Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Мартин вспомнил глаза священника. Прямо как у Мадлен. Безумие! Нет, этого не может быть. Это проявление его веры, сильной энергии, проницательности. Это не может быть безумием. Коллин не права, она слишком молода.

Он покачал головой, но Коллин стояла на своем:

– Он сумасшедший, Мартин. Я знаю, что это так. И я не совсем уверена, действительно ли он священник.

– Почему, Коллин? – спросил Мартин, которому вновь стало интересно беседовать, поскольку буря в животе утихла.

Она рассказала ему о книгах и о ложных названиях. Она не могла их вспомнить. Все они были на разных языках. Она припомнила только одного автора. Рамон Лалл. Это имя ничего не говорило Мартину, но он пометил себе в памяти, чтобы позже спросить об этом Шарля Хуота. Он наверняка знал.

Мартин расспрашивал Коллин о том, что она любит и не любит, об отцовской ферме. Он даже попросил ее спеть ему. Она отказалась, просто заметив, что это было бы опасно. Кто-нибудь мог услышать. Наконец, после долгих раздумий, он задал ей вопрос, который хотел задать с самого начала. Есть ли у нее в друзьях серьезный джентльмен? Ее ответ сначала шокировал его. Затем они оба рассмеялись, да так громко, что ей пришлось приложить палец к губам. Было всего два типа мужчин. Те, кто хотели забраться к ней в кровать, и те, которые хотели жениться на ней, что, в сущности, было одно и то же, только второе было постоянным. Ну, как ее мать говорит! Мужчин интересует только две вещи: их живот и то, что висит под ним. Нет, мужчины – это последнее, что было у нее на уме. Она будет думать о замужестве только тогда, когда станет богатой и известной, и выйдет только за джентльмена.

Облако закрыло солнце, и в будке неожиданно стало прохладно. Мартин вдруг осознал, что она замолчала. Тишина не была неприятной, но ее упорный взгляд притягивал его к ней так, словно вводил в транс. Потом она встала и поправила юбку. Она собралась уходить. В голове у Мартина начался сумбур. Он должен был сделать так, чтобы она вернулась.

– Не хотели бы вы научиться говорить по-французски? Это могло бы пригодиться для вашего пения. Насколько я знаю, во Франции прекрасные концертные залы. Я мог бы научить вас.

– Когда, где? – Ответ был быстрым, мгновенным.

– Здесь. Я здесь каждый день, даже по воскресеньям, если хотите. Это прекрасный язык.

Она уже стояла у выхода, но не отворачивалась от него. Мартин настаивал:

– Мне так хотелось бы учить вас, Коллин. Ну пожалуйста.

Она улыбнулась. Ему показалось, что солнце снова вышло из-за облаков.

– Завтра.

Мартин провожал ее глазами, пока она не исчезла в буше. Он махал ей рукой. Последнее, что он увидел, было мерцание рыжего цвета, и она исчезла за деревьями.

* * *

Коллин пришла на следующий день и приходила каждый день в течение следующих двух недель, за исключением двух дней подряд, когда она была нужна господину Нейтчу в течение целого дня. Это были два самых худших дня из всех, которые помнил Мартин. В монреальской тюрьме не было так одиноко, как в его сторожевой будке среди деревьев и птиц. Она оказалась прекрасной ученицей, улавливавшей тонкие нюансы звуков и интонации. После трех дней занятий она начала задавать Мартину вопросы о нем самом. Внутри него как будто прорвало дамбу, сдерживавшую его чувства. Неожиданно для себя он принялся рассказывать ей все. Абсолютно все. О матери, дяде Антуане, об отце, не желавшем его, о восстании, Жозефе-Нарсисе, о шевалье. Он поделился с нею своими мыслями о Боге, которого он был не в силах понять, о страхе, обрекавшем его на трусость. Она была чуткой слушательницей. Она смеялась над его историями о дяде Антуане, плакала, когда он описывал свою последнюю встречу с матерью, и кипела от негодования на Теодора Брауна. И она совсем, казалось, не была расстроена недостатком у него смелости.

– Появится, когда нужно будет, – сказала она. – Страх зачастую есть проявление здравого смысла, тогда как смелость – это простое выполнение своих обязанностей. – Она похлопала его по руке и сказала просто: – Мартин Гойетт не трус.

Он нежно прикрыл своей рукой ее руку и на миг положил голову ей на плечо.

– Ш-ш, – прошептала она. – Все будет в порядке.

Он не собирался рассказывать ей про Мадлен, но все же сделал это. Он должен был рассказать. Он сообщил, как встретил ее, как они были вместе, про ее алтарь и видения и в конце концов про то, что поведал Шарль Хуот о ее смерти. Коллин спокойно слушала. Когда он закончил, она покачала головой.

– Бедная девочка. Ей не нужно было так поступать. Ее можно было использовать для вашего дела гораздо лучше.

– Но она должна была, Коллин. Разве ты не понимаешь? Ею двигала невидимая сила.

Коллин смотрела на него. Его мягкие, ласковые голубые глаза были влажными от эмоций. Глаза, которые не способны были рассмотреть безумие на неистовом, перекошенном лице священника в белой сутане, определенно не могли распознать это в пылкой страсти измученной женщины. Но она не могла сказать ему об этом. Вместо этого она попыталась говорить по-французски, чтобы смягчить действие своих слов.

– Мадлен была не для тебя, Мартин. Я понимаю, что ты любил ее, но…

– Что? – слабо отреагировал он.

– Она не любила тебя. Она не могла.

* * *

Так просто случилось. Был август, шестое число, поскольку Франсуа-Ксавье заставил их всех опуститься на колени у своих коек и простоять так пять минут в честь праздника Преображения Господня. Стоял прекрасный солнечный день, и Коллин готовилась вернуться в «Герб Бата». Господин Нейтч, которому нравилась их тайна, одобрял ее уроки французского языка и согласился предоставить ей свободный час днем с условием, чтобы она приходила на работу на час раньше.

Накидывая шаль ей на плечи, Мартин взял ее за руки и развернул лицом к себе. Ее глаза были спокойны и не таили в себе вопроса. Он поднял ее лицо за подбородок и нежно поцеловал в губы, почувствовав их тепло и мягкость. Его руки соскользнули к ее талии, и он крепко прижал ее к себе. Их поцелуй, казалось, длился вечность. Когда он наконец поднял голову, он почувствовал, что ее руки обвили его шею. Он прижал свою голову к изгибу ее шеи, коснувшись губами теплой кожи. Мартин ощутил, как забилось ее сердце под тяжелым шерстяным джемпером. Они стояли так очень долго. Он не отпускал ее, а она не пыталась вырваться из его объятий, но настал момент, и он остался один с ароматом ее тела, приставшим к его телу, подобно благоуханному снадобью.

Ручей Тарбан-Крик близ Парраматты, суббота, 19 сентября 1840 года

Мартин Гойетт проверил бумагу и пенал с карандашами. Удостоверившись, что все в порядке, он вышел из маленькой комнаты, что была в помещении для слуг, и направился в сторону ручья, который находился за сумасшедшим домом, менее чем в лье от Парраматты. Заглянув в записную книжку, он прошел недалеко вдоль берега, пока не нашел то, что искал: багряного оттенка орхидею, которая росла в тени в том месте, где почва сохраняла влагу. Он распознал ее по мохнатой ворсистой колонке металлического цвета над губой и двум похожим на глаза поллиниям, по одному с каждой стороны основания. Он быстро приступил к работе, набросав сначала контуры цветка, потом узкий с глубокой канавкой лист и, наконец, сам цветок.

Он во второй раз был в Парраматте в качестве кучера Бэддли, первая поездка состоялась три дня назад, следом за не столь очевидным выздоровлением коменданта от болезни, которая поедала его день за днем. Этим утром он выглядел ужасно, большую часть пути он пролежал, съежившись под двумя толстыми одеялами, несмотря на то что погода стояла теплая. Язвы на его ногах не заживали, и, по словам старого Самуэля Ньюкомба, он заразился нехорошей болезнью, которую разносили продажные женщины. Франсуа-Ксавье сказал, что источником, без сомнения, является одна из обитательниц сумасшедшего дома. Он не завидовал Мартину в тяжелой задаче сопровождать Бэддли, поскольку из-за этого тому придется приближаться к этим грязным тварям.

Мартин не возражал, поскольку, будучи доставлен в это заведение, Бэддли не нуждался в нем до следующего утра. Он мог распоряжаться своим временем как хотел до захода солнца, но только на территории заведения, после чего он должен был вернуться в отведенное для него место в помещении для слуг. Территория сумасшедшего дома занимала добрых несколько акров, по которым протекал ручей Тарбан-Крик, и здесь было достаточно места для прогулок и этюдов. Встречалось много различных растений, и он хотел зарисовать как можно больше, чтобы показать это отцу Блейку, который должен был вернуться в «Герб Бата» где-то в октябре.

Он не понял, что заставило его посмотреть вверх, поскольку она не издала ни звука. Но она была тут, та же самая девушка, которую он видел здесь три дня назад. Тогда она стояла на другом берегу ручья, держась от него на порядочной дистанции. Он махнул ей рукой, а когда взглянул еще раз, она исчезла. Теперь она вернулась, молча стоя в паре метров от него. Девушка-аборигенка, она была высокой и стройной. Не такой высокой, как Коллин, но гораздо стройнее, подобно тростинке на ветру. На ней было простое голубое платье, задравшееся выше колен. Бедра у нее были худые и мускулистые, а вглядевшись внимательней, Мартин почувствовал ее гибкую силу. У нее были самые замечательные глаза из всех, что он видел. Светло-карие, с вкраплениями желтого. Казалось что они одновременно видят все и ничего. Волосы имели матовый желтый оттенок и были крепкими и курчавыми, спадавшими по спине и обрамлявшими шею.

Наконец Мартин обрел дар речи:

– Добрый день. Я видел тебя, когда в прошлый раз был здесь. Я помахал тебе рукой. Меня зовут Мартин.

Он замолчал, потому что понял, что говорит глупости. Девушка просто смотрела на него, подняв правую руку к плечу и трогая лапки черной птицы, молча сидевшей там и следившей за каждым его движением.

Мартин заговорил снова:

– Посмотри. Я рисую это растение. – Он взял карандаш и обратной его стороной принялся чертить что-то на голой земле. – Смотри. Рисунок. Я рисую. – Он сделал быстрый набросок, голову и плечо без туловища и птицу, сидевшую на плече. Показывая на него жестом, он сказал: – Твоя птица. Это твоя птица.

Никакого ответа не последовало. Только пристальный взгляд этих каре-желтых глаз и блеск глаз черной фигуры на ее плече. Мартин никогда не чувствовал себя таким смущенным и так нелепо. Как глупо было вот так стоять и лепетать что-то этой незнакомой молчаливой девушке с птицей на плече. Все это было смешно. Поэтому он продолжил делать единственное, что мог, – рисовать. Он склонился над своей работой, заставляя себя концентрироваться на рисунке, не зная, стояла ли она все еще здесь или уже ушла. В конце концов он не вытерпел и оглянулся. Она сделала маленький шаг в его направлении. Боже, как красива она была своей дикой неприрученной красотой. Ее глаза вспыхнули, встретившись взглядом с ним, и он уловил запах меда. Затем он почувствовал это, пустоту в голове, будто он вот-вот упадет. Это не было плохим предчувствием, но он остро ощущал что-то внутри себя, вокруг себя, вокруг этой девушки. Он закрыл глаза и подождал, пока это странное тревожное чувство не покинуло его. Когда он открыл их, она исчезла.

* * *

В следующем месяце Мартин больше десяти раз бывал в Парраматте, и каждый раз незнакомая молчаливая девушка выходила из чащи подобно темному призраку. И несмотря на то что он рисовал в разных местах по берегам ручья, она всегда появлялась, как будто знала, где он должен был быть. Он каждый раз разговаривал с ней и рисовал что-нибудь на земле, избегая ее глаз, лишавших его присутствия духа. Когда она пришла в пятый или шестой раз, ему впервые удалось дотронуться до ворона. Он боялся этой птицы, но чувствовал, что контакт с ней мог бы помочь ему в отношениях с девушкой. Черные перья были на удивление мягкими и теплыми, и птица не вздрогнула от его прикосновения. После этого девушка, казалось, стала не такой осторожной, хотя все еще не произносила ни слова.

20 октября 1840 года

Мартин положил икону Девы Марии в сумку в тот теплый октябрьский день, когда Бэддли готовился совершить, как он считал, свою последнюю поездку в Парраматту. Комендант изменился в худшую сторону до неузнаваемости, его посещали приступы неконтролируемой ярости и потери рассудка. Патриоты называли его «дьяволом». Даже Мартин, к которому он прежде всегда относился с одобрением, теперь вызывал в нем напряженное молчание. Все чаще он произносил в его адрес злобные тирады. Он стал подозрительным ко всем и вплоть до сегодняшнего дня собирался взять себе в качестве кучера Лепайльера. Он изменил свое решение в последнюю минуту, и именно тогда Мартин и подумал о Деве Марии. Язвы на ногах Бэддли не зажили, и теперь он обычно сначала заглядывал в больницу на их обработку, а потом ехал в сумасшедший дом. И хотя очевидно, что он все еще мог выполнять свои обязанности коменданта Лонгботтома, но назвать его здоровым человеком было уже нельзя.

Они прибыли в Парраматту вскоре после полудня. Времени было мало, поскольку комендант выразил желание вернуться в Лонгботтом этим же вечером. Мартин ощущал незнакомое ему чувство безотлагательности. Ему нужно было найти ту девушку. Оставив пролетку на ее обычном месте в конюшне сумасшедшего дома, он быстро пробежал четверть мили до ручья. Он остановился там, где большая скала из песчаника нависала над безмятежной гладью воды, и принялся ждать. Дева Мария блестела на солнце. Почему он делает это? Почему он отдает эту католическую икону, подаренную ему матерью, немой девушке-аборигенке? От матери, которая не могла быть его, девушке, которую он не знал. Мартин повернул икону и потер пальцем острую заусеницу в том месте, где была левая рука. Хотя они обе не разговаривали, у них было что-то общее. Он чувствовал это. И поскольку, возможно, он не увидит ее больше, то почему бы не подарить ей что-нибудь? Тут он заметил заклеенное глиной место, напомнившее ему о бумаге внутри. Да, эта иконка хранила тайну. Фамильная вещь с загадкой внутри. Как и сама девушка, чья загадка таилась в ее глазах, способных силой своего взгляда вызывать ощущения, которые ему не приходилось чувствовать до этого. Ему было интересно, что она будет делать, когда он отдаст ей икону.

Он почувствовал ее присутствие и повернул голову. Она была рядом, менее чем в полутора метрах от него. На ней было другое платье, белое и просвечивающее. Она подошла ближе и позволила Мартину погладить ворона на ее плече.

– Возможно, я больше не приду сюда. Я принес тебе кое-что. Подарок. – Мартин протянул Деву Марию девушке. – Она принадлежала моей матери, но я хочу, чтобы она осталась у тебя. Она красивая, правда?

Глаза девушки неотрывно смотрели на Пресвятую Деву, в ее взгляде было то, чего Мартину никогда не приходилось видеть. Он был полон восторга. Ее темнокожая рука протянулась и приняла икону. Вторая ее рука отпустила лапку ворона и присоединилась к первой. Двумя руками она подняла Пресвятую Деву на уровень своих глаз так, что лицо Девы Марии было всего в нескольких сантиметрах от ее собственного. Лицо девушки преобразила лучистая улыбка. Бездонные глаза наполнились наслаждением, радость заблестела на великолепных белых зубах. И она заговорила. Это было всего лишь одно слово, которое Мартин совсем не понял, но оно было наполнено благоговейным трепетом.

– Курикута.

Берега реки Джордж-ривер в районе Банкстаун, Сидней, 30 октября 1840 года

Полуденное солнце отражалось в широких спокойных плесах реки, на берегу которой сидели двое. Один, темноволосый и одетый в белое, писал что-то в большой тетради в коричневой обложке, второй, выше первого, светлее его и моложе, рисовал странные желтые цветы, которые росли на жестком прямом кусте. Их даже трудно было назвать цветами, они больше походили на грозди тонких желтых трубочек, выходивших из твердого центрального конуса. На площадке за ними была разбита небольшая палатка. Жестяной котелок висел на перекладине над дымящимся костром, рядом с которым лежали кухонные принадлежности, ломоть черного хлеба, несколько картофелин, мясо и стояла канистра с водой. За этой открытой площадкой во все стороны раскинулся буш, огромный и с виду пустой, при поверхностном взгляде он мог показаться везде одинаковым.

Оба человека были погружены в свои собственные мысли, для них было бы большим удивлением узнать, как схоже они выглядели со стороны. Бернард Блейк был настолько близок к счастливому состоянию, насколько мог себе представить. Только с Томасом Риваролой он мог чувствовать себя таким довольным. Ему действительно нравился этот юноша. Мартин Гойетт слушал его с интересом и пониманием. Он не перебивал, относился к нему с почтением и, к счастью, был лишен свойственной Нейтчу угодливости. Он задавал великолепные вопросы и был достаточно мягок, не попадая при этом под влияние. Да, он был доволен тем, что он использовал все свое очарование, что делал крайне редко, для того, чтобы убедить Беде Полдинга разрешить ему вести переговоры с губернатором Джорджем Гиппсом. В результате Мартину Гойетту был выдан специальный двухдневный пропуск, позволявший ему покидать лагерь для временной работы. Полдинг и Гиппс, оба, казалось, были впечатлены его планом создать иллюстрированное пособие по местной флоре. Он понимал, что это будет способствовать достижению их общей цели использования образованных жителей в деле подъема статуса колонии, являвшейся сегодня в сознании всех ужасным местом заключения. Кроме всего прочего, он напомнил им обоим, что так получилось с Фрэнсисом Гринуэем, прежним заключенным, а ныне известным архитектором. Определенно, то, что юноша был прекрасным художником, хорошо чувствовавшим цвет и тонко передававшим детали, делало изначально отвлеченный план ценным научным исследованием. Мысль о Ламар не покидала его сознания. Воодушевление от работы над пособием и то, что у него неожиданно появился ученик, возвращало его на дорогу судьбы, с которой его заставил свернуть Ламбрусчини и которую, хотя и неосознанно, преградил Томас. Он чуть было не потерял эту дорогу после смерти Сигни. Он на миг задумался, и перед глазами появился размытый образ. Если бы он не знал его, то мог бы подумать, что глаза подводят. Однако с глазами все было в порядке, это была Сигни. Он все еще плакал о ней по ночам, или вот как сейчас, память о ней заставляла все танцевать перед глазами, принимая расплывчатые формы. Бернард посмотрел на запад, на холмы, покрытые, хоть и ненадолго, блестящей весенней зеленью. Ламар была где-то там, она ждала его, ждала их. Он посмотрел на голову со светлыми волосами в паре метров от него и улыбнулся. Тихий голос шептал из-за плеча. Да, он последует за тобой всюду. Потом он повернулся к бумаге со словами перед ним. Он должен был завершить эти заметки до захода солнца.

Для Мартина самая легкая и в некотором отношении самая приятная часть его творчества заключалась в раскрашивании рисунков. Это оживляло работу и давало возможность изобразить массу оттенков. Когда вся гамма желтого растения, которое отец Блейк в шутку назвал «барабанными палочками», ожила в его этюднике здесь, на фоне этого прекрасного места, Мартин не мог не порадоваться своей судьбе. Было трудно поверить в те перемены, которые произошли в его жизни в течение нескольких последних месяцев. Он ощущал чувство вины, когда писал под диктовку своих неграмотных товарищей письма их любимым. Они рассказывали о существовании, наполненном тоской и одиночеством, тогда как его жизнь была полна обещанием любви и творчеством.

Коллин успела изменить его жизнь. Он любил ее так сильно, что это пугало его. Ощущение ее губ, запах ее тела возбуждали его так, что было трудно себе представить. Хотя он сжимался от одной только мысли, что его любовь сможет нанести урон ее чести. Она была красива и телом и разумом. Для нее жизнь не была загадкой или потусторонней миссией. Коллин брала жизнь такой, какой она была, и жила радостно и уверенно. Она так отличалась от Мадлен. Сейчас он это понимал. Мадлен иссушала его тело и душу. Она была словно водоворот, притуплявший его чувства и затягивавший его в неизведанные им места. Коллин просто делала его счастливым. Когда он был рядом с ней, все было хорошо. И он сам, и его творчество. Все. Или почти все.

Мартин оторвал голову от своего блокнота. Отец Блейк усердно писал. Солнце осветило его лицо, и на какое-то мгновение его классической формы нос, челюсть и темные жгучие глаза оказались залитыми золотым светом. Он напомнил Мартину древнего святого. Христос мог выглядеть так же, как этот человек. Это было единственным, в чем они с Коллин имели разногласия.

Она утверждала, что отец Блейк пугал ее своими взглядами, полными ненависти. Не нравился он и Шарлю Хуоту. Он говорил, что, по его мнению, в этом человеке было что-то противное Богу. Но это было после того, как он пересказал ему то, что Коллин поведала о книгах с ложными названиями, и упомянул имя Рамона Лалла. Тогда Шарль странно взглянул на него и сказал, что имя Рамона Лалла не должен произносить ни один католик. Нет, Шарль был неправ. Как и Коллин. Эти глаза никогда не могут смотреть с ненавистью, это была энергия, и именно она пугала некоторых. Он знал об этом все. Отец Блейк не был похож на других, это было подлинной правдой. И именно эта непохожесть привлекала Мартина и отвращала Коллин, Шарля и некоторых других патриотов.

Неожиданно он вспомнил девушку-аборигенку. В ней также чувствовалась духовность. Ему стало интересно, знал ли о ней отец Блейк. Он уже готов был спросить его об этом, когда вспомнил о том, о чем хотел спросить своего нового друга еще раньше. Мартин хотел объяснить себе кое-что о Мадлен. Слова шевалье об избранных и незабываемый вид девушки с дикими глазами, которую он любил, в сочетании с тем, что она видела за своим алтарем, говорили о другой, более беспокойной духовности. Коллин сказала, что видения Мадлен были плодом ее собственного воображения. Если так оно и было, то тогда ему будет легче забыть о ней. Нет, не забыть ее, но перенести на соответствующее место в своей памяти и в своей жизни. Если кто и мог помочь ему в этом, так это только отец Блейк. Он прекратил рисовать, положив блокнот на колени.

– Святой отец, мне необходимо спросить вас кое о чем. – Темные глаза ответили ему взглядом, полным вежливого интереса. Мартин продолжил: – Что вы думаете о видениях? Я имею в виду тех людей, которые видели Бога, святых, Пресвятую Деву.

Бернард слегка замер, словно его чем-то раздражили. Мартин затаил дыхание.

– А почему ты спрашиваешь об этом, Мартин?

«Он, кажется, раздражен», – подумал Мартин.

И несмотря на то что почувствовал себя немного обескураженным, он решился:

– Прежде чем меня отправили сюда, еще в Канаде, я знал девушку, которая разговаривала с Девой Марией. Я видел ее глаза, святой отец. В них не было ни безумия, ни желания привлечь внимание. У нее был алтарь, и когда она преклоняла колени перед ним, она поднимала глаза и разговаривала с пустотой так, как я разговариваю с вами. Хотя я ничего там не видел, но я продолжаю пребывать в сомнении. Она не была монахиней или святошей. Она была смелой и прекрасной и погибла с честью в бою с британцами. Видела ли она? Могла ли она видеть Пресвятую Деву?

– Как ее звали, Мартин? Скажи мне ее имя! – В тоне его голоса слышалась тревога, что очень удивило Мартина.

– Мадлен, святой отец. Ее звали Мадлен. Я… я хорошо ее знал.

Священник что-то прошептал, и Мартину пришлось напрягать слух, чтобы расслышать его слова.

– Это одна и та же сцена, которая повторяется множество раз. Женщина верит, что она видела Пресвятую Деву. Но веришь ли ты, что она ее видела?

– Об этом я вас и спрашиваю, святой отец. Я не знаю.

– Но ты должен знать. – Он говорил резко, и Мартин отступил.

– Я не понимаю, святой отец.

– Послушай меня, Мартин, и хорошенько послушай, поскольку то, что я скажу тебе сейчас, я не говорил никому. – Голос его теперь снова звучал спокойно, завораживающе, и Мартин почувствовал, что он захвачен в плен темными глазами.

Бернард Блейк почувствовал восторг внутри себя. Тихий голос за его плечом нашептывал ему что-то подбадривающее, одобряющее. Он многое передумал с того удивительного дня в Риме, посвятил много служб непонятой и преданной Пресвятой Богоматери. Он также часто и подробно беседовал с тихим голосом, приехавшим сюда вместе с ним, следуя путями его судьбы. Теперь этот тихий голос не скрывался ни в пещере, ни в стене. И тем более не сейчас, когда лживые голоса должны быть найдены и изгнаны. Пора было пленить этого светлоглазого апостола.

– Она не видела Богоматерь. Она не могла. У нее ничтожный опыт. И кроме того, в этой Церкви нет ничего, кроме свидетельств лжи.

– Ничтожный, ложь. Я не…

– Дому, построенному на плохом фундаменте, суждено развалиться. Эта Церковь, Мартин, была построена на лжи. Сотни лет упадка, потерянной веры. И все из-за Христа. Это Он стал тем, кто завел нас не туда. Он был избранным, но Его соблазнили лживые голоса. Он видел и слышал вещи, закрытые от смертных; Он собрал вокруг себя двенадцать, которые могли свидетельствовать о Нем в миру; Он начал свою работу с чернью, проповедовал им, что было только лишь прелюдией Его судьбы. Но Он не смог. Он позволил лжи соблазнить Себя.

– Как, святой отец? – Мартин едва верил своим ушам.

– Он верил тихому голосу за своим плечом, но это был лживый голос. Он привел его в грязные объятия шлюхи Магдалины и к распутному Иоанну. И после Он пошел в пустыню, потому что Ему было стыдно, а потом они пришли и убили Его. Он думал, что победил лживый голос в пустыне, но тогда уже было слишком поздно. Разве ты не видишь, Мартин? Его судьба никогда не была завершена. То, что создала Церковь, так же лживо, как и то, что Христос не был избранным. Лживый голос был послан, и Христос прислушался к нему. Несоответствия тому, во что ты веришь, взволновали тебя. Не переживай так, поскольку тебе всего лишь открывается правда. В течение долгих веков другие, менее просвещенные, следовали по ложному пути, громоздя одну ложь на другую, и теперь все мы погрязли в мифах, иконопоклонничестве и пошлостях метафизической пустоты. – Он схватил Мартина за руку. – Все изменится. Очень скоро. И ты, мой новообращенный, будешь частью этого.

Мысли в голове Мартина заметались. Доминиканец напомнил ему дядю Антуана. Но дядя Антуан просто сомневался. Сомнения дяди Антуана и его самого – это было одно, а слова священника представляли собой доказательства отсутствия веры в полной мере. И факт оставался фактом, что этот священник отрицал то самое вероучение, какое поклялся защищать. Это было лишено смысла.

– Но почему и как, святой отец? Ведь вы же священник!

– Я стал священником, потому что чувствовал, что моя судьба вела меня в монастырь. Если хочешь, в поисках правды. Долгое время я ничего не понимал, пока однажды мне не было откровение. – Бернард нагнулся вперед так, что оказался лицом к лицу с Мартином. Его глаза горели, а его дыхание обжигало щеку Мартина. – Однажды, Мартин, я расскажу тебе. Однако на сегодня этого достаточно. Новая судьба. Пути пересеклись. Здесь, Мартин. Здесь, в этом месте. Все это было предсказано. Мне. А теперь я говорю это тебе. У тебя должны быть свои собственные вестники. С тобой случилось много хорошего с той поры, когда мы встретились. Твоя рука зажила, а твои успехи в рисовании гораздо более впечатляющи. Все так и будет продолжаться. Ты скоро выйдешь из своей тюрьмы.

Мартин чувствовал, как в нем рождалось приятное возбуждение. Никто из тех, кого он когда-либо встречал, не осмелились бы поставить всю принятую систему веры под сомнение. В сравнении с ним дядя Антуан выглядел застенчивым. Христос, поведенный по ложному пути, самозванец? Это слишком! Но он также понимал, что с Церковью определенно было что-то не то, поскольку она обещала безжизненное блаженство за равно бездуховные деяния, представлявшиеся как страсти. И если это, долгое время выдававшееся в мрачных церквях за конечную цель, конечной целью не являлось, тогда он каким-то образом освобождался от оков, которые держали его так долго. «Много хорошего случилось с тобой». Да, так оно и было. Он вспомнил о Коллин. Отец Блейк не знал о лучшем из того, что случилось с ним. Очень скоро он скажет ему об этом.

Священник поднялся и заходил по примятой траве вокруг Мартина, который продолжал следить за ним взглядом.

– Судьба навязывает себя, Мартин. Я знаю о своей судьбе. Я прошу твоего участия в ее развертывании. Когда придет твое время, ты будешь посвящен. Когда направление предопределено, твой путь также прояснится. – Глаза Бернарда все еще горели, и Мартин не заметил, как в них неожиданно закралась хитрость. Вместо этого он почувствовал желание вытереть слюну, спекшуюся в уголке рта священника. – В обмен на твою преданность я дам тебе свободу и место в моей судьбе.

Впоследствии он понял, как это было легкомысленно с его стороны. Тогда он не обратил внимания на то, что основам веры противопоставлялось откровение одного человека о заблудшем Христе. Зато очень привлекало обещание скинуть навсегда бессмысленную зависимость от простых понятий и мрачных призраков на небесах. Его не просили клясться в верности делу, которое он не поддерживал, и не давали поручений, которые были обречены на провал. Не было никаких видений, воодушевлявших его. Был только этот странный, великолепный, дерзкий человек, который осмелился поставить под сомнение неоспоримое. Его друг просил, нет, требовал обязательств, которые до сих пор никогда не давались. Он мог бы поклясться плотью и кровью делу, которое воодушевит его. Да, он обожал этого человека, как никого на свете. Он мог отдать отцу Блейку свою преданность, как мог отдать свою любовь Коллин. Это был момент его собственного становления, момент, когда выбор и случай слились в одно. Преданность и вера были тем, что ему хотелось отдать, и он хотел истратить их на людей, а не на идеи.

Мартин протянул руку.

– Вы говорите о судьбе и верности, святой отец. Слово «судьба» мне не понятно. Верность – это то, что я начал ценить только в последнее время. Я отдаю свою верность вам.

Дело было сделано.

Бернард пожал протянутую ему руку. Тон его ответа удивил Мартина, и не то чтобы они неожиданно превратились в незнакомцев, но между ними установилась дистанция как между учителем и учеником, а не как между товарищами.

– Судьба дарована. У нее нет хозяина. Верность обязывает платить свою цену. Каждый равно уверен.

Кукабара разорвала наступившую тишину. Мартин рассмеялся первым. Бернард широко улыбнулся в ответ.