Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Глава VI

Здание суда в Парраматте, 29 января 1841 года

Майор Джеймс Коулинг посмотрел на настенные часы. Они только что пробили семь, а за окном было еще светло. Он положил несколько исписанных листков в папку. Остальные два члена трибунала делали то же самое. Он думал, что на принятие решения должно было уйти больше времени. Но они закончили как раз вовремя, чтобы успеть хорошо поужинать, и, несмотря на то что он не горел желанием оглашать решение на следующий день, его военный разум подсказывал, что в подобных условиях так было бы справедливо и честно.

Коулинг был удивлен решительностью своих коллег. Для Ниблетта и Уэйра факты были ясны и неоспоримы. Для Ниблетта потому, что он, безусловно, верил показаниям свидетеля; для Уэйра потому, что неожиданному и необычному исчезновению девушки при отягчающих обстоятельствах не могло быть другого объяснения. Вначале сам Коулинг не был так уверен. Практически это были слова одного человека против слов другого, и, определенно, свидетельство Блэка еле устояло во время перекрестного допроса Махони.

Но потом подзащитный обвинил самого себя, фактически открыто признавшись в совершении преступления. Нет, в вине подзащитного сомнений не было. Было тем не менее сомнение в приговоре. Для Коулинга, как ему казалось, вполне нормальным было бы приговорить обвиняемого к тюремному заключению. Но тут Уэйр напомнил ему, что пресса на все голоса требовала обвинительного приговора, говоря о том, что если Новый Южный Уэльс настаивал на высмеивании концепции равенства правосудия перед законом, то он так навсегда и останется черной ямой беззакония. Ниблетт поддержал его. Тюремный срок для человека, уже зарекомендовавшего себя опасным революционером, который, возможно, убил невинного фермера у себя на родине, был бы оскорблением правосудию. И, таким образом, Коулинг позволил убедить себя.

Мартин Гойетт был признан виновным по сути обвинения. Наказанием ему была назначена смерть.

31 января 1841 года, 11:00 утра

Коллин в последний раз взглянула на спящую мать и вышла из дому на солнцепек. Мать прекратило лихорадить утром, и сейчас ей был нужен только отдых. Отец собирался целый день быть дома, он был в трезвом состоянии и обещал присматривать за матерью. Это позволило Коллин заняться тем, чем она хотела в последние полторы недели. Она пойдет в Парраматту и все узнает о Мартине. От него не было никаких писем. Ни слова. Ничего, кроме слов отца Блейка, сказанных господину Нейтчу о том, что Мартина судят военным судом за убийство.

Она сказала господину Нейтчу, что такого не могло быть. Мартин не был убийцей. Он не обидел бы и мухи. Но господин Нейтч ответил, что он доверял Мартину, а тот обокрал его, поэтому он бы советовал Коллин не доверять настолько этому человеку. Она знала, что хозяин не поверил ей, когда она рассказала ему, что Мартину не было нужды воровать, поскольку он выиграл много денег на скачках. Но господин Нейтч только улыбнулся в ответ, а Коллин прокляла себя за то, что убедила Мартина держать их выигрыш в тайне.

Уже подходя к «Гербу Бата», она снова перебрала всю цепь событий, чтобы понять, что произошло и что ей следовало делать. Она была просто ревнивой дурочкой. Ну зачем она дулась на него все это время, после того как он рассказал ей об этой туземной девушке. И когда она уже была готова обнять и поцеловать Мартина, они пришли и увели его. Она написала ему множество писем, передавая их через отца Блейка, поскольку знала, что он встречался с Мартином. Но каждый раз, когда она пыталась вызнать что-нибудь у отца Блейка, когда он бывал в «Гербе Бата», он всегда был слишком занят. Господин Нейтч поручал ей все больше дел, а потом заболела мама.

Но теперь, когда маме стало легче, Коллин Сомервилль больше не собиралась убаюкивать себя слезами. Она собиралась что-нибудь предпринять. Она пойдет в Парраматту, и пропади пропадом господин Нейтч и все остальные вместе с ним!

* * *

Господин Нейтч ушел на утреннюю мессу, поэтому Коллин отказалась от своего намерения поставить ему условие: либо он даст ей выходной для поездки в Парраматту, либо она увольняется с работы. Ее ждало письмо. Она никогда не видела почерка Мартина, но поняла, что это письмо от него. Она вынесла письмо на солнце к холму, где они гуляли с Мартином, и быстро прочла.

Дочитав, она положила его на траву и принялась ходить вокруг. Что-то было не так. Совсем не так. Мартин писал не своими словами. Он писал, чтобы она забыла о нем, что он не стоит ее любви, что он заслуживает наказания, что он больше не любит ее. Мартин никогда не написал бы такого. Он сказал бы по-другому. Он любил ее. Она была уверена в этом. Может быть, он хотел спасти ее от позора, но тогда он сказал бы ей об этом. Мартин написал бы ей с любовью сломленного человека. Он писал так, словно он разговаривал с камнем. Что-то ее смущало. Она подняла письмо и перечитала.

Через десять минут она все поняла. Манера написания буквы «Г». Она видела подобные «Г» и раньше. Отец Блейк оставлял записки слугам, вместо того чтобы разговаривать с ними. Это были его буквы «Г». Он писал по просьбе Мартина под диктовку? Нет, зачем это было нужно Мартину? Независимо от того, стеснялся ли он своего плохого английского, или каким бы хорошим другом ему ни был отец Блейк. Она еще раз представила себе отца Блейка и его дикие, сумасшедшие глаза. Священник был плохим человеком, и он пытался уничтожить их вдвоем.

Ей нужно было попасть в Парраматту.

Коллин уже бежала по дороге в Парраматту к тропе, которая вела на север к реке и паромной пристани. Ничто не могло ее остановить, она бежала, не обращая внимания ни на пылавшее жаром лицо, ни на платье, до нитки промокшее от пота и прилипшее к ее телу, сделав ее похожей на античную статую.

Парраматта, 2:00 пополудни

Грэг Махони был один в своем кабинете. Он писал. Было жарко, и ему трудно дышалось, несмотря на открытое окно. Время от времени он делал паузу и обсасывал кончик пера, обдумывая следующее предложение. Апелляция должна была быть умной и основываться на необходимости, а не на предпочтительности милости. У губернатора Джорджа Гиппса была репутация справедливого и гуманного человека, но он также отличался ревностным чувством к правосудию.

Махони не был удивлен обвинительным приговором. Мартин сам добился этого своими показаниями. Но они приговорили Мартина к смерти. Невероятно! Могло ли быть так, что они испугались прессы, которая, судя по одобрительным заголовкам на первых полосах, явно полагала, что приговор был честным и справедливым? Но самым ужасным было то, что эти блюстители закона собирались повесить его через восемнадцать часов, что оставляло очень мало времени на апелляцию и совсем не оставляло времени на формирование общественного мнения против этой казни, У этого трибунала, видно, имелись сильные мотивы против Мартина. Ну, Ниблетт – это понятно. Но Уэйр и Коулинг? Он даже в самом страшном сне не ожидал единогласия при вынесении смертного приговора.

Махони продолжил писать апелляцию. Он должен был закончить ее в течение часа и к ночи доставить ее в Сидней в губернаторскую резиденцию. Гиппс был его последним шансом. У него не было возможности увидеться с Мартином и выбора не было.

* * *

Махони почувствовал ее присутствие прежде, чем обернулся. Она стояла в дверном проеме. Высокая привлекательная девушка с темно-рыжими волосами и зелеными глазами. На ней было светло-зеленое хлопчатобумажное платье, а ее единственным украшением была лента того же цвета, которой она затянула волосы сзади. Махони неуклюже поднялся на ноги.

– Могу ли я вам помочь, мисс?..

– А вы господин Махони, адвокат? – Ее голос был более низким, чем Махони мог себе представить, и певучим. Ему захотелось узнать, как она смеется.

– Да, это я.

– Вы защищали Мартина Гойетта?

– Да.

– Я Коллин Сомервилль. Из «Герба Бата». – Она сделала паузу, ожидая, что адвокат узнает ее, но этого не происходило. – Я возлюбленная Мартина. Мы должны были пожениться. Где он? Вы можете проводить меня к нему?

«Боже мой, – подумал Махони. – Так вот что он скрывал. Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал. Он защищал свою девушку от позора».

И тут до него дошло. Она ничего не знала. Девушка ничего не знала. Махони постарался говорить как можно мягче:

– Садитесь, мисс Сомервилль. Стакан воды?

Она, должно быть, почувствовала его беспокойство.

– Где он? Они отпустят его, ведь так?

Не думая, Махони взял ее за руку. Она смотрела на него ровным немигающим взглядом, что каким-то образом делало ситуацию легче, а не тяжелее.

– Нет, мисс Сомервилль. Они не отпустят его. Его сочли виновным.

– Виновным? – Она едва слышно вымолвила это слово, но для Махони оно прозвучало словно крик.

– Боюсь, что да. Я сожалею, мисс Сомервилль. Они собираются повесить его завтра утром.

Рука Коллин взлетела ко рту. Махони видел, как она закусила палец. Очень сильно. Но когда она заговорила вновь, ее голос был ровным и спокойным:

– Он невиновен. Он никого не убивал. Вы знали об этом, не так ли?

– Да, мисс Сомервилль. Я знаю это. Трагедия в том, что трибунал так не думает.

– Что мы можем сделать?

Махони показал на бумагу, лежавшую на столе:

– Сегодня вечером я отнесу эту апелляцию губернатору Гиппсу. Это наш последний шанс.

– Могу ли я что-нибудь сделать? Ведь должно же быть что-то.

Махони покачал головой:

– Нет. Не сейчас. Все в руках Гиппса.

– Тогда я буду рядом с ним. До конца. – Она схватила его за руку. – Вы отведете меня к нему.

– Я не могу. К нему не пускают посетителей. Только меня и его духовника, но я должен ехать в Сидней. Я и сам не смогу увидеть Мартина.

– Отец Блейк. Это все из-за него. Я это знаю.

Махони был ошеломлен той ненавистью, с которой она это сказала.

– До того как вы… То есть я считал, что, кроме его друзей-заключенных, отец Блейк был единственным другом Мартина.

– Если можно назвать змею другом. Господин Махони, получал ли Мартин какие-нибудь письма в тюрьме?

– Нет. Он часто спрашивал меня, не было ли для него почты. Я догадывался, что в «Гербе Бата» у него должны были быть друзья. Конечно, я ничего не знал о вас.

– Я написала Мартину шесть или более писем. И вы знаете, кому мне сказали передавать их? Кто с радостью согласился быть почтальоном?

– Отец Блейк? Он часто приходил.

– Вы правы, господин Махони. Только письма никогда не доходили до Мартина. А вчера я получила от Мартина письмо, в котором он писал, что разлюбил меня и что я должна забыть о нем.

– Я не понимаю. Я думал, вы сказали…

– Что Мартин любит меня. Так оно и есть. Письмо было написано не Мартином, господин Махони. Его написал отец Блейк. Он думает, что очень умен. Он забыл, что я видела его почерк на записках в отеле. Он меня ненавидит. Я знаю об этом. Должно быть, он ненавидит и Мартина.

В голове у Махони зароились мысли. Не то чтобы можно было что-нибудь изменить, но если Коллин права, то священник изменил к худшему многое. Его сознание отшатнулось от последствий подобной мысли, поскольку если Мартин был невиновен, а с девушкой действительно случилось что-то плохое и Мартин верил в это, тогда кто-то должен был быть повинен. И если Мартин поверил, что он каким-то образом ответствен, а в действительности это было не так, то кто убедил его в этом? Его добрый друг, священник. Кто же еще?!

Все это было догадкой, а если бы и не было, то он все равно не смог бы ничего доказать. Следовательно, несмотря ни на что, апелляция оставалась его единственным шансом.

Он сказал это Коллин. Она будто читала его мысли.

– Я понимаю, Делайте то, что можете, господин Махони.

– Куда вы пойдете? Хотите, составьте мне компанию до Сиднея, отвезем апелляцию вместе.

– Это поможет?

– Возможно, нет. Губернатор будет решать сам.

– Тогда я повидаюсь с Мартином. Где он сейчас?

– Тюрьма рядом с казармами. Но вы не можете туда пойти. Вас не пустят.

– Увидим. Спасибо вам, господин Махони. Бог в помощь. – Она сделала шаг в его направлении, и Махони видел, как она борется за то, чтобы держать себя в руках. – Вы хороший человек. Я уверена в этом. Мартин поймет. Мы отблагодарим вас, когда все будет позади.

– Я надеюсь. – Он отвернулся, глаза его были мокрыми. Когда он оглянулся, чтобы посмотреть на нее, ее уже не было.

Казармы в Парраматте, 8:00 утра

Эшафот был уже готов, петля была на месте, пять ступенек, которые вели к помосту, находились менее чем в тридцати шагах от койки, на которой Мартин Гойетт лежал в своей душной камере. Каменные стены камеры все еще отдавали тепло, которое они накопили от вчерашнего солнца. Он слушал пение цикад вдалеке. Это был такой приятный звук, он напоминал ему о месте, в котором он встретился со своей любовью. Он ее больше не увидит. Странно, как неожиданно быстро на смену чему-то хорошему может прийти плохое.

В Канаде он видел, как скверна маячила у горизонта, но была проигнорирована его братом и шевалье, заблуждавшимися фанатиками. Он тогда сознательно дал вовлечь себя, хотя понимал, что они не могли выиграть. Ему огласили смертный приговор, который был отменен судьбой, улыбнувшейся ему по причине, которую он даже не пытался себе объяснить. Возможно, он тогда и заслуживал смерти, поскольку сам вел себя не лучше бедного Жозефа-Нарсиса. Где было осмысление, куда делась необходимость оценки того, что случилось, где раскаяние? Он не попытался сделать это там, в Канаде. Он просто боялся и жалел себя.

Но теперь, когда он не заслуживал смерти, у него не было даже страха. Жалел ли он себя? Нет, не было никаких сожалений. Просто гложущая пустота. Его отвергли и Коллин, и та страна, которая, как он мечтал, должна была стать его второй родиной. Он ничего не понимал, но очень хотел понять. Он перевернулся на бок и стал вслушиваться сквозь пение цикад. Ему отчаянно хотелось, чтобы пришел отец Блейк. Он помог бы Мартину понять. Поскольку, когда наступит утро и часы пробьют девятый час, он останется совсем один.

По какой-то причине ему вспомнилась Ламар. Он снова представил стройное смуглое тело с черной птицей на плече и странными желтыми глазами, которые, казалось, видели его насквозь. Но в этих глазах не было безумия. В них было что-то другое. Его мысли уплыли в тот день, когда она предложила ему себя так, словно была движима чем-то иным, нежели желаниями собственного тела. И как он отверг ее. Его жестокость и выражение шока на ее лице. Все должно было быть по-другому. И, держа ее образ в своих мыслях, он вспомнил, где он слышал – нет, читал – ее имя до этого.

* * *

Коллин знала, что он придет. Даже священник, подобный отцу Блейку, должен был с почтением отнестись к нуждам осужденного. От долгого сидения у нее все затекло, она неуклюже встала на ноги и вышла навстречу священнику. Хотя она ненавидела и боялась его, она понимала, что деваться было некуда, если ей хотелось увидеть Мартина.

– Отец Блейк, вы должны помочь мне. Пожалуйста, возьмите меня с собой к Мартину. Я должна его увидеть. Прошу вас, святой отец, пожалуйста. – Она потянула его за рукав.

Эта слизь липнет к нему. Ему нужно было убираться отсюда. Он бросился бежать. Коллин последовала за ним. Она умоляла:

– Прошу вас, святой отец, прошу вас. – Она догнала его и схватила за руку.

Гнев переселил страх. Он не мог позволить такому ничтожеству замарать себя. Он обернулся к ней, его глаза пылали яростью.

– Оставь меня в покое, ничтожество. Нам не нужна ни ты, ни подобные тебе грязные твари. Убирайся назад в свою преисподнюю. – Прежде чем она смогла ответить, он поспешил к воротам с часовыми, которые были всего в сотне метров впереди.

Коллин смотрела ему вслед. Она не могла позволить себе вот так уйти. Она крикнула ему в спину:

– Вы лжец! Это вы написали письмо, а не Мартин. Вы пытаетесь уничтожить его. Мартин думает, что вы – это добро, а вы – зло. Это вы украли деньги у господина Нейтча. Это вы убили девушку, не так ли? Это все вы. Вы – вор и убийца!

Эта одержимая кричала на него, слова, как раскаленные шипы, вонзались в его спину. Он побежал, не разбирая дороги. Его бросало из стороны в сторону, он едва не упал и, спотыкаясь, добрался до ворот, плотно закрыв руками уши от ужаса.

* * *

Утешение от встречи с отцом Блейком было смешано с потрясением от внешнего вида его доброго друга. Лицо священника было белым, руки дрожали, он был похож на привидение. Мартин поздоровался с ним. Его голос всегда звучал успокаивающе. Но отец Блейк не отвечал. Он не обращал внимания на Мартина. Он не вымолвил ни слова, а просто сел на койку и, казалось, ушел в себя. Мартин оставил его в покое, сначала удивляясь, а потом почувствовав себя более несчастным, чем когда-либо. Что случилось со святым отцом? Ведь это не он готовился к смерти.

Мартину нужно было поговорить, сказать что-то хотя бы для того, чтобы почувствовать себя лучше. Он находился рядом с тем, кого он считал сильным человеком, облегчавшим его участь, когда он в этом нуждался. Однако видеть перед собой его побледневшее дрожащее лицо было слишком. Поэтому он начал говорить.

– Я рад, что вы смогли прийти, святой отец. – Он заставил себя рассмеяться. – Я понимаю, что в этом нет ничего радостного, но вы сказали, что все будет кончено в течение секунд, а то, что наступит потом, окупит все это. Вы назвали меня мучеником. Пусть я буду мучеником. Меня ждет моя участь. – Он положил свою ладонь на руку своего друга. – Помогите мне, святой отец. Помогите мне понять почему. Расскажите мне о моей участи.

Ответа не последовало. Отец Блейк что-то бормотал про себя, но Мартин не мог разобрать слов. Он говорил несвязанно, и в какой-то момент Мартин испугался.

– Прошу вас, святой отец. Помогите мне!

Отец Блейк поднял глаза и посмотрел на него. Боже милостивый, его глаза более чем когда-либо походили на глаза Мадлен. Он вспомнил, как держал ее дрожавшее тело и слушал, как она что-то бормотала про себя. Глаза отца Блейка смотрели и не видели его, как не видели его когда-то и глаза Мадлен. Потом он отвернулся и снова забормотал. Мартин продолжал говорить, лишь бы снять со своего друга колдовские чары.

– Святой отец, я хотел бы вас спросить. Помните, когда я впервые рассказал вам об этой туземной девушке, Ламар? Это странное имя, но я вспомнил, что знал его до этого. А ведь так и было. Помните ту икону, которую я подарил этой аборигенке? Она была очень старая и несколько веков передавалась из поколения в поколение в семье моей матери. Когда я был еще в Лонгботтоме, то обнаружил в ней листок бумаги, на котором было что-то написано. Там была дата: тысяча двести какой-то год и имя: Ламар. Над ним было написано другое имя. Я не помню второго слова в имени, но уверен, что первое слово было «Сигни». Разве это не странно, святой отец? Имя Ламар написано на клочке старой бумаги в иконе Пресвятой Девы. Я потом подумал про себя: может быть, этой туземной девушке было видение Девы. Не странно ли это?

Неожиданно отец Блейк вскочил на ноги и схватил Мартина за плечи, зарычав:

– Это мое! Это мое! Это принадлежит мне. Это была Сигни Вигеланд, ты, придурок. Это была Сигни Вигеланд. – Затем он начал плакать, громко, по-сумасшедшему всхлипывая.

Мартину еще не приходилось слышать такого. Он прижал своего друга к себе, держа его так, пока плач не успокоился. После чего отец Блейк заговорил. На этот раз голос его звучал тихо и спокойно:

– Они были предназначены мне судьбой, Мартин. Они обе, а нечистая сила уничтожила их. Она использовала тебя, Мартин Гойетт. Ты был ее посланником в уничтожении Ламар. Ты, Мартин. Ты был посланником нечистой силы. Теперь в расплату за это ты умрешь. Это твоя судьба!

Только теперь Мартин понял, что его друг болен. Возможно, очень болен. Мартин также осознал, что он не будет служить жертвой, его просто ждет смерть. Его друг запутал его. Сначала – жертва, теперь – грешник, обреченный умереть в искупление своих грехов. Но святой отец был болен, и все остальное теряло смысл. Мартин продолжил говорить, вспоминая что-то, произнося слова ради самих слов, но все же каким-то образом понимая, что они должны были быть сказаны.

– Святой отец, эти имена, которые я видел. Там было еще третье, написанное ниже имени Ламар. Я не прочел его, но оно состояло, кажется, из двух слов. Возможно, это было еще одно имя, но у меня не было возможности посмотреть во второй раз. Я собирался, но потом вновь положил бумагу в икону, заклеил ее и забыл об этом. До момента, пока не вспомнил имя Ламар.

Отец Блейк неожиданно встал, его качало, словно пьяного, а глаза горели огнем. Злая Мать опять продемонстрировала свою мудрость. Она предусмотрела, что нечистая сила будет противиться этому, и сделала два списка. Теперь она посылает ему этот список еще раз.

Бернард Блейк приблизился лицом к идиоту, который только что неосознанно спас его.

– Дурак, ты определил мою судьбу. Теперь умри, подобно трусу, поскольку завтра принадлежит мне!

Он принялся хохотать, дико, истерично, стуча по прутьям решетки, отчего сразу же прибежали испуганные охранники. А потом он исчез, его шаги едва различались на фоне хохота, разносившегося эхом по каменному коридору. Потом наступила тишина, в камере остался лишь стойкий запах лаванды.

Ничего изменить было уже нельзя, поэтому Мартин улегся на свою койку и задумался. Он вспоминал свою мать, дядю Антуана и шевалье. Вспомнилась ему и Мадлен, но уже без боли, какую он испытывал при мыслях о ней ранее. Он вспомнил Франсуа-Ксавье и Туссона, подумав, как они там без него. Может быть, они и не знали, что с ним происходит. Может быть, они лежали сейчас, в эту самую секунду, на своих наpax, завидуя ему. Потом он подумал об отце Блейке и о его видении выдающейся судьбы. Об отце Блейке, который был болен, который вел себя так странно этим вечером. Он оттолкнул Мартина и выбежал из камеры, смеясь над своей судьбой. Теперь он не был похож на отца Блейка. Вовсе не был похож. Если, конечно, отец Блейк не был болен всегда, хотя теперь он был болен еще сильнее.

* * *

Две вещи, о которых говорил отец Блейк, вспомнились сейчас Мартину. Святой отец сказал, что он, Мартин, подарил девушке разбитую икону. Так оно и было, но Мартин никого не посвящал в то, что она была разбита. Этого он стыдился и никому не рассказывал, даже отцу Блейку.

И по поводу трибунала. Святой отец сказал, что он не мог свидетельствовать, поскольку знал, что члены трибунала, которые прожили здесь уже по нескольку лет, отрицательно относились к священникам. Но Ниблетт был здесь ровно столько же, сколько и он. Святой отец солгал ему. Дважды! Мысли Мартина забегали. Чтобы узнать, что икона была разбита, святому отцу нужно было видеть ее. А так как икона была у девушки-аборигенки, то, значит, священник мог видеть ее единственно, если… Неожиданно Мартину все стало очевидно с такой ясностью, словно было высечено на каменном полу его камеры.

Это был святой отец, больной святой отец. Отец Блейк убил туземную девушку, поскольку она каким-то образом была связана с его предназначением. Что-то с его судьбой повернулось не туда. Поэтому он убил ее и возненавидел Мартина. Почему? Почему он это сделал? Ведь даже толкая его к жертвенной смерти во имя их предназначения, святой отец ненавидел его. А теперь он, Мартин Гойетт, умирал за него. Но, что еще хуже, он неосторожно снабдил его информацией, очевидно нужной для его судьбы.

Имена на листке из иконы, святой отец знал о них. Они были каким-то образом важны. С Ламар было связано что-то особенное. Но теперь она мертва, и он вскоре тоже умрет. Сидя в темноте, Мартин чувствовал больше жалости, нежели злобы, к отцу Блейку. Блейк был очень больным человеком. И ему следовало заметить это раньше. Коллин видела и пыталась предостеречь его. Но он не внял ее просьбе. Бедный отец Блейк, бедный Мартин Гойетт! Его мысли обратились к Коллин, и только после этого Мартин заплакал, тихо, про себя, отвернувшись лицом к стене.

Дорога на Парраматту, к востоку от отеля «Герб Бата», 1 февраля 1841 года, 1:00 ночи

Яркая луна освещала перед ним дорогу, Грэг Махони ощущал, как свежий морской бриз охлаждал его вспотевшую спину. Он шел пешком уже почти час, пройдя четверть расстояния от Сиднея до Парраматты. Он должен был дойти к утру и успеть немного поспать с дороги до казни, назначенной ровно на девять утра. Он знал, почему отправился в дорогу пешком, вместо того чтобы провести ночь в Сиднее. Ему нужно было чем-то занять себя, чтобы развеять чувство бессилия изменить что-либо.

Губернатор Гиппс не мог принять его до десяти вечера, пока не вернулся после ужина с епископом Беде Полдингом. Губернатор вежливо слушал, пока Махони представлял ему прошение о помиловании, и даже упомянул, что они с епископом уже обсуждали эту тему конкретно с этой точки зрения.

Гиппс отказался смягчить высшую меру. Он не мог сделать этого из-за событий у ручья Майал-Крик, из-за того, что трибунал принял единогласное решение, а также потому, что в обществе росло недовольство беспределом в отношении жизни аборигенов. Правосудие свершилось, и приговор должен быть приведен в исполнение. Когда Махони пытался показать особую природу суда: ненадежность свидетеля и отсутствие тела, Гиппс возразил, указав на фактическое признание Мартином своей вины. Когда Махони постарался убедить губернатора в том, что это он признавался в вине другого сорта, то ему показалось, что он заметил молниеносный всплеск сомнения в глазах Гиппса. Поэтому Махони решил остановиться на этом, сообщив Гиппсу, что в том случае, если он решит в ходе дальнейших раздумий изменить свое мнение, то смягчение приговора все еще будет возможным до семи утра. Но тут его надежда умерла так же неожиданно, как и возникла. Губернатор ответил, что это вряд ли возможно, поскольку жребий был брошен, он принял решение уже тогда, когда позволил начать строить эшафот вчера днем. Махони поспешил выйти. За дверью его ждало тепло лунной ночи. Он пошел пешком.

Берег реки Парраматта за приютом для девочек-сирот, 2 февраля 1841 года, 1:30 ночи

Бернард Блейк медленно шел по тропинке, которая вела к реке. Голова его сильно болела, а свет перед глазами слепил, несмотря на то что вокруг было темно. В дрожащей руке он держал фонарь. Чтобы найти его, потребовалось много времени. Он знал, что без фонаря не сможет прочесть то, что было написано на бумаге. Он не раз видел, где отец Бреннан хранил фонари, но на сей раз не смог вспомнить, и ему пришлось возиться в темноте до тех пор, пока он не разбудил священника. Отец Бреннан попытался отправить его в кровать, как он сказал: отдохнуть. Доктор должен был прийти наутро. Но он оттолкнул старого дурака и потребовал у него фонарь, который и был выдан ему этим испуганным идиотом. Они скоро все содрогнутся. А многие и умрут. Ему стало так смешно, что он смеялся прямо в лицо этому кретину, пока тот не убрался.

Потом он забыл, где находился приют. Там, в темноте, он ругал кричавших демонов за то, что они продолжали сбивать его с пути его судьбы. Не все еще было потеряно. Он мог победить! Пусть демоны не стараются орать во всю свою мощь, пряча приют от него. Но тут он вспомнил. Это было нелегко, и ему пришлось медленно продвигаться сквозь темноту, постоянно держа воспоминание в голове. Потом он нашел его, приют был высвечен лунным светом, как маяк к его судьбе. Ему хотелось отдохнуть, но он не мог. Триумф был уже так близко.

В сарае дурно пахло, но он не обратил на это внимания, пробираясь к месту, где жила девушка. Он полагал, что кинул икону на койку, и рассудок подсказывал ему, что она лежала все на том же месте. Он вошел в закуток, ругая про себя темноту. Его рука дрожала, зажигая фонарь. Потребовалось время, чтобы отогнать демонов, пытавшихся остановить его руку. В конце концов он справился и поднял фонарь над головой. Конечно, он оказался прав. Она была тут. На койке. Злая Мать, хранившая их судьбу внутри себя.

Он потянулся за ней, пошатнулся и, упав лицом на койку, остался там лежать, потея и пытаясь набраться сил, чтобы подняться снова. Он прижался к иконе губами и прошептал свою мольбу. Злая Мать, должно быть, ответила ему, поскольку он нашел силы подняться и выбраться из плена тьмы на свежий воздух. Ноги сами принесли его к берегу реки. Он уселся на толстое бревно, торчавшее из воды, и принялся отковыривать пальцами глину, которой у основания была залеплена икона. Пальцы так сильно тряслись, что он с трудом держал ее. Наконец он нащупал полость, залез туда и обнаружил бумагу. Она была тонкой и хрупкой, словно желала отдать свое бесценное сообщение ночи. Он постарался быть осторожным. И вот наконец она у него. Он поднес ее к глазам. Но даже при ярком лунном свете ничего было не разобрать. Нужен был фонарь. Он поставил фонарь на песок и лег рядом, зарыв локти в песок, с тем чтобы остановить дрожь, которую напустили на него демоны. Он видел слова, но они расплывались перед глазами. Он приблизил бумагу к глазам и свету. Наконец имя выступило из темноты.

СИГНИ ВИГЕЛАНД. Учащенно забилось сердце, и он засмеялся на демонов. Он поднес бумагу еще ближе, пока не увидел ЛАМАР прямо под именем Сигни. У него потекла слюна, он вынужден был отвернуться, чтобы снова сфокусировать взгляд.

Бернард придвинул фонарь. Он осветил самую темную строку под именем Ламар. На ней были буквы. Еще одно имя. Оно выцвело больше остальных, и даже при свете его нельзя было разобрать. Он переместил локти на песке и повернулся так, чтобы его глаза почти касались пожелтевшей бумаги. Он следовал ими от буквы к букве, выговаривая каждую в отдельности губами. Б-Е-Р-Н-А. Сглотнув слюну, он чуть не подавился.

Его глаза двигались дальше, до следующей буквы, потом еще дальше, и там, где, по его мнению, ничего уже быть не могло, он нашел еще одну. Прищурив глаза еще сильнее, он сфокусировался на первой из них: «Б», а потом следующих: «И», «Р». Этого было достаточно. Окончание слова уплыло из поля зрения, словно утонуло, – «У». Но на самом деле поплыл он сам. Он был не в силах дышать.

БЕРНАРД БИРУ. Бернард Биру. Окончательный выбор злой Матери. Он неуклюже поднялся и, покачиваясь, пошел к воде. Боль в голове достигла пика, и он почувствовал взрыв глубоко внутри себя. Он закрыл уши руками, пытаясь успокоить голоса, но они не умолкали. Потом неожиданно все стихло. Ушло. И тут он принялся хохотать. Громче и громче, высокие бешеные звуки летели к воде и дальше вверх, в листву прибрежных деревьев. Хохот стал хриплым, затем утих, перейдя в приглушенное хихиканье сумасшедшего к тому моменту, когда к нему подошли двое служащих приюта. Они увели его, несмотря на сопротивление с его стороны. При этом он постоянно смеялся.

7:00 утра

Грэг Махони смотрел на бутылку налитыми кровью глазами. Он не мог заснуть, и даже виски не помогало. Он взглянул на часы и налил себе еще.