Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

* * *

По завершении всего Альфонс Баттист лег на кушетку и наблюдал, не отрывая глаз, как молодой человек одевался. Пятно слюны так и осталось в уголке его рта.

– Ты должен был прийти прошлой ночью, моя любовь. Прошла уже неделя.

– Альфонс, ты такой безрассудный. – Сказано это было обиженным тоном, а полные губы говорившего надулись еще больше. – Ты не понимаешь, как это трудно для меня. – Его глаза не отрывались при этом от зеркала. Секунду спустя он уже понял, что ему придется заплатить за сказанное.

Выражение лица Альфонса Баттиста стало жестче, а из голоса исчезли все ласковые нотки:

– Теперь это уже не имеет значения, Игнаций. Если ты не приходишь, то и не получаешь награды. Так вскоре ты снова можешь оказаться в лачуге и спать на груде тряпья. Когда-то ты назвал это чудом. Но у всего есть своя цена, моя любовь. Даже у чудес.

Игнаций ничего не ответил. Лицо в зеркале смотрело на него, еще красивое, но более опухшее, чем всегда. И узкая талия, которую так любили обнимать смуглые матросы своими мозолистыми руками, становилась толще. Да, ему нужно следить за собой. Альфонс Баттист, возможно, и был самым отвратительным из всех его любовников, но он платил по счетам. Без него не было бы этой красивой одежды, вина, прекрасной комнаты, которую он называл своей, и монет, так приятно звеневших в его карманах.

Игнаций подошел к кушетке, где лежал Баттист. Он встал перед ним на колени и погладил по щеке.

– Альфонс, ты знаешь, я люблю тебя больше всего. Пожалуйста, будь ласков со мной. Я заплачу, если будет иначе.

Казалось, это понравилось толстому священнику. Игнаций уже собрался упомянуть о нехватке денег, когда Баттист сам заговорил об этом. Игнацию не следовало беспокоиться. У него будет столько денег, сколько понадобится для путешествия: поездки, которая, как это ни грустно, разлучит их на месяц, а может, и того больше.

– Я не понимаю, – сказал Игнаций, качая головой.

– Здесь нечего понимать, мой прекрасный дружок. Ты просто поедешь туда, куда поедет еще один человек, а потом расскажешь мне о том, что он делал. Но, Игнаций, – Баттист поднял свою пухлую руку, – он не должен знать о тебе. Следуй за ним молчаливо, но наблюдай за всем. Когда он доберется до того места, куда следует, ты станешь писать мне каждую неделю. А по возвращении повторишь все, что вспомнишь. Все. После этого я буду щедрым, а ты – благодарным, и мы оба будем счастливы.

– Этот человек – кто он и куда направляется? – Игнаций уже представлял себе поездку в Париж. Возможно, этот человек привлекателен.

– Он священник. Доминиканец. И собирается в Скандинавию. Через три дня. – Баттист достал из кармана листок бумаги. – Вот копия плана его поездки вплоть до прибытия в Христианию. Куда он поедет оттуда – неизвестно. Моя служба не была извещена о его поездках по Скандинавии.

Во время завтрашней мессы я покажу его тебе. Я преклоню колена прямо за его спиной и последую за ним из церкви. У него темные волосы и сумасшедшие глаза. Его нельзя спутать ни с кем. – Тяжело дыша, Баттист вынул мешочек с монетами из ящика стола, на котором стояли книги. – Этого будет вполне достаточно на все. До твоего отъезда мы встретимся еще раз. – Он потянулся к Игнацию и поцеловал, обслюнявив его. – Будь осторожен, любовь моя. Это дурной и опасный человек. Мне хочется, чтобы ты вернулся в нашу постель живым и здоровым. И скоро.

Игнаций поднялся на ноги в смущении. Что-то здесь было не так, но он не понимал что. Одно было ясно: следует быть осторожным. Деньги не согрели его, как не стало ему тепло и от литра красного вина, выпив которое, он заснул без сновидений на той же самой кровати, которую делил с девственно стройным мальчиком-слугой из Абиссинии, со своим Ахметом.

Берген, Норвегия, апрель 1838 года

Сигни Вигеланд дрожала от холода. Она плотнее запахнула воротник пальто. Клапаны флейты не слушались окоченелых пальцев, поэтому она положила инструмент на траву рядом с собой и принялась отогревать пальцы дыханием. Неожиданно с моря накатил туман. Она не заметила, как он поднялся над обрывом и надвинулся на нее у большой скалы. Внезапно Сигни оказалась в его серой липкости, закрывшей солнце и наполнившей воздух сыростью, которую она ощущала на вкус.

Ей нужно было подвигаться, чтобы немного размяться. О том, чтобы отправиться назад в родительский дом, не могло быть и речи. Только не в этой темноте. Но Сигни не хотела возвращаться при любых обстоятельствах. Ей нравился мрак тумана. Он волшебным образом завлекал ее. Она слышала звуки флейты, на которой играл сам Бальдр, глядя на нее влюбленными глазами. Сигни мечтательно подняла руки и затанцевала. Она больше не была Сигни. Она была ледяной девой, рожденной из капелек этого тумана и искавшей теперь радости в объятиях Бальдера. Ее легкое тело мелькало во мраке, кружась и раскачиваясь. В ее сознании не осталось ничего, кроме музыки. Когда она выгибала спину в порыве к своему возлюбленному Бальдру, ее длинные светлые волосы золотым дождем спадали до земли. Она продолжала танцевать, кружась по мокрому лугу в направлении расщелины, пробившей себе дорогу между утесами, к брызгам прибоя и бурлящей пене у скал внизу.

Вдруг она заметила что-то. Сигни прекратила танцевать и застыла на месте, тяжело дыша от напряжения. Из пелены тумана что-то двигалось в ее сторону. На какой-то миг ей показалось, что это одна из отцовских коров. Но они все ушли на другое пастбище, за каменной изгородью. Но вот она разглядела очертания, это был человек. Он шел, нет, плыл к ней. Бесформенный силуэт постепенно превратился в женщину. Сигни открыла рот от удивления. Неужели это Фригг? Когда она была маленькой девочкой, то в играх представляла себе, как Фригг уносила ее на небеса в Вальгаллу, к своему сыну, Бальдру, и к прялке, которая пряла золотые нити, которыми никто никогда не ткал. Но это было так давно, еще до того, как она научилась хорошо играть на флейте и стала посвящать все свое время упражнениям игры по нотам, которым ее научил Улаф.

Женщина приблизилась. Сигни могла уже разглядеть ее лицо, прекрасное и спокойное. Кожа ее была чиста и гладка, как шелковое белье. А глаза, напротив, были темны, и Сигни не могла понять, куда они смотрели. Белая вуаль покрывала ее волосы, но Сигни догадалась, что они были такими же русыми, как и у нее. В изящных руках она держала что-то, напоминавшее бусы. Женщина остановилась перед ней, не говоря ни слова. Сигни смотрела, как одна из белых рук протянулась к ней из тумана.

– Фригг, – прошептала она. – О, молчаливая и мудрая мать Бальдра, ты наконец пришла ко мне?

Женщина, одетая в синее, грустно улыбнулась, и Сигни увидела, как зашевелились ее губы, говоря что-то.

– Сигни, Сигни, где ты?

Голос доносился из-за ее спины. Сигни в растерянности обернулась и увидела, как из тумана появляется ее отец. Рядом с ним в ожидании встречи весело махала хвостом их овчарка.

Она снова бросила взгляд назад. Но увидела только бесформенную мокрую землю и серую пелену. Женщина исчезла.

Берген, Норвегия, июль 1838 года

В красивом доме, стоявшем рядом с единственной в Бергене школой у подножия холма, Улаф Хансон только что закончил свой одинокий ужин. Он поужинал копченой рыбой и морковью со своего собственного огорода. Домохозяйка Ингрид убрала со стола, подала ему чашку крепкого черного кофе и ушла домой к своей семье. Он попросил ее оставить кофейник на плите. Он сомневался, что отправится сегодня вечером на покой до полуночи. Улаф взял две из трех книг, которые Ингрид сняла для него с полок его библиотеки, и принялся копаться в них. Это были панегирик ученого-францисканца, озаглавленный «Великолепия Марии» и «Жизнь святого Доминика» Иордана Саксонского. В первой были детально описаны те несколько случаев явления Богоматери, которые Римско-католическая церковь считала значительными. Все они неизменно следовали одному и тому же шаблону: сначала было только посещение, затем – заявление, подтверждавшее идентичность, а на третий раз – сообщение, обычно не прямое, даже символическое, но тем не менее сообщение. Параллели с видением Сигни были очевидны, хотя девушка и понятия не имела о Пресвятой Деве, а если что и знала, то это было повторением хорошо известных подозрительных высказываний ее отца о церкви и церковниках.

Он вспомнил о том, как Сигни впервые рассказала ему о своих видениях Фригг. Девочка была так возбуждена, рассказывая ему о том, что видела Фригг. Она просила не рассказывать об этом никому, а особенно матери, которая постоянно обвиняла дочь в фантазерстве, и отцу, который смеялся над ней, упершись руками в бока. Фригг должна была остаться ее тайной. Улаф отнесся к словам девочки с юмором. В тот день она играла особенно хорошо и заслужила снисхождение.

* * *

Пока она описывала ту женщину, которая явилась ей, Улаф сидел на стуле, выпрямившись в струнку. Внезапно до него дошло, что Сигни описывает ему не Фригг, а Деву Марию. После чего он обратился к «Доминику» Иордана Саксонского. Детали были идентичны: вуаль, бусы, выражение лица, поза, одежда. Хотя он знал, что Сигни была неординарным ребенком, Улаф не задумывался о происшедшем, отнеся это к совпадению или к смутному воспоминанию о чем-то случившемся в прошлом. Но две недели спустя Сигни ворвалась в его кабинет, с трудом дыша от возбуждения. Фригг снова приходила на то же самое место. Она точно была уверена в том, что это была Фригг.

– Она не сказала мне, что ее зовут Фригг, но я знаю, что это так. – Ее темно-синие глаза были широко открыты от уверенности в своей правоте.

– Она говорила с тобой? Что она сказала? – Улаф вспомнил, насколько взволнован он был, услышав ответ Сигни. Все подходило под общий шаблон, но загадочным образом раздвигало его рамки.

– Я спросила, как ее зовут, а она улыбнулась и сказала; я не помню точно, что она сказала, но что-то такое. Она сказала: «Я – та, к кому ты взываешь каждый вечер. Мед был сварен для того, кто есть надежда Господа». – Она продолжила, слова стремились одно за другим: – Я говорю с Фригг по ночам, когда темно и тихо и я наедине со своими мыслями. Я спросила о ее сыне, Бальдре. И о том, встречу ли я когда-нибудь земного человека, похожего на него. Я думаю, Фригг говорит, что готова прислать его ко мне. Моего Бальдра. Ты согласен, Улаф? Сегодня я буду очень усердно играть. Когда он придет, то захочет, чтобы я поиграла для него.

После этого он написал письмо своему другу журналисту в Христианию. Почему? Он не знал. Он не был католиком, и бог знает как давно он не переступал порог церкви. Боги любви и милосердия без надобности не лишают людей их ног. Но что-то двигало его пером в тот вечер. Он не написал о словах, произнесенных видением. Он не мог; это было таким невероятным, чтобы быть правдой. Улаф поежился. И слишком пугающим, чтобы быть совпадением. Он проверил все сразу же, как только Сигни вышла из его дома. Первое предложение, сказанное видением, точно повторяло слова, приписываемые Пресвятой Деве, когда она обращалась к святому Доминику. Второе предложение было близко к словам, сказанным мудрой женщиной Одину. Это первоначально было записано в Старшей Эдде, огромном отрывочном собрании древних поэм, послуживших основой древнескандинавской мифологии. Не существовало никакой вероятности, чтобы ребенок знал хотя бы один из источников. Улаф решил, что он подождет и посмотрит. Времени у него было достаточно. Кроме того, он никуда не собирался, а шаблон, если таковой существовал, все еще был неполным и требовал завершения.

Улаф пил кофе и внимательно просматривал третью книгу, его собственную бесценную копию Старшей Эдды. Изданию было уже более двухсот лет, и вряд ли нашелся хотя бы один из сотни ученых, кто мог читать эту книгу, как он. Получасом позже он вздохнул и потащил себя к книжному шкафу. Ему следовало бы попросить Ингрид снять с полок больше книг. С помощью трости он скинул еще полдюжины томов на пол и подтянул книги к своему креслу. Все они были посвящены двум темам: католицизму и древнескандинавской мифологии. Двумя часами позже он с разочарованием швырнул последнюю из книг на пол и устало потер глаза. Ничего!

В этот день третье явление заставило Сигни бежать сломя голову по дождю на урок, которого не было назначено, и дополнило шаблон. На этот раз в Сигни было больше смущения, нежели восторга. Опять к ней явилась Фригг сквозь дождь из тумана. Она побыла с ней немного и казалась очень грустной.

Несмотря на то что Улаф пытался сохранять полное спокойствие, он заметил нотку нетерпения в своем голосе. Что сказала Фригг?

Сигни была озадачена. Дул сильный ветер, и слова Фригг не были слышны так же ясно, как и до этого, но ей показалось, что она произнесла: «Благословлен плод чрева моего».

– Бальдр, о Мать? – спросила Сигни.

Фригг покачала головой:

– Нет. Величественнее Бальдра.

А затем ее унес ветер.

Девочка была очень грустна. В ее книге, подаренной ей Улафом, которую она прятала так, чтобы не нашли родители, ничего не говорилось о том, что у Фригг был еще один сын. Улаф успокоил ее, сказав, что в древнескандинавской мифологии есть много такого, что неизвестно даже ему, но у него есть книги, в которых сказано все, и он справится об этом.

– А мог быть у Фригг еще один сын, принадлежавший нашему времени? – В голосе Сигни звучала надежда.

Улаф был счастлив, что мог как-то ободрить ее, поэтому он предложил, чтобы она сыграла для него свою новую пьесу. Похвала, которую он высказал ей по окончании игры, была подлинной. Она повеселела и болтала о том, как Нельс Лингрен улыбнулся ей сегодня в школе, а потом, когда они нарезали хлеб для младших детей, прикоснулся к ее руке. Улаф слушал ее очень внимательно и смеялся вместе с ней до тех пор, пока не стемнело и он не отослал ее домой.

Улаф оставил книги лежать на полу и с мучениями добрался до постели в другой комнате. Неожиданно у него закружилось голова и его начало мутить. Он достал две таблетки из бутылочки, проглотил их, запив водой, и с трудом укрылся одеялом. Было еще не так темно, и можно было разглядеть стрелки на настенных позолоченных часах. Половина первого. Он очень устал, но сон исчез. Нужно было о многом подумать. Это единственное, что ему пока хорошо удавалось.

Превозмогая боль, Улаф перевернулся на бок. Дождь перестал барабанить, только слышно было, как капли мерно падали в дубовые бочки для сбора воды, стоявшие за окном. Сигни была непохожа на тех женщин, которым было видение. Все они были плохо образованы и обладали ограниченными способностями. Она была смышленой и способной девочкой. Даже полеты ее фантазии не были типичны для девочек ее возраста. Он знал, что в сравнении с его племянницами и дочерьми друзей Сигни казалась банкиром из Стокгольма. Она пристрастилась к древнескандинавским мифам, после того как он познакомил ее с ними в перерывах между уроками. Он даже подарил ей сборник историй, который сам читал в детстве. Она часто восторженно рассуждала о Бальдре, Фригг и Фрейе, но, насколько ему помнилось, ничего такого, что говорило бы о чрезмерном интересе, в ее рассуждениях заметно не было. Влияние ее отца сказывалось в ее полусерьезных, полушутливых ремарках о том, что Бога восхваляют тогда, когда все идет хорошо, но если что-то не так, то мы должны винить себя. Здесь Улаф был вынужден с ней согласиться.

И все-таки Сигни была не такая, как все. Она не была похожа ни на одного человека из тех, кого он когда-либо встречал. И дело было не в ее красоте или ее чистоте и простоте. В свое время ему встречалось достаточно красивых женщин, некоторые из которых были так же хороши внутри, как и снаружи. Так что сказать, что он мог быть покорен простой девчонкой, было нельзя. Это было что-то другое. Словно она была с рождения чему-то предназначена. Было в ней что-то такое, что превосходило ее красоту, то, что проявлялось пока еще только в ее музыке. И теперь еще это. Оно пугало.

Застонав, и не только от боли в ногах, Улаф попытался отвлечься. Вместо этого мысль его сфокусировалась на сообщении, завершавшем шаблон. Он не мог понять его смысл. Что-то на миг промелькнуло у него перед мысленным взором, и сон сломил его.

Улаф проснулся неожиданно, хотя в комнате было еще темно.

Боже мой! Сообщение. Оно было здесь все это время. Он пропустил его потому, что Сигни не расслышала. Нужно было это проверить. Ему потребовалось двадцать минут, чтобы скинуть книгу с полки. Дрожащими руками он открыл ее. «Служба по розарию и литания Божьей Матери».

Он отыскал молитву. «Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего…» Сигни сказала, что видение произнесло «чрева моего», но ведь было к тому же ветрено, и она могла не расслышать. Улаф пожал плечами; впервые за десять лет ему захотелось помолиться.

Глава VIII

Сент-Клемент, вторник, 6 ноября 1838 года, 2:00 пополудни

Приор получил известие от патриота, выглядевшего очень испуганным. Солдаты регулярных войск и добровольцы, общей численностью до восьми тысяч человек, выдвигавшиеся для сражения с силами патриотов, прошли Бейкерс-филд примерно в девяти километрах по дороге от Сент-Клемента.

Де Лоримьер удалился на совет со своими офицерами на постоялый двор Провоста. Возможно, было бы правильным сменить нынешнее расположение; настроения в деревне становились напряженными. От Нельсона до сих пор не поступало никаких приказов. Ширились слухи о поражениях, свирепых лоялистах и концентрации сил противника. До приказа Нельсона на выступление они могли стать сдерживающим отрядом, который вступил бы в бой у Бейкерс-филда и сдержал волну дезертирства. В течение двух часов четыре сотни патриотов под командованием де Лоримьера, Джеймса Перриго и Франсуа-Ксавье Приора выступили к Бейкерс-филду. Мартин был с ними, старательно укрывая пульсирующую от боли правую руку. Никто не спросил его мнения. Все, включая и де Лоримьера, казалось, избегали его. Только мысль о Мадлен удерживала его от того, чтобы скрыться отсюда.

Монреаль, пятница, 9 ноября 1838 года, 8:00 утра

Под серым небом, казавшимся еще более мрачным из-за напряженной тишины, стоявшей на улицах, неподалеку от кованых железных казарменных ворот Колборн проводил смотр выстроившимся в парадном строю войскам, закончив который, присоединился к их маршу на защиту владений королевы. Почти час собравшиеся зеваки наблюдали, как паромы с солдатами сновали туда и обратно по синевато-серой воде. Тремя часами позже, перестроившись в походный порядок, войска выступили в направлении Ришелье. Полковые знамена тихо колыхались от легкого ветерка впереди кавалерийских фаланг и гремящих артиллерийских возков с их грозным обожженным грузом. За ними следовали бесконечные колонны красных пехотных мундиров.

На подходе к Одельтауну, полдень

Мадлен Вердон почувствовала холод винтовки у щеки, нацеливая ее на тяжелую деревянную дверь церкви. Они были внутри, возможно, около сотни солдат. За церковью на дороге их было еще больше. Красные мундиры и добровольцы. Они подходили со всех сторон, собираясь у церкви и каменных зданий, окружавших ее. Пока она целилась, винтовка устойчиво опиралась на низкую каменную ограду, защищавшую ее и других патриотов из Одельтауна. Легкая дрожь пробежала по ее телу. Она не могла промахнуться с этого расстояния. Жалко, что было мало патронов. Ей выдали только тридцать штук, предупредив, чтобы она расходовала их экономно.

Этим утром мужчины получили наконец шанс совершить то, чем они бахвалились долгие месяцы. Они собрались сразу же после восхода солнца в кузнице, и Мадлен удивило то, что их было так мало – не более двух десятков. Все нервничали. Квартирмейстер, добрый человек с седыми волосами, посмотрел на нее понимающе, когда она убрала свои волосы под вязаную шерстяную шапочку, и назвал ее Жаком. А потом кастор привел их к молитве. Маленький испуганный человек с выпученными глазами, он дрожал и заикался так, что ей захотелось рассмеяться. Затем они пришли сюда, чтобы принять бой.

Здесь, за оградой, они ждали, наблюдая, пока британцы собирались у церкви. Несколько солдат зашли в дом кюре, другие – в два деревянных здания, стоявших внутри четырехугольника, образованного каменной оградой. Еще не было слышно выстрелов, тишину нарушало шевеление британцев перед ними и приглушенные слова приветствия, когда очередной патриот прибыл, чтобы занять свое место на позиции. Мадлен хотелось, чтобы все быстрее началось. У нее было хорошее предчувствие. Сегодня многие британцы должны были расстаться с жизнью.

Кастор, сидевший в десяти метрах от нее, был не так оптимистично настроен. Где основные силы с севера? Они должны были быть уже здесь: тысячи патриотов с пушками и лошадьми, с самим президентом, Робертом Нельсоном, во главе. Он нервно посмотрел на небо и достал четки. Другие, рядом с ним, сделали то же самое. Мадлен не сводила глаз с церкви. Она мечтала, что они подожгут ее, когда все, кто внутри, будут убиты.

* * *

Вдалеке послышался шум, а затем резкий звук винтовочных выстрелов. Звуки стрельбы приближались. Красные мундиры отходили по дороге к церкви. Некоторые из них разворачивались, становились на колени и поспешно стреляли, затем продолжали свой панический бег. За ними продвигались патриоты, которых вел высокий мужчина со светлыми волосами. Они стреляли аккуратнее. Мадлен насчитала по меньшей мере три красных мундира, лежавших на снегу. Стрельба внезапно прекратилась, а патриоты заняли позицию за каменной оградой. Раздался громкий свист, и горящий факел полетел на крышу одного из деревянных зданий, стоявших внутри прямоугольника. Несколькими минутами позже из здания выбежало с десяток солдат. Они были сражены пулями патриотов прежде, чем остальные сумели спрятаться в церкви.

* * *

Роберт Нельсон с интересом наблюдал за происходящим со своей позиции, находившейся на порядочном расстоянии от осажденной церкви. Красные мундиры и добровольцы, бывшие с ними, оказались в ловушке. Это будет громкая победа. Но все же благоразумные люди не должны рисковать. Оглянувшись по сторонам и убедившись в том, что никто не смотрит на него, он отправился подальше за деревья, пока совсем не скрылся из виду. Он не слезал с коня, развернув его головой к тропе, извилисто уходившей в глубь леса.

Неожиданно двери церкви распахнулись, и добровольцы выскочили наружу, рассыпавшись влево и вправо, наполняя воздух дикими криками. За ними выкатились пушки. Солдаты, выстроенные в шеренгу, залп за залпом осыпали пулями позиции патриотов, а артиллеристы направили пушки на каменную ограду.

Мадлен услышала грохот пушечного выстрела и инстинктивно пригнулась, чтобы защитить свою голову. В воздух вместе с пылью взлетели камни. Когда она подняла голову, ее рот открылся от удивления и она замерла, увидев картину представшую перед ее глазами. Часть стены была снесена, а на ее месте оказался клубок спутанных тел, некоторые из которых еще шевелились. Пуля, просвистевшая всего в нескольких сантиметрах от ее головы, вернула ее к действительности. Ощущая в ноздрях горячий сладкий запах крови и стараясь не слышать ужасные крики, следовавшие за прерывистым грохотом пушек, она направила свою винтовку на шеренгу стоявших в полный рост стрелков.

Мадлен видела, как они приближались к каменной ограде. Все вокруг нее поддались панике, патриоты покинули свои укрытия и побежали. Некоторые даже побросали оружие. Рядом с ней с одной стороны раненый патриот достал свои четки, с другой, справа, седоголовый квартирмейстер методично заряжал и стрелял. На противоположной стороне прямоугольника русоволосый мужчина призывал своих людей следовать за ним. Но за этим ничего не последовало, и Мадлен заметила, что он исчез из поля зрения.

Они выстроились в ряд, словно вороны на заборе, строем, поочередно преклонявшим колена, встававшим и стрелявшим, но неуклонно приближавшимся к ней.

– Благодарю тебя, Божья Матерь, – прошептала она и спустила курок.

Один из солдат закрыл лицо руками и рухнул на землю. Она старалась сдержать дыхание перезаряжая винтовку. Двадцать секунд показались часами, но ни седоголовый сбоку от нее, ни британские псы, злобной волной катившиеся к ней, не могли сделать это быстрее. Откусить крышку заряда. Насыпать порох в дуло. Забить шомполом пыж и пулю до самого упора. Направить ружье, прицелиться и выстрелить. Следующий ее выстрел попал солдату, вставшему на колено в центре шеренги и пытавшемуся перезарядить свою винтовку, в живот. Мадлен была возбуждена и тяжело дышала. Богоматерь направляла ее руку. Ее движения с шомполом стали более точными. Она была орудием мести. Улыбка озарила ее лицо, когда еще один красный мундир упал на колени. Он кричал, лицо его было в крови. Солдаты были уже близко, и она могла рассмотреть их лица. Они были молоды, взгляды их были направлены на нее, и они были полны злобы. Они собирались сделать ей больно, разлучить ее с Божьей Матерью. Но Пресвятая Дева не даст им сделать это. Вместе они непобедимы. Она выстрелила снова. Еще один человек споткнулся и исчез в дыму и пыли. Мадлен посмотрела в сумку, где лежали боеприпасы. Осталось пять зарядов. Все равно. До этого времени они все будут мертвы. Она чувствовала, как они смыкаются вокруг нее, давят ее, душат. Их оружие наведено в цель, но единственным различимым звуком был звон в ее ушах. В холодном синем небе плыла славная Пресвятая Дева. В спокойном великолепии, над всем этим грохотом и разрушением. Исступленный восторг охватил Мадлен целиком. Ее винтовка еще раз подчинилась ее воле, она выстрелила в приближающуюся цепь ее мучителей.

Бейкерс-филд, 1:00 пополудни

Печь оставили догорать, последние угли еще тускло светились на покрытой золотом решетке. Шевалье Томас де Лоримьер поежился и, разминая руки, встал с кресла. За замерзшим окном на бурой траве перед домом неровным строем стояли патриоты. Приор считал винтовки и переставлял их владельцев в голову строя. Там же был и Джеймс Перриго, несгибаемый как шомпол, несмотря на возраст, единственный среди них, у кого был военный опыт.

Патриот, неуклюже сидевший на голых ветвях клена и напряженно наблюдавший за восточным направлением, неожиданно замахал руками, привлекая внимание Перриго. Это могло означать только одно. К ним приближались добровольцы. Сотни начали выдвигаться в их направлении с самого утра, а теперь были уже здесь. Пришла пора.

Дело было проиграно, де Лоримьер понимал это. Он также понимал, что ничем не сможет помочь. Не сейчас. Особенно после всего того, что он сделал… после речей, призывов, своих великих планов и, в конце концов, того решения, одобренного им всего два дня назад на постоялом дворе Провоста. Им придется пройти сквозь это. Он взял пистолет, почувствовав его холод в своей влажной руке, надел пальто и вышел на крыльцо к Перриго. Краем глаза он поймал полет птицы, кружившей в сером небе. Да, это был не самый плохой способ умереть.

Джеймс Перриго отдал отряду несколько распоряжений. Суть каждой успешной атаки – внезапность. Стреляй, чтоб убить, а коль дошло до рукопашной, то доставай серп, не стесняйся. Сигнал к отходу – три свистка. В противном случае – идти вперед. Палевым командиром будет Приор, заместителем – Клод Нево. Мартин Гойетт будет курьером. Шевалье не будет принимать участия в бою, поскольку в случае его гибели все дело пропадет. После чего, сидя вместе с Мартином на лошадях, взятых в Бейкерс-филде, Перриго наблюдал, как воодушевленные патриоты двинулись на поле, бывшее слева от них. Миновав первую изгородь, они яростно бросились вперед, с ужасающим криком вбежали на холм и упали как снег на голову не ожидавшим нападения добровольцам.

Несколько патриотов выхватили свои сабли, и Мартин увидел, как один из отставших добровольцев получил сабельный удар со спины. Он закричал, схватившись руками за раненую шею. Мартина замутило. Все превращалось в бойню. Это был совсем не тот путь. Он запачкал свои руки в крови, руки остальных были залиты кровью. Что бы ни случилось потом, все они будут болтаться в петле за совершенное сегодня. Он должен был что-то предпринять, чтобы прекратить это. Он с мольбой в глазах посмотрел на Перриго в надежде на то, что его слова прозвучат убедительно.

– Это может быть засада, месье Перриго. Уловка, чтобы заманить нас. Там дальше по дороге ждут их основные силы. Отзовите людей, месье Перриго. Прошу вас.

– Нет, Мартин. Здесь у них недостаточно сил. Они где-то в другом месте. – Он оглянулся на дом и пустые поля за ним. – Опасность может быть везде. С тыла. Я боюсь охвата с фланга, а не засады. Подожди здесь. – Перриго пришпорил лошадь и поскакал обратно к тому месту, откуда они выехали сюда.

* * *

Десять секунд показались часом. Как только стук копыт лошади Перриго умолк вдали, Мартин послал свою лошадь в галоп и вскоре оказался рядом с Приором, который стоял и, размахивая пистолетом, криками воодушевлял своих людей.

– Отходи, Франсуа-Ксавье! – закричал Мартин. – Приказ Перриго.

– Отходить? – с недоверием спросил Приор. – Почему? Мы разгоним их и отберем у них оружие. Победа уже…

Приор медлил. Он посмотрел вниз на бегущих уже в пятидесяти метрах от него по дороге людей. В одного из добровольцев попала пуля, и он упал. Приор ничего не сказал, только слегка покачал головой и поднес свисток ко рту. Он подул в него трижды, издав громкие пронзительные звуки, которые Мартин даже не расслышал.

– Еще, Франсуа-Ксавье. Еще!

Патриоты неохотно повернули назад и, возвращаясь, сердито спрашивали, почему их лишили такой славной победы. Почему? Никто из них не был даже задет. Противник разбегался, а победителям пришлось отступить. Почему? Приор был вне себя от злости, а де Лоримьер, уже бежавший от дома, имел хмурый вид. Все рассерженно смотрели на Перриго, спокойно сидевшего на своей лошади и державшего в руке листок бумаги. Мартин перевел взгляд с Перриго на своих товарищей и снова посмотрел на Перриго, стараясь не дать воли страху. Наконец Перриго поднял руку, призывая к тишине.

– Друзья, послушайте. Франсуа-Ксавье поступил мудро, как и подобает хорошему командиру. Он думал, что приказ пришел от меня. Это не так. Если бы не Мартин Гойетт, многие лоялисты лежали бы сейчас мертвыми. Он дал приказ на отход.

– Тогда его нужно расстрелять! – Жозеф Руа угрожающе направился в сторону Мартина, сопровождаемый сердитыми восклицаниями.

– Оставь его, Жозеф, – резко сказал Перриго. – Возможно, он и трус, но он спас всех нас от виселицы.

– Что ты имеешь в виду? – спросил кто-то из стоявших впереди.

– Я получил это с курьером, пока вы еще сражались. – Он передал бумагу де Лоримьеру. – Плохие новости, товарищи. Колборн выдвигается с тысячами красных мундиров. Мы потерпели тяжелое поражение у Ляколя. Доктор Коте и Люсьен Ганьон скрылись в направлении границы. Отряд из Бушервилля, который должен был захватить Шамбли, разогнан. Нельсон пропал, и Гран Игль также сбежал. То же произошло и с патриотами, напавшими на Ляпрейри. Все прибыли вместе, затем из-за неразберихи разбрелись кто куда, так и не начав дела. Нам предлагается сделать то же самое.