрой. Сегодня он тупо смотрел на страницу книги Декарта, когда услышал свое имя. Он вскочил на ноги, послушно ожидая последующего за этим позора. Ему было все равно, какой задавался вопрос. Как бы он ни старался, выверты философской мысли были выше его понимания.

Неожиданно он увидел перед собой человека в белой рясе. Это был тот новиций из Генуи, которого старались сломать во время его постулата. Он только приступил к занятиям в философских классах. Он, не глядя на магистра, стоявшего за кафедрой, обратился лицом к классу и стал размахивать книгой Декарта. Не дожидаясь того, чтобы его узнали, начал говорить:

– Сегодня я пришел в этот класс впервые, чтобы поговорить о Рене Декарте и определить, что, хотя он и был ограниченным и противоречивым мыслителем, его неправильно трактуют в месте, которое должно служить делу познания.

Магистр чуть не лопнул от удивления и злости. Услышанное им от этого ученика было неслыханной дерзостью.

– Сядь, грубый неуч, и прекрати болтать чепуху. Я нахожу твое потрясающее невежество несноснее твоих манер. Ты даже больший невежда, нежели кажешься с первого взгляда. Конечно же, я задам тебе читать из Декарта, чтобы пополнить твой плебейский разум.

Ответ Бернарда был резким и с вызовом. Риварола почувствовал его притягательность, поскольку вслушивался в каждое четко сказанное им слово.

– В таком случае только не из этой книги. Три ошибки на той самой странице, которая была задана. Не знаю, кто переводил эту книгу, но думаю, что он обучался грамоте на конюшне.

Класс нервно рассмеялся. Риварола просто сидел, не реагируя ни на что. Ему нравились конюшни.

– Строка десятая. Здесь по тексту Декарт утверждает, что разум и мозг суть одно и то же. Это неверно. Его концепция врожденных и приобретенных идей заставила его убедиться в независимости одного от другого. А в строке двадцать шестой к списку приобретенных идей нужно добавить сотворенные.

В строке пятьдесят первой – самая абсурдная ошибка. Просто воображаемый объект, который сознание складывает из способностей и приобретенных идей, здесь относится не к сотворенным, а к надуманным суждениям. Если и все остальное в этих ужасных рассуждениях так же изобилует ошибками, как эта одна единственная страница, то есть ли смысл заниматься этим предметом всерьез? – Он уселся, окруженный гробовой тишиной.

Отец Пауло Вентури спустился с кафедры и подошел к Бернарду. В его голосе звучали истеричные нотки:

– Вы самонадеянны и наглы, сеньор. Хотите поспорить о Декарте со мной?

Бернард даже не поднялся со своего места. Ответ его звучал насмешливо и снисходительно:

– А почему бы и нет? Предлагаю начать с его самой ранней работы «Очерк алгебры», за которой последовали «Рассуждения о методе» и «Диоптрика». Я думаю, что мы должны отложить «Метафизические размышления о первой философии» и «Принципы философии», пока не разберемся с его другой работой – «Страсти души». Последняя из его работ самая интересная и, по-моему, раскрывает истинную сущность Декарта. Вы не согласны?

Тишина оглушала.

– Когда мы начнем? Сразу после этого занятия? Я хочу предложить вести беседу на родном для Декарта французском языке. Родной язык очень важен для правильного понимания философских работ.

В классе послышалось возбужденное гудение, поскольку Вентури боролся не за то, чтобы не упустить контроля над учениками, а за то, чтобы обуздать свои собственные эмоции.

Правду говоря, магистр с годами утратил былую остроту ума. Его представление о истинной философской мысли заканчивалось на Фоме Аквинском. То, что Вентури знал об учившемся у отцов-иезуитов философе-рационалисте, было достаточно для просвещения невежественных учеников, и даже более чем достаточно. Но конечно, совсем недостаточно, чтобы рассуждать о Декарте по-французски с этим выскочкой. Невероятно! Он подождет. Аристотель по-гречески. Но это совсем другое дело. Да, он еще дождется своего часа.

– Я проверю позже правильность ваших аргументов по Декарту. А пока вместо этого мы займемся Абеляром.

До окончания урока Вентури не задал классу ни одного вопроса и был несказанно рад, что его мучитель больше не открывал рта. Однако он постоянно натыкался на его твердый оценивающий взгляд, вызывавший в нем тревогу. Поэтому намеревался как можно быстрее убраться из класса.

* * *

После занятия Риварола подошел к Бернарду с благоговейным видом и от всей души поблагодарил его за своевременное заступничество. Бернард ответил, что ничего подобного не заметил, но все же согласился пройти с Риваролой в читальню. Он нарочито по-дружески разговаривал с Риваролой, который, как он вскоре узнал, был сыном крестьянина из Каталины. Бернард заметил, что монахи в монастыре часто собирались вокруг Риваролы, ценя его сообразительность, и был рад оказаться в его компании. Хотя он и не видел большого достоинства в сочувственном отношении этого человека к другим, в его набожности и отсутствии эгоизма, но кто лучше мог послужить его благородному делу, чем этот ничего не подозревавший крестьянин с талантом завоевывать людские сердца? Его стычка с магистром имела хотя бы один желаемый эффект. Такие Риваролы не были избранниками судьбы, но тем не менее послужить во благо ему они могли.

Пока они шли, Бернард улыбался про себя. Он думал еще об одном результате, которого он наделся достичь с помощью Вентури. Еще несколько таких споров, и добрый магистр с удовольствием позволит ему написать экзаменационную работу по философии еще до конца года. Трехгодичный курс философии за шесть месяцев – ну чем не приятная мысль? Да, он выйдет из Святой Сабины менее чем через четыре года.

Декабрь 1834 года

Экзаменационные работы аккуратной стопкой лежали на столе Сальваторе Теттрини. Шесть месяцев назад магистр, который вел занятия по философии, ворвался в его кабинет в таком возбужденном состоянии, в каком Теттрини его никогда не видел. Причиной тому был брат Бернард Блейк, расстроивший Вентури настолько, что тот отказывался в дальнейшем учить этого монаха-студента. Успокоив истеричного Вентури, Теттрини еще раз обратился к Луиджи Ламбрусчини. Кардинал спокойно предложил устроить экзамены с особым пристрастием, которые заставят молодого генуэзца вновь стать покорным.