Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Глава X

Монреаль, 21 ноября 1838 года

Джон Колборн созвал совещание сразу же после того, как завершил изучение докладов, поступавших во время успешной военной кампании, проведенной им на юге. Присутствовало только трое. Генерал-майор Джон Клитероу и полковник сэр Чарльз Грэй были военными людьми и к тому же его подчиненными. Это означало, что совещание обещало быть коротким и пройти в обстановке согласия.

– Ясны две вещи, – сказал Колборн после того, как чай был выпит, с формальностями было покончено и разговор принял истинно деловой характер. – Нельзя рассчитывать на то, что обычные суды этой страны будут вершить беспристрастное правосудие в делах между королевской властью и ее подданными. Также совершенно понятно, что на этот раз должно быть осуществлено подлинное правосудие. Эти беспорядки, джентльмены, произошли в результате нашего благодушия и неуместного человеколюбия, проявленного нами год назад.

– Я согласен, – сказал Клитероу. – Газеты требуют возмездия. Мы обязаны действовать незамедлительно.

Третьим участником совещания был высокий худощавый человек, чьи манеры вести себя делали его похожим более на профессора, нежели военного. Чарльз Грэй прибыл в Канаду в 1835 году, чтобы за компанию со своим другом Джорджем Гиппсом работать в назначенной британским правительством Королевской следственной комиссии по делам политических беспорядков на территории Верхней и Нижней Канады. Зная Колборна, Грэй понимал трудность положения, в котором он оказался. Этот человек принадлежал к XVIII веку. Поэтому Грэй должен был вести себя очень осторожно и тщательно выбирать слова. Он решил предпочесть простую, решительную манеру.

– Да, я тоже согласен. У нас нет выбора. Мы не можем позволить им уйти безнаказанными на этот раз. Мы должны их судить.

– Я рад, что вы согласны, сэр Чарльз. Но только никаких судов присяжных.

– А что же тогда? – Грэй все еще не мог понять, куда клонит Колборн, и это раздражало его, поскольку он заметил, что Клитероу уже одобрительно кивал.

– Трибунал, сэр Чарльз. Мы будем судить их судом трибунала. Председательствовать будет генерал-майор Клитероу. Это будет праведный суд. Будут призваны свидетели, и все судебные процедуры должны быть проведены открыто. В состав трибунала войдут только военные, а его решения будут окончательными и не подлежащими обжалованию.

– Если только вы того не пожелаете, – перебил Клитероу.

– Конечно, – ответил Колборн.

Грэй озабоченно возразил:

– Военный трибунал? Не будет ли это опасным прецедентом, ваше высокопревосходительство? Местные суды все еще работают. Никакого военного положения не объявлено. Британское общее право ясно определяет…

– Мне нет дела до того, что определяет британское общее право, – на этот раз раздраженно сказал Колборн. – Мне хорошо известно, что менее чем за год здесь произошло два бунта. В первый раз никто не был осужден. Но, клянусь Господом, на этот раз такого не случится. Я буду продолжать действовать так, как мне предписано.

– Даже если в этом нет никакой необходимости?

Колборн, казалось, немного успокоился.

– Но она есть, сэр Чарльз. Есть такая необходимость. Дайте мне закончить. – Он повернулся к Клитероу. – Генерал-майор, сколько у нас арестованных?

– Более восьмиста, ваше высокопревосходительство.

– Все виноваты, но не все в равной мере, сэр Чарльз. Поэтому наше правосудие будет справедливым. Неумолимым, честным, но в высшей степени милосердным. Мы оправдаем большинство. Кое-кого сошлем. – Он продолжил, пристально глядя на Грэя, а не на Клитероу. – Определенное количество будет приговорено к смерти. Некоторых из них мы повесим. Сам процесс будет длиться до тех пор, пока общественность не потеряет к нему интерес.

Грэй ухмыльнулся про себя. Колборн не забыл прежние уроки, полученные во времена, более благоприятные для прав привилегированных, нежели для распространяющегося мнения в пользу универсальности закона. Милость и жестокость, с неопределенной отсрочкой, специально для того, чтобы подчеркнуть и то и другое. Все-таки, что ни говори, старая гвардия оставалась хотя бы предсказуемой.

– А эти арестованные? Будет ли им обеспечена соответствующая защита?

– Конечно, – приличествующим образом ответил Колборн. – Требования закона будут исполнены. Я даже уже решил, кто будет представлять защиту. Господа Драммонд и Харт. Хороший выбор, не правда ли, сэр Чарльз?

Грэю ничего не оставалось, как проявить восхищение прозорливостью Колборна. Репутация двух этих адвокатов была безупречной.

– Да, это наиболее подходящие кандидатуры, ваше высокопревосходительство. И я уверен, что у них будет обычный в таких случаях доступ к арестованным, достаточно времени и свободы действий, чтобы подготовиться к соответствующей защите.

Колборн посмотрел на Клитероу, и в какой-то момент в его взгляде промелькнула настороженность. Он быстро преодолел это и открыто продолжил:

– Будут, конечно, некоторые ограничения. Просто у заговорщиков и так много возможностей уйти от ответа. Могут быть представлены лжесвидетели, и многие будут давать ложные показания умышленно, поскольку они все равно не признают британских законов. К тому же многие арестованные неграмотны. Нет, по-моему, мы должны быть более вольны в своих действиях, нежели того требует британское законодательство.

– Насколько более? – напрямую спросил Грэй.

– Судопроизводство должно полностью вестись по-английски.

Грэй вздохнул.

– Ну конечно.

На его сарказм Колборн ответил своим:

– Мне приятно, что вы понимаете это. Я также решил, что Драммонд и Харт не будут ничего оспаривать в пользу своих клиентов. Они могут советовать, даже зачитывать предварительно подготовленные заявления, но не более. Каждый подзащитный должен будет отстаивать себя сам.

От удивления Грэй открыл рот, не веря своим ушам.

– Ваше высокопревосходительство, вы не можете так делать. Это неправильно. Ее величество не согласится с этим. Тайный совет не поддержит ваших действий.

На этот раз ухмыльнулся Колборн:

– И кто же им об этом расскажет? Тайному совету есть о чем думать и без прецедента, который я создаю. Я верну британской короне законно принадлежащие ей земли, мирные земли, в которых брюзжание кровожадных радикалов не будет беспокоить существования благопристойных мужчин и женщин, независимо от языка, на котором они говорят.

Грэй встал.

– Прошу разрешения проинформировать вас, ваше высокопревосходительство, что я поставлю высокопоставленных франкоязычных законников этого города в известность о ваших намерениях. Я соглашаюсь с вашими действиями, какими бы позорными они ни были, поскольку я ваш слуга перед нашей королевой. Но тем не менее я джентльмен, с рождения уважающий право любого человека на справедливый суд. Вы посягаете на это право, поэтому я подчиняюсь только своему служебному долгу.

Колборн тоже встал. Его лицо пылало, а в голосе прорезались решительные нотки:

– Как и я, полковник. Мир в королевстве – прежде всего. В результате этого получится равномерное распределение справедливости, а несколько человек будут повешены. Те, кого нужно будет повесить. А теперь, если вы позволите, мне и генерал-майору Клитероу нужно будет обсудить еще несколько вопросов. Всего доброго, полковник.

* * *

– Не принесет ли он нам забот?

– Надеюсь, нет. Он вовсе не реформатор. Теперь – к делу. – Он протянул Клитероу список. – Имена двух обвинителей и еще двенадцати офицеров, которых вы включите в состав трибунала.

Клитероу взял листок и пробежал глазами список имен.

– Все достойные люди. Меня беспокоит одно, ваше высокопревосходительство. Кого мы повесим? Мы не можем гоняться за зачинщиками. Большинство из них сбежало. Я имею в виду, как мы решим, кто должен умереть, а кто нет?

Колборн рассмеялся:

– Вы не будете, генерал. Я буду. – Клитероу поднял глаза, а Колборн продолжил: – Сначала мы решим, кого судить. Это ваша задача. Скажем, что сотни человек достаточно. Остальные скорее всего просто шли на поводу, и мы сможем отпустить их через несколько дней или недель. А тех, кого предадим суду, будем судить группами по десять-двенадцать человек с перерывами между судами в неделю. Особые случаи будем рассматривать отдельно. На каждый процесс у вас будет уходить около недели, следовательно, мы покончим с этим в три месяца. Достаточно времени, чтобы утолить жажду мести и ослабить общественный интерес. Распределим меру вины на каждый процесс. Кого-то оправдаем, кого-то сошлем, а оставшихся приговорим к смерти. Мы с вами решим потом, кого и сколько отправить на виселицу. Все будет зависеть…

– От чего?

– …от настроения населения. Это будет несложно определить.

– Мне все-таки нужно будет получить некоторые инструкции по смертным приговорам.

– Это тоже несложно, – ответил Колборн. – Главным определяющим фактором станет участие в последнем бунте. А также важно будет учесть отношение обвиняемого к чьей-либо смерти во время и того и другого мятежа. Окончательные выводы я оставляю на ваше усмотрение.

– И от чего они должны зависеть?

– От здравого смысла и собственного мнения, – ответил Колборн. – По-моему, так будет правильно.

– Первый суд. Когда вы хотели бы его начать?

Колборн пожал плечами.

– Сейчас же. Как можно скорее. Эта дьявольская «Геральд» уже говорит, что мы слишком медлим. Они жаждут их крови. Мы должны дать им ее испить. Начинайте с группы, захваченной в Конаваге. Среди них есть основной кандидат на повешение.

– Кто?

– Жозеф-Нарсис Гойетт, болтливый нотариус из Шатоги и фанатичный враг Британии. Если бы не проклятый реформатор Дарем, то его следовало бы повесить еще в тысяча восемьсот тридцать седьмом. Он открыто нанес нам немало вреда.

– Кого-нибудь еще? Я имею в виду повесить.

– В первой группе? Ну, возможно, еще одного. Решим это позже. – Колборн направился к двери, показывая тем самым, что совещание окончено. – Тогда так и решим, генерал-майор. Начинаем суды через неделю. Пусть вращается колесо Фортуны.

Тюрьма Ле Пи-дю-Куран, Монреаль, 21 декабря 1838 года

Монреальская тюрьма Ле Пи-дю-Куран представляла собой прочное трехэтажное здание, окруженное каменной стеной и охраняемое часовыми, чья серая плотная саржевая форма была современницей самой тюрьмы. Верхние два этажа тюрьмы предназначались для менее опасных преступников, чьи незначительные правонарушения позволяли содержать их в общих камерах, им не требовалось строгого контроля в камере за решеткой. Для нуждавшихся в контроле был отведен нижний этаж, разделенный на двухместные камеры. Двери этих камер выходили в длинный коридор, который, в свою очередь, смотрел зарешеченными окнами на большой внутренний двор. Обычно по утрам двор был пуст, все его пространство было отдано чайкам и другим птицам, бесцельно расхаживавшим по нему, подобно узникам на прогулке.

Этим утром все было по-другому. У больших виселиц, возведенных за неделю до этого, возились люди. Помост, на котором были установлены виселицы, возвышался у каменной стены, как мрачная сцена. Горбатый человек небольшого роста проверял петлю, угрожающе свисавшую с толстой горизонтальной балки. Двое военных в алых мундирах, гражданский чиновник в черном костюме и шляпе и молодой священник крепкого телосложения с нагрудным крестом прохаживались у виселиц. В восемь часов тридцать минут широкие деревянные ворота справа от виселиц отворились, пропустив роту солдат, парадным шагом промаршировавшую во двор, топот их сапог заглушался шумом толпы, которая начала собираться за стеной. Солдаты остановились у главного входа в тюрьму и по приказу офицера, сидевшего верхом на лошади, перестроились в две шеренги, отстоявшие друг от друга примерно на шесть метров. Одним флангом шеренги упирались в ступени виселицы. Таким образом получился церемониальный проход. Солдаты поставили оружие к ноге и ждали, флегматично глядя в лицо друг другу в холодном сером свете.

Они появились десятью минутами позже. Четверо часовых и человек в черном костюме. На руки двух заключенных были надеты наручники, а на шеи накинуты длинные веревки. Дукет плакал и отводил глаза от своих родителей, которые молча стояли у входа в тюрьму. Перед тем как они двинулись вперед, Жозеф-Нарсис весело улыбнулся своей жене и отцу, подняв одну из рук в наручниках в прощальном жесте. Затем со священником во главе они вышли на холодный утренний свет и двинулись между двумя шеренгами красных мундиров, стоявших по стойке «смирно», миновали молодого священника, который преклонил колено на снег и высоко поднял нагрудный крест в жесте бесполезной надежды, и остановились у деревянных ступеней виселиц. Там их ждал палач Хамфри. Согнутая обезображенная фигура палача выглядела гротескной карикатурой его ужасного промысла. Он медленно повел приговоренных к смерти вверх по ступеням. Ноги Дукета дважды отказывались слушаться, и его пришлось поддерживать, а затем и подталкивать вперед, пока они все не оказались на помосте. Человек в черном костюме указал на Жозефа-Нарсиса, который ровным шагом подошел к Хамфри и люку под петлей, которая слегка раскачивалась на крепчавшем ветру. Кивком он показал, что готов. От последнего слова он отказался. За его спиной на коленях стоял священник, и ему было слышно, как плакал Дукет. Когда петля была надета на шею, он взглядом окинул толпу, собравшуюся напротив и давившую на конное оцепление. Лица людей в толпе были обращены вверх, люди молчали. Толпа, город за ней, холодная серая река внизу, ничто из всего этого больше не имело отношения к нему. Разве можно жить в серости, будучи лишенным свободы? Он закрыл глаза и стал ждать. Люк раскрылся. Толпа испустила вздох, и Жозеф-Нарсис Гойетт провалился прямо в вечность. Несколькими минутами позже его место у петли занял рыдавший Жозеф Дукет.

Тюрьма Ле Пи-дю-Куран, Монреаль, понедельник, 7 января 1839 года

Двенадцать человек в полном молчании один за другим заходили в пустую комнату в сопровождении двух охранников. После того как в комнату зашел последний из них, железная дверь закрылась, и вошедшие оказались предоставленными самим себе. Все еще разминая руку – это вошло в привычку, – Мартин постарался осмотреться вокруг, тогда как другие либо разговаривали друг с друтом, либо просто лежали на полу в состоянии привычного для них безразличия. Они должны были предстать перед судом, если можно было назвать судом эту насмешку над правосудием. Вида ужасной виселицы, на которой все еще краснела кровь Жозефа Дукета, было достаточно, чтобы вновь вызвать тот ужас, который они прятали в глубине себя все бесконечные недели в Ля Пойнт-а-Кальер.

Один из охранников ненароком рассказал, что петля ломала некоторые шеи как хворостинку, а некоторых удушала медленно. Так или иначе, но она ждала их всех.

Первым увели шевалье де Лоримьера. В сопровождении двух охранников он исчез в мрачном проходе, чтобы через полчаса вернуться с белым лицом, не сказав при этом ни слова. Затем Мартин услышал, как назвали его собственное имя. Что бы там ни было, пришел его черед. И он обратил внимание на то, что был вторым в списке, проходя мимо нескольких незанятых камер в конец коридора. Два охранника ввели его в комнату и указали на стул в центре. Здесь было еще два человека. Они были одеты в темные костюмы и не были похожи на заключенных. Человек ростом поменьше и с ангельским лицом приветствовал Мартина улыбкой.

– Не пугайтесь, Мартин. Меня зовут Льюис Драммонд, а это мой партнер – Аарон Харт. От имени королевы мы будем вести вашу защиту.

Харт кивнул в знак согласия. Он был выше ростом, с бледным лицом и выглядел более серьезным. Тем не менее голос его был теплым и подбадривающим, в его французском языке не слышалось акцента:

– Вы и ваши товарищи, с которыми мы встретимся сегодня, предстанете перед судом, который начнется…

– Одиннадцатого, – вмешался Драммонд, доставая бумаги из своего портфеля. – Всего двенадцать человек.

– Вы мои защитники? – спросил Мартин, пытаясь собраться с мыслями. – Все это непривычно для меня. Что мне следует делать?

– Обвинение здесь, у меня, – ответил Драммонд. – Кажется, оно очень серьезно.

– И наша возможность защищать вас очень ограничена, – добавил Харт. – Мы можем вам только советовать, зачитать предварительный приговор, задержать ход дела, пока вы консультируетесь с нами. Боюсь, что сама по себе защита остается в ваших руках.

– Свидетелей защиты было очень трудно обеспечить. Не хватило времени, – извиняющимся голосом сказал Драммонд и добавил: – Дело ведется полностью по-английски.

Мартин слегка улыбнулся.

– Я знаю язык. Не могли бы вы рассказать мне о том, что мне вменяется в вину?

Драммонд и Харт обменялись взглядами. Эта задача для них, пожалуй, была самой трудной. О правосудии здесь не могло быть и речи, и им пришлось стать частью этой карикатуры на законность, при которой людям было отказано в соблюдении элементарных правил британского законодательства. Но если Гойетт, объясняясь по-английски, сумел бы найти контраргументы тем обвинениям, которые будут брошены ему, то, возможно, у него и появился бы шанс.

Драммонд заговорил, медленно произнося слова:

– Против вас будет выдвинуто обвинение в трех преступлениях. Чтобы возражать по любому из этих обвинений или по всем трем, было бы хорошо иметь свидетелей в вашу пользу. Но, судя по предыдущим процессам этого трибунала, это будет непросто сделать. Во-первых, утверждается, что вы играли важную роль в организации «Братьев-охотников». Ордер на ваш арест по обвинению в предательстве был выдан еще до начала восстания. Там говорилось, что вы вели подрывную деятельность на территории Соединенных Штатов. Сможете ли вы опровергнуть это, Мартин?

– Конечно. Я всего лишь действовал по приказу де Лоримьера. Это была просто ознакомительная поездка. Я никого не вербовал.

– Но сможете ли вы доказать это? – Поймав взгляд Мартина, Харт сказал: – Думаю, что нет. Вы были в Соединенных Штатах до начала восстания?

Мартин кивнул.

– По делам «Братьев-охотников»?

– Да. Но…

Драммонд озабоченно произнес:

– И у вас нет никаких свидетелей, уважаемых людей, которые могли бы высказаться в вашу пользу, подтвердив, что поездка была безобидной? – Усмотрев отрицательное выражение в глазах Мартина, Харт продолжил: – Во втором обвинении утверждается, что вы предлагали сжечь поместье Бьюарно и то, что вы пытались совершить насильственные действия против леди Джейн Эллис и ее семьи.

Мартин застыл, ошеломленный сказанным. Такого не могло быть.

– Это абсурд. Я пытался помочь им. Леди Джейн Эллис должна это подтвердить. Я разговаривал с ней.

– Забавно будет посмотреть, когда вы попытаетесь вызвать ее в суд в качестве свидетельницы, – сказал Харт. – Нас высмеют в суде.

Драммонд удрученно продолжил:

– Но у королевского трибунала есть свидетель, который поклянется, что вы пытались совершить насильственные действия или даже посягнуть на большее в отношении благородных дам.

– Кто? Кто этот пес, который посмеет поклясться в такой лжи?

– Тот, кому трибунал скорее всего поверит. Управляющий имением Эллисов, господин Теодор Браун. Он показывал шрамы, как свидетельство нападения на него лично.

– Это все ложь. Браун лжец. – Мартин перешел почти на крик: – Вы что, мне не верите?!

Харт ответил спокойно, но твердо:

– То, во что мы верим, не имеет значения. Можете ли вы назвать какого-нибудь достойного свидетеля, бывшего с вами в ту ночь, который смог бы поддержать вас?

– Я не знаю. Я только что прибыл. Было темно. Там были шевалье, хозяин постоялого двора, мой брат. Больше некого вспомнить.

Харт покорно посмотрел на Драммонда, прежде чем продолжил:

– На самом деле самым серьезным является третье обвинение, Мартин.

Драммонд принялся читать, стараясь не отрывать взгляда от бумаги, которую держал в руке:

– Крестьянин-шотландец, по имени Саймон Макинтош. Вы знаете его?

Мартин покачал головой.

– Это имя мне ничего не говорит.

– Ну а он готов поклясться, что в полдень в субботу третьего ноября вы участвовали в схватке, в результате которой погиб его сосед, Джон Макбрайд. Что вы с братом приказали сжечь его дом, что во время стрельбы, последовавшей за этим, вы оба стреляли из огнестрельного оружия в горевший дом, когда погибший пытался оттуда выскочить.

У Мартина защемило сердце.

– Я не видел Жозефа-Нарсиса с того времени, когда он пытался захватить индейские ружья у Конаваги. Он ведь еще жив?!

Двое смущенно посмотрели друг на друга. Наконец Драммонд прокашлялся и сказал:

– Мартин, вашего брата повесили две недели назад вместе с Жозефом Дукетом. Я думал, что вы знаете.

– Нет, – прошептал Мартин, глядя себе на колени. Он думал о том, была ли смерть Жозефа-Нарсиса быстрой или он страдал на конце веревки.

– Но Макбрайд был действительно убит бунтовщиками из Шатоги.

– Я не был там. Как этот человек может утверждать, что это был я?

– Согласно тому, что написано здесь, он знаком с вашей семьей. Он утверждает, что опознал вас по вашему… вашему физическому недостатку.

Харт сильно подался вперед.

– Это очень серьезно, Мартин. Если не опровергнуть то, что утверждает этот человек, то вы наверняка будете признаны виновным. Вашего брата нельзя уже призвать в качестве свидетеля. Если вас там не было, то где вы были, и можете ли вы представить кого-нибудь, кто подтвердит это?

Мартин заглушил стон.

– Я ехал из Одельтауна, без попутчиков. Я присоединился к своим товарищам тогда, когда они выступили на Бьюарно. В тот день я ни с кем не разговаривал. Я очень торопился.

Адвокаты переглянулись между собой. Драммонд задумался ненадолго.

– Произошло ли еще что-нибудь во время мятежа, что могло бы привести трибунал к положительному мнению о вас? Что-нибудь, что снизило бы степень вашей вины и в то же время могло быть проверено?

Мартин глубоко задумался, затем подпрыгнул, ощутив луч надежды.

– Да. Есть такое. Когда мы обратили в бегство добровольцев у Бейкерс-филда, я остановил атаку. Это было не в моей власти, но я действовал сознательно, поскольку не хотел, чтобы погибли люди. Все мои товарищи охотно подтвердят это.

Харт вздохнул.

– Боюсь, что вы не сможете доказать этого, Мартин.

– Почему, ведь так оно и было, как я сказал?

– Джеймс Перриго, которого судили недавно, командовал в тот день. И он заявил, что сам дал приказ к отходу.

– Но это было не так. Это сделал я.

– Как и с Теодором Брауном и Саймоном Макинтошем, дело не в том, кто прав, а в том, кто кому верит. – Драммонд встал и потрепал Мартина по плечу. – Все, что вы могли бы сделать, мой юный друг, это рассказать вашу историю и молиться, чтобы милосердие было на вашей стороне. Я и мой коллега, мы сделаем все, что сможем, но без надежных свидетелей…

– Я понимаю, – вяло сказал Мартин, направляясь к двери. – Теперь никто ничего сделать не сможет. – Прежде чем конвой вывел его из комнаты, он спросил: – Один вопрос, если позволите. Что случилось с Джеймсом Перриго?

– Он был оправдан и вышел на свободу. – Харт выглядел довольным. – Это была одна из наших немногих побед.

Пятница, 18 января 1839 года

Льюис Драммонд и Аарон Харт находились на своих местах у скамьи подсудимых. Оба были погружены в кипы бумаг, лежавших перед ними на столах. За ними за большим по размеру столом сидели три судьи-адвоката: Доминик Монделат, Клод Дэй и капитан Питер Миллер. Капитан Миллер вызвал Мартина на специальную скамью, стоявшую в стороне и предназначенную для преступников, выступавших в свою защиту. После чего он громко зачитал обвинения и в течение десяти минут подробно объяснял природу и тяжесть совершенных преступлений. Затем он вызвал первого свидетеля. Боковая дверь в зале суда открылась, и вошел Теодор Браун. Теперь он был одет в нелепый коричневый костюм, который был ему очень мал, но на его покрасневшем лице было все то же выражение яростной злобы. Он с открытым презрением посмотрел на Мартина, прежде чем занял место, отведенное для дачи свидетельских показаний. Произнеся клятву, он дал свои дьявольские показания. Полчаса спустя все его действия повторил Саймон Макинтош, но он не смотрел на Мартина, в ходе всей церемонии его глаза были опущены долу. Затем наступил черед Мартина.

– Человека, которого вы вызвали сюда, Саймона Макинтоша, я никогда в жизни не встречал. В тот день я вовсе не был в Шатоги. Посмотрите на мою руку. – Мартин вытянул свою правую руку. – Она была сломана, и очень серьезно. И если хотите знать, то это второй ваш свидетель, Теодор Браун, сломал мне ее. Нет, это не совсем точно. Его лошадь сломала ее, когда Браун набросился на меня.

Мартин понимал, что сказанное им звучало смешно, но ему ничего не оставалось, как продолжать. Он сделал паузу, стараясь собраться с мыслями. Но даже пытаясь обрести самообладание, он чувствовал на себе неблагожелательный взгляд председательствовавшего судьи, ощущал, как рок витал над длинным алым рядом напудренных париков. Двое судей фактически спали. Один прижимал руку ко рту, шепча что-то своему коллеге.

Прежде чем продолжить Мартин глубоко вздохнул.

– Я не мог стрелять ни из какого оружия этой рукой. Даже если бы я был у той фермы, о которой вы говорили, я не смог бы совершить того, о чем говорил этот свидетель. Каждый из тех, кто был с моим братом в тот день, мог бы…

Мартин замер. Один из членов трибунала, толстый краснолицый капитан, держал перед собой лист с примитивным рисунком. На нем была изображена виселица, с которой свисало вытянутое тело с головой в форме моркови и сильно деформированным лицом. От лица шли овалом обведенные слова, написанные по-французски неграмотно: «Что-то жмет воротник. Мне трудно дышать». Потом рисунок перешел к офицеру, сидевшему рядом с толстым. Его тихий смех был слышен всему суду. Только председательствующий судья, казалось, ничего не заметил, он сидел и смотрел в никуда. Рисунок переходил под столом из рук в руки. Еще больше ухмылок и хихиканий смешалось с восклицаниями гнева одиннадцати подсудимых, стоявших с выражением ужаса на лицах за ограждением. Один на скамье подсудимых, Мартин, поник головой.

* * *

Суд закончился 21 января, а тремя днями позже подсудимых снова доставили во Дворец юстиции, чтобы получить решение суда и заслушать вынесенный им приговор. Все так же с руками в наручниках их по одному ввели в небольшую комнату и поставили перед тремя судьями-адвокатами, сидевшими за столиком с двумя вооруженными солдатами по бокам. Хотя у него не было никаких иллюзий по поводу того, что должно было произойти, Мартин все же вновь почувствовал знакомый холодок страха, когда один из судей поднялся и нараспев произнес слова, которые ставили последнюю печать на его жизни:

– Мартин Гойетт подлежит быть повешенным за шею до смерти в такое время и в таком месте, которые будут одобрены его высокопревосходительством генерал-лейтенантом, командующим в провинциях Верхняя и Нижняя Канада и администратором указанных провинций.

Среда, 13 февраля 1839 года

Оба приговоренных за час не произнесли ни слова. Они лежали на койках. Тишину иногда нарушал кашель де Лоримьера или шуршание простыней Мартина, когда он беспокойно ворочался в темноте. День был долгим и тягостным, Мартин вздохнул с облегчением, когда дверь камеры закрылась на ночь.

Он прижал икону к груди. Она блестела в темноте.

– Шевалье, вы не боитесь умереть? Повиснуть на веревке со сломанной шеей, это вас не пугает?

Де Лоримьер тихо ответил из темноты:

– Нет. Это произойдет очень быстро. Глаза откроются, я отойду с миром и увижу Бога.

– А каким вы его увидите? И кого вы еще узнаете?

– На кого он будет похож, я не знаю. Он будет светлым и наполнит меня всем, чем я хочу. Там будут другие. Узнаю ли я кого-нибудь – это не важно, но мы все будем весело смеяться, поскольку увидим Бога.

Мартин поднялся и поднес Мадонну к койке де Лоримьера.

Сначала де Лоримьер не заметил ее, а когда увидел, то воскликнул:

– Боже мой, Богоматерь! Где ты прятал ее, Мартин?

– Она принадлежала человеку которого я люблю.

– Подойди сюда, Мартин. Поставь ее вот тут. – Он указал на низкую полку, где они держали продукты для приготовления пищи. – Мы можем помолиться перед ней вместе.

– Я не могу больше молиться, шевалье. С тех пор как дядя Антуан рассказал мне о своих сомнениях, я начал думать о тех словах, которые я напрасно тратил в молитвах. Впрочем, я думал об этом и до того. Я все еще не понимаю многих вещей. – Он повернул икону к себе. – Она сделана из сплава олова со свинцом, шевалье. Если мы знаем, кто есть Бог, то почему молимся металлу?

Де Лоримьер перекрестился так, словно отгонял эту ересь, но ответил успокаивающим, понимающим тоном. Он взял икону у Мартина.

– Она сделана из металла, но представляет Пресвятую Деву, поэтому, когда мы молимся ей, мы молимся Деве Марии через это рукотворное подобие. Для меня она душа Мадонны. – Де Лоримьер более думал вслух, нежели спорил.

Мартин упорно продолжал:

– Всегда?

– Нет. Только тогда, когда я молюсь ей.

Мартин взял икону обратно.

– Оловянная Мадонна делает настоящую Мадонну подлинной? Вот так, сама по себе прибавляет реальности вере? Мне трудно это принять, шевалье.

– Но ты должен это сделать, Мартин. Вера предписывает делать то, что протестанты, а вместе с ними, очевидно, и ты, называют иконопоклонничеством. – Он благоговейно взял Мадонну. – Иконы, подобные этой, освящаются через богооткровение. Как и вера, которая также является откровением, твоя Мадонна просто материализует духовную сущность.

– Не хотите ли вы сказать, что откровение предшествует вере?

– Нет, я утверждаю, что вера укрепляется и становится более реальной через откровение и в равной мере откровения подтверждают наши представления о божественности. Я не могу сказать, откуда берется вера в каждом человеке. Если говорить обо мне, то я впитал ее с молоком матери. Только избранные получают веру по-другому.

– Избранные? – удивленно спросил Мартин. Мадлен также говорила об избранных. – Что вы имеете в виду, шевалье?

– Они являют собой мост между землей и небесами. Они посланы к нам Богом, чтобы исполнить его волю.

– И в чем Его воля? – Мартин вспомнил Мадлен. – Можно ли безнадежное кровавое фиаско назвать волей Всевышнего?

Де Лоримьер устало ответил:

– Не нам гадать. Уже того, что Он и Его Пресвятая Мать снизошли до того, чтобы предстать перед избранным ими, достаточно для побуждения сердец и душ всех смертных грешников возрадоваться и вновь уверовать в истинного Бога. Только избранным на этой земле известен тот восторг, который ожидает меня через два дня.

– Я все же не понимаю, шевалье. Прошу простить меня за отсутствие веры или за излишнюю въедливость, но как же быть с безумцами? – Он вздохнул, прежде чем продолжил: – Я слышал о лжеизбранных. Я даже разговаривал с человеком, утверждавшим, что ему было небесное видение.