Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

– Теперь к другим делам, Бернард. У нас проблема.

Брови Бернарда незаметно поднялись.

– Боюсь, это женская фабрика. После нашего последнего посещения там добавилось еще более ста женщин, и эта проклятая «Газетт» обвиняет нас в том, что мы обращаем их в свою веру. – Полдинг сделал нетерпеливый жест рукой, хотя Бернард ничего не сказал. – Я не имею в виду, что наши сестры очень рьяно занялись делом. Эта ужасная госпожа Белл, она ненавидит нас и, возможно, наговорила о нас что-то нехорошее прессе.

– Эта матрона – хуже падали. У меня есть тому свидетельства.

Полдинг взглянул на Бернарда с удивлением. Бернард редко соглашался с ним. Ему стало интересно, чем же провинилась эта толстуха Белл.

– Я хочу, чтобы вы на следующей неделе объехали все городки в долине Хоуксбери. Я понимаю, что, может быть, это и преждевременно, но они нуждаются в том, чтобы мы посещали их чаще, и, видит Бог, англиканские священники накидываются на нашу паству со своими проповедями, как стервятники. Постарайтесь объехать всех. Потратьте две недели, не меньше, а то и больше. Но прежде посетите Лонгботтом и удовлетворитесь положением дел там. Без сомнения, Гиппс возложит на вас, так же как и на меня, ответственность за поведение патриотов. А все потому, что вы высказались очень прямо, а по мнению «Газетт», слово «патриот» – синоним слову «головорез». – Полдинг рассмеялся.

Бернард пожал плечами, досадуя на то, что Полдинг манипулировал им. Полдингу было понятно, что он будет приветствовать любой шанс выбраться из дурно пахнувшего Сиднея, поездить верхом на природе и заняться изучением местных растений. Направление его в Лонгботтом было ценой за все эти удовольствия. Следующим он, должно быть, предложит посетить женскую фабрику. Идиот. Ему не следовало делать это стимулом. Новость о том, что туда поступили новые осужденные женщины, делала визит на фабрику обязательным. Поэтому он решил дать Полдингу его кусок мяса.

– Возможно, вы правы, епископ. Посещение Лонгботтома в сложившихся обстоятельствах было бы политически благоразумным. – Бернард встал, собираясь удалиться. – Я ухожу, монсеньор. Мне нужно подготовить проповедь. – И вопросительно подняв брови, спросил: – Или есть еще что-нибудь?

Полдинг на мгновение замер от удивления, но, придя в себя, ответил:

– Если подумать, то да. Может быть, вам было бы разумно посетить женскую фабрику и убедить руководство в том, что у нас нет никаких намерений проповедовать среди женщин-заключенных. Это будет по дороге.

– Конечно, монсеньор. Мне выкупать госпожу Белл в сиропе или в кислоте?

Полдинг сдержался и вымучил из себя улыбку. Это был вызов! Все всегда заканчивалось им. Теперь была его очередь. Бернард, как всегда, перегнул палку. Сейчас нужно было восстановить баланс. Он ответил, тщательно выбирая слова:

– Делайте то, что вам нужно, Бернард. Но всегда помните о конечном результате. А пока будете в Ричмонде, постарайтесь определить количество католиков. Нам там понадобится священник на постоянной основе. И, я думаю, очень скоро.

Бернард с улыбкой принял этот укол. Старый дурак. Угрожать ему отправкой в новый приход в Ричмонде, зная, как он ненавидел это место. Да как он посмел! Когда-нибудь Полдинг будет еще одним среди ползающих перед ним на коленях. Они все будут ползать!

– Тогда пусть будет больше сиропа, чем кислоты, монсеньор. – Он на мгновение умолк. – Теперь о Рукерис. Я был там сегодня и посетил старика Брэнстона. Он был уже мертв. Жаль, что ему не удалось получить последнего причастия. На все Божья воля.

Полдинг собрался ответить, но услышал, как за Бернардом закрылась дверь с такой силой, словно ее захлопнуло сквозняком.

* * *

Если бы ложь не была такой очевидной, то Полдинг счел бы это за обиду. Но поскольку все было понятно, то только рассмешило его. Подготовить проповедь. Ну и шутка! Бернард никогда в жизни не готовился к проповеди, и они оба знали об этом. Что ему действительно следовало бы сделать, так это еще немного поработать над их основным докладом об условиях содержания заключенных для предоставления властям в Лондоне. Но Бернард не готов был в этом признаться, что более удивляло, нежели раздражало Полдинга. Из всех пороков Полдинг более всего не терпел лень, и хотя, возможно, Бернард и вызывал досаду, его нельзя было назвать инертным. Упрямым, непредсказуемым, даже аристократичным в своих вкусах, но не ленивым. Многое можно было заметить в его молодом секретаре-доминиканце, но мало что можно было понять. Полдинг провел с ним уже почти год, но ничего о нем не знал, за исключением того неизбежного факта, что из всех тех, кого ему приходилось встречать в жизни, Бернард обладал самым блестящим и самым тревожным умом.

Полдинг был знаком с самоанализом. Где еще, как не в монастыре, было научиться этому. Надменный, неразговорчивый и даже недружелюбный доминиканец не расстраивал его. Еще в самом начале их знакомства он предположил, что все его особенности были не чем иным, как последствиями монашеской жизни, так понятными ему самому. То, что он все держал про себя и что легкомысленно отнесся к первоначальным попыткам Полдинга наладить диалог, мало волновало его ввиду сильной занятости и недостатка времени. До той поры, пока доминиканец выполнял свои обязанности священника, его частное поведение оставалось делом его личной совести. Бернард был сильным, энергичным и способным человеком. Он работал эффективно и целенаправленно. Он умело спорил и не боялся ни британцев, ни их вызывающего поведения. Правду сказать, верующие не тянулись к нему так, как хотелось бы Полдингу. Даже наоборот, они побаивались его. Казалось, что и остальные священники боялись его. Насколько было известно Полдингу, владелец отеля «Герб Бата» на дороге на Парраматту, что рядом с лагерем Лонгботтом, был единственным человеком, к кому Бернард относился по-дружески. Возможно, потому что оба они были родом из Генуи.

Нет, то, что беспокоило Полдинга более всего, притом что это выражалось скорее гнетущей неопределенностью, нежели реальным страхом, был парадокс, заключенный в этом человеке. В глазах Бернарда светил вулканический огонь, внутри его непрестанно бурлила постоянно сдерживаемая энергия, почти гнев, выходившая наружу в форме нарочитой пассивности. Как могли светившиеся подобным образом глаза существовать в теле, которое жило сегодня так, словно уже наступило завтра? Был и еще один вопрос. По какой-то причине его привлекала толпа. По крайней мере, так казалось. Он с энтузиазмом окунался в нее, знакомясь с новыми людьми. Полдинг вспомнил, как напряженно он вглядывался в лица людей – женские, равно как и мужские, – словно пытался узнать кого-то. Потом неожиданно он отправлялся к другому сборищу людей. Полдинг как-то даже спросил его об этом. Не искал ли он потерянных родственников? Но единственным ответом, который получил, был удивленный взгляд и покачивание головой, которое означало, что он влез не в свое дело. Бернард Блейк был загадкой. Скорее всего, этот человек не задержится здесь надолго. Придет время, и Рим запросит его назад. Полдинг хотел бы, чтобы это случилось побыстрее. Городу Сиднею и Джону Беде Полдингу было бы лучше, чтобы этот заносчивый гордец унес свое разожженное горнило куда-нибудь в другое место. Полдинг вздохнул. Возможно ли, что он ошибается? Он знал, что такое невозможно. Только не с этим человеком. Раздраженный, он выкинул мысли о доминиканце из головы и приступил к рассмотрению проекта церкви в Уиндзоре.

Отель «Герб Бата», дорога на Парраматту, Конкорд, 18 марта 1840 года

Бернард неторопливо проехал мимо поселения Ньютаун и равнины Гиппстауна, прежде чем полуденное солнце и усилившееся движение не подсказали ему, что пункт его назначения близок. Отель «Герб Бата» стоял у слияния дорог на Ливерпуль и Парраматту, более всего он был известен холодным элем, прекрасными напитками и великолепной пищей. Внутри отеля было сумрачно и прохладно, небольшой ресторан блестел полировкой, и зашедшего сюда выпить человека не заставляли долго ждать, его сразу приветствовал в самой вежливой манере сам хозяин – господин Эммануэль Нейтч, генуэзец по происхождению. А если гость играл в шахматы или мог рассказать по случаю о прочитанной им недавно интересной книге, то у него были все шансы рассчитывать на бесплатную выпивку.

Отель «Герб Бата» представлял собой двухэтажное окрашенное в светло-желтый цвет кирпичное здание. Над покрытой свинцом аркой главного входа висел богато украшенный фонарь. Входная дверь имела два стеклянных оконца в прямоугольных рамках, верхние панели которых были также покрыты свинцом. Три небольших окна на втором этаже принадлежали лучшим комнатам отеля, которые выглядели гораздо внушительнее и были значительно дороже четырех задних комнат, бывших размером поменьше и не имевших окон. По обеим сторонам к зданию примыкали небольшая по размерам кухня, конюшня и очень пристойный бар. Вкупе все это излучало респектабельность и изысканность. Эммануэль Нейтч дошел до того, что попытался подрезать эвкалиптовые деревья на аллее, которая отходила от двора отеля. Даже две поилки для лошадей были здесь по-своему элегантны, их концы с обеих сторон загибались вверх, отчего они походили на каноэ.

Выслушав добрые приветствия обрадованного Эммануэля Нейтча, Бернард изобразил крайнюю усталость и удалился в свою комнату, вместо того чтобы принять приглашение хозяина к чаю в гостиной. Поднимаясь по лестнице, он заметил рыжеволосую горничную, которая заходила в одну из комнат, неся полные руки постельного белья. Бернард уже несколько раз встречал ее либо здесь, на лестнице, либо с Нейтчем, а порой и в своей комнате, которую она убирала, но они никогда не разговаривали друг с другом, обмениваясь лишь кивками из вежливости. Он проклинал ее всей своей сущностью. Она была такая же, как и те, кто заставлял его плоть дрожать от их зла. Эта потаскушка ни о чем не догадывалась, чтобы бояться его. Как и та гадина, что смеялась над ним в ту проклятую ночь. Он продолжал холодно смотреть на нее, борясь с неприятным ощущением в животе и наполняя свой гнев враждебностью. Зеленые глаза ответили ему взглядом. Черт возьми! Они не опустились. Ужасные глаза! И не холодные, и не теплые. Не большие, а слегка суженные, с краями, поднятыми вверх, как у какой-нибудь восточной куклы. Кукла-убийца! Он видел таких кукол в антикварных магазинах Рима, с кинжалами в руках и со зловещими улыбками на лицах. На миг он задрожал, неожиданно испугавшись. Он все еще смотрел на нее, когда она прошмыгнула мимо. Бернард отступил, чтобы пропустить ее. Ее волосы были похожи на красную волну, и он смотрел на них как зачарованный, пока она спускалась по лестнице. Дойдя до половины ступенек, она обернулась и сказала:

– Ваша комната готова, святой отец. Господин Нейтч приказал занести ваши книги обратно. Он сказал, чтобы вы не беспокоились, в ваше отсутствие ими никто не пользовался.

Бернард внезапно заметил, что он тупо кивал в ответ. Он не знал, что ему еще следовало делать, и за его глазными впадинами, где-то глубоко в его сознании, он услышал отзвуки знакомых ударов, утихшие было в последние месяцы и возникавшие в случаях, подобных этому, когда ему бросала вызов подобная мерзость. О Боже, только бы ушла боль. Десять минут спустя Бернард лежал на кровати, закрыв лицо руками. Он корчился от боли, вытирая синим лоскутным одеялом пот, оставлявший на нем мокрые пятна. Губы его шевелились:

– Сука! Ты умрешь. Вы все умрете!

Лагерь Лонгботтом, 19 марта 1840 года

Район лагеря Лонгботтом представлял собой участок принадлежавшей государству земли площадью двести восемьдесят гектаров между дорогой на Парраматту и рекой. Первоначально задуманный как центр государственного снабжения с использованием заключенных в качестве рабочей силы, лагерь постепенно все меньше использовался по назначению. Последнее решение губернатора Джорджа Гиппса содержать в нем канадских патриотов было вызвано как его наличием, так и соответствием для содержания политических узников. Хотя политические заключенные содержались без кандалов, бегство их из неволи должно было быть исключено. Сам лагерь был виден из отеля «Герб Бата». Он выделялся декоративными воротами, за которыми стояла грубо сколоченная из сучьев будка часового. В этот прекрасный субботний полдень, когда Бернард Блейк проезжал мимо нее, она была пуста. Он проехал дальше мимо скромного дома коменданта и еще сто метров к самому лагерю, который состоял из четырех деревянных бараков, навеса-столовой и открытого очага.

Бернард был здесь впервые и был удивлен, насколько этот лагерь отличался от всех других мест содержания заключенных, которые ему пришлось видеть. Здесь не было часовых с винтовками наперевес. Здесь не было даже ограды. Лагерь Лонгботтом представлял собой место, расчищенное от кустарников, окруженное красными и голубыми эвкалиптами, за которыми лежали заболоченные поля, переходившие в мангровые болота у реки. Ухабистая дорога, известная как Путь к причалу, протянулась километра на два к воде, мимо нескольких грубых построек, в которых жили семьи охранников и полицейских, чьи рейды в буш на поимку бушрейнджеров тянулись неделями. Каменоломня, небольшая неумело построенная печь для обжига, привязь для нескольких лошадей и недостроенный колодец были единственными свидетелями того, что здесь обитали люди.

Когда Бертран спешился перед грубой длинной перекладиной, протянутой между двумя эвкалиптами, он почуял резкий аромат буша – илистая сырость с рыбным запахом и привкусом чего-то такого, что он не мог определить. Деревья были высокими, и невозможно было вглядеться в глубь зеленой кущи. Да, недолго осталось, когда буш поглотит Лонгботтом. Он уже постепенно исчезал под прикрытием жары, несмотря на усилия тех, кто жил здесь. Бертран ощущал это.

Патриоты-канадцы, должно быть, заметили приближение Бернарда и выскочили из своих бараков, чтобы поприветствовать его. Вскоре они окружили его, возбужденно говоря что-то на своем грубом чудном французском. Бернард терпеливо выслушал длительное перечисление жалоб. Больше всех старался маленький пылкий человечек, недотягивавший ростом до метра шестидесяти, но с голосом и эмоциональным жаром, добавлявшим веса его замечаниям. Почему их заставили носить клейменую форму? Почему им не разрешают ходить на мессу? Правда ли, что их письма будут проходить цензуру? Сколько их еще продержат здесь? Когда их отпустят домой? Дробить щебень – это работа для уголовников. Франсуа-Ксавье Приор все еще продолжал оживленно говорить: «Вас не морят голодом, но вы всегда хотите есть…», когда к ним присоединилась вторая, меньшая по количеству человек группа.

Более высокий статус этой новой группы стал сразу понятен Бернарду. Глаза Приора вспыхнули, и он утих. Один из пятерых, одетый не в тюремную форму, важно представился: Луи Бурдон, главный смотритель, выступающий от имени всех патриотов и подчиняющийся только коменданту Бэддли. Остальные четверо были старостами бараков: Шарль Хуот, Франсуа-Морис Лепайльер, Пьер-Гектор Морин и Шарль-Гильом Бук. Как в шутку объяснил Бурдон, все были грамотными и говорили по-английски. Он попросил Бернарда выслушать исповедь в полдень и вернуться завтра и отслужить мессу в бараке, специально подготовленном в ожидании священного приношения. После чего он натянуто и подробно принялся объяснять Бернарду, как гуманный и великодушный комендант облегчает их тяжелую жизнь. Воскресенье – полностью нерабочий день, а в субботу они не работают с обеда. Нестрогий режим и терпимая по тяжести работа. Бурдон также говорил о розовых перспективах на будущее. Об обещании разрешения на постоянное посещение мессы в Парраматте, об улучшении питания в будущем и дополнительном свободном времени после ужина. И о том, что комендант Бэддли также намекнул им, что отпуска в увольнение, как прелюдия амнистии и возможного возвращения в Канаду, будут возможны уже очень скоро, в течение нескольких месяцев. К тому моменту, когда Бурдон закончил говорить, отдельные патриоты, как заметил Бернард, удалились. Вряд ли можно было назвать этого Бурдона популярным, решил он. Но дело было не в этом. Насколько он понимал это, все они могли остаться гнить здесь навсегда. Он будет ходатайствовать за них лишь только для того, чтобы завоевать расположение к себе Полдинга.

* * *

Мартин не пошел на исповедь. Вместо этого он в раздумьях разгуливал по лагерю, разрабатывая свою правую руку. Странно, но он чувствовал себя отчужденно, когда Франсуа-Ксавье и другие рассказывали доминиканцу о своих горестях. Франсуа-Ксавье не мог обходиться без мессы. Туссон хотел выйти отсюда, чтобы заработать на свое возвращение в Канаду. Другие скучали по своим фермам и семьям. С ним же все было по-другому, у него ничего не было. Отец, который ненавидел его, мать, которую он сам не мог открыто признать, и Мадлен, лежавшая на церковном кладбище, ушедшая от него навсегда. Патриоты плакали, он – скорбел. Они печалились о той жизни, которая была у них отнята, он… что он чувствовал? Он посмотрел на высокое синее небо над эвкалиптами. Примет ли он эту землю когда-нибудь? Потом он увидел священника. Он шел прямо на него. Мартин почувствовал желание куда-нибудь исчезнуть. Но было поздно. Перед ним была канава, обозначавшая периметр территории лагеря. Ему нельзя было пересекать ее. Ничего не оставалось, как встретиться с доминиканцем лицом к лицу.

– Добрый день, святой отец. – «О Боже. Эти глаза. Совсем как у Мадлен. Темные, неистовые, дикие». – А я просто гуляю, – добавил он невпопад.

Священник был уже рядом, и Мартин почувствовал сладкий аромат лаванды. Перед ним было неулыбчивое лицо, оно было так близко, что Мартин мог рассмотреть пульсирующую вену, под углом опускающуюся над левым глазом, и тусклый блеск черных волос, спадающих до плеч в непривычной для священников манере.

– Я про себя отметил вас еще на судне и уже здесь, – Бернард показал рукой в сторону бараков. – Вы все время держитесь обособленно. Почему? Скука, застенчивость, безразличие? – спросил он насмешливо.

Мартин вздрогнул и пожал плечами:

– Разговорами делу не поможешь, святой отец. Особенно когда дело, которое обсуждается, уже решено. Если мы чему-то и научились, так это тому, что борьба бесполезна.

Бернард согласно кивнул:

– Первые искренние слова, которые я слышу сегодня. Возможно, это пессимистично, но понятно. Все давно решено. Это называется «судьба». Познай свою судьбу, и ты познаешь себя.

Тон, слова. Он слышал все это раньше. На секунду Мадлен проплыла перед его мысленным взором. У него на глазах даже выступили слезы, прежде чем он ответил:

– Вам легко говорить, святой отец. У вас есть ваша вера, ваша судьба, как вы ее называете. У меня же нет ничего.

Губы Бернарда скривились в странной улыбке.

– Почему, мой грустный юный друг? Почему у вас ничего нет?

Мартин почувствовал себя глупо, но все же продолжил:

– Дело не только в этом месте, святой отец. Я думаю, что все мы хоть однажды меняем место. И, видит Бог, бывало и хуже. Я был приговорен к смерти. Ждал, когда меня поведут к палачу. Нет, дело не в этом, совсем не в этом. Я потерял любимого человека. Она погибла во время восстания, и теперь у меня нет ничего. Мне нигде не найти утешения. Нет его и в друзьях… – Он сделал паузу, прежде чем продолжил: – Нет и в церкви. – Он протянул свою правую руку Бернарду. – Моя рука. Я не могу ею пользоваться. Несчастный случай. Я собирался стать художником. Теперь это невозможно. Я не знаю, стоит ли сейчас волноваться о чем-либо, святой отец.

Мартин опустил глаза и не видел, как священник заулыбался и закивал. Тем не менее он почувствовал, что священник принялся изучать его руку, стал трогать пальцы. Руки священника были теплыми и на удивление сильными.

– С гибкостью, кажется, все в порядке. Вы уверены, что больше не можете рисовать? Вы пытались?

– Доктор посоветовал мне несколько упражнений. Хотя нет, я не пытался. Мне страшно, святой отец.

Бернард слегка насупился, затем достал из глубокого кармана сутаны бумагу и карандаш.

– Рисуй!

Мартин удивился. Дядя Антуан когда-то давным-давно сказал ему то же самое.

– Я не могу, святой отец.

Голос доминиканца стал резким, и Мартин неожиданно испугался.

– Рисуй! Вон то растение. Рисуй, черт тебя возьми, рисуй!

Эти глаза. Они буравили его насквозь, двигая его языком и рукой.

– Хорошо, святой отец.

В течение пяти минут Мартин в страхе заставлял руку водить карандашом. Он остро ощущал тяжелое дыхание священника у своего плеча.

Бернард что-то хмыкнул про себя, после того как взял набросок у Мартина. Рисунок был грубым и неэлегантным. Но и форма, и перспектива присутствовали. И кое-что еще. Жизнь! Растение жило.

– Практика! Все, что вам нужно, – это практика, господин?.. – Бернард вопросительно поднял глаза.

Все внимание Мартина было приковано к рисунку. Он выглядел лучше, чем Мартин ожидал. На миг сердце его замерло. Почему раньше у него не хватило на это смелости? Священник все еще смотрел на него.

Слова слетели с его губ:

– Гойетт, святой отец. Меня зовут Мартин Гойетт. Вы действительно считаете, что я снова смогу рисовать? То есть вы думаете, у меня получится?

В ответе Бернарда сквозила насмешливая нотка, но Мартин был слишком возбужден, чтобы это заметить.

– Дело не в том, что я думаю, Мартин Гойетт, а в том, чего можно добиться.

– Я не понимаю, святой отец.

Но Бернард не ответил. Вместо этого он вглядывался в расчищенную площадку у дороги, которая вела к воротам. Неожиданно он обернулся и снова заговорил, но Мартину показалось, что это уже был совсем другой разговор.

– Вы говорите по-английски, месье Гойетт?

Мартин удивился:

– Да, меня научил дядя.

– Так же хорошо, как и Луи Бурдон?

– Да, думаю, что так же.

– Тогда наши судьбы уже почти сошлись.

Мартин проводил его глазами. Какой странный ответ! Какой странный священник! Какой прекрасный день! Он согнул руку. Рука была свободной, расслабленной.

Отель «Герб Бата», 20 марта 1840 года

Коллин Сомервилль убиралась в комнате священника и что-то напевала про себя. Возможно, этот отец Блейк и нехороший человек, но аккуратный. Ничего не было разбросано. Он тщательно разложил одежду, и если бы не расстеленная постель и запах лаванды в воздухе, то можно было бы сказать, что в комнате не было следов его присутствия. Хотя простыни были скомканы так, словно он спал всю ночь очень беспокойно. Ей было интересно: хорошо ли спят священники? О чем они думали лежа в постели? Она была уверена в том, что некоторые из них помышляли о женщинах. Но только не отец Блейк. Он ненавидел женщин, это можно было прочесть в его глазах. И хотя она всячески старалась не показывать этого, но она робела перед ним, что было вовсе на нее не похоже.

Она не боялась ничего. Ни змей, ни ящериц, которых приносил домой ее младший брат и которые так пугали ее бедную маму. Не боялась она и мужчин, даже когда они напивались, как часто бывало с ее отцом. Господин Нейтч не раз говорил ей о том, что нужно быть крайне вежливой со всеми посетителями «Герба Бата». Но она не слушалась и всегда говорила то, что было у нее на языке, и хваталась за все, что было у нее под рукой, когда непрошеная чужая рука шлепала ее по мягкому месту или прихватывала за грудь. Господин Нейтч относился к этому с пониманием. А кроме того, она очень хорошо справлялась с работой. Она могла ловко налить пива и считала в уме быстрее и точнее любого мужчины. Стал бы иначе господин Нейтч платить ей двадцать фунтов в год, на два фунта больше, чем получали самые высокооплачиваемые официантки в пабах?

Она заправила кровать и обратила внимание на зеркало над книжной полкой. Ей потребовалось мгновение, чтобы полностью рассмотреть себя. Мать говорила, что она слишком худа и что благородные женщины не позволяют солнцу делать их кожу коричневой. Ей нравилось быть стройной и быть объектом мужских взглядов. Она подумала, не слишком ли она высокая. Нет, не слишком. Нос у нее, возможно, чуточку длинноват, но ее зеленые глаза с лихвой покрывали этот недостаток. Они слегка задирались уголками вверх, и она не стеснялась улыбаться, показывая свои белые ровные зубы. Она покружилась на месте, посмотрев, как ее волосы взлетели и упали на плечи. Однажды господин Нейтч представил ее одному из своих друзей как самую симпатичную горничную во всем Новом Южном Уэльсе. Она вспомнила бутылку с монетами под своей кроватью. Скоро накопится столько, сколько ей было нужно. Двадцать пять гиней за комнату, питание и уроки пения в Академии пения Айзека Натана в Парраматте. А когда она научится петь, то будет выступать на вечеринках, которые устраивали богатые люди в их больших домах в Глибе. А затем – Европа, а может быть, и Америка.

Да, господин Нейтч был неправ. Очень неправ. Кроме, наверное, слов «самая симпатичная». Здесь он угадал. Она захихикала и пошла пируэтами просто для того, чтобы насладиться вращением. Раз, два, три раза. На четвертом витке она задела ногой книжную полку. Восстановив равновесие, она заметила книгу на полу. Без всякого интереса она подняла ее с пола и принялась листать. Иллюстрации удивили ее: демоны, плясавшие вокруг пылающих костров; люди с головами животных; колдуны, готовившие зелье. Текст был на французском языке. Это все, что она поняла. Заголовок на титульном листе ничего ей не говорил. «De Philosophié Occulte». И только когда она закрыла книгу, собираясь поставить ее на свое место на полке, она заметила крупные золотые буквы на внешней обложке – «Деяния апостолов». Ей стало любопытно, и она принялась доставать с полок другие книги. Все было то же самое. Религиозные заголовки снаружи и совсем другие на титульных листах. На всех, кроме книги со стихами на английском языке. И она не знала ни одного автора. Что-то здесь было не так.

Она постаралась запомнить имена некоторых из них. Она спросит кого-нибудь. Но кого? Конечно, не господина Нейтча. И совершенно очевидно, что Коллин не смогла долго держать при себе загадку двойных названий. Когда она закончила уборку комнаты, название «De Philosophié Occulte» уже выскочило у нее из памяти. Позже, когда, лежа в постели, она подумала обо всем этом, она смогла вспомнить лишь одного автора, Рамона Лалла, и то потому, что ей понравилось имя Рамон.

Лагерь Лонгботтом, 20 марта 1840 года, 11:00 утра

Генри Клинтон Бэддли осмотрел себя в большом, в человеческий рост, зеркале. Давно он уже не надевал форму, и теперь, стоя в ней, он вспомнил, как он был горд, впервые надев на себя знаки отличия. Он все еще с болью вспоминал, как много лет назад его вышвырнули из армии за проступок куда невиннее тех дел, что считались здесь обычными и повседневными. Это были мрачные воспоминания, о которых он никогда не рассказывал. Практически никто в колонии не знал, что он был на службе в вооруженных силах его величества. Он втянул живот и, поводя плечами, осмотрел свою фигуру справа и слева. Фуражка отлично скрыла его поредевшие волосы. Синюю форму только сегодня утром доставили от портного, и ему не терпелось примерить ее. Он гордо наденет ее сегодня же вечером, перед тем как обратится к заключенным. Его будущее выглядело очень обещающим, и оно станет еще лучше, когда он получит возможность общаться с дамами. Даже самые гордые из них зачастую не могли не проявить любопытства к мужчине в форме. Ну, они скоро все узнают!

Когда губернатор Гиппс предложил ему должность коменданта в Лонгботтоме, он чуть не подпрыгнул от радости. Шаг вверх по служебной лестнице: от должности помощника по технической части в службе наблюдения за каторжными работами до авторитетного и уважаемого руководящего поста – был очень значительным. Этот шаг не означал повышения размера жалованья, но ведь престиж и свобода были гораздо важнее простого вознаграждения. В этом не было сомнения. Генри Клинтону Бэддли повезло. Хотя он и признавал факт того, что его способность говорить по-французски пошла ему не во вред, Бэддли был полностью уверен, что вера в него губернатора основывалась на реальной оценке его исключительных способностей. Он готов был легко доказать это, поскольку управление этими неотесанными и покорными французами не являлось сложной задачей.

Бэддли не был равнодушен к реалиям своего нового положения. Он был уверен, что его франкоговорящие подопечные положительно отреагируют на хорошее отношение к ним. Степень либеральности этого отношения тем не менее должна была зависеть от их поведения и уважения к начальству. Но, как и многим, занимавшим руководящие посты в силу острой необходимости до него, ему трудно было провести границу между правами начальника и возможностями, которые давала его должность. Похоть и жадность – два из семи смертных грехов занимали главные места в списке приоритетов Бэддли.

Направляясь по расчищенной площадке к новому дому коменданта в это светлое воскресное утро, Бернард Блейк был полностью осведомлен о моральных слабостях Генри Клинтона Бэддли. Он считал обязательным для себя знать такие вещи о людях, с которыми ему предстояло иметь дело. Нельзя было утверждать, что он всегда использовал подобные знания. Но сегодня он собирался это сделать. На это у него была основательная причина.

* * *

Бэддли уже решил, как он возьмет под свой контроль эту встречу со священником. Он знавал одного капитана в армии, который пользовался термином «от всего сердца согласен» для описания самого эффективного способа управления людьми. В данном случае это означало проявлять дружественность, но оставаться твердым. Не должно быть никаких сомнений в том, кто был главным в Лонгботтоме. Священник должен будет уйти отсюда счастливым только оттого, что Генри Клинтон Бэддли – разумный человек. Ну а кроме того, он понимал, насколько эти канадские патриоты уважали своих церковников и какое успокаивающее воздействие священнослужители оказывали на них. Их частое посещение Лонгботтома пошло бы ему только на пользу. Но священники имели привычку лезть не в свои дела, а этого он не хотел бы.

Но как только Бэддли отворил дверь и встретился взглядом с этими темными проницательными глазами, все мысли о тупости исчезли из его головы вместе с планами держаться принципа «от всего сердца согласен». Он быстро обнаружил, что говорил только он сам. Он рассказал священнику о том, как организовал патриотов в самоопределяющиеся группы по баракам, во главе каждой из которых поставил командира, знавшего по-английски. Он сообщил, как составил рабочие команды, поступая при этом как мог справедливо; как он вел переговоры с губернатором о предоставлении заключенным права участвовать в воскресной мессе в Парраматте. Он уверил священника в том, что считает всех патриотов хорошими, богобоязненными людьми. Все время, пока разглагольствовал, он избегал открыто смотреть в глаза своему собеседнику. Но когда ему было уже не о чем говорить, Бэддли наконец посмотрел на доминиканца взглядом, полным беспомощного обожания. На губах священника появилась легкая улыбка, и Бэддли почувствовал сильный запах лаванды. После чего он услышал слова, слетавшие с его собственных уст, хотя он не мог поверить этому: