Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

– Это откроется само, и ты будешь его частью, и в своем сердце ты почувствуешь наставление Господне. Но… – голос ее внезапно зазвучал тише, стал более близким. – Богородица. Вот кого лучше всего просить. Иисус сделает ради нее все, как любой хороший сын сделает все для своей матери. Молись Всевышнему через Мадонну. – Она резко встала. – А теперь дай-ка я приготовлю кофе, какой ты любишь. Тебе пора уже идти. В темноте ты пойдешь медленнее, а завтра на работу.

Шатоги, Нижняя Канада, 15 августа 1838 года

Дом семьи Гойетт был самым заметным в деревне. Двухэтажный, с большими каменными трубами на каждом скате крыши, на фундаменте из больших валунов, он всем своим видом говорил об уютной респектабельности. Гости, поднимавшиеся по лестнице с перилами к парадной двери, имели все основания полагать, что Франсуа Гойетт был в самом деле удачливым человеком. Несмотря на то что была середина недели, никто не работал, все праздновали Успение Богородицы. Семья Гойетт собралась на святую мессу, чтобы почтить Пресвятую Деву, а после пообедать плодами щедрой земли за большим столом, на одном конце которого стояло резное кресло.

После обеда трое мужчин собрались вместе в небольшой гостиной.

Говорил Франсуа Гойетт, обращаясь при этом к человеку моложе себя, стоявшему справа от него. Другой человек, еще моложе первого, вежливо слушал, то и дело украдкой посматривая на симпатичную темноволосую молодую женщину, помогавшую убирать посуду с длинного стола.

– Будь осторожен, Жозеф. На этот раз ты у всех на виду. Британцы не забудут тысяча восемьсот тридцать седьмой, и если что-нибудь произойдет в тысяча восемьсот тридцать восьмом, то люди могут лишиться жизни за то, за что их помиловали в тридцать седьмом. Британское правосудие. – Франсуа Гойетт невесело рассмеялся.

Жозеф-Нарсис Гойетт только пожал плечами.

– Ты забываешь, папа. Это не игра. Это не то, что мы должны выиграть, потому что так нужно. Мы попытались в прошлом году и потерпели неудачу. Но мы извлекли урок.

Его приятное лицо раскраснелось от эмоций, и говорил он не обычным спокойным тоном воспитанного человека, а пылко и страстно:

– Это так просто, папа. Британцы должны быть изгнаны с нашей земли. И не важно когда: сейчас или потом. С моей помощью или с чьей-то еще. С помощью вот Мартина. Или его сына. Наших сыновей. Не важно, с чьей помощью, но главное – когда?

– И ты в самом деле полагаешь, что это «когда» уже сейчас? – Старший Гойетт смотрел на сына с сомнением.

– Да, полагаю, папа. Мы охватили всю страну до самой границы, а также к востоку и северу от Монреаля. «Братья-охотники» так же многочисленны, как снопы на хорошем поле. У Нельсона и Коте в Соединенных Штатах приготовлена военная поддержка, которая может быть оказана в любой момент. По сигналу мы изолируем Монреаль, возьмем Сорель и пойдем в наступление на сам Квебек. У британцев останется не больше выбора, чем в Американских Штатах семьдесят лет назад. Подумай, папа. Хозяева в собственном доме. Новая республика.

Мартин заговорил в первый раз:

– Ты действительно думаешь, что у вас есть поддержка, Жозеф? Организовывать тайные группы и говорить о серьезной поддержке с юга еще не значит обеспечить успех. И я не так уверен, как ты, в нашей общей воле. Кто-нибудь когда-нибудь видел эту американскую армию? Будет ли американское правительство стоять в стороне, в то время как его собственные граждане пересекают границу, чтобы вторгнуться в страну, удерживаемую грозным потенциальным противником? Американцы могут быть беспечными, но не тупыми.

Подошла очередь вмешаться Франсуа Гойетту. Несмотря на то что слова Мартина были созвучны его собственным опасениям о набиравшем силу движении патриотов, он не мог позволить незаконнорожденному сыну пятнать идеалы любимого первенца.

– Если бы у каждого великого лидера были те же сомнения, что и у тебя, Мартин, то мы бы все еще находились в феодальной зависимости. Жозеф-Нарсис говорит о долге, чести, о вызове самому себе. Порой свобода может быть куплена кровью и отвагой. А ты, Мартин, мог бы заплатить тем же, чем собирается платить Жозеф-Нарсис? Может быть, мы скоро увидим это.

Мартин сдержал гнев, поднимавшийся в нем.

– Я не ставлю под сомнение благородство Жозефа, а только его практицизм.

Жозеф-Нарсис пристально смотрел на него.

– Я понимаю тебя, Мартин. Но я думаю, что мы сможем победить. Я знаю, что мы сможем.

– Ты член братства? – спросил Франсуа. Его голос был полон сарказма.

– Нет, папа. В отличие от Жозефа я не думаю, что мы можем победить.

В глазах Жозефа-Нарсиса появился странный блеск.

– Да и есть ли в этом смысл, дорогой брат? – нарушил тишину женский голос. Франсуа Гойетт повернулся к своей будущей невестке, разгневанный ее нахальством. – Если ты любишь что-то по-настоящему, то последствия поиска объекта твоей любви не имеют значения. Мартин совсем не такой, как ты, милый Жозеф. Он еще не определил глубины своей любви. А когда он сделает это, найдет повод объявить об этом и защитит ее. Ведь это правда, Мартин?

Наступило напряженное молчание. Жозеф-Нарсис сиял изнутри. Немногие в Нижней Канаде могли похвастать такой красивой и смелой женой, как Домитиль. Франсуа потерял от гнева дар речи. Он поговорит с Жозефом завтра. Эта твердолобая девушка, которая вскоре собирается стать женой его сына, нуждается в серьезном разговоре. Мартин покраснел. Домитиль смотрела на него, ее темные глаза были широко раскрыты и оценивающе разглядывали его. На какой-то миг он встретился с ней взглядом и прочел их выражение. Он пробормотал что-то о своей любви к родной земле и извинился, сказав, что пойдет на заднюю веранду к своим младшим сводным братьям играть в шашки.

Сеньория Бьюарно, Нижняя Канада, 1 сентября 1838 года

Дорога к небольшому крестьянскому дому походила на болото. Проливной дождь, бивший неделю по неубранным пшеничным полям, ослаб и превратился в изморось, шипение которой раздавалось в ночи.

Бесформенные тела, спрятанные за большими шляпами и тяжелыми плащами, прибывали по одному, некоторые верхом, остальные пешком, хлюпая по колено в грязи. Другие поскальзывались на насыпи, защищавшей фундамент каменного дома, ругая неуклюжесть, которая могла выдать их прибытие сюда. Прежде чем перед каждым из них открывалась дверь, в нее нужно было размеренно, с долгим промежутком стукнуть четыре раза. К десяти часам все собрались.

Присутствовало двенадцать молодых людей, в основном двадцати-тридцати с небольшим лет. Одежда троих из них говорила о том, что они никогда не занимались физическим трудом. Приветствия были дружескими, но сдержанными. Разговаривали мало. Некоторые сами налили себе супа, разогревавшегося на железной печи. Другие курили или прикладывались к бутылке, ходившей по кругу. Где-то сверху иногда покашливал ребенок. Старший в группе, мужчина около пятидесяти лет, периодически смотрел на стенные часы, отодвигал занавеску, вглядываясь в сырую ночь.

– Хоть бы они поторопились, – тихо сказал Жозеф Дюмушель.

Прошло еще пять долгих минут, затем с крыльца послышался скрип, и раздалось четыре тяжелых стука в дверь. Дюмушель быстро впустил двоих вновь прибывших.

– Извините, что задержались, но мы не могли уйти. Браун остался допоздна, он выпивал с парой предателей из Бьюарно, – извинялся Франсуа-Ксавье Провост. Маленький владелец постоялого двора в Сент-Клементе был известен своей пунктуальностью, и он понимал, какое беспокойство вызвала его задержка.

– Ничего страшного, Франсуа, – ворчливо сказал Дюмушель, помогая второму вошедшему снять его мокрый серый плащ, – если, конечно, за вами не проследили.

– За нами никого не было, – с уверенностью сказал второй человек.

Им подвинули стулья, но они не сели. Первым заговорил Провост, сначала обратив внимание на себя всех собравшихся, которые, перешептываясь между собой, с интересом смотрели на второго вошедшего.

– Спасибо, друзья, что собрались, несмотря на столь позднее уведомление. Но сейчас особые времена, и тому была веская причина. – Он сделал жест в сторону второго человека, прочищавшего свои очки белым льняным платком. – Шестеро из вас – члены братства. Каждый из вас, по нашей просьбе, привел с собой верного друга. Добро пожаловать всем вам. Мы надеемся, что этим вечером каждый из вас станет одним из нас, после того как вы выслушаете нашего гостя, который объяснит вам суть дела. Сегодня вечером мы имеем честь принимать у себя великого патриота. Шевалье Томас де Лоримьер хорошо известен среди патриотов по всей стране. Этот человек так же проклинаем британцами, как и любим теми, кто мечтает освободиться от их ярма. Сегодня вечером он высказал пожелание поговорить с людьми Бьюарно. Внемлите его словам, поскольку он должен сказать вам, что наше время пришло. Братья, шевалье де Лоримьер!

* * *

Мартин Гойетт пристально смотрел на незнакомца, сидя на своем стуле. Он многое слышал о де Лоримьере от Приора: о его непревзойденности в спорах, о его смелости, а более всего – о его пламенной вере в дело. Так случилось, что Мартин был хорошо знаком с деревенским колесным мастером Туссоном Рошоном, и, когда они встретились на постоялом дворе в тот вечер, Рошон пригласил его с собой на тайную встречу, сказав, что эта встреча могла быть ему интересной. И несмотря на то что он смутно догадывался о причастности Рошона к «Братьям-охотникам», Мартин согласился, скорее всего просто потому, что ему больше нечем было заняться.

Теперь, будучи свидетелем всей этой секретности и наблюдая де Лоримьера менее чем в двух метрах от себя, он начал понимать свою невольную причастность.

Мартин не мог разглядеть глаз де Лоримьера, которые были спрятаны за толстыми стеклами зеленых очков, но тем не менее он чувствовал на себе его проницательный взгляд. Разговаривая, де Лоримьер постоянно размахивал руками. Руки были белые, с длинными, сужающимися к концам, пальцами. Ногти также были довольно длинными для мужчины, заметил Мартин.

– Благодарю, патриот Рошон. То, что эта ненастная ночь не убавила вашего энтузиазма, дает мне и душевные силы, и уверенность.

Передо мной много лиц, не виденных мною раньше. И все же я узнаю эти лица каждый раз, когда выступаю на собраниях, подобных этому. Лица, отягощенные глубоким отчаянием, а не сияющие надеждой, как подобает лицам молодых людей. Все мы страдаем подобным образом в эти печальные времена, но никто, как бы ни прискорбно мне это было говорить, не страдает так, как несчастные жители Бьюарно.

Гул согласия пронесся по комнате. Мартину стало интересно. Он прищурил глаза в ожидании следующих слов де Лоримьера.

– Бьюарно означает «последовательно преданный и надежный», – с печальным вздохом сказал де Лоримьер. – Не являются ли эти качества благозвучными синонимами для апатии и покорности? Сколькие из вас работают на земле?

Девять пар рук поднялись вверх.

– И у скольких из вас есть право наследования?

– Ни у кого. Хотя мы все перворожденные, – недовольно произнес крепкий молодой человек с руками, напоминавшими бревна. – Зачем иначе нам было бы сюда приходить?

Кто-то перебил:

– Мой отец скопил денег. И у моего второго младшего брата есть право наследования, но отец говорит, что мы сможем прикупить участок к моей ферме, если англичанин Браун продаст немного земли, которой он владеет.

Возмущенные голоса стали звучать громче при упоминании самого ненавистного имени в приходе. Теодор Браун был земляным агентом и постоянным обитателем усадьбы в Бьюарно. Он служил управляющим всей сеньории Бьюарно. Его хозяином был Эдвард Эллис, человек по прозвищу Медведь, торговец мехами, купеческий барон, давно уехавший в Англию и живший плодами своей коммерческой империи.

Де Лоримьер быстро воспользовался случаем:

– В Монреале говорят, что Браун не выставляет на торги сто двадцать тысяч акров земли. Подальше от вас и от вашего права по рождению. Ходят слухи, что если ее продадут, то только богатым англичанам. И тогда, когда, по их подсчетам, вас уже не будет. Подумайте об этом, друзья. Сто двадцать тысяч акров лучшей земли по берегу реки Святого Лаврентия сознательно удерживается от надежных рук семей, живущих здесь уже почти два века, иностранцем нечестивцем, который к тому же мечтает выселить отсюда вообще всех. Сколько ваших родных и двоюродных братьев уже присоединились к массе безземельных в Монреале?

Дюмушель вскочил с места. Его лицо исказилось от ярости.

– Мой зять поделил свою землю на мелкие участки и в результате совсем обнищал. Цены на зерно настолько снизились, что те, кто занимал, не могут вернуть долгов, и многих уже выгнали с их земли. А англичане к тому же все время увеличивают налоги.

– Одна восьмая моего кленового сиропа. Половина сена, скошенного с лучшего отцовского луга. – Голос говорившего был молод, речь груба и выдавала в нем необразованного человека.

Де Лоримьер продолжал в том же ключе:

– А знает ли кто-нибудь из вас, что выкормыш Эллиса и его жена, эта аристократическая сучка, сейчас находятся в нашей стране?

Только Мартин кивнул. Остальные просто посмотрели друг на друга.

– Он заодно с этими англичанами голубых кровей, с прихвостнями Дарема. Его называют Секретарем. Он желает посетить свои наследственные владения, – с иронией сказал де Лоримьер. – Свои наследственные владения! Какое святотатство! И знаете, что он рассказывает в Монреале? Что его семейство владеет самой прекрасной сеньорией в стране. Той, что благодаря проведенным усовершенствованиям, поднялась до современного уровня и стала более прибыльной. – Он повел указательным пальцем по рядам. – Он говорит, что его французские крестьяне недостаточно благодарны. «Не лучше животных», – добавляет его воспитанная жена в приличном английском обществе.

– Довольно с нас, – прорычал Дюмушель, поворачиваясь к остальным. – Отберем землю назад. Нет, еще более того. Потребуем назад нашу страну.

– Конечно, ты прав, Жозеф. Мы пытались совершить это мирным путем, но были проигнорированы.

– Мы также пытались восставать. Помните, шевалье, в прошлом году? Мы потерпели неудачу. И весьма серьезную, должен добавить. – Это было первое, что сказал Мартин.

Вначале могло показаться, что де Лоримьер смутился от его странных слов, но быстро нашелся и ответил в агрессивном тоне:

– Нет надобности напоминать мне об этом, сир. Я был там. Мы проиграли не по причине недостатка воли и умения. Мы были плохо организованы и изолированы. На этот раз все будет по-другому.

Комната наполнилась гулом возбужденных голосов.

– Позвольте мне объяснить, чем это будет отличаться на этот раз. У нас новые лидеры. Мы были раздроблены прошлый раз. Папино не бунтарь, а Роберт Нельсон и Сирилл Коте – настоящие революционеры. В течение нескольких месяцев они собирали деньги и другую помощь в Соединенных Штатах, где многие ненавидят англичан так же, как и мы. Они собрали более семи миллионов долларов. Они уже провозгласили республику. Наши собственные деньги скоро будут напечатаны и распространены среди сынов свободы в награду за их усилия в деле свержения британской тирании. – Он поднял руку, чтобы сдержать возгласы радости от обнародования этого тайного и замечательного откровения. С этими людьми предстояло делать революцию. – По всей стране, в каждом приходе, в местах, известных только вашим руководителям, созданы хранилища вооружения. Достаточное количество винтовок и пушек спрятано на складах близко к границе. Восемь тысяч винтовок – только для штурма форта Шамбли. – Де Лоримьера было уже трудно остановить: – Тысячи хорошо вооруженных американцев ждут только приказа Нельсона, чтобы ринуться через границу нам на помощь. Здесь англичане разделены благодаря действиям так называемого реформатора Дарема. Поговаривают, что он скоро уезжает, а когда это произойдет, то англичане останутся без лидера.

– А что с Колборном? Он был в тысяча восемьсот тридцать седьмом, и он все еще здесь. Если мы восстаем, то мы пойдем против Колборна. – Хотя Мартин и сдерживал тон, с которым он произносил эти слова, укор прозвучал ясно и громко.

– Вы все еще не понимаете, мой юный скептик. Куда делся ваш патриотизм? Колборн будет бессилен перед лицом всенародного чувства, которое мы вызовем. Вы понимаете? На этот раз мы выступаем организованно, поэтому наша революция охватит всех, до последнего человека. – Голос де Лоримьера понизился, превратившись в доверительный шепот. Собравшиеся вытянули шеи, чтобы уловить все до последнего слова. – Британцы разделены между собой. Дарем потерял боевой дух и вскоре уедет в Англию. Что же касается Колборна, то он еще более бездеятелен. Он думал, что вернется домой в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, а все еще здесь. Поговаривают, что Канада и канадцы ему порядком надоели.

Но наша настоящая сила, мои друзья, – это «Братья-охотники». Британцы уже боятся их. Две тысячи «Братьев» только в одном Монреале, и еще около десяти тысяч к северу и югу. Еще несколько тысяч в Труа-Ривьер и Квебеке, а также на территории до границы. И еще, как некоторым из вас известно, организованы братские ложи, для того чтобы быстро и эффективно привести себя в состояние боевой готовности.

– Каким образом? – Все взгляды обратились к Мартину, затем вновь к де Лоримьеру.

– В каждую ложу входит по сто человек. Десять взводов по десять человек, с ракетом во главе. Каждый ракет в свою очередь подчиняется кастору ложи, а над кастором стоит игль, отвечающий за координацию действий лож всего района. Руководит всеми военными операциями, получая приказы от нашего президента Роберта Нельсона, Гран Игль. Это человек с большим военным опытом и интуицией.

– А как его зовут?

На вопрос ответил Дюмушель:

– Это положено знать только членам братства, Мартин. Мы соблюдаем полную секретность. Поэтому мы должны победить.

– Жосон прав. Но мы уже достаточно наговорились, и пора приступить к тому, ради чего сегодня собрались. «Братья-охотники» – это застрельщики революции. У нас есть организация, люди, оружие и, что самое главное, воля. Кто из присутствующих готов дать клятву и пройти обряд посвящения? – Глаза де Лоримьера горели, когда он осмотрел всех, кто был вокруг него.

Пять пар рук решительно поднялись вверх. Туссон Рошон умоляюще посмотрел на Мартина, который сидел и смотрел с каменным лицом на огонь в печи.

– А вы, мой друг? – почти с нетерпением спросил де Лоримьер.

Мартин покачал головой.

– Здесь так много непонятного. Так много того, чего я не ощущаю. Так много того, во что я не верю. Британцы победят. А у нас пока одни разговоры. Ко всему прочему, я не хочу быть жертвой. Нет, шевалье, «Братья-охотники» не для меня.

Де Лоримьер кивнул и сдержанно сказал:

– Вы нравитесь мне своим хладнокровием. Теперь покиньте нас. У нас много дел. – Он повернулся к Туссону Рошону, который выглядел растерянным. – Мы можем рассчитывать на его молчание, Туссон?

– Мартин не предатель. Пусть идет с миром.

– Мартин – кто? Назовите свое имя целиком! – громко попросил де Лоримьер.

– Гойетт, – спокойно ответил Мартин. Ему просто хотелось уйти.

– Надеюсь, что мы встретимся с вами снова. Как с убежденным человеком. Как с патриотом. Но сейчас – вы чужой в этом доме свободы. Уходите, Мартин Гойетт.

Он вышел под холодный дождь, не услышав слов прощания. Было большой ошибкой прийти сюда. Де Лоримьер просто фанатик, как Жозеф. Мартин не собирался примкнуть к их пастве.

– Но почему же, Боже, у меня так пусто внутри?

Никто его не услышал. Ветер подхватил слова и унес в сырую безлюдность ночи.

Квебек, Нижняя Канада, 9 сентября 1838 года

Баронский замок Сент-Луи в Квебеке представлял собой большое здание с широкой верандой, откуда открывался панорамный вид на реку Святого Лаврентия. И даже несмотря на великолепную местность, в которой был расположен, среди лесопосадок в четыре акра, включавших в себя два великолепных сада, он более походил на дом респектабельного английского джентльмена, нежели на официальную резиденцию губернатора Нижней Канады. Внешние стены, некогда укрепленные против неприятельских штурмов, ветшали и рушились; гости, проходя по двору к деревянной парадной двери, ощущали неприятный запах, шедший не только из близлежащих конюшен, но и со стороны грязного пустого строения, заслонявшего собой девственную зелень лесов. Ходили слухи, что это древняя французская тюрьма, в которой узники томились по прихоти губернатора, и там порой на ночном ветру бывали слышны стоны душ замученных до смерти. Внутреннее же помещение замка Сент-Луи, наоборот, выглядело впечатляюще. Изнутри замок был разделен на несколько просторных апартаментов, самой поразительной частью здания была официальная резиденция. Поскольку каждый губернатор был обязан сам меблировать свое жилище, то в этом году все было обставлено наилучшим образом, так как нынешний губернатор был известен утонченностью вкуса и любовью к красивым, изящным вещам. Джон Джордж Лэмтон граф Дарем понимал толк в том, что касалось изящества.

Он демонстрировал это сейчас, с выражением полного негодования пытаясь сбить щелчком надоедливую пушинку, прилипшую к лацкану его черного, безупречно сшитого сюртука, одновременно властным жестом подзывая к себе человека, сидевшего в почтительном молчании на совершенно новом диване. Эдвард Эллис-младший встал и поднес бумаги Лэмтону, который вялым движением пальцев с великолепным маникюром отослал его прочь. Легкий ветерок из открытых окон слегка шевелил тяжелые бархатные портьеры бронзового цвета. Сырой дух с реки, смешиваясь со щекотавшим нос запахом горящего дегтя, заглушал аромат цветов, поставленных в богато украшенные фарфоровые вазы, и благовонных свеч, незаметно горевших в бронзовом подсвечнике за камеей с портретным изображением четырех детей. Эллис посмотрел на тонкую спираль дыма, а потом на Лэмтона, бессознательно поправлявшего волосы с седыми прядями в процессе чтения. Он пытался убедить его превосходительство не выставлять это мучительное напоминание о его утраченной семье, так внезапно и жестоко унесенной бичом, продолжавшим опустошать ряды домашних Лэмтона. Но бесполезно. Джона Джорджа Лэмтона, первого графа Дарема, а теперь верховного губернатора и полномочного представителя Британской Северной Америки было трудно заставить делать что-то против его воли. Поэтому портрет остался на месте, случайным элементом личного характера среди королевских атрибутов и обилия пышных заморских украшений, сопровождавших этого солдата-аристократа и дипломата к берегам Новой Франции на встречу с водоворотом беспокойных событий. В кровавое месиво, которое завертело внутри себя франкоговорящих крестьян, английских фермеров и другие мелкие души, поднявшие оружие в 1837 году против мощной и правой Великобритании. Он прибыл в мае, расположив двор в Квебеке с такой щедростью, которой не помнили со времен графа Луи де Бод Фронтенака и Ancien Régime. Замок Сент-Луи стал местом его высокого суда, откуда он ниспосылал реформаторское просвещение британских вигов колониальным массам. В конце концов, не зря же его прозвали Джеком-радикалом. Милосердие без уступок было для него средством, не уступавшим жестокой расправе. Поэтому он не казнил зачинщиков бунта, а выслал их на Бермуды. А тем из них, кому удалось бежать в Соединенные Штаты, он запретил возвращаться в Канаду под угрозой смерти. Вот так просто. Он умиротворял людей, после чего они прибывали к его двору в замке как желанные гости: священнослужители, нотариусы, купцы и даже невежественные крестьяне, с запахом земли, въевшимся в подошвы их сапог и застрявшим под ногтями. Все они желали правосудия, которое им могла дать только просвещенная Британия. Он и сам хаживал в народ, посещал города и приходы, где был свидетелем тяжелого ярма феодального угнетения. Да, он внимал всему, долго и тяжело раздумывал об окончательном разрешении этой самой трудной проблемы. Ему казалось, что он знал ответ. Противоречие, существовавшее в Нижней Канаде, носило чисто национальный характер и питалось идеалами абсолютистской феодальной Франции. Здешнее общество по своему характеру было крестьянским, среднего класса не существовало, а вместе с этим не существовало и надежды на какой-либо прогресс в будущем. При принятии любого решения нужно было учитывать это, как, конечно же, и парламентские реформы в Британии, опережавшие здешние события. Эти реформы активно пропагандировались вигами, слегка поддерживались тори и другими менее многочисленными обитателями Уайт-холла.

Находившийся на другом конце комнаты генерал Джон Колборн, со шпагой, слегка касавшейся начищенного до блеска черного сапога, смотрел на эти вещи по-своему. Когда осенью 1837 года начался бунт, он встретил его в полной готовности. Сражения были короткими. Победы – полными. Грустно, конечно, что последствия были не так впечатляющи. Связь Колборна с двумя его полевыми командующими была прервана. Результатом явились несанкционированные грабежи, поджоги, надругательства над святынями и тлеющая стойкая ненависть франкоговорящего населения к британцам и их хладнокровному, решительному лидеру. Они злобно кляли его имя в приходах по берегам реки Святого Лаврентия от Квебека до Монреаля и далее и по берегам реки Ришелье до американской границы. Старый поджигатель – символ жестокости. Но все это совершенно не волновало Колборна. Он постепенно понимал, и это тревожило его, что Дарем не был заинтересован в возвращении канадских территорий под крыло милостивой просвещенности британского военного правления. Он и его ревностные сторонники беспрерывно болтали о политическом союзе англоговорящей и франкоговорящей колоний и, что хуже того, о концентрации большой политической власти в руках выборных ассамблей. Колборна воротило от мысли о безумствах власти толпы. Власть была святой обязанностью, с честью возлагавшейся на тех, кто был достоин осуществлять ее. И уж совершенно определенно, ею нельзя было наделять крестьян и мелких лавочников. Олово всегда остается оловом и никогда не станет серебром, как его не начищай. Раздумывая обо всем этом, он слушал окружавших его людей, которые фыркали на слуг, после чего возвращались к пространным рассуждениям о свободе и правах человека, не отрываясь от больших кусков жареной оленьей ноги и блюд, наполненных плодами крестьянского труда. Жена Эллиса поворачивалась за веером то вправо, то влево, делая замечания, на которые бы осмелился не каждый мужчина. Ее окружение составляли разряженные в яркие одежды люди, говорившие громко и с большим апломбом. Колборн ненавидел банкеты, а к концу лета стал презирать и грузного человека, сидевшего во главе стола, эти темные глаза на лишенном улыбки лице, властные жесты длинных тонких пальцев, а более всего этот дух превосходства, который действовал на него подобно пощечине. Самоуверенность, которой, словно легким сиянием, светилось холеное лицо Джона Джорджа Лэмтона графа Дарема, бесила Колборна так, как ничто на этом свете. И вот теперь Дарем уезжает.

* * *

– Я не заметил, как вы вошли, генерал. – Он знаком пригласил Колборна подойти к нему.

Раздраженный Колборн промолчал, но приблизился к столу Дарема. Его выучка сработала непроизвольно, и он застыл по стойке «смирно» перед человеком, чей военный опыт и способности являлись насмешкой над его высоким постом.

– Посыльный передал, что вы хотели видеть меня, ваше превосходительство.

– Я отплываю с первым подходящим судном. Вы, генерал, отныне остаетесь ответственным за все то, что здесь творится. Моя работа тут закончена, но не до конца. Я еще скажу свое слово. Но позже, и в Лондоне, – добавил он сам для себя.

– Спасибо, ваше превосходительство, за веру в мои способности. – Колборн едва заметно улыбнулся Дарему. – Но я надеюсь, что подобное доверие не заставит меня задержаться здесь слишком надолго.

Дарем выглядел слегка удивленным.

– Ну конечно. Как может быть иначе? В стране сейчас так спокойно. До назначения постоянного губернатора вам вряд ли придется много работать. Он же, наоборот, будет вынужден сделать много чего, если окажется подходящим для этого поста человеком.

– Мои обязанности мне совершенно ясны, ваше превосходительство, как и то, к чему нужно готовиться. Могу ли я попросить вашего разрешения удалиться? Придется потрудиться, чтобы быть во всеоружии.

Дарем притворился, будто он не расслышал.

– Готовиться? Потрудиться? О чем вы это? Новый губернатор – это человек, который…

Колборн впервые перебил Лэмтона, который уже не был его начальником. Ему приятно было обнаружить на обычно спокойном лице Дарема удивленное выражение.

– Революция, лорд Дарем. Я говорю о революции. Она неминуема, и вы об этом знаете.

Отрывистый салют Дарему, едва заметный кивок Эллису, казалось сидевшему в оцепенении, и Колборн удалился. Однако его довольство длилось недолго. Редкая улыбка, которую он позволил себе, исчезла на полуденном солнце, когда он направился в свой строгий кабинет в неприветливом сером здании, которое называли Цитаделью.

* * *

Цитадель доминировала в Верхнем городе Квебека. Это была массивная крепость, замыкавшаяся в кольцо диаметром в три мили. Построенная из того же самого серого гранита, кварца и темного сланца, что и скала, на которой она стояла, Цитадель включала в себя высокие каменные стены, батареи и фортификационные сооружения, которые шли до самого края крутого обрыва у реки. Сэр Джон Колборн ненавидел это место. Зимой здесь было холодно, здание плохо отапливалось, и он чувствовал себя как в тюрьме. На изогнутой крепостной стене прямо под его окном на флагштоке с зазубринами лениво колыхался британский флаг. Двое часовых, патрулировавших по крепостной стене, смешались с толпой зевак, припавших к самому краю, чтобы сверху полюбоваться городской суетой. На серой спокойной воде стояли на якоре более тридцати парусных судов и один почтово-пассажирский пароход. Вдали размытые очертания унылых зеленых холмов исчезали в тумане, неожиданно поднявшемся с Атлантики. «Да, – подумал Колборн, – довольно мирная сцена». Цитадель являла собой напоминание любым иностранным военным кораблям, что британская мощь в Канаде крепка и непоколебима. Вся проблема состояла в том, что опасность шла не с воды под крепостью. Опасность находилась в других местах, за теми холмами в аккуратных белых деревушках, в которых зрело глухое недовольство.

* * *

Какое-то время спустя Колборн отошел от окна и уселся в старое, но удобное рабочее кресло, вызвал ординарца и послал его с депешей к генерал-майору Клитероу, приказывая тому немедленно явиться. Настало время действовать и дать шанс Клитероу проявить себя. Слухи о втором восстании ходили все лето. Недовольные крестьяне по берегам реки Ришелье и в приграничных районах, согласно этим слухам, вооружались, ожидая поддержки со стороны американских граждан, готовых вторгнуться через границу. Хотя он не сомневался в своем понимании глубины ненависти, тлевшей в долине, Колборн тем не менее был настроен скептически по поводу возможности вспышки нового бунта. Его подчиненный был менее оптимистичен и настаивал на том, чтобы ввести войска на территорию по течению реки Ришелье вниз от Сореля. Тогда он сделал Клитероу поблажку, поскольку тот был в этой стране недостаточное количество времени, чтобы принимать правильные в стратегическом отношении военные решения. Теперь же, в свете участившихся донесений о различных сборищах и тайной поставке вооружений, всегда отличавшийся осторожностью Колборн начал ощущать знакомые сигналы тревоги. Если Клитероу был прав, то в таком случае они находились в состоянии опасной изолированности, особенно если донесения об американском участии были хоть сколько-нибудь близки к реальности. Правительство Соединенных Штатов проявляло ко всему этому полное равнодушие, несмотря на непрекращающиеся заявления Дарема. Их армии внимательно наблюдали за событиями в недавно рожденной Республике Техас, а граница с Нижней Канадой охранялась редкими патрулями, силой немногим более «капраловой стражи». К черту Дарема и его гордыню. Убегая, как нашкодивший мальчишка, он оставил настоящего солдата драться вместо себя. Слава богу, теперь он сам будет отвечать за все. Гораздо лучше сражаться в бою, когда у тебя под ногами не мешается старший начальник, у которого военных знаний не больше, чем у корнета. И все же он хотел бы сейчас оказаться на Ионе. Протерев уставшие глаза, он стал ждать прибытия Клитероу.