Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

* * *

Махони ворочался в постели, сбив влажные простыни в комок. Дело было до абсурда простым, а потому полным риска. Все, что ему следовало сделать, так это развенчать свидетельство Блэка и найти очевидца с репутацией, который мог бы свидетельствовать в пользу Гойетта. Если он сможет сделать и то и другое, да к тому же произвести впечатление на трибунал, то у него действительно появился бы шанс. Если нет, то кто знает? Он знал случаи, когда людей вешали и по менее серьезным обвинениям. В два часа ночи он все еще не спал. Он подумал о выпивке, но что-то заставило его проигнорировать наполненную до половины бутылку, стоявшую в нескольких сантиметрах от изголовья. Когда он неожиданно заснул, ему приснился сон. Ему снилась мать. Они были в суде, и он защищал ее. Но он не знал, в чем ее обвиняли. Он говорил глупости и смеялся над судьей, который был аборигеном. Когда он проснулся, солнечный свет струился в открытое окно и половина утра уже прошла. Спустя час, небритый и с легким головокружением от голода, он стоял на пароме, шедшем в Сидней. Ему нужно было многое сделать, и всего два дня на это.

Отель «Герб Бата», 26 января 1841 года

Бернард простился с Эммануэлем Нейтчем и, сев на лошадь, направился в Сидней. Слава Богу, дождь прекратился и грязь уже почти высохла на солнце. Теперь ехать будет значительно легче. Он только закончил служить мессу в Лонгботтоме, и в его седельных сумках было три письма для Мартина Гойетта, которые он обещал доставить. Одно письмо было от этого абсурдного коротышки по имени Приор, другое – от здорового парня, похожего на крестьянина, а третье – от старого дурака, который говорил так, словно мнил себя каким-то особенным. Что за ерунда! Он уничтожит эти патетические жесты преданности, понаблюдает, как они будут гореть, сразу же по приезду в Сидней. Да! Он очень удачно заехал к Нейтчу, не говоря уже о том, что ему подали прекрасную еду и вино. О таком только можно было мечтать. Тем не менее Бернард был немного удивлен тем, сколько сил он затратил, чтобы убедить Нейтча, что Мартин украл его деньги. Оказалось, Нейтчу в действительности нравился Гойетт, что доказывало, насколько прилипчивым был этот француз. Ну, в конце концов ему это удалось, и теперь Нейтч разделял его ненависть к этому вероломному мерзавцу. По дороге у Бернарда заболела голова, и он хмурил брови, вспомнив, что больше всего трудностей ему доставила девка. И не то чтобы он не ожидал такого от подобной дряни. Она хотела посетить француза в тюрьме, несмотря на то что он уверил Нейтча отговорить ее. Что он наплел Нейтчу? Будто это только поспособствует тому, что на доброе имя его отеля падет тень. И Нейтч попросил ее не ходить туда, нагрузив работой сверх обычного так, что у нее все равно не хватило бы времени. Бернард Блейк забрал и ее письма, сказав Нейтчу, чтобы тот передал ей, что он сможет доставить их быстрее, чем печально известная своей медлительностью обычная почта. И она доверила их ему. (Он подотрется ими потом.) Но эта дрянь упрямо продолжала стоять на своем, угрожая поехать в Парраматту к своему любовнику. Ее нужно остановить. Гойетт должен поверить, что он находится в полной изоляции. И когда это случится, будет намного легче сломить его волю, способность рационально мыслить. Ведь только представить: идиот умрет, думая, что он жертва, восторженный в своей жертвенности и за дело Бернарда Блейка. Это было так прекрасно, так оправдано. Свинья, в счастье умирающая за него. Первая из многих. Но возвращаясь к этой девке. Да, остановить ее будет нетрудно. Возможно, он снова воспользуется услугой Блэка. Все зависит от того, как тот поведет себя перед трибуналом. Он постарается. У него крысиные глаза и манеры под стать. Все, что от Блэка требовалось, так это держаться сценария, переданного ему.

* * *

Епископ Полдинг вызвал своего секретаря сразу же, как услышал о его прибытии из Лонгботтома. Он не был уверен в том, что французы-патриоты нуждались именно в отце Блейке, в чем его секретарь пытался убедить его, но все же это было незначительной платой за более высокий уровень взаимодействия со стороны этого легко поддававшегося переменам настроения доминиканца. Но так было какое-то время назад, когда Полдинг верил, что ему нужно было выиграть войну между двумя волями. Теперь епископ не был уверен в том, что существовала война, в которой нужно было побеждать. Доминиканец ушел в себя. Его тело таяло на глазах, а красивые черты лица вытянулись, делая его голову похожей на череп с горящими глазницами. Глаза, всегда такие глубокие, отражали теперь внутреннюю тревогу. Полдинг уже решил отослать доминиканца назад в Рим еще до зимы. А до этого он собирался снизить ему рабочую нагрузку и постоянно наблюдать за ним. Епископу стало грустно, когда он увидел изможденную, ссутулившуюся фигуру, вошедшую в комнату. Черные глаза моргали по-совиному, будто плохо видели. Такие большие способности, столь много мог бы дать – и не способен ни на что. Может быть, это ухудшение, ставшее заметным в последнее время, связано с этим канадским парнем, с которым Бернард так подружился в последнее время. Предстанет перед военным трибуналом за убийство! Это деяние совершено во время увольнения из лагеря, он сам уговаривал Гиппса предоставить ему это право по просьбе Бернарда Блейка. Ошибка. Сейчас он сожалел о проявленном им великодушии, возможно, так же глубоко, как и сам Гиппс, поскольку он потратил так много доброжелательности, запасы которой небезграничны. Когда он поднялся, чтобы приветствовать доминиканца, Полдинг подумал о том, какие чувства испытывал сейчас молодой человек с дикими глазами и серым лицом по отношению к своему протеже, томившемуся в тюрьме в ожидании того, что только Богу известно.

* * *

– Ах, Бернард, вы вернулись. Надеюсь, поездка была плодотворной. – Полдинг пожал Бернарду руку, заметив, какой холодной и слабой в рукопожатии она была. – Я верю, что все прошло хорошо. Не будет ли у нас неприятностей с отношением патриотов к аресту их соотечественника, вашего друга? Вы рассеяли их беспокойство, не так ли? Последнее, чего нам хочется, так это проблем с политическими заключенными. Особенно сейчас, когда вся система дышит на ладан.

– Не будет никаких беспокойств, ваша светлость.

«Он говорит так, словно далеко отсюда», – подумал Полдинг.

– На самом деле заключенные так же недоброжелательно относятся к Гойетту, как, кажется, и все остальные. Они боятся, что он сведет на нет их шансы на помилование. – Он умышленно не упомянул о непоколебимой поддержке со стороны Приора, Рошона, Хуота и других.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Полдинг. – Еще один вопрос, Бернард. Вам не случалось встречаться с человеком по имени Грэг Махони? Он был здесь и уехал в Лонгботтом и в отель к Нейтчу, чтобы найти вас. Вы могли встретиться по пути.

– Нет, – настороженно ответил Бернард. – А чем он занимается?

– Он адвокат заключенного Гойетта. Сказал, что хочет поговорить с вами. Возможно, думает, что вы можете знать нечто такое, что поможет делу.

Бернард саркастически рассмеялся.

– Помочь его делу? Оно уже проиграно. Он может отыскать меня, если хочет.

Разговор внезапно прервался. Бернард, не извиняясь, быстрым шагом покинул комнату, будто его начальника там и не было. И не то чтобы Полдинга это задело. Этот человек непостижим, а под его высокомерностью скрывалось далеко не благополучное состояние. Было похоже, будто он крадется по краю пропасти. Последняя его фраза доказывала, что он находился в замешательстве. Учитывая его просьбу, в результате которой Гойетт получил свободу, Полдинг вряд ли мог ожидать от него такого высказывания. Никакого сожаления, досады или разочарования. Один только гнев. Нет, даже более – ярость. Ну, уже недолго, скоро он уедет. Но пока за ним нужен глаз. Какой-нибудь толчок и… Полдинг покачал головой, отбрасывая эту мысль.

27 января 1841 года

Паром медленно пыхтел вниз по реке к Сиднею. Грэг Махони нервно курил. Остался по крайней мере еще час. А что, если священник не там? Он ничего не нашел. Трибунал начинался уже на следующий день. Махони почти паниковал. Его поездка в Лонгботтом и посещение отеля «Герб Бата» закончились неудачей. Комендант Бэддли был не просто при смерти, он был в состоянии полного безумия. Никаких шансов получить добропорядочного свидетеля не осталось. Половина патриотов не любила Гойетта. Они называли его предателем и трусом, заслуживающим самого плохого. Но нельзя было сказать, что у Гойетта совсем не сохранилось друзей среди его соотечественников. Некоторые из них готовы были поклясться, что при его мягком характере Мартин был неспособен на преступление, в котором его обвиняли. Они собирались свидетельствовать в его пользу, если это будет возможно. Но это невозможно, потому что они политические заключенные и все такое. А если бы и было возможно, то обвинитель выстроил бы в ряд столько же, если не больше, ссыльных, которые заявили бы совершенно противоположное.

Он надеялся добиться большего от хозяина гостиницы, Эммануэля Нейтча, который, по слухам, был честным и надежным человеком. Помимо всего прочего, именно он выразил готовность взять Гойетта на работу, чтобы обеспечить ему увольнительную. Тем не менее, к удивлению Махони, Нейтч не выказал никакого дружелюбия. Он сказал, что его предали, что Гойетт оказался неблагодарным вором, который использовал дружеское отношение и доброту своего хозяина, чтобы лишить последнего значительной суммы денег. (Махони сделал пометку в уме не спрашивать Гойетта о том, что Нейтч сказал о нем.) Говоря об обвинении против Гойетта, Нейтч сменил тон на более доверительный, хотя и сдержанный. Да, он был очень удивлен, узнав, что юноша оказался способен на такой дурной поступок. Но, он поводил длинным костлявым пальцем перед лицом Махони, определенно не будет говорить об этом при даче свидетельских показаний. Махони понял это и не продолжал дальше развивать этот вопрос. Он мог рассердить Нейтча, а ему безусловно не нужен был враждебно настроенный свидетель обвинения. Оставался только священник. Когда паром миновал остров Какаду и подошел к Сиднейской гавани, Махони начал просматривать свои заметки, сделанные в камере Гойетта, помеченные заголовком «Священник».

* * *

Бернард Блейк заканчивал последнее письмо из двух, когда услышал стук в дверь. Он знал, кто стоит за дверью, прежде чем открыл ее. Он не был удивлен тем, что увидел. Ничего не представлявший собой человек с редкими волосами, большим носом и отвислым брюшком. Хотя открытый взгляд серых глаз был проницательным. Бернард решил быть настороже.

– Да, могу ли я чем-нибудь помочь?

– Отец Блейк? Мне нужен отец Блейк. Он здесь?

– Вы видите его перед собой. Я отец Блейк. Чем могу быть полезен?

Махони протянул руку.

– Я Грэг Махони. Из Парраматты. – Он кивнул внутрь помещения. – Я могу зайти?

Бернард проводил Махони в небольшую комнату, служившую ему кабинетом, и показал на кресло, стоявшее напротив окна. Махони сел и, пока Бернард устраивался на своем месте, открыл сумку и начал раскладывать бумаги у себя на коленях.

– Я адвокат, святой отец. Меня назначили защищать вашего друга.

– Бедный Мартин. Конечно. – Бернард старался говорить сочувствующим тоном. – Я постараюсь помочь вам как смогу. Как все грустно. Мы были такими хорошими друзьями. Не могу понять…

Махони все еще возился в своей сумке.

– Он говорит, что не совершал этого. Вы верите ему, святой отец?

– А вы?

Его тон раздражал, но одновременно и удивлял Махони. Казалось, что священник играет словами. Впервые он встретился с ним взглядом. Глаза священника в упор смотрели на него, и в них трудно было заглянуть. Махони старался говорить мягко, словно ничего не замечая:

– Дело не в том, во что я верю, святой отец. Дело в том, что я обязан сделать, чтобы защитить его. И меня, конечно, интересуют мысли и мнения его друзей. Отсюда и вопрос. – Он пожал плечами.

Бернард нахмурил брови так, будто серьезно задумался.

– Я пытался говорить с ним об этом, когда посещал его. Он был очень расстроен. Я мало что узнал. Я пытался помочь ему насколько мог.

– Ну, вы можете определенно помочь ему сейчас. Позвольте мне быть с вами откровенным, святой отец. Ваш друг предстанет перед судом военного трибунала, состоящего из трех человек, а не перед судом присяжных, как обычно делается в этой стране, и это нехорошо. Наша основная надежда – добропорядочный свидетель.

В голову Бернарда вернулась боль. Он изо всех сил старался, чтобы его голос не сорвался.

– Но, насколько мне известно, у военных есть свидетель. Надежный свидетель, как я слышал. Разве это уже не делает положение бедного Мартина достаточно непростым?

– Но, святой отец, тела-то нет. Слова одного человека против слов другого. При добросовестном отношении любой порядочный суд присяжных закрыл бы это дело. Я думаю, что и трибунал поступит так же, если будет доказано, что свидетель ненадежен или пристрастен. И я намереваюсь это доказать. Но я нуждаюсь в добропорядочном свидетеле, чтобы отвести любое сомнение, которое может возникнуть у трибунала.

Бернард прищурил глаза. Он говорил осторожно, и Махони впервые обнаружил в его голосе настоящее чувство.

– Вы хотите, чтобы я засвидетельствовал добропорядочность Мартина. Это так?

– Да, – быстро ответил Махони. – Хороший юноша. Возможно, он совершил политическую ошибку, но, по-вашему, не способен на убийство. Этого было бы достаточно.

Наступила длинная пауза. Махони ждал, когда заговорит священник. Он производил странное впечатление. Его спокойствие казалось наигранным. Бернард посмотрел на свои руки и наконец заговорил:

– Могу ли я говорить с вами искренне, господин Махони? Совершенно искренне…

– Конечно, святой отец, – ответил Махони.

– Я не могу свидетельствовать. Я не буду.

– Почему?

– Вы спросили, верю ли я. Теперь я вам скажу, господин Махони. Я верю, что он виновен. По ночам я молюсь за его спасение. За молчание, которое я соблюдаю. Перед Господом небесным я не могу даже под страхом геенны огненной поступить по-другому.

– То есть вы уверены, что он виновен?

Бернард тихо и печально улыбнулся.

– Есть вещи, о которых я могу сказать. А есть такое, о чем я говорить не могу. В тот день, о котором идет речь, когда мы были в горах к юго-западу от Парраматты, я поручил Мартину сделать кое-какие зарисовки, пока навещал умирающего человека. Мартин великолепный, старательный работник. Но когда я вернулся на следующее утро, ему нечего было мне показать, господин Махони. Накануне мы говорили с ним об этой девушке, он поведал мне о своем беспокойстве по поводу своего поведения по отношению к ней. Он совершил насилие, причину которого не мог понять. Я могу сказать вам только это, господин Махони. – Бернард беспомощно развел руками. – Все остальное – между Мартином и мной. Вы понимаете?

Махони неожиданно почувствовал себя усталым. Он ожидал услышать вовсе не это. Он выдавил из себя:

– Спасибо, святой отец. Вы мне очень помогли. Могу ли я обратиться к вам во время процесса, если понадобится?

Священник неожиданно стал заботливым.

– Да, господин Махони. Я духовник Мартина, и он будет нуждаться во мне в этот час страданий. – Он наклонился ближе к Махони. – Я прошу вас сохранить нашу сегодняшнюю беседу в тайне.

Махони понял, что он хотел этим сказать.

– Да, святой отец. Нет никакой необходимости. Но если он спросит, то тогда что?

– Что-нибудь придумайте. Скажите ему, что трибунал настроен откровенно антикатолически – что, вероятно, соответствует истине – и что я своим свидетельствованием более наврежу делу, чем буду полезным.

Махони кивнул и поднялся, чтобы уйти.

– Это начинается завтра. С тем, что у нас имеется, дело закончится очень быстро. Возможно, не более двух дней.

Бернард проводил Махони до двери и открыл ее.

– Я уверен, что вы сделаете все возможное, господин Махони. Теперь все в руках Господа. Я буду молиться за вас двоих.

* * *

На обратном пути к парому Махони размышлял о священнике. Что-то в нем было такое. Его поза, его слова. Гордыня? Высокомерие? Нет! Больше похоже на насмешку. Махони вспомнил священников графства Клэр. В них чувствовалось доброе намерение сделать все от них зависящее, чтобы поддержать надежду в этой несчастной стране.

Над головой закричали чайки, и он почувствовал запах моря.

Насмешка и что-то еще, что заставляло его пугаться. Оболочка человека с углями вместо глаз. Безжалостность взгляда. Он не был уверен, конечно, но жизнь в заключении научила Махони доверять своим инстинктам.

Он споткнулся об упавшего на землю пьяного, обругал его. Но тот даже не пошевелился. Вода впереди отливала синевой под лучами полуденного солнца, и было видно, как началась посадка на борт парома. Он побежал.

Может быть, это и к лучшему, что священник отказался свидетельствовать. И тут Махони ощутил, что он боится насмешливого отца Блейка. Он совсем не боялся Мартина. А ведь его только что уверили в том, что Мартин – убийца.

Здание суда, Парраматта, 28 января 1841 года

Утром, когда должен был начаться суд над Мартином Гойеттом, пустая скамья присяжных выглядела странно, будто не на своем месте. Кресло судьи было занято военным. Майор Джеймс Коулинг, ветеран, двадцать лет отдавший службе армии ее величества, участвовавший в кампаниях в Египте и Испании, а теперь занимавший должность заместителя командира Двадцать восьмого пехотного полка, дислоцированного в Парраматте, надел очки на нос и изучал аккуратную стопку бумаг, положенных перед ним. Руководить процедурой входило в обязанность Коулинга, как председателя трибунала. Высокий человек с добрым стареющим лицом, Коулинг участвовал во многих трибуналах, и больших и малых, и он воспринимал их как неизбежную часть обязанностей старшего офицера. Он даже получал удовольствие от приобретенного там опыта. И если бы законодательная практика не предусматривала столько же банальностей, сколько она предусматривала величия ума, то он, вероятно, стал бы юристом. Но это означало бы, что он должен перестать быть солдатом. Уж лучше так, как сейчас, когда заседание в трибунале давало ему возможность насладиться преимуществами обоих миров.

За Коулингом справа стоял большой полированный дубовый стол с двумя богато украшенными резьбой креслами, на которых сидели два других члена трибунала. Капитан Дункан Уэйр, также носивший красно-желтую окантовку и петлицы Двадцать восьмого полка, располагался ближе к своему начальнику, но в отличие от него ничего не читал. Его худое лицо не выдавало никаких эмоций, когда он осматривал всех вокруг. Его взгляд чаще всего останавливался на заключенном, одетом в наручники, который шептался со своим адвокатом, сидя за менее впечатляющим столом в пяти метрах справа от него. Узкие глаза Уэйра очень напоминали блестящие щелки, сегодня обычное для них обиженное выражение сменилось непревзойденной радостью, которая приходит только от обретения чего-то страстно желаемого. Дункан Уэйр был счастлив. Он собирался насладиться этим. Наконец-то месть будет совершена, будет отмерено воздаяние за тот ужасный день в 1837 году, когда эти ублюдки забили его брата, втоптав его останки в грязь и снег за околицей мятежной французской деревни в Нижней Канаде. Лейтенант Джок Уэйр, энергичный весельчак, любимец всего Тридцать второго полка, двадцати девяти лет, был зарублен, исколот штыками, обезображен и разорван на части кучкой гражданских дикарей. Он погиб с честью, его кровь была пролита на землю предателей. Он был послан с депешей без формы, без красного пояса, без сабли. Рассказывали, что Джок превратился в кровавое месиво. После того как последний из ублюдков проткнул его мертвое тело саблей, он высоко поднял свое окровавленное оружие, торжествуя победу. Мерзкий убийца. А «Радикальный Джек» Дарем всех их отпустил. Сослал на Бермудские острова. Ну не смешно ли! Неудивительно, что французские придурки попытались сделать то же самое в 1838 году. Уэйр чувствовал тепло внутри. Он с трудом дожидался начала. Никто, конечно, не знал об этом. Разумеется, стыдно, что он не поделился этим со своими товарищами по полку. А теперь судьба улыбалась ему. В конце концов справедливость восторжествует.

Внешность третьего члена трибунала заставила Гойетта что-то срочно сообщить шепотом своему адвокату. И теперь на лице Грэга Махони появилось выражение нерешительности. У Мартина замерло сердце, когда он увидел заседателя. Это было как знамение, предупреждавшее о том, что он проиграл. Розовое мягкое лицо, обрюзгшее тело, а хуже всего – злые, близко посаженные глаза, которые следили за ним через комнату. Пол Ниблетт. Его жизнь еще раз оказалась в руках Пола Ниблетта, с важным видом расхаживавшего сейчас по гладкому паркету; почетная красно-синяя форма полка ее величества, как всегда, сидела на нем отвратительно. Как будто только вчера он слышал оскорбления от капитана, ощущал болезненные удары его ботинка в живот на качавшейся палубе. Испуг, должно быть, отразился на его лице, потому что Махони спросил его, в чем дело. Мартин объяснил ему все как мог короче и без особого желания. Махони выслушал и теперь слегка постукивал пером по столу. Может быть, он осознал то, что было известно Мартину Гойетту как факт. Мартин будет приговорен в этом зале. В этом не было сомнения.

Мартин оказался прав. На Махони нашло откровение. Было очевидно, что никто не знал об избиениях на борту судна. Махони мог опротестовать назначение, но только на законных основаниях, которые отсутствовали, поскольку не было никакого подтверждения антипатии, которую испытывал Ниблетт к Мартину. Он взвесил имевшиеся у него варианты, даже вскочил, чтобы подойти к Коулингу, но потом снова сел. Интуиция подсказывала ему, что ничего хорошего из этого выйти не может. Это просто не следовало делать при такой вероятности неудачи.

Единственными людьми в зале, помимо военных клерков, были два обвинителя: майор Фредерик Эндрюс и капитан Питер Гиблинг, оба из Двадцать восьмого полка, а также солдаты охраны с оружием, стоявшие по стойке смирно у обоих входов. Ровно в десять часов майор Джеймс Коулинг открыл заседание. Эндрюс зачитал детали обвинения, выдвигавшегося английской короной против заключенного, в котором подробно было объяснено, что, несмотря на факт отсутствия тела, вина Мартина Гойетта определялась наличием разумного сомнения, сомнения, которого попросту не существовало в этой конкретной инстанции.

Затем Эндрюс попросил своего напарника выйти вперед, призвав трибунал проявить терпение и выслушать подоплеку, из которой, без сомнения, следует понимание той полной насилия среды, из которой вышел обвиняемый. Потом в течение полутора часов Гиблинг подробно описывал события 1838 года, включая суды и приведенные в исполнение смертные приговоры. Первую часть выступления Гиблинга Ниблетт слушал внимательно, моргая и кивая в знак согласия, но потом начал зевать и ковырять в носу. Коулинг слушал Гиблинга с интересом, а на лице Уэйра не было никаких эмоций.

Был почти полдень, когда к трибуналу обратился Махони. Он выразил существовавшее у него разумное сомнение, а также свои огорчения тем, что юридическая система колонии позволяла событиям развиваться подобным образом. Что же до комментариев Гиблинга о восстании, то Махони опустил их в своем выступлении, но отметил очевидную лотерею возможности оправдательного решения. Из всего того, что он прочел, обвинение основывалось более на намерении лидеров, чем на индивидуальном поведении, заслуживающем наказания. Он стоял недостаточно близко к Уэйру, чтобы услышать, как тот резко вздохнул, или иметь возможность увидеть открытую враждебность в его глазах.

* * *

Первым свидетелем выступила матрона Нэнси Эдвардс. Она подробным образом рассказала, как Мартин прибыл в приют и сообщил ей, что посетитель, которого она ждала, заболел и не смог приехать. Она сообщила о том, что видела из окна, ответив положительно на вопрос Эндрюса о том, была ли туземная девушка испугана появлением подзащитного.

Махони задал четыре вопроса. Гнался ли подзащитный за девушкой, когда та побежала к воде? Матрона Эдвардс отрицательно покачала головой:

– Нет, он этого не делал.

– Тогда что же он сделал? – спросил Махони.

– Он побежал в другую сторону. По направлению к своей лошади, я полагаю.

На вопрос, могла ли она сказать, был ли подзащитный взбешен, удивлен или потрясен, матрона ответила, что не знает. Она в действительности и не разглядывала так подробно. Все было для нее таким шоком. Бедная Мэри! Нэнси Эдвардс удивилась, когда Махони спросил ее о цвете глаз девушки. Это были самые странные глаза из всех глаз, которые ей приходилось видеть. Светло-коричневые с желтизной внутри них, казалось, что они смотрели сквозь вас. Но она не считала ее сумасшедшей.

Следующим Эндрюс вызвал доктора Армитаджа, чтобы тот высказал свое мнение о психическом состоянии девушки. Армитадж назвал ее девочкой-простушкой. Эндрюс поинтересовался, была ли она привлекательной. Армитадж подумал и ответил, что возможно, но в своем диком языческом смысле. Она расхаживала полунагой и была похожа на некоторых, подобных ей, поэтому ее поведение могло быть воспринято как распущенная игривость, если трибунал понимает то, что он имеет в виду.

Махони отказался от перекрестного допроса.

* * *

После обеда Эндрюс вызвал Александра Блэка. Мартин наблюдал за тем, как его старый мучитель давал клятву и усаживался на месте для дачи свидетельских показаний, расправив, по всей видимости, совершенно новый костюм. На мгновение их взгляды встретились, после чего Блэк стал смотреть прямо в лицо Эндрюса. Он выглядел развязно уверенным в себе.

Его опрашивал Эндрюс. Блэк рассказал, что он, как обычно, прогуливался после работы, когда он заметил что-то синее за рекой. Потом он рассмотрел их. Подзащитный боролся с женщиной. Он спрятался за деревом и стал наблюдать. Это была туземная женщина, он встречал ее и раньше во время прогулок. Мужчину он узнал сразу по деформированной губе. Это был опасный мятежник, которого он сопровождал из Канады и который инициировал мятеж на борту судна. В ужасе он увидел, как подзащитный нанес девушке несколько ударов по голове тяжелым камнем. Она упала на землю и не двигалась. Затем подзащитный затащил ее в лодку, на которой поплыл вниз по течению от того места, где прятался Блэк, и уплыл не так далеко, чтобы он не смог видеть, как подзащитный бросил тело в воду. Он был очень испуган. Он знал, что Мартин Гойетт – опасный и сильный человек. Если бы он вмешался, то его постигла бы та же судьба, что и туземную женщину. Поэтому он дождался, пока Гойетт ушел. Остальное все знают.

Затем Эндрюс спросил Блэка, понятна ли ему вся серьезность того, что он сказал. Понятно ли ему, что от правдивости его слов зависит будущее и даже жизнь человека. Он подчеркнул, что здесь не могло быть места для ошибки или сомнения. Уверен ли Блэк в том, что он видел, и если так, то действительно ли совершивший преступление определяется им как подзащитный Мартин Гойетт? Блэк кивнул, прежде чем повторил с ноткой самооправдания для Махони, что уверен и клянется всеми, кто на небесах, что неприятные события происходили именно так, как он сказал. Эндрюс поблагодарил Блэка за содействие и передал свидетеля Грэгу Махони.

Махони медленно встал и подошел к Блэку, смотревшему на него с безразличием, будто случайно, как бы от нечего делать. Блеск пота на лбу и скрытое напряжение говорили Махони, что свидетель был не так расслаблен, как пытался показать. Махони решил выбрать конфронтационную позицию. Он приблизил свое лицо к Блэку настолько, насколько это было возможным, на дух почувствовав, как тот взмок. Его голос был громче обычного и звучал вызывающе:

– Очень хороший костюм, господин Блэк. В самом деле очень хороший. Скажите мне, господин Блэк, где вы работаете?

– В Галантерейных товарах Грирсона. Я старший приказчик.

У Махони брови поползли вверх.

– Неужели? Но господин Грирсон уверил меня, что вы ушли от него. Он сказал, что это случилось еще в прошлую пятницу.

– Да, правда. Я запамятовал, – со слабой улыбкой сказал Блэк.

– И вы собираетесь вернуться к себе на родину. Вы купили билет на «Эмму Евгению»? Насколько я понимаю, на этой неделе. – Махони сделал вид, что копается в своих бумагах. – Время отправления – через две недели после сегодняшнего дня. Это правда?

– Да.

– Как кстати и как неожиданно. Господин Грирсон был очень удивлен, когда я сказал ему об этом. Он и не думал, что у вас так много денег. Он ошибался, не так ли?

Лицо Махони снова оказалось рядом с лицом Блэка.

– Эти события, о которых вы свидетельствовали, господин Блэк. Они произошли во вторник, двенадцатого января. После полудня, насколько я понимаю?

Блэк на мгновение нахмурил брови.

– Да, думаю, что так. Дайте вспомнить.

– Не утруждайте себя, господин Блэк. Это было двенадцатого числа. Это в вашем заявлении.

– Да, двенадцатого. Это был прекрасный полдень. Я припоминаю сейчас. Во вторник.

– Но вы не докладывали о происшедшем до пятнадцатого. Вы сделали это три дня спустя. Вы стали свидетелем убийства во вторник, а оповестили об этом полицию только тремя днями позже. Я нахожу это довольно странным, господин Блэк. Могли бы вы рассказать трибуналу, почему так произошло?

Блэк сглотнул слюну.

– Я собирался сделать это, когда найдут тело и будут нуждаться в информации. И… – его глаза остановились на Мартине, прежде чем посмотреть на Махони, – я боялся. Я думал, полиция не поверит мне, а Мартин Гойетт узнает об этом и сведет со мной счеты. Он опасный человек.

– Итак, вы ждали. Я понимаю. Что же заставило вас изменить свое мнение, господин Блэк? Каким образом вы вновь обрели смелость и в вас заговорила совесть?

– Полегче, господин Махони. Судят не свидетеля. Осторожнее с замечаниями, – сказал Коулинг с легким укором.

– Несмотря на то что я слышал, что тело еще не нашли, я был свидетелем убийства, сэр. И я должен был сообщить об этом. Это мой долг.

– Тремя днями позднее?

– Да, – дерзко ответил Блэк.

– Господин Блэк, в ваших свидетельских показаниях вы сообщили, что встречали девушку и раньше во время своих прогулок в буше. Она когда-нибудь разговаривала с вами?

– Нет, никогда. Вы знаете, она была слабоумной.

– Вы видели ее с далекого расстояния или вблизи?

– Вблизи. Достаточно близко, чтобы понять, что это была та же самая девушка, убийство которой я видел. Я видел ее во время своих прогулок. Она ловила рыбу, или собирала ягоды, или просто бродила. Я видел ее три или четыре раза.

Махони якобы озабоченно почесал голову.

– Странно. Я никогда не слышал об аборигенах, которые позволяли бы видеть себя в буше тогда, когда им этого не хотелось. Эта девушка, должно быть, исключение. И все же, если вы видели ее вблизи, то вы должны были рассмотреть ее. Расскажите тогда трибуналу, каков был цвет ее глаз?