Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Де Лоримьер долгое время хранил молчание. Наконец он ответил, но так по-детски, что в его ответе Мартин не услышал ничего ни о Боге, ни об избранных, а только о богобоязненном шевалье.

– Я читал об избранных: Павле, Августине, Доминике, Реджинальде и Франциске. Истинность пережитого ими подтверждается нашей святой церковью. Для меня этого достаточно, поскольку это не могло быть по-другому, если бы не было так.

– Я это понимаю. Но узнаете ли вы сами избранного?

– В зависимости от…

– От чего?

– От благочестия этого человека. От соответствия его видения учению святой матери-церкви.

Мартину представилась Мадлен. Он весь подался вперед.

– А как же сила чувства? Внутреннее осознание?

Де Лоримьер понимающе покачал пальцем, улыбаясь и одновременно кивая.

– А вот и ты заговорил о вере. Все возвращается к ней, мой друг. Теперь тебе становится понятно, почему я не боюсь умирать.

Наступила очередь молчать Мартину. Было вполне очевидно, что де Лоримьер не посчитал бы Мадлен избранной. Она не подходила под это определение. А под его собственное? Мартин вспомнил ту силу чувств, которые он испытал, увидев ее взгляд, прикованный к чему-то созданному ей самой за алтарем. В ту пору он не был уверен, поскольку не разделял ее ощущений. Но тогда он поверил, и был убежден до сих пор, в то, что она видела в пустоте что-то действительно существовавшее. Влияние этого чего-то на ее поступки было гораздо сильнее, чем влияние дяди Антуана на него самого. Чья вера была сильнее: его или де Лоримьера? Мадлен назвала его избранным. Он не понял тогда, что она имела в виду. Но если она имела в виду, что она сама, по-настоящему избранная, выбрала также его, тогда это имело смысл. Если Мадлен действительно была избранной, то со временем она бы превратила его сомнения в убеждения, дала бы ему цель вместо неуверенности. А теперь он потерял ее. О Боже! Внезапно его осенило. Он снова встретит ее через два дня. Мартин сразу же почувствовал руками холодную и влажную на ощупь икону. Виселица стояла там, менее чем в двухстах шагах от того места, где он сейчас стоял. Почему веревка и вспышка вечности пугают его тогда, когда он сможет снова увидеться с Мадлен?

Через рукав своей тюремной одежды Мартин ощущал тепло ладони де Лоримьера. Томас осторожно взял икону из его руки и поставил ее на полку рядом с банкой маринованной свеклы, которую принесла Евгения де Лоримьер.

– Не бойся, Мартин. Мы отправимся в лучшее место. Помирись с Богом. Вера перенесет нас обоих через эту долину скорби. Преклоним колени и помолимся.

Они вместе встали на колени. Глаза де Лоримьера были закрыты, губы двигались. Он молил Бога, чтобы тот дал силы ему и заблудшему грешнику, стоявшему рядом с ним. Мартин разговаривал с Мадлен, поскольку больше было не с кем. Бог для него все еще оставался идеей, икона – сплавом олова со свинцом, а сам он тихо плакал, поскольку не хотел умирать.

Рим, 14 июля 1234 года

«Это следует сделать немедленно», – пробурчал про себя пожилой человек.

– Вы что-то сказали, ваше святейшество? – спросил человек в черной рясе, сидевший за небольшим столом.

– Ничего, Витторио, – ответил Уголино. – Просто по-стариковски размышляю. Я о чем-то подумал, хотя не важно…

Отец Витторио Аргуенте принял сказанное, как, впрочем, принимал и все остальное, с безразличием подчиненного и сразу вернулся к тому, что переписывал. Некоторое время Уголино смотрел на склоненную голову своего секретаря. Он достаточно хорошо относился к Витторио и в своем роде уважал его лишенную воображения усидчивость. Но он был не слишком уверен в преданности этого человека. В характере Витторио была покладистость, подобная той, какую можно было видеть у Гонория III, которого он сменил на папском троне семь лет назад. Витторио был секретарем и у Гонория.

Чуть нахмурив брови, Уголино взял со стола девять свидетельств. Большинство очевидцев было известно ему лично. Он, без сомнения, верил тому, что они говорили о земной святости Доминика. Их доказательства были нужны ему как папе Григорию IX, чтобы поддержать папскую буллу, подписанную им накануне и официально объявлявшую этого праведного монаха святым католической церкви. Не обращая внимания на боль в артрических коленях, он подошел к окну и встал, убрав руки за спину. Долго его бледные водянистые глаза всматривались вдаль, пытаясь отыскать за пределами шумного Рима Болонью. Он думал о Доминике, Реджинальде и о том, что он скопировал и держал у себя последние тринадцать лет. Загадка этого не отпускала его мысли… Важность, тайна и значение, переплетенные вместе и нуждавшиеся в ключе.

Пока он стоял там без движения, молодой разум в старческом теле вновь возвратился к рассуждениям, которые всегда приводили его к одному и тому же заключению. И этот день не был исключением, если не считать того, что настало время передать бумагу в другие руки. Имена были несомненно важны. Вряд ли Доминик и Реджинальд были способны к легкомысленным поступкам. Если их записал Реджинальд, а Доминик хранил такое длительное время, то они имели серьезное значение для них обоих. Смущало одно. Несмотря на близкие отношения, Доминик и Реджинальд провели друг с другом очень мало времени. В действительности это было только в Риме, когда Реджинальд болел. Это исключало то, что имена имели отношение к общим знакомым или совместному опыту. Более того, он сам был так же хорошо начитан, как и каждый из них, но имена были полностью ему незнакомы. Уголино всегда возвращался в памяти к единственной общности, существовавшей между Домиником и Реджинальдом.

Явления! Явления одной и той же божественной сущности. Слова могли относиться к этим явлениям. Послание Девы Марии? Но о чем и почему? Это было всего лишь его предположением, и на этом месте Уголино всегда заканчивал свой анализ.

Он понаблюдал за голубями, которые кружили в воздухе, садились на землю, клевали что-то и ссорились друг с другом с такой энергией, что Уголино позавидовал им.

«Странно, – подумал он, – что у существ, созданных по образу и подобию Божьему, так много сомнений».

Его мысли все еще кружились вокруг имен. Тринадцать лет назад он нашел им хорошее укрытие.

Кесарю – кесарево…

Если духовно они были связаны с Реджинальдом, во что он все еще верил, то тогда они появятся снова через какое-то время по благоволению самого Реджинальда, человека, который чувствовал, что его земная работа во имя Господа была слишком мимолетной, чтобы считаться сколько-нибудь значительной.

Но тут же он, Уголино, наместник Бога, обратился мыслью к тем земным возможностям, которые предоставляли имена, перечисленные Реджинальдом. Его собственная копия, сделанная тогда в той келье Родольфом, писавшим стоя на коленях перед ним, была результатом одной из самых любимых фраз Уголино, «на всякий случай». Теперь, по истечению тринадцати лет, неся тяжелый груз папства на своих плечах, он смотрел в лицо реальности. Он понимал, что имена в списке Реджинальда не могли помочь ему в его борьбе с римлянами, как не способны были они и защитить власть самого Папы от умного и честолюбивого императора Священной Римской империи Фридриха II. Враги же, находившиеся в его окружении, только и ждали, подобно стервятникам, чтобы наброситься на него. Уголино не пугала смерть. В начале каждого сезона она ждала, чтобы собрать свой урожай в соответствии с божественным предписанием. Хватило бы ему только времени, чтобы разрешить противоречия с римлянами и, что самое важное, с Фридрихом.

Уголино вынул лист пергамента, лежавший между страницами его личной копии «Исповеди» святого Августина. Он узнал свой почерк. Три строки. По два слова в первой и третьей. Имена. Три имени. Но ведь ему могло просто казаться, что это имена. Во второй строке было всего лишь одно слово. Он перевернул пергамент, думая о том, что ему уготовано в будущем. Хотя существовало три варианта, крепкая вера Уголино и его интуиция подсказывали, что имелся только один – время.

Этот список имен нельзя было предать огню. Если Реджинальд с Домиником не уничтожили его, то и он не может сделать этого. В этом он был уверен. Документ мог оказаться слишком хрупким, чтобы выставлять его на публичный показ как святую реликвию или, что того хуже, позволить ему попасть в частные руки. Уголино также был уверен в том, что прошлое документа не должно было разглашаться. Конечно, имена могли не иметь никакого смысла. Но в той сумятице, которая, по мнению Уголино, должна была случиться в папстве сразу после его смерти, он не хотел подвергать риску любимый им орден. Многие все еще негодовали по поводу доминиканцев и новой духовности, которую они представляли вместе с францисканцами. Загадка списка, которую многие годы хранили два святых монаха, могла принести серьезный вред. Варианты толкования его важности были бесконечны. Старый кардинал, политическая интуиция которого оттачивалась более пятидесяти лет в работе с людьми на поприще службы Господу, поморщился от одной только мысли об этом.

Нет! Оригинал списка должен был упокоиться рядом с Реджинальдом, а копия Уголино останется дожидаться будущего вместе с Домиником. Уголино быстрым движением вложил пергамент между страницами свидетельства Родольфа и повернулся лицом к своему секретарю:

– Витторио, я закончил со свидетельствами. Мне они больше не нужны. Отнеси их в библиотеку. Запечатай их как следует: по закону многие годы никто не должен заглядывать в них. Время оценит святость блаженного Доминика и сделает ее более реальной для сомневающихся.

Он умолк и вслед за секретарем посмотрел в окно.

– Да, ваше святейшество, – отозвался Витторио. – И когда только этот дождь прекратится? – На его лице появилась вопросительная улыбка.

Уголино только сейчас заметил, что за окном шел сильный дождь. Голуби сбились в кучку под каменной колоннадой, окружавшей двор, в тепле и сухости. Как раз в этот момент во дворе появились двое священников. Они пробирались между лужами, высоко подняв подолы ряс в тщетной попытке уберечься от дождя. Уголино покачал головой, улыбнулся про себя и обратился в своих мыслях к еще одной загадке, разгадка которой также уходила в будущее. Римляне и Фридрих. Как мог он использовать их, чтобы укрепить власть Папы Римского?

* * *

Часом позже Витторио Аргуенте аккуратно дописал последнюю букву текста и откинулся на спинку стула, чтобы полюбоваться своей работой. Он был горд своим мастерством, во всем Риме никто не мог писать так похоже на прекрасный элегантный каролингский минускул. В нем и намека не было на лишенные единого стиля манеры письма, которые все чаще и чаще прививались в Риме чужестранцами. Он встал, поправил рясу и окинул взглядом комнату. В ней царил беспорядок. Не было гармонии. При папе Гонории все было по-другому. Следующие несколько минут он провел в суете, наводя порядок в этой почти лишенной мебели комнате, после чего снова вернулся к своему письменному столу. Теперь здесь не осталось никаких следов его работы, если не считать стопки свидетельств. С ворчанием он взял эти документы и, тихо закрыв за собой дверь, вышел во двор.

Под свинцовым небом все еще сильно пахло дождем, когда он шел по шатко уложенным булыжникам в квадрате двора. Он был бы осторожнее с этими опасными булыжниками, если бы все его внимание не было обращено на то, чтобы не попасть в лужу. Поэтому он ступал, высоко поднимая ноги, как огромный черный аист. Внезапно его нога соскользнула, и он упал головой вперед, при этом свидетельства разлетелись на мокрые блестящие камни. Ворча про себя, с отвращением глядя на запачканный стихарь, он наклонился, чтобы собрать свидетельства. И тут с ужасом заметил, что одна страница вылетела и упала на тот край булыжника, где собралась дождевая вода. Затем он увидел размытый текст. Не важно, что почерк был ужасным и что писал не мастер. Возможно, это был монах-доминиканец. Может быть, это был один из тех несчастных фанатиков, которые даже сейчас в своих проповедях подстрекали к мятежу в Германии и которые, будь их воля, превратили бы христианский мир в земной рай для нищих.

Витторио едва взглянул на текст, поскольку слезы вины и огорчения уже собирались в его карих глазах. Мокрый голубиный помет, прилипший к странице, был более чем святотатством. Это был акт гнусного осквернения. Рука дьявола. Витторио оглянулся по сторонам, собрал разбросанные бумаги и побежал без оглядки, не обращая внимания на брызги пачкавшей его грязи.

К счастью, в небольшом помещении для переписывания рукописей никого не было. Даже в этот сумеречный полдень было достаточно рассеянного света, чтобы Витторио смог убедиться, что повреждение гораздо сильнее того, что ему показалось вначале. Налипший помет запачкал целую строку текста. Что было делать? Надругательству не надлежало находиться среди святынь библиотеки. Но в то же время изъятие или уничтожение документа, сопутствующего свидетельству священного труда канонизации, было равно невозможно, даже если этот документ был составлен доминиканцем. С дрожащими руками Витторио опустился на колени, моля Бога о напутствии.

Намек на то, что следовало делать, он нашел во фразе из Писания: «И если глаз твой соблазняет тебя…»

Он встал и осмотрел столы: пюпитры, чернильницы, отточенные перья, пемза, мел, линейки и… ножи. Он выбрал из них самый острый и, приложив линейку, чтобы не сорвалась рука, аккуратно отрезал испорченную часть листа вместе с целой строкой текста. Несколько движений пемзой, и на пергаменте, изменившемся в размерах, не осталось никаких следов. Витторио виновато посмотрел на лежавший на полу обрывок со строкой, испачканной птичьим пометом.

Ободряющие мысли летели впереди него. Бог поймет. Эта ссылка не могла быть важной. Это был последний, а значит, наименее значимый документ. Птичьим испражнениям нет места рядом с богословскими трудами. Эта бумага всего лишь что-то незначительное, связанное с каким-то скандальным доминиканцем. Последняя мысль улучшила его настроение. И он уже почти с улыбкой на лице вложил страницу в одно из свидетельств. Он был уверен, что она выпала из свидетельства покойного монаха по имени Родольф. Теперь на ней было две строчки вместо трех. После этого он запечатал свидетельства и поставил их в специальное место в глубине библиотеки, за материалами, связанными с этим нищим из Ассизи. Григорий и его канонизировал. «Возмутители спокойствия, фанатики, – ворчал он. – Они все заодно».

Выйдя во двор, он бросил злосчастное свидетельство содеянного им в лужу. И размял его своей маленькой ногой в мокрую мягкую массу.

Глава XI

Ватикан, 4 октября 1838 года

Залу Реджа иногда называют святая святых Ватикана. Значительнее ее – только капеллы Сикстинская и Паолина, а также одна из двух частных церквей, сберегаемых для его святейшества. Но этим утром кардинал Луиджи Ламбрусчини едва ли был способен заметить ее величие. Обычно он задерживался, насколько это было возможно, перед висевшими там картинами, долее всего останавливаясь, будучи привлеченным чувством и силой, перед Мадонной, написанной несравненным доминиканцем Фра Анжелико, или любовался сложностью рисунка и цветом фресок Джорджо Вазари. А этим утром он получил привилегию увидеть то, что удавалось немногим. Слезы накатились на глаза, когда он смотрел на то, как его святейшество благословлял восковые ладанки, изготовленные монахами-цистерцианцами из храма Пресвятого Креста Иерусалимского. Они будут розданы верующим, и блажен тот, кому удастся получить такой медальон, поскольку их больше не будет до следующей церемонии Agnus Dei.

Да, он жил в привилегированном положении. В этом замечательном месте, куда бы он ни повернулся, были видны творения рук мастеров. Величие Рафаэля и Микеланджело. Видение Бернини, великолепие Боттичелли и Розелли. Выйдя на яркий осенний солнечный свет, он направился к Апостольскому дворцу. На его пути слева высилось несколько огромных скульптур, предназначенных для почти законченного здания Григорианского этрусского музея. Он узнал две свои самые любимые: Аполлона Бельведерского, скульптуру II века, представлявшую совершенную красоту мужского тела, и статую Лаокоона, погибающего со своими сыновьями в змеиных кольцах, созданную две тысячи лет назад. Кардинал охватил себя руками так, как он всегда делал, испытывая удовлетворение, и глубоко вздохнул. Это было место, где христианство соединялось с античностью, создавая при этом земной рай для таких счастливцев, как он. Он любил Ватикан и ценил его атмосферу настолько, насколько старался продвинуть Божий промысел среди людей.

Уголком глаза Ламбрусчини заметил Альфонса Баттиста. Было очевидно, что жирный священник спешил. Его походка напоминала походку передвигавшегося по суше пеликана. Ламбрусчини ускорил шаг. Сан священника порой давал убежище нечестивцам, которые старались под прикрытием рясы делать свои дела, ничего общего не имевшие с пастырским трудом. Ламбрусчини уже почти бежал, когда услышал высокий вкрадчивый голос:

– Ваше преосвященство, подождите!

Скорчив гримасу от необходимости уступить, Ламбрусчини остановился и подождал, не оборачиваясь. Таким образом он продемонстрировал Баттисту свое холодное презрение к нему. Он слышал, как тяжело дышал подходивший к нему человек, а потом почувствовал – нет, почуял носом – его присутствие рядом. Лоб Баттиста блестел от пота, и он уже что-то протягивал ему. Это было письмо.

– Ваше преосвященство, я рад, что смог так быстро встретиться с вами. Кардинал Гамберини полагает, что вам следует передать это лично.

Баттист бросил косой взгляд, передавая конверт Ламбрусчини, который заметил, что конверт был уже вскрыт.

– Адрес, ваше преосвященство, объясняет это. Как видите, письмо адресовано государственному секретарю Папской области. Человек, писавший письмо, очевидно, не знал о разделе наших кабинетов. – Свиные глазки не сводили взгляда с лица Ламбрусчини. Баттист напористо продолжал: – Мы… его преосвященство был весьма удивлен, прочитав это. Простите меня за любопытство, ваше преосвященство, но не ваш ли кабинет занимается возможным явлением Богоматери в Скандинавии? Мой бывший коллега по Святой Сабине, святой отец Бернард Блейк…

Ламбрусчини почувствовал сильное раздражение, но никоим образом не показал его внешне. Ему довольно часто приходилось делать это с той поры, когда он прибыл в Ватикан.

– Спасибо вам, святой отец. Но я не могу обсуждать то, чего не знаю. – Он доброжелательно улыбнулся. – Вы знаете, что заключено в этом конверте, а я – пока еще нет. Мои лучшие пожелания его преосвященству, ну и вам, конечно. – Он протянул руку, надеясь на то, что взгляд его достаточно выразителен для Баттиста.

Наступила пауза. Голова не склонилась к перстню, и Ламбрусчини был удивлен, обнаружив, что Баттист ответил ему взглядом на взгляд. Он выглядел еще, можно сказать, более внушительным, и в его маленьких глазах появился блеск, которого раньше не было.

– Нет, ваше преосвященство, еще не все. Я простой человек, непритязательный и скромный. Но не делайте ошибки. Я не туп и не глуп. Я хочу вам кое-что сказать, ваше преосвященство. Если вы откажетесь выслушать или проигнорируете меня, то подставите себя под удар. – Он пожал плечами и замолчал.

Ламбрусчини был ошеломлен. Голос Баттиста звучал твердо. Заискивающий тон пропал, на смену ему пришла решимость, которая насторожила кардинала. Прежде чем ответить, он пару секунд простоял в нерешительности.

– То, что вы говорите, очень серьезно, святой отец. Я достаточно заинтригован, чтобы не смеяться над вами. Чего вы от меня хотите?

– Прочтите письмо, ваше преосвященство. Здесь, в моем присутствии, а потом выслушайте то, что я хочу вам сказать. После этого вы можете принять решение, какое вам будет угодно.

Они направились к одной из множества скамеек в ближайшем к этому месту саду. Баттист сидел, сложив руки на животе и закрыв глаза от солнца, пока Ламбрусчини читал. Его голос нарушил тишину ровно в тот момент, когда кардинал опустил письмо:

– Довольно интересно, ваше преосвященство, не правда ли? Девушку-протестантку находят мертвой. Это самоубийство или убийство? Кто знает? Со странным медальоном на шее. Очевидно, что она разговаривала с Пресвятой Девой словами, понятными католикам, но непонятными таким, как она. Автор письма убежден в чрезвычайной избранности девушки. Загадочно, не так ли?

В голове у Ламбрусчини был полный сумбур. Бернард этого не поведал ему. Он постарался ответить спокойным голосом:

– А что здесь загадочного, святой отец? Интересно, даже удивительно. Но я не понимаю, каким образом это касается меня. Вы хотите провести расследование?

– Вы недооцениваете меня, ваше преосвященство. Послушайте меня внимательно. – Он говорил от нетерпения резко. – В моем распоряжении неоспоримые доказательства. Доказательства, которыми я, без сомнения, воспользуюсь в случае необходимости. Бернард Блейк был в Бергене в то время, когда там произошли эти события. Он был одет не как священник-доминиканец, а как светский человек. Это он был тем посетителем, о котором пишет синьор Хадсон. Он сказал, что прибыл из Марселя и играет на флейте. Бернард Блейк владеег многими языками. Он родился в Марселе и играет на флейте. Вы забыли, ваше преосвященство, я знаю этого человека по Святой Сабине. – Баттист достал два письма и резко протянул их Ламбрусчини. – Они написаны тем, кто находился рядом с ним после того, как он покинул Рим. Здесь много подробностей. Дискредитирующих подробностей. – Читая мысли Ламбрусчини, он быстро добавил: – Это не для того, чтобы вы знали о том, что я знаю. Это на тот случай, если вы не поверите мне и захотите испытать мои намерения.

– Я все еще не могу понять… – начал Ламбрусчини, стараясь выиграть время.

– Я говорю о скандале, ваше преосвященство. Здесь полно тех, кто вас ненавидит. – Он сделал небольшую паузу. – Понятно, что вы испытываете ко мне мало уважения. Не обманывайте себя. У меня нет недостатка в силе убеждения. Разве вы не знаете, насколько хороши мои проповеди? В Святой Сабине говорили, что я не хуже Риваролы, но более опасен. Хочется верить, что вы понимаете, о чем я говорю, ваше преосвященство. У меня есть свидетельство того, что переодетый католический священник находился в компании молодой девушки-протестантки, которую позже нашли мертвой с католическим медальоном на шее. Этот священник действовал по вашему приказу, а следовательно, вы несете за это ответственность. Он исчез, а норвежская полиция ищет человека, посещавшего Улафа Хадсона. Не все полагают, что он лежит на дне фьорда. Многие кричат об убийстве. Мы знаем все об этом загадочном священнике, не так ли, ваше преосвященство? Кардиналу Агостини и другим будет также интересно узнать об этом. Да, ваше преосвященство, я могу и сделаю так, чтобы разбить вас с помощью этого дела.

– Чего вы хотите? – хрипло прошептал Ламбрусчини.

– Не вас, ваше преосвященство. О нет, вы мне не нужны. Мне нужен Бернард Блейк.

Даже сделав эффектную паузу, Баттист почувствовал тяжесть на сердце. Его смелость перед этим могущественным человеком питали тоска и злоба. Последние недели он чувствовал себя таким обезумевшим. Ни слова от Игнация. Его письма, полные верной любви и обещаний, прекратили приходить внезапно, без всякого предупреждения. Последнее письмо пришло из Бергена. И больше ничего. Упоминание Улафа Хансона о пропавшем любовнике, лежавшем на дне фьорда, не должно было обеспокоить его, но обеспокоило. Он глубоко внутри себя осознал, что его Игнаций ушел от него навсегда. Бернард вернулся из Норвегии, а Игнаций нет, и в Бергене остался мертвец. Бернард Блейк должен заплатить за это.

– Это довольно просто, ваше преосвященство. Ваше собственное будущее или будущее Бернарда Блейка? Я знаю, что он из себя представляет, в моем сердце и на моем теле есть шрамы, нанесенные этим злым человеком. Я хочу, чтобы он оказался там, где больше не нанесет никому вреда. Вышлите его из Ватикана подальше, чтобы он мог там трудиться долго и тяжко, оставаясь в полной безвестности. Я уверен, что вы сможете найти такое место. Или почитайте хоть небеса, хоть ад, но ваше будущее в Ватикане будет таким же шатким, как листья вон на том дереве. Я обещаю вам это перед Богом, нашим Судией. – Баттист склонился, чтобы поцеловать перстень. – Прошу вас откликнуться на мою просьбу, ваше преосвященство. Да пребудут с вами Господь и Пресвятая Дева во веки веков.

Затем он удалился, направившись вразвалку в сторону собора Святого Петра. Ламбрусчини смотрел ему вслед, пока тот не исчез из виду, после чего направился к себе в Апостольский дворец.

Рим, 5 октября 1838 года

Она снова легла в кровать, закрыв грудь длинными светлыми волосами. Кровать была широкой, с красивым стеганым одеялом. Комната была убрана скромно. Просто большая кровать. На стенах висели две картины, изображавшие бегущего оленя, на маленьком столике стоял умывальник. В комнате не было окон, но пара штор на одной из стен создавала иллюзию, что за ними что-то было. Девушка почесала ногу в чулке, зевнула разок и, поправив волосы, снова разлеглась на подушках.

Сначала она услышала стук, после чего в комнату вошел он. Улыбка девушки отражала чувство внутреннего удовлетворения. По крайней мере, этот был симпатичным. Темноволосый молодой человек, немного бледный, но с тонкими чертами лица и, на ее наметанный глаз, – породистый. Он нервничал, подходя к кровати. Возможно, для него это было впервые.

У Бернарда Блейка пересохло во рту. Он долго искал девушку, которая могла напомнить ему Сигни. Эта подходила более всего: высокого роста, со светлыми волосами и с невинным взглядом. Теперь при ближайшем рассмотрении он понял, что она и близко не была так красива. Ее рот и глаза были жесткими. Но она была стройна, а губы были пухлыми. Боже, как это трудно. Куда делось трепетное чувство в его чреслах? Куда пропало сильное желание? Он должен был быть уверен. Томление, мучившее его весь прошедший месяц, должно было подвергнуться испытанию. Он снял плащ и брюки и подошел к кровати.

* * *

Был уже третий час утра, когда Бернард Блейк проснулся после судорожного сна. Он был в гостинице, в своей комнате. В воздухе стоял горький запах рвоты. В голове так пульсировала боль, что ему хотелось убежать в темноту. Он сел в кровати и протер глаза. Все было плохо. Низкие женщины продолжали издеваться над ним. Девушка в той чертовой дыре была похожа на Сигни, но она отвергла его. Как и все подобные ей. Почему? Всегда боль. Рок, чахнувший на бессильном стебле. Рядом нет никого. Нет будущего. А теперь еще это беспрестанное желание. Он всегда слушался тихого голоса, в нем была уверенность, созданная силами, посещавшими его в спокойных местах, когда он призывал их. Он заставлял себя думать о событиях, мучивших его после Бергена.

Сигни сделала то, что до нее не могла сделать с ним ни одна женщина. Если ее рассматривать как отклонение от нормы, тогда как это все можно объяснить? Если она не была отклонением, то что все это означало? Бернард закрыл глаза и попытался унять боль, угрожавшую ему потерей разума.

Было ясно, что он был не в силах продолжать существовать подобным образом. Бесцельность сменилась уверенностью, которая всегда направляла его действия. Сигни явилась единственной переменной величиной, привнесшей в его жизнь что-то новое. Она сделала его счастливым. С ней исчезала всякая боль. Его рок бесследно растворился, а ему на смену пришла необузданная радость, а потом удовлетворение. А что сталось здесь, в Риме? Ламбрусчини говорил об интенсивной архивной работе, о его будущем как исследователя, владеющего несколькими языками. Прославленный канцелярист. Лакей на побегушках, предлагающий помощь другим людям, воспринимающим это как должное. Он, Бернард Блейк, самый способный из всех, низведен до марионетки, которую будут дергать за веревочки. Ламбрусчини оказался близоруким буффоном. О его будущем в Ватикане уже поговаривают. Но без него, Бернард понимал это, он был всего лишь малозначимой пешкой, которую легко выведут из игры. Все они – идиоты. Все без исключения! Безысходные мысли роились у него в голове, ему хотелось рыдать. Он посмотрел на свою испачканную рубашку и вспомнил ужас, испытанный им, когда его стошнило на кровати той девушки. Он чуть не задохнулся от нее. Его пробил пот, и он не смог удержаться от болезненного стона.

Лицо Сигни проплывало мимо него, он протянул руки, чтобы коснуться ее. Но она исчезла.

Он приподнялся на кровати, неожиданно в голове просветлело. Неужели так просто? Так чудесно? Его судьба была в этой девушке, а не без нее. Он сохранял себя для одной женщины, отвергаемый другими. Почему? Имело ли это какую-нибудь связь с явлениями? Он отвергал их как причудливые иллюзии, но он также помнил непредумышленную ассоциацию ее Фригги с образом Девы Марии. Совпадение? Возможно. Он потрогал место, где должен был висеть чудотворный медальон на шее, и в памяти возникла его странная беседа с учителем музыки. Могло ли это быть тем, что так беспокоило Улафа Хансона? Старый инвалид верил в нее, был одержим ее статусом избранной и берег ее для себя. Все это имело смысл. А Сигни была его судьбой. Так должно было быть. Другого ответа не было. Он встретился со своей правдой и оставил ее в Бергене. Но было еще не поздно. Он поедет к ней. Отречется от сана священника, будь они прокляты. Его призвание имеет высшую природу. Бернард почувствовал внутреннее воодушевление. Быстро приведя себя в порядок, он надел белую рясу и тихо вышел из комнаты, укрытый от любопытных глаз темнотой раннего утра.

Ватикан, 7 октября 1838 года

С того места у мраморного стола, спрятанного в глубине ватиканских садов, Бернарду было слышно тихое журчание воды по камням. Он аккуратно пересчитал золотые монеты, прежде чем сложил их в кожаный кошелек, который повесил на шею. Этого должно было хватить ему – им, – чтобы прожить в комфорте год, а может быть, и дольше. Да, он был доволен тем, что все эти годы не тратил впустую отцовские деньги. Не торопясь, он пошел по покрытой гравием дорожке, которая, извиваясь между кустами и поздними цветами, вела к Апостольскому дворцу, в пышно обставленную комнату, которую лицемерный Ламбрусчини называл своим скромным кабинетом. Еще одна встреча с этим человеком, который так жестоко направил его жизнь не в то русло, и он оставит это пустое мелочное место навсегда. Все уже подготовлено. Завтра его здесь не будет, он исчезнет, как весенний снег, оставив белую рабскую рясу, как насмешливое свидетельство своего отречения. Ламбрусчини послал за ним сегодня, чтобы поручить ему еще какое-нибудь малозначительное задание, достойное только дураков и холопов. Он проигнорировал бы этот вызов, но ему захотелось еще раз встретиться с этим беспомощным, нерешительным человеком, чья осторожная немощность совершенно случайно подсказала ему послать Бернарда по дороге его судьбы. Он надеялся только, что головная боль позволит ему изобразить достаточно презрительной страстности.