Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

– Я уверен, что вы одобряете мои действия, святой отец. Есть ли у вас какие-нибудь предложения?

Священник поднял вверх три пальца, покачал головой и снисходительно улыбнулся:

– У меня мало времени, комендант Бэддли, и я не появлюсь здесь в течение еще нескольких недель. Слушайте внимательно, что вам следует сделать.

Бэддли подался вперед, его напряженное лицо приняло деловое профессиональное выражение.

Бернард продолжил:

– Первая информация только для вас лично. Насколько мне известно, вы знакомы с Молли Макгиган.

Лицо Бэддли побледнело. Он открыл рот, но не произнес ни слова.

– Не беспокойтесь, комендант. Ваши шалости меня не интересуют.

– Но она… То есть я думал, что она…

– Была на женской фабрике. Да, была. За кражу драгоценностей у своих хозяев. Какая плохая девочка! Но успокойтесь, комендант. У меня для вас хорошие новости. Насколько я понимаю, госпожа Белл, матрона этого заведения, намеревается проконсультироваться со мной по поводу ее душевного состояния, когда я заеду на фабрику на этой же неделе. Она считает меня экспертом в этих вопросах. А поскольку мисс Макгиган, очевидно, оказалась источником некоторых беспокойств нашей доброй матроны, она будет надеяться, что я окажу поддержку ее прошению направить нашу нежную Молли в сумасшедший дом. Вы понимаете, что это значит, не так ли?

Бэддли отлично понял. Это означало разрешение на посещения! Сумасшедший дом был самым дешевым и лучшим борделем во всем Новом Южном Уэльсе. И, видит Бог, он обожал сиськи Молли. Он мог бы ездить туда по два раза в неделю и взнуздывать ее там, как никогда в жизни. Он мог, если бы захотел, оставаться там на всю ночь. Он не мог поверить своему счастью. Но ему нужно было быть очень осторожным, чтобы не дать священнику понять, что он проявляет слишком большую заинтересованность. Бэдли попытался придать своим словам тон вежливого интереса:

– Она была кухаркой в доме одного моего знакомого. Мне она кажется приятной, даже если допустить, что она немного того. Ваше предложение очень милосердно, святой отец. Для такой заблудшей души сумасшедший дом лучше фабрики.

Бернард заметил, что от возбуждения на лбу Бэддли и над его толстыми губами выступили капли пота. Этот человек был идиотом, и его нужно было раздавить, как жалкую букашку. Прозвучавшее в его ответе презрение не скрылось от Бэддли, и он заметно покраснел.

– Да, комендант. Нам все же следует рекомендовать это, не так ли?

Бернард встал и подошел к окну. Бэддли обрадовался, получив передышку от его взгляда.

– Есть еще пара вещей, которые могут быть интересны для вас, комендант. Они скорее делового характера. По пути из Сиднея я видел отряд каторжников, занятый на строительстве дорожных постов. Качество их работы было ужасным.

Бэддли кивнул, впервые ощутив знакомую почву под ногами.

– Да, святой отец, я согласен. Трудно найти подходящих мастеровых среди тех отбросов, которых нам присылают.

– Но, комендант. Эти патриоты, среди них много мастеровых, плотников. Почему не использовать их на строительстве постов? Вашу находчивость заметят.

Бэддли кивнул. Конечно. Это было прекрасное предложение. Но прежде чем он успел ответить, священник продолжил:

– Мне также кажется, комендант, что таких трудолюбивых и опытных работников можно использовать и более выгодным способом.

– Я не понимаю, святой отец… – растерялся Бэддли.

– Среди них есть строители, резчики по дереву, искусные мастера. Только подумайте, что они могут сделать в свое свободное время. Вещи, которые можно будет продать. Специалисты, используя принадлежащие правительству оборудование и материалы, будут производить прекрасные вещи для пользования или для продажи… – Бернард пожал плечами и в упор посмотрел Бэддли в глаза, прежде чем продолжил: – Все что угодно. Каноэ, например. Какие-нибудь резные шкатулки. За них могут неплохо заплатить. Возможности безграничны.

Мысли закружились в голове у Бэддли. Все было именно так. Они уже начали кое-что делать по своему разумению. А при наличии инструмента и времени представить трудно, что они смогут сделать. Для него.

– И еще одно предложение для вас. Люди без квалификации. Они тоже могут быть полезны.

Бэддли даже не пытался что-либо отвечать. Он просто смотрел на Бернарда, открыв рот. Он не мог поверить тому, что слышал. Он уже представлял себе, как деньги текут к нему ручьем.

– Илистые мели в заливе. Я был там вчера. Устрицы, комендант. Устрицы!

– Устрицы?

– Да, комендант, устрицы. Их там, в иле, тысячи.

– Так вы думаете, что заключенные будут собирать их и есть и таким образом мы сэкономим деньги на их питании? – обрадовался Бэддли.

Бернард еле сдерживал смех. Ну и шут!

– Нет же, комендант. Их можно есть сколько душе угодно, но раковины! Грузите их на баржу и отправляйте в Парраматту. Там делают известь. Насколько я понимаю, спрос на нее большой. Десять пенсов за бушель в Парраматте, немного меньше в Сиднее. Оставьте патриотам большую долю, скажем, пять или шесть пенсов, а остальное возьмите себе в качестве награды за то, что разрешите это предприятие. Если считать в день по десять бушелей, то получается, что в результате у вас набежит почти пятьдесят гиней в год. – Бернард написал какое-то имя на клочке бумаги и протянул его Бэддли. – Это человек в Парраматте, к которому вы, возможно, захотите обратиться по поводу продажи устриц. Конечно, комендант, так много всего, чего может достичь такой предприимчивый человек, как вы. Конечно, для этого нужно будет выделять патриотам время после ужина. Время, которое, по-моему, будет потрачено не зря.

– Конечно, святой отец, – с изумлением подтвердил Бэддли.

– А теперь, комендант, я ухожу в полной уверенности, что интересы канадцев-патриотов соблюдаются надлежащим образом.

Бернард поднялся, чтобы уйти. Он не пожал руки Бэддли. Уже у двери он остановился.

– Комендант? – Он подождал, чтобы овладеть вниманием Бэддли полностью, прежде чем продолжил: – Еще один вопрос. У вас никто не стоит у ворот. Это серьезное упущение.

– Я знаю, святой отец. Это будет немедленно исправлено. Было так мало времени.

– Поручите это юноше с деформированной губой, Мартину Гойетту. Он сообразителен и прекрасно говорит по-английски. На вашем месте я бы назначил его туда на постоянной основе. Лучше всего, когда такую функцию выполняет один и тот же человек. Это обеспечивает непрерывность ответственности. Вы согласны, комендант?

– Конечно, святой отец. – Он встретился взглядом со священником и вздохнул: – Я назначу Мартина Гойетта туда завтра же. Это будет его личной задачей.

– Отлично, комендант. Это хорошо, что мы способны дополнять друг друга. – Следующие его слова прозвучали как приказ: – Убедитесь, что у Гойетта есть бумага и все письменные принадлежности, которые ему нужны. Он должен выполнять еще одно задание.

– Что вы имеете в виду, святой отец?

– Для вас это неинтересно и неважно, комендант. Поставьте его к воротам. Сообщите ему его обязанности и оставьте его в покое. Я ясно выразился?

– Да, святой отец. – Что-то подсказывало Бэддли, что он оказался в затруднительной ситуации, но ему было все равно. Все, что он видел сейчас, была Молли Макгиган, раскинувшаяся голой на кровати, и золотые монеты, звеневшие в карманах его брюк, которые он вынимал, чтобы расплатиться за удовольствие забраться на нее.

Правительственная фабрика для женщин-заключенных, Парраматта, 23 марта 1840 года, 2:00 пополудни

Бернард оставил свою лошадь у привязи для гостей и направился к большим тяжелым воротам женской фабрики. Ворота, сделанные из кованого железа, были высокими и узкими и совершенно не вписывались в то, что окружало их. Они были слишком внушительны, чтобы служить украшением, но недостаточно прочны, чтобы закрывать вход в тюрьму. По тому, как они выглядели, им самое место было украшать страницы какой-нибудь детской книжки. Дежурный привратник вежливо приветствовал его и жестом разрешил пройти. Минуя мощенное булыжником пространство между стеной и главным входом, он поднял голову и посмотрел на солнце. Оно все еще высоко стояло на севере. Хорошо! У него еще останется время посетить приют до ночи.

Стуча бронзовым кольцом в большую черную дверь, Бернард ощутил, что на его ладонях выступил пот. Он ненавидел это место, и только известие о том, что груз с недавно прибывшего судна с женщинами-заключенными уже прибыл на фабрику, заставило его прибыть сюда. И желание или недовольство Полдинга здесь были ни при чем. Ему предстояло взирать на эту мерзость, но если Ламар должна была оказаться здесь, то тогда он должен пройти это наиболее сильное испытание по требованию своей судьбы.

Он услышал тяжелые шаги. Старая корова подошла к двери сама. По крайней мере, Эдвардс из приюта имела мозги побаиваться его. А эта жирная идиотка была слишком тупа. Дверь отворилась, и матрона Белл явилась перед ним, сурово нахмурив брови. Ее розовые вставные челюсти подскакивали, когда она вытягивала из себя слова приветствия. Он быстро выслушал ее, зашел в вестибюль, сердясь на Полдинга за то, что тот заставил его вести примирительные разговоры с этой кучей человеческого сора.

Он вежливо сообщил ей о том, что сестрам милосердия хотелось только облегчить страдания заключенных и что у них не было намерений сеять недобрые чувства среди них. Матрона Белл согласно улыбалась в ответ, следя за ним своим строгим взглядом. Она была просто мусором. Безвредным, никому не нужным мусором. Она проводила его в отделения Третьего и Второго класса, постоянно не отходя от него ни на шаг, не подозревая о том, что такой ее жест недоверия к ненавистному священнику фактически был ему на руку. Бернарду никогда не хватило бы храбрости общаться с этими женщинами в одиночку.

Он произнес несколько молитв, раздал благословления и выслушал несколько исповедей. Он смотрел на их грязные истощенные лица и видел жалкое, несчастное выражение их глаз, головы их детей, сосавшие груди, свисавшие из грубых тюремных ситцевых платьев. Бернард слышал их плач и рыдания, выслушивал их мольбы о прощении и, что ему было не свойственно, реагировал на проклятия, которые посылали ему протестантки. Когда его вспотевшие руки начали бесконтрольно дрожать, он убрал их под сутану. И теперь, когда все уже было позади, он сидел в кабинете матроны Белл с нетронутой чашкой чая перед собой и ждал, чтобы дрожь внутри него утихла. Старая сучка смотрела на него такими добрыми глазами, что дальше некуда. Она собиралась спросить его о чем-то. Возможно, об этой женщине, Макгиган. Она не могла знать, что одобрение, которого она ждала, было уже получено. Он вовсе не собирался встречаться с этой грязной уголовницей. Все, чего ему хотелось, – это немедленно уехать отсюда. Ламар здесь не было, и, судя по боли в затылке, Бернард понимал, что он не вернется сюда еще долгое время.

– Святой отец, я хочу знать ваше мнение.

Эта старая корова говорила так елейно, что Бернард не мог не включиться в ее игру, тем более что она была неприкрыто простой. Он закрыл глаза и слушал ее жужжание.

– От нее нельзя ждать ничего хорошего, кроме неприятностей, святой отец. Она агрессивна по отношению к другим заключенным. Несдержанна на язык. Я совершенно уверена, что она умалишенная. Ее нельзя оставлять здесь, святой отец. Можете ли вы посмотреть на нее и убедиться, что я права? И помимо всего прочего… Ну, мэр города… Он всегда прислушивается к вам.

Не будучи способным более выносить это, он поднялся. Неверно истолковав его намерения, матрона Белл оказалась у двери впереди него, двигаясь удивительно быстро для женщины ее комплекции.

– Если идти в эту сторону, святой отец, то ее камера – последняя по коридору этажом выше.

Боль все усиливалась. Ему нужно было уйти.

– Я не собираюсь встречаться с этой Макгиган, миссис Белл. У меня есть все основания верить, что ее состояние точно такое, как вы мне его описали. Завтра утром я поговорю с мэром. А теперь, если вы меня извините, мне нужно идти.

– Святой отец, есть еще одна женщина. Я думаю, что вам нужно посмотреть на нее.

Бернард впервые заметил, что матрона что-то держала в руках. Она протянула это ему, а он с удивлением взял и принялся рассматривать, переворачивая в руках. Это было изображение человека, сделанное грубыми стежками на куске ситца. Треугольник – одежда на теле, по стежку на каждую руку и ногу, и над головой нечто в виде треугольника. Слова матроны неожиданно врезались в его сознание.

– Она говорит, что это Дева Мария. Она все время разговаривает с ней. Она утверждает, что видит ее в темноте, я и сама слышу, как она зовет и стонет по ночам, как потерянная душа. Вам нужно посмотреть на нее, святой отец. Возможно, придется дать срочные рекомендации. Я уж лучше оставлю у себя Молли Макгиган, чем эту женщину. Она не от мира сего, – губы матроны Белл искривились, а на лбу выступил пот.

Могло ли так случиться? Было ли это возможным? Ламар? Бернард почувствовал, как все его тело напряглось от волнения. Боль неожиданно исчезла, он снова ожил от чувства, которое трудно было описать. Он постарался сохранить спокойствие.

– Эта женщина, матрона, откуда она? И ее имя. Как ее зовут?

– Она прибыла на прошлой неделе кораблем. У нее нет имени, святой отец. В списке значилось: без имени. Здесь ее называют Джесси Эл. – И прежде чем продолжить, скривила лицо: – Но все заключенные кличут ее «ведьмой». – Она взяла Бернарда под руку. – Пойдемте, святой отец. Я отведу вас к ней.

* * *

У входа в зарешеченную камеру стояла тишина, и когда матрона открыла дверь, Бернард ничего не мог разобрать в потемках. Все его тело покалывало.

– Вы можете идти, миссис Белл. Лучше я останусь с ней наедине.

– Хорошо, святой отец.

Бернард вошел в камеру. Он смог разобрать очертания женщины, съежившейся в углу. У нее были длинные темные волосы, закрывавшие плечи. Такие же длинные, как у Сигни, заметил Бернард. Он подошел к ней поближе. Он был уже рядом и мог прикоснуться к ней, но она все еще сидела без движения.

– Ламар? – Он понимал, что его голос звучал натянуто, но был не в силах скрыть свое волнение. – Тебя зовут Ламар?

Темная голова пошевелилась, сначала немного. Затем, все еще согнувшись и закрывая грудь ладонями, женщина повернулась к нему лицом. Бернард замер, поднеся руку ко рту от удивления. Она была ужасной. Рябая, с лицом, гротескно искаженным шрамом от ожога или родимым пятном, она походила на существо из детского кошмара. Два глаза безумно вращались, в открытой щели, обозначавшей рот, были видны почерневшие зубы и окровавленные десны в пространствах между ними. Застыв как вкопанный, Бернард смотрел, как она возилась с чем-то у своей груди, достав из тюремной одежды что-то завернутое в грязную шаль. Затем с холодящим кровь воплем она протянула сверток Бернарду. Отвратительный сладкий запах ударил ему в нос. О Боже, что он увидел! Он хотел было кинуться прочь, но замер, словно остановилось время. Картина того, что оказалось всего в нескольких сантиметрах от его лица, врезалась в его сознание навсегда. Болтавшаяся голова мертвого младенца, венчавшая собой обнаженное обесцвеченное тельце, похожее на высохшую сломанную куклу с пушком на голове, замазанным чем-то темно-красным.

Из груди Бернарда вырвался крик, который, постепенно нарастая, превратился в долгий громкий вопль ужаса. Он молнией вылетел из камеры, понесся вниз по лестнице и выбежал на улицу к лошади. Вскочив в седло, он резко пришпорил ее. Дикий вопль эхом отзывался в его мозгу.

Приют для девочек-сирот, Парраматта, 5:00 пополудни

Матрона Эдвардс никогда не видела отца Бернарда Блейка таким возбужденным. Он был бледен, а его глаза сверкали неестественным блеском. Он не уделил ей много времени, что было неудивительно, однако сразу же попросил разрешения поведать всем девочкам одну историю. Это было необычно, особенно просьба собрать всех девочек. Как правило, его нужно было долго уговаривать, чтобы он что-то рассказал, после чего Бернард всегда отбирал нескольких самых младших слушательниц. Сегодня было все по-другому. Иной была и история. Девочки с открытыми ртами слушали повествование о чудовищах, которые мучили юных девушек, прежде чем съесть их живьем. Он излагал с выражением, и его глаза горели ярким пламенем. Немудрено, что некоторые девочки испугались и даже заплакали. Без всякого сомнения, этой ночью многим из них приснились страшные сны. И если бы он продолжил дальше, то миссис Эдвардс не выдержала бы и вмешалась.

Да, она обрадовалась, когда Бернард собрался уходить. Они стояли у выхода, и он уже взял свою лошадь, не попрощавшись даже надлежащим образом, когда она вспомнила. Мэри! Она забыла рассказать ему о Мэри.

– Святой отец, прежде чем вы уедете. Я знаю, что вы всегда собираете всех девочек, прежде чем покинуть нас. Есть девочка, которую вы еще не видели. Она аборигенка. Ее зовут Мэри. Ее привезли сюда несколько месяцев тому назад. Какие-то фермеры нашли ее где-то у Хоуксбери. Она ухаживает за животными.

– Где она, миссис Эдвардс? У меня есть еще несколько минут, – сказал Бернард скучающим тоном. Еще одна не сделает погоды.

Матрона Эдвардс показала в сторону реки, туда, где стояли сараи.

– Она там, святой отец. Это недалеко. Я вижу ее прямо отсюда. Вон она. На берегу.

Они пошли по размокшей тропе. Матрона Эдвардс продолжила свой бесконечный монолог:

– Боюсь, что бедное дитя не в своем уме, святой отец. Она ни с кем не разговаривает, за исключением, может быть, своего ворона, и в ее глазах такая дикость, что мне становится страшно. Если у нее не наступит никакого улучшения, то нам придется отдать ее в сумасшедший дом.

Бернард остановился. Еще одна сумасшедшая. Да еще и с птицей! Он вздрогнул. Как он ненавидел птиц! И эту девушку в придачу. Она что, тоже завоет? Неужели его и от нее будет мутить? Ему этого не вынести. Только не сегодня.

– Я поразмыслил, миссис Эдвардс. Уже смеркается, и меня ждет еще одна встреча. Возможно, я сам или кто-нибудь другой из священников посмотрит эту сумасшедшую девочку в другое время.

– Как хотите, святой отец. – Не зная почему, но матрона Эдвардс почувствовала облегчение. Ей нравилась Мэри, и она находила гораздо менее странной ее, нежели этого священника с дикими глазами, которому, казалось, не нравился никто. Возможно, он только напугал бы девочку еще сильнее.

Глава III

Лагерь Лонгботтом, 15 мая 1840 года

Мартин оглядел пустой барак и кучу неоткрытых устриц на деревянном столе. Они были большие, величиной с тарелку, и вкусные. Проблема состояла в том, как их открыть. Он не любил выполнять это задание, но была его очередь, другие пятеро из его барака были все еще на заливе, грузили сегодняшнюю добычу на баржу. Он вздохнул и принялся за работу, вклиниваясь между створками и отодвигая одну из них большим ножом. Мартин усердно работал в течение получаса, пока все раковины, кроме одной, не были открыты. Они лежали на столе, просвечивая насквозь, и приятно пахли. Патриотам понравились устрицы. Всем, за исключением Туссона, который с отвращением сравнивал их с холодной слизью. Старик Шарль Хуот жарил их всегда, когда ему удавалось добыть муки. Это было блюдо так блюдо.

В течение пяти минут Мартин недовольно ворчал. Створки ее были так плотно прижаты друг к другу, что невозможно было воткнуть между ними нож. Мартин было уже подумал выкинуть ее, но ему претила мысль уступить моллюску. Он поискал в бараке что-нибудь подходящее. Дева Мария смотрела на него со своего места над его койкой. Образ был увесистым и достаточно прочным, чтобы с его помощью разбить раковину. Дева Мария не будет возражать, а если будет, то Мартину все равно. Она не помогла ни Жозефу-Нарсису, ни шевалье. Ударив тяжелым основанием по раковине, Мартин вспомнил о Мадлен. Он стукнул еще и еще раз. Раковина треснула, и олово погрузилось в пахнувшую рыбой влагу. Но тут он заметил что-то еще: темную серебряную субстанцию поверх раковины. Дева разбилась. Неожиданно почувствовав себя провинившимся, он перевернул ее.

Ее левая рука была отбита, и что-то виднелось в отверстии треснувшего основания, куда можно было просунуть фалангу пальца. Мартин пригляделся и обнаружил, что внутри действительно что-то есть. Из любопытства он попытался достать это и несколькими секундами позже уже рассматривал клочок пожелтевшей бумаги. Он был очень старым, на нем было три имени, а под ними три строчки, написанные другим почерком. Язык был незнакомым, но он смог разобрать слова «Болонья», «Доминик» и «Реджинальд». Писавший поставил также свое имя и дату. «Уго из Сеньи, епископ Остии, 20 августа 1221 года». Мартин поднял глаза к трем строчкам, написанным более темными чернилами. Верхние две выдержали испытание временем лучше, чем третья. В первой строчке было два слова: первое – «Сигни», а второе можно было прочесть как «Вигелард» или «Вигеланд», во второй строчке было только одно слово. Оно было написано весьма четко: «Ламар». Третья строчка местами выцвела. Мартин поднял бумагу к свету, чтобы лучше разглядеть ее, когда услышал, что возвращаются все остальные. Они не должны были видеть, как он небрежно обошелся с Пресвятой Девой. Он не хотел рисковать, вызывая неудовольствие своих товарищей тогда, когда только начал ощущать большую степень близости с ними. Он быстро запихнул клочок бумаги назад в иконку и поставил ее на место над своей кроватью. Позже, в другое время, он заделал отверстие в основании глиной, снова запечатав бумагу. Это была загадка, решением которой он мог заняться когда-нибудь позже. Залепив основание так, что самому понравилось, он понял, что внимательно не рассмотрел выцветшее третье имя. Он подумал сначала снова достать клочок бумаги, но остановился, поскольку ему было не так уж и любопытно и не хотелось делать лишних движений ради этого.

25 июня 1840 года

Это был один из тех прекрасных дней ранней зимы, столь типичных для Сиднея в июне. Солнце высушило утренний туман, оставив только убаюкивающее тепло, заставлявшее любого радоваться тому, что он существует на белом свете. Мартин подвинул свой стул ближе к выходу так, что теперь он наполовину стоял на солнце, а наполовину – внутри, в том месте, которое служило входом в караульную будку. На дороге перед ним было пусто. Даже суетливая птаха, которая обычно беспрестанно чирикала, составляя ему компанию, умолкла. Неожиданно ему захотелось спать, веки отяжелели так, что ему трудно было держать глаза открытыми. Пачка листов с рисунками соскользнула с колен и рассыпалась по земляному полу, он сполз по стулу, позволив солнцу убаюкать его до сна.

Не испытав еще палящего солнца сиднейского лета, Мартин наивно полагал, что климат в этом месте, возможно, самый лучший на земле. Теперь, когда все для него складывалось намного благоприятнее, он начал позволять себе некоторые удовольствия. В неволе! Это озадачивало его и вызывало чувство вины в тишине ночи, поскольку, по правде, он едва мог поверить в свою удачу. Теперь, когда их жизнь стала намного легче, патриоты играли, пели песни и рассказывали истории на сон грядущий. После трудового дня, – а если честно признаться, их трудовые будни были не слишком обременительны, – каждый был волен заниматься тем, чем ему хотелось. Как говаривал Лепайльер: «Мы сами себе хозяева». Солдаты, первоначально охранявшие их, были отправлены, и теперь остались только сам Бэддли и двое живущих здесь же полицейских – Уильям Лэйн и Сэм Горман, да и те большую часть времени гонялись за бушрейнджерами. После работы патриоты фактически наблюдали сами за собой, руководимые старостами бараков, находившимися в подчинении Луи Бурдона, который, даже если он ставил себя слишком высоко и воспринимал свое положение слишком серьезно, был куда предпочтительней любого англичанина.

Все в Лонгботтоме гудело как в улье, патриоты занимались всем, чем умели. Одни делали каноэ, другие мастерили шкатулки. Жозеф Паре изобретал верши для ловли рыбы. Недостроенный колодец был почти закончен, а жилище коменданта Бэддли стало более просторным и приятным. Но если комендант часто ставил перед ними задачи, то он был также и благодарен и следил за тем, чтобы то, что патриоты зарабатывали своим трудом, оседало в их карманах. И если этого было недостаточно, то на предприятии по сбору устриц зарабатывали все. Все это было похоже на гигантский заговор, в котором участвовал каждый. Все патриоты знали о том, что Бэддли снабжал секретные правительственные склады, которые были спрятаны под причалом. Но никто ничего не говорил. А для чего? Зачем портить хорошее дело? Но, несмотря на то что нынешнее их существование стало значительно легче, большинству патриотов этого было недостаточно. Их настоящие жизни были там, за морем. Лонгботтом был для них неволей без всяких сомнений, невзирая даже на недавние послабления.

Мартин подвинулся на своем стуле так, что лучи солнца полностью осветили одну щеку. Его жизнь здесь была лучше, чем в Сент-Клементе. Но и для него это была неволя. Хотя, проводя здесь большую часть дня в одиночестве, он, по крайней мере, был вдали от неприятностей и занимался тем, что любил более всего: совершенствовал свое искусство. В Сент-Клементе у него никогда не было такой возможности. Он разминал пальцы. Было уже заметно, что его рука определенно заживает. Рисунки его становились с каждым разом все лучше. Ему не терпелось показать эту последнюю серию отцу Блейку. Может быть, священник сможет взять его с собой в свою следующую поездку. Он намекал на это, когда был здесь в прошлый раз, едва увидел, насколько Мартин продвинулся в рисовании. Мысль о том, чтобы хоть ненадолго исчезнуть из Лонгботтома, даже в компании священника, безмерно воодушевляла его. Скоро он будет часто покидать Лонгботтом. Он станет кучером Бэддли, а комендант обычно ездил в Парраматту два, а иногда и три раза в неделю и по крайней мере один раз оставался там на ночевку.

От долгого сидения ссутулившись у Мартина заныла спина. Затем он услышал звук. Что-то зашелестело сзади. Он замер на стуле, боясь открыть глаза. Это был, без сомнения, бушрейнджер. Эти головорезы убьют любого, стоит только с ними встретиться. О Боже, неужели он умрет?!

– Мартин? Вас зовут Мартин?

Это был женский голос. Мартин открыл глаза и обернулся. Она находилась прямо за его спиной, приблизившись к его убежищу из-за деревьев, стоявших у дороги. Первое, на что он обратил внимание, – это ее глаза. Они были зелеными, а ее волосы – цвета кленовых листьев осенью. Они были завязаны сзади белой лентой, в тон бывшему на ней платью. Она, должно быть, прочла на его лице испуг, поскольку неожиданно рассмеялась. Ее смех был теплым и музыкальным, он унес его волнения, как ветер – листья.

– Да. Вы точно Мартин. Мой брат говорил, что эта губа делает вас похожим на пирата в его представлении. А мне кажется, что вы выглядите как поэт. – В руке она держала газету. – Вот ваша газета. Томас говорит, что он всегда приносит вам газету за среду по четвергам, когда носит яйца старику Роузу. – Она по-мужски протянула руку. – Меня зовут Коллин. Коллин Сомервилль. Томас заболел. Вчера объелся яблоками.

Ее рука была теплой, и Мартин задержал ее в своей руке на мгновение дольше, чем должно.

– Приятно с вами познакомиться, Коллин. – Он взял газету и положил ее на грубые доски, служившие ему столом, показав рукой на единственный стул. – Пожалуйста, садитесь. Как там Томас? Он всегда так добр ко мне.

Это было правдой. Тощий и взлохмаченный мальчишка Сомервилль был частым гостем в его будке и последнее время приносил ему сиднейскую газету, когда ему удавалось. Он был скрытным, неразговорчивым мальчиком, приходившим и уходившим, как испуганный олень.

Мартин не знал, что сказать. Она смотрела на него своими большими зелеными глазами. Ему не хотелось, чтобы она уходила.

– Я не заметил, как вы пришли. Томас всегда идет по дороге. Извините, если я показался вам испуганным.

– В таком случае Томас ведет себя глупо, да и вы тоже. Его могли увидеть, потом проследить и наказать вас.

Это было правдой. В его обязанности входило останавливать всех посетителей, требовать у них доказательств цели прибытия, прежде чем разрешить им войти в лагерь. Ни под каким видом он не должен был дружить с гражданскими лицами. Он забыл об этом. Возможно, потому что Томас был всего лишь ребенком.

Она оглядела его убежище, заговорщицки улыбаясь.

– Позвольте мне сесть на пол. А вы садитесь на стул. И никто из проходящих мимо не узнает, что я здесь.

Она осталась у него дольше чем на час и все время говорила в манере, по которой Мартин рассудил, что у нее не было привычки привлекать внимание людей. Он же сначала спросил ее о семье. Их было всего двое детей. Ее родители оба были из заключенных. Ее отца поймали, когда он занимался браконьерством в Линкольншире. Мать ее была ирландкой, она никогда не рассказывала о своей прошлой жизни. Именно она научила Коллин и Томаса читать. Отец был фермером, в той стороне, по дороге, и помогал старику Роузу заниматься извозом. Он много работал, но пил еще больше. Да и мама тоже. А что было еще делать? Мартин очень удивился, что она говорила об этом так буднично. В ее голосе не было ни горечи, ни смирения. Просто все было как было.

Коллин просветлела, когда он спросил ее о ней самой. Она собиралась стать певицей. Когда ей было шестнадцать, спела одну из маминых ирландских песен на пикнике господина Нейтча на ипподроме в Хоумбуше. После этого один из благородных господ подошел к ней и сказал, что ей нужно брать уроки пения. Начиная с того дня она стала откладывать столько, сколько могла себе позволить, и на следующий год у нее будет достаточно денег, чтобы ходить в Академию пения Айзека Натана в Парраматте целый год.

Неожиданно она остановилась на середине предложения. Она увидела набросок дороги и «Герба Бата», сделанный Мартином.

– Это прекрасно, Мартин. Вы не поэт. Вы художник.

Мартин покраснел. Он чувствовал, будто летит по воздуху. Ей понравилась его работа, и она назвала его Мартином. Ему так сильно не хотелось, чтобы она уходила, поэтому он стал задавать ей еще вопросы.

Она работала в отеле «Герб Бата», в том, который на рисунке. Господин Нейтч добр с работниками, он часто просит ее встречать его гостей. Она не понимает почему. Может быть, потому, что некоторые мужчины находят ее привлекательной. Она лукаво посмотрела на Мартина, но он был слишком занят тем, что боролся с бурей в животе, чтобы заметить это. Единственное, что она не понимала в господине Нейтче, так это его добрые чувства к этому злому священнику.

Увидев удивленный взгляд Мартина, она продолжила:

– Все дело в его глазах. В них безумие. И он меня ненавидит, я точно знаю. Он иногда приезжает сюда. Вы, должно быть, его знаете. Отец Блейк.