Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

Дверь в ее комнату была приоткрыта, и, постучав в нее, он вошел. Люсинда заканчивала свой вечерний ритуал, посвященный Богу, в который входило чтение избранных мест из Нового Завета или жития святых, за которым следовала обычная молитва из розария, литания Пресвятой Богородице. Она сидела на кушетке, читала святого Павла и улыбнулась, увидев сына. Поднявшись, она приветствовала его легким поцелуем.

– Бернард, я с трудом верю в то, что произошло. Наконец-то все мои молитвы услышаны. Ты уезжаешь так далеко, но я даже не грущу. Ну, если только чуточку.

Она взяла его за руку, и они присели. Бернард начал нескладно, как бы борясь со своей неуверенностью в том, что хотел сказать:

– Я рад, что ты счастлива за меня, мама. Это то, что я должен совершить.

Люсинда кивнула, а потом наклонилась и прямо спросила:

– Зов был сильным? – Прежде чем он смог ответить, Люсинда продолжила, голос ее звучал искренне. – Я еще девочкой ждала этого зова свыше. Мне так хотелось стать монахиней, но Господь не призвал меня. Я считала себя недостойной, до того как прочла о Катерине Генуэзской. Она не была монахиней, а посмотри на ее деяния. Все эти видения и благодетельность к бедным. Она была замужем, но у нее не было такого сына, как мой Бернард, который станет священником, великим священником.

Бернард вздохнул.

– Мама, ты говоришь так, словно меня уже причислили к лику святых. Я только начинаю свой путь. Учеба, насколько мне известно, будет трудной и долгой.

– Тебе не будет трудно, – ответила Люсинда, качая головой. – Тебе был этот зов. Как Он позвал тебя, Бернард? Голосом? Светом? Благодатью, раскатисто прозвучавшей с моря, словно гром?

– Нет, мама. Ничего подобного не было. Я просто неожиданно понял, что мне следует делать.

Люсинда осталась при своем мнении. Зов свыше всегда был ясной индивидуальной просьбой Господа, часто имевшей ярко впечатляющую форму. Это не могло быть просто ощущением. В противном случае и она могла бы стать монахиней.

– Они спросят тебя, ты же знаешь. Доминиканцы спросят тебя о зове. Катерина Генуэзская была на исповеди, когда вокруг нее собрался мерцающий свет, чуть было не ослепивший ее исповедника. И следом за этим ей привиделась вся ее будущая жизнь как дорога на небеса. Это было чудесно. – Она глубокомысленно кивнула. – Да, доминиканцы спросят тебя о зове.

– Боюсь, что истинные доминиканцы удовлетворятся простым чувством. Кандидат в священнослужители должен быть прежде всего честным человеком, милая мамочка. – Он поднялся. – Уже поздно, а мне завтра рано в дорогу. Судно поднимает паруса с утренним приливом. – Он наклонился и погладил Люсинду по щеке. – Спокойной ночи, мама.

Провожая его взглядом, она ответила:

– Спокойной ночи, мой дорогой, я буду скучать по тебе.

Последние слова были произнесены почти шепотом. Она вновь принялась за молитву. Жар в ее груди мог быть утолен еще большим усердием в молитве в этот самый особенный вечер. Преклоняя колени, она вспомнила о золотых монетах, которые она положила ему под одежду. Она годами копила эти деньги. Теперь они принадлежали Бернарду.

Выйдя в коридор, Бернард подумал: «Спасибо, дорогая мама. Если это было хорошо для Катерины Генуэзской, то и доминиканцы не станут возражать против этого». Теперь он решил, как он расскажет о зове: он молился в одиночестве, свет Божьего откровения был легким и неземным. Ирония состояла в том, что его вступление в святая святых богослужения частично осуществлялось благодаря той, которую легко можно было принять за женщину, полностью лишенную рассудка. Впрочем, как и все женщины.

* * *

Люсинда не пошла провожать Бернарда на корабль. Она осталась стоять на широкой лестнице одна, пока ее муж и сын садились в коляску. Лошадьми правил Винсент. Слуг не было, хотя обычно они собирались вокруг, когда уезжал кто-нибудь из членов семьи. Бернард настоял на том, чтобы им предоставили в этот день выходной в качестве его прощального подарка. Люсинда провожала коляску взглядом, пока та не исчезла вдали, а потом почти плача принялась перебирать в руках четки.

В порту Винсент убедился, что все было погружено и каюта была подготовлена в соответствии с его указаниями. Он достал из кармана два конверта.

– Твое рекомендательное письмо и немного денег. Твоя мать думает, что последнее тебе не понадобится, – сказал Винсент, натужно рассмеявшись.

Бернард взял конверты, раздраженный тем, что Винсент решил следовать правилам доминиканцев и дал ему какие-то жалкие гроши. Возникла неловкая пауза.

Наконец Винсент протянул руку.

– Прощай, Бернард. Я уверен, что ты преуспеешь на ниве богослужения. Но не забывай, что время все меняет. Если что-то пойдет не так, ты всегда сможешь вернуться. Дело семьи Биру навеки останется твоим.

Бернард пожал отцу руку, но не ответил на дружеское похлопывание по плечу. Он спокойно сказал:

– Я думаю, этого не случится. Если будет нужно, то напишу. А сейчас я пойду и разложу вещи.

Он уже полез в люк, который вел на нижнюю палубу, когда Винсент окликнул его:

– Ты уверен, что не хочешь меня ни о чем попросить… О чем-то, что я мог бы сделать за тебя?

На лице Бернарда мелькнула тень презрительной усмешки, а в словах едва улавливалось что-то такое, что Винсент почувствовал, но не смог понять до конца.

– Да. Скажи Ренато Сантини, что я уступаю ему «Полумесяц». Он поймет. И вот что еще, отец. Не то чтобы это меня очень беспокоило, но было бы неплохо уволить вороватую горничную немедленно и без всяких рекомендаций. – Затем он исчез из виду.

Глубоко задумавшись, Винсент пошел назад к коляске. С отъездом Бернарда дела его пойдут хуже, а ему самому придется работать больше. Но он снова все поставит под собственный контроль. Хотя, конечно, присутствие Бернарда несло больше процветания делу семейства Биру. Но он также доставлял и много беспокойства. В глубине души Винсент понимал и надеялся, что Бернард не вернется. Его сыну была уготована другая судьба. Он ни на секунду не поверил в то, что горничная была воровкой. Он помнил, что рассказывала его мать-крестьянка о добре и зле, с тех пор как еще был мальчишкой. Как Бог и дьявол посылают иногда на Землю специальных посланцев, чтобы помочь им разрешить их спор. Каким-то образом эта девушка задела его сына за живое, и ему казалось, что в этом случае она выступала орудием Бога, а не дьявола. Он сегодня же вечером уволит ее, но не без рекомендаций. Те, кто по-настоящему боятся Бога, не ошибаются в выборе между небесами и адом. Развернув лошадей в сторону дома, Винсент неожиданно почувствовал себя лучше.

* * *

Придя в каюту, Бернард лег на койку, положив себе на лоб мокрый платок. Голоса и огни вскрикивали и вспыхивали в его ушах и глазах, наполняя голову невыносимой болью. Его вспотевшее тело долго билось в конвульсиях, пока он не погрузился в прерывистый сон. Он все еще спал, когда судно подняло якорь и бесшумно погрузилось в туман, серым призраком внезапно подошедший к бухте с юго-запада.

Рим, июнь 1832 года

Прочтя письмо, Сальваторе Теттрини принялся ходить по маленькой холодной комнате, совершенно забыв о молодом новиции, который ожидал за дверью, нервничая. «Странно, – подумал Томас Риварола, – что преподобный настоятель так взволнован этим прошением».

В монастыре уже поговаривали, что сын какого-то богатого человека из Генуи пожелал вступить в орден. Старик Марио видел его в тот день, когда тот впервые пришел на аудиенцию к настоятелю, и тем же вечером в трапезной описал его элегантное черное пальто, вышитый пояс и башмаки с серебряными застежками на темноглазом молодом незнакомце. Такие новиции нынче редко приходили к доминиканцам. В почете теперь опять были надменные иезуиты, втершиеся в доверие к благочестивому папе Григорию и забившие ему голову идеями современной теократии в Папской области – и, конечно же, с ними во главе. Поэтому неудивительно, что честолюбивые молодые люди шли в Общество Иисуса, а не к доминиканцам.

«Мы скоро снова станем подлинными братьями-проповедниками», – со счастливой улыбкой подумал Риварола, прежде чем его внимание опять не вернулось к тому, что происходило в комнате настоятеля. В чем причина такого очевидного расстройства настоятеля? За то, чтобы узнать это, он с готовностью выдал бы индульгенцию, отпускавшую все грехи.

– На этом все, брат мой. Ты можешь идти. Если потребуется, я вызову тебя, – сказал Теттрини, с полностью отсутствующим видом. Он закрыл дверь за удивленным молодым человеком.

Теттрини вернулся к своему письменному столу и, тщательно расправив свою белую рясу, уселся на простой стул с прямой спинкой. Положив письмо рядом с тем, которое было получено тремя неделями раньше, он, как всегда, тщательно скрестил свои руки так, чтобы нигде не была видна кожа, и невидящим взором вперился в простое распятие, висевшее на противоположной от стола стене.

Вот уже два года он настоятель монастыря Святой Сабины. Несмотря на то что с недавних пор монастырь переживает тяжелые времена, его стены на протяжении многих веков были свидетельницами приобретения знаний и соблюдения традиций. Во время своего назначения настоятелем он был поставлен в известность о том, что магистр ордена выбрал этот древний монастырь в качестве ведущего на пути доминиканцев к возрождению. Монастырь воспитывал послушание и духовное совершенство. Для принятия духовного сана новициям здесь требовалось меньше девяти долгих лет, как это было в других доминиканских монастырях. Наступит время, и Святая Сабина станет принимать к себе только лучших из лучших. Теттрини устало потер глаза. Но не сейчас.

Должность настоятеля монастыря Святой Сабины в Риме, в иерархии власти католической церкви считалась начальным пунктом на пути к архиепископскому чину настоятеля собора Святого Фомы, являвшегося орденской вотчиной. Преданные идеалам общественной деятельности и делу распространения слова Божьего, доминиканцы успешно завоевывали руководящее положение в католической церкви в XVI и XVII столетиях, но более ревностное в евангельской проповеди и политически более амбициозное Общество Иисуса заставило братьев-доминиканцев уступить им свои позиции в Ватикане.

«Обилие мелочных проблем, стоящих перед властью, – размышлял Теттрини, – огромно». Беспорядок, творившийся в Риме, вызывал у него сильную озабоченность. Но сможет ли он сам выдержать то, что уже давно замечает внутри этих стен? Грустно было подумать, но, несмотря на преимущества, которые давало особое положение монастыря Святой Сабины на пути орденских реформ, почти у всех, пришедших сюда по зову Господню, руки были лучше приспособлены к плугу, нежели к перу. Невежественность новициев вызывала у Теттрини отвращение, мысленно он рыдал каждый раз, когда ему приходилось учить неотесанного каталонца или невоспитанного неаполитанца основам языка и логики. Разве можно было считать этих людей наследниками Фомы Аквинского и Бонавентуры? Скорее их можно было назвать толпой невежд в белых рясах.

За все время своей службы в монастыре Теттрини так и не встретил еще ни одного кандидата на пожалование духовного сана, который отвечал бы его представлениям об идеальном доминиканце. Почему лучшим из всех его сегодняшних учеников был отвратительный Альфонс Баттист? Теттрини вздрогнул, представив его. Где все эти Томмазо Кампанеллы, Игнацио Данти и Альфонсы Чаконы? Их нет. А куда делись такие желанные для священников из Святой Сабины приглашения занять руководящие посты в Ватикане? Грустно признаться, но он не мог назвать никого, кто мог бы встать рядом с изощренными иезуитами в черных сутанах. Да, для доминиканцев наступили тяжелые времена. Но монастырь Святой Сабины должен был исправить положение. Раздумывая над тем, появилось ли за последние два года хоть что-то, указывавшее на это, он взял со стола письмо, датированное четырьмя неделями ранее, и стал вертеть его в руках.

Он вспомнил то удовольствие, которое получил, читая его в первый раз. Его обрадовал вовсе не выбор, который был сделан процветающей и образованной семьей; он встречал слишком много дилетантов, чтобы это впечатлило его. Нет, его взволновали успехи молодого человека в науках. Более того, юношу можно было назвать лингвистом. Джузеппе Меццофанти, близкий друг и коллега Теттрини из Болоньи, величайший лингвист современности, когда-то сказал Теттрини, что один ясный ум, владеющий многими языками, стоит тысячи миссионеров. Сейчас, когда псы антиклерикализма лают у каждого собора Европы, как никогда необходимо возрождение католической веры. Обрящет ли Святая Сабина защитника веры, стоящего тысячи человек? В нем затеплилась надежда.

* * *

На следующий день после получения рекомендательного письма, Теттрини пригласил Бернарда Биру в свой кабинет. Эта аудиенция была совсем не похожа на все предыдущие.

Марио проводил важного посетителя с почтительным видом, несвойственным старому раздражительному монаху. Но самым плохим было то, что манера Биру держать себя выглядела довольно естественной. Его плечи были развернуты назад, как у человека, привыкшего отдавать приказы. Его темные глаза оглядели комнату, запомнив все, что в ней находилось, после чего равнодушно остановились на Теттрини, а рукопожатие было твердым, но формальным. Теттрини был удивлен, когда увидел, что его посетитель сел без приглашения за простой дубовый стол на место напротив него самого, словно он был не постулантом, а равным ему. В его сжатых губах сквозил намек на улыбку, но немигающие глаза ничего не выдавали.

Следуя своей обычной привычке, Теттрини начал с вежливой беседы. Он справился о семье, о том, как шли дела у Биру, о жизни в Генуе. Ответы были вежливыми, но краткими и в большинстве своем малоинформативными. Не почувствовав к себе почтения, Теттрини решил испытать молодого человека, прежде чем перейти к вопросу о его призвании. Было вполне очевидно, что новичок нуждался в хорошем уроке.

Он прибегнул к своей излюбленной ловушке, задав Биру вопрос, что тот думает о широко распространенном мнении о схожести мыслей Аристотеля и святого Фомы Аквинского. Он был удивлен, с какой легкостью был обойден вопрос о сравнении. Вместо этого Биру убедительно разграничил рациональность и веру и показал, как эти два понятия сливаются воедино в определении католической теологии. К тому моменту, когда дискуссия уже исчерпала себя, Теттрини вынужден был ответить отрицательно на вопрос, читал ли он в оригинале работу Фомы Аквинского «Сумма против язычников». Гость с легкостью объяснил, что все переводы этой работы снижали остроту подлинника «ангельского доктора».

Затем Теттрини приступил к испытанию молодого человека во французском языке, прервав дискуссию сразу же, как почувствовал, что над ним берут верх.

Вспоминая свое раздражение при разговоре с Биру и свою неспособность управлять ситуацией, Теттрини скривился, мысленно вернувшись к своей последней попытке посостязаться в уме с этим человеком. Теттрини довольно хорошо владел английским языком, и он восхищался поползновениями английского поэта Джона Мильтона дать определение в стихотворной форме бесконечной борьбе сил Добра и Зла за человечество. Будучи уверен в том, что даже такой очень самоуверенный молодой человек, как тот, который сидел напротив него, не мог знать о произведениях английского пуританина XVII века, Теттрини спросил Биру, читал ли тот «Потерянный рай», наиболее важную книгу, содержавшую элементы критики католицизма. В ответ Биру милостиво улыбнулся, прежде чем назвал это эпическое произведение затянутым скучным рассуждением на религиозную тему. Если уж и читать Мильтона, то Биру предпочел бы «Самсона-борца».

Теттрини был совершенно ошеломлен, когда увидел, как Бернард Биру вскочил, держась обеими руками за край стола, приблизил к нему свое лицо, буравя его взглядом:

– Я более предпочитаю другого английского поэта. Он не зависит, подобно Мильтону, от миражей, увиденных неграмотными странниками в пустыне. – Лицо Биру раскраснелось. Его полные губы напряженно шевелились, а пальцы постоянно сжимались и разжимались. – Он вот уже несколько лет как покоится в могиле. Никем не замеченный, никем не любимый и до поры пока всеми забытый. – Голос его зазвучал громче. – Но Уильям Блейк останется великим и после того, как рабскую мораль Мильтона поглотит духовное пламя.

Теттрини слушал с открытым ртом слова Бернарда, шедшие откуда-то из глубины его сознания. Речь юноши звучала непохоже на все, что он слышал до сих пор.

 
– Призрачная дева, дрожа, с небес летит к немыслимым мученьям!
И Лоса дочери пророчески стенают; но напрасно,
Они сплетают новую Религию из новой Ревности к Теотормону!
И Вера Мильтона тому причиной: бесконечно разрушение! —
 

произнеся это, Бернард улыбнулся, и заговорил обычным голосом: – Это Блейк, отец-настоятель. Интересное послание, как вы полагаете?

Стараясь выиграть время, Теттрини пробормотал что-то о том, что ему нужно подробнее узнать об этом неизвестном поэте. Ему удалось протянуть еще пару минут, притворяясь, что он делал какие-то записи, прежде чем они снова вернулись к беседе.

Следующей темой обсуждения был зов Бернарду свыше и мотивы, побудившие его принять постриг. Теттрини был совсем не впечатлен рассказом Биру об ослепительных белых огнях и благостных голосах. На взгляд Теттрини, это мало соответствовало действительности. Кроме того, в XIX веке богоявление было менее впечатляющим. Средние века прошли. Хотя все это показывало серьезность намерений, с которой этот молодой человек хотел принять монашество. Теттрини было интересно узнать, почему его гость из всех выбрал именно доминиканцев.

– Поскольку мне было на них указано. – На этот раз голос, который услышал Теттрини, был ровным и лишенным эмоций.

Теттрини не знал, что и сказать. Он чувствовал себя опустошенным. Бернард посмотрел на пожилого человека с вопросом во взгляде:

– Время подготовки? Это правда, что в вашем монастыре можно быть рукоположенным в сан менее чем через девять лет?

Теттрини даже не попытался скрыть своей понимающей улыбки.

– Ах, теперь мне понятно, почему вы предпочли нас Святому Фоме. Вы правы. Обычный срок составляет не менее девяти лет. Один год – в постулантах, второй – в качестве новиция перед простым обетом, еще три года на философию и вечный обет, и в конце – последние четыре года на теологию Фомы Аквинского. Тем не менее генерал нашего ордена счел возможным утвердить новый курс в интересах похвального прилежания и истинных способностей, поскольку они открывают новый путь к более сильному и просвещенному ордену.

Бернард немедленно отреагировал на эти слова.

– Как долог этот курс? Каково минимальное время, которое я обязан провести здесь, прежде чем выйду отсюда священником?

Перед тем как ответить, Теттрини в задумчивости сжал губы.

– Это зависит от способности блюсти себя в строгости и успехов в учебе. Постулантом можно пробыть менее года. Новицием же нужно быть не менее года. Способному человеку достаточно года, чтобы усвоить необходимые знания по философии. Но теология… Это совершенно другой предмет. – Он спокойно выдержал пристальный взгляд Бернарда. – Мы не можем посвятить в духовный сан кого-либо, не пробывшего в монастыре менее пяти лет. Никого, вы понимаете?! Будь вы хоть самим Бонавентурой, мы не сможем отправить вас в мир до того, как вы проведете в этих стенах двадцать полных сезонов. Мы также считаем, что шесть лет суммируют предел интеллектуального, физического и морального напряжения. Ну и, конечно, в конце будут серьезные экзамены. Для дилетантизма здесь нет…

Бернард нетерпеливо перебил его:

– Правильно ли я понял, что праведные умы, управляющие делами этого места, также заинтересованы в справедливости, как и в насаждении строгого послушания?

Теттрини сделал вид, что он удивлен:

– Ну конечно. Трудности и испытания определяют все. А мы только признаем это.

– Хорошо, – сказал Бернард удовлетворенно. – Тогда решено. Я выйду отсюда через пять лет.

– Вы слишком забегаете вперед. – Теттрини еще раз заметил, как горели глаза молодого человека.

– Нет, отец-настоятель, вы возведете меня в сан летом тысяча восемьсот тридцать седьмого года. – И про себя прошептал: «Это предрешено».

Теттрини не расслышал последнего высказывания Бернарда, он устал и к тому же был слишком вежлив, чтобы переспросить. Он проводил своего гостя к двери, на ходу объясняя, что процедура принятия в монастырь требует времени. В это время он будет молиться и советоваться со старшими, а Бернарду он порекомендовал бы посетить святые места в Риме, поразмышлять и помолиться, чтобы Господь наставил его. Они встретятся снова через три недели. А пока Марио проводит его назад в келью.

Когда Биру удалился, Теттрини опустился в свое кресло. Он закрыл глаза, пытаясь привести в порядок мысли о замечательном молодом претенденте. В противовес блестящему уму внутри него сидело что-то непонятное. Этот человек, изъявив желание служить Богу, одновременно выказывал гордыню и высокомерие.

Личные качества претендента не беспокоили Теттрини. Со временем все это разрешится само собой. Другое дело впустить в подавленные и опустошенные ряды своего когда-то гордого ордена блестящего, но потенциально неуправляемого иконоборца. Он подумал, что, с таким риском можно будет справиться, но что, если наоборот? Теттрини протер глаза ладонями детским жестом, которому часто весело подражали новиции. Он уже знал, как ему следовало поступить.

Теттрини впервые встретился с Луиджи Ламбрусчини десять лет тому назад, когда великий кардинал, бывший тогда епископом, служил вдохновляющий новициев молебен о Пастве Господа и Львах Господа. Если кто и мог наставить его сейчас, так это был Ламбрусчини.

* * *

Бернард шел по Корсо Итальяно мимо виллы Боргезе. Солнце горячо светило ему в спину. Солнечное тепло лениво смешивалось с запахом сырости, поднимавшимся от бурой воды Тибра. Бернард остановился у церкви Святого Петра в Цепях в самом конце Виа ди Фиори Империале и зашел в магазинчик, над дверями которого, неподвижная в застывшем воздухе, висела выцветшая вывеска: «Старые реставрированные книги». Внутри прохладного и плохо освещенного помещения его радостно встретил невысокий полный человек, с улыбкой указавший на коробку с книгами, стоявшую за прилавком.

– Вот, посмотрите, синьор. Сам кардинал не постыдился бы иметь их в своей библиотеке.

Он громко рассмеялся над сказанным им самим же и в ожидании посмотрел на Бернарда, взявшего в руки том «Деяний апостолов». На титульном листе стояла пометка ордена бенедиктинцев и был указан год издания – 1750-й. Отметив про себя потертую обложку, Бернард открыл книгу наугад. Он одобрительно кивнул, наткнувшись глазами на непонятные, но сильные по воздействию видения Иоахима Флоренского. Спешно он просмотрел и другие книги. Это были его любимые произведения, надлежащим образом укрытые под обложками книг, праведных с точки зрения церкви. Так под обложкой «Суммы» святого Фомы Аквинского были спрятаны еретические работы современного венецианского мистика. Насмешки Рабле укрывались под псалмами и песнями. Полное собрание сочинений Уильяма Блейка – под сборником статей о Законе Божьем.

В келье новиция в Святой Сабине разрешалось держать только определенные, правильные книги. Как объяснил ему старый монах Марио, это правило было частью особого положения монастыря. Марио сообщил ему, что, по словам настоятеля, самостоятельное просвещение не всегда могло быть строгим до тех пор, пока было праведным. У Бернарда не было сомнений в том, что ему удастся убедить Теттрини в своем ненасытном стремлении к творениям души. Да, предстоящие долгие месяцы он будет много читать.

Он выпрямился.

– Это подходит. Доставьте их сразу же. Вы знаете адрес. – Он достал кошелек с монетами. – Плата, как мы договорились. За ваш труд и за ваше благоразумие.

– Обязательно, ваше превосходительство, – преувеличенно экспансивно выразился хозяин магазинчика, взял кошелек и убрал его под прилавок.

Получасом позже Бернард свернул с Виа Авентино, прямо за Святой Сабиной, и вошел в дворик маленькой гостиницы, укрытый террасой. Белые стены были увиты плющом, а в дубовых ящиках на балконах стояли горшки с цветами. Он жил в этой гостинице со дня своего прибытия в Рим. Место было лучше не придумаешь: рядом с монастырем, чисто и недорого. Он вошел в комнату с балкона и закрыл за собой дверь. Все было готово: гардероб с одеждой и гримом, место, где он мог писать, застеленная постель, полки для книг, буфет, который услужливый хозяин согласился еженедельно наполнять фруктами, выпечкой и хлебом. Бедняга никогда до этого не имел дела с постояльцами, платившими за год вперед, и он был рад поселить у себя этого щедрого и состоятельного молодого человека, который, очевидно, намеревался пользоваться комнатой только во время своих нечастых неожиданных визитов в Рим.

Он посмотрел на свои карманные часы. Пора было приступить к последней задаче. Он хотел разведать идеальный маршрут от гостиницы до Святой Сабины и замерить время, которое требовалось на то, чтобы преодолеть его. Он еще раз оглядел комнату и вышел из нее тем же путем, что и зашел.

Когда Бернард вернулся в гостиницу с необходимой ему информацией, уже стемнело. Ему хватило двух прогулок, чтобы понять, что при быстрой ходьбе отсюда до монастыря ему требовалось менее одиннадцати минут. Плюс три минуты, рассчитал он, чтобы пройти через монастырские ворота или перелезть через стену в невысокой ее части с южной стороны. Он предполагал, что по доброй монастырской традиции все внутренние двери в монастыре должны быть открыты. Если идти неспешной походкой, то на то, чтобы пройти это же самое расстояние, ему потребовалось бы на восемь минут больше. Поднимаясь по лестнице в свою комнату, он поймал себя на мысли о том, как часто ему будет удаваться удирать за стены монастыря и на сколько. Многое будет зависеть от строгости правил посещения ежедневных занятий в стенах монастыря и от того, насколько умело он будет обходить эти правила. Конечно, дух человека свободен всегда, но иногда тело тоже должно получать свободу.

Прежде чем закрыть за собой дверь в комнату, Бернард бросил взгляд на погружавшийся в темноту город. Было трудно разглядеть даже застывший силуэт цирка Максимуса, его потрескавшиеся стены, уцелевшие свидетели эпохи былого могущества, когда для слабых была уготовлена участь полить своей кровью песок арены. О Боже, как он ненавидел улицы! Грязные убогие люди, бесцельно проходившие рядом, шаткие коляски с безликими пассажирами и напыщенный человеческий багаж, пользовавшийся уловками процветания, чтобы демонстрировать свое пустое высокомерие. Быки без ярма, кони без вожжей, соколы без колпачков.

Оказавшись в тишине своей собственной комнаты, Бернард смог позволить себе почувствовать боль. Он повалился на кровать и закрыл глаза. Он пытался заглушить голоса аптечными снадобьями, но они только смеялись и заставляли его страдать еще сильнее. Даже во сне они преследовали его, погружая в жуткие прерывистые сны.

Он с усилием сел, сжав голову руками. Если бы с ним не случилось то, что произошло вчера, то он, возможно, забыл бы о духовном сане и покинул Рим навсегда. Он вернулся бы в свою пещеру, и если бы голоса не оставили его, то он поискал бы умиротворения самостоятельно, если бы это понадобилось. Но вчера у палаццо Квиринале он увидел его – папу Григория XVI. Вид этого человека в белой сутане, с руками, сложенными для благословления и поднятыми над многими тысячами склоненных голов умолкшей толпы, воодушевили Бернарда. И не важно, что папа Григорий не знал никого из этой толпы, пришедшей выразить ему свое уважение. Даже тогда, когда он поворачивался к ней спиной, толпа приветствовала его. Это была власть. В экстатический момент осознания этого голоса оставили его. Его голова была чиста. Он стоял на месте как вкопанный, пока папская карета не исчезла из виду. После этого Рим снова встал перед ним: омерзительный и чужой, а крещендо в его мозгу зазвучало так, словно угрожало сорвать голову с плеч.

* * *

Кардинал Луиджи Ламбрусчини подошел к окну и выглянул на площадь Святого Петра, уже опустевшую в эти ранние сумерки. Еще пару минут он стоял там неподвижно, а затем повернулся к человеку, сидевшему на удобном, покрытом бархатом диване.

– Очень интересно, Сальваторе. Остается один вопрос: управляем ли он? Потенциал только тогда превращается в силу, когда он загнан в рамки. Для вашего новиция, Сальваторе, нужны две вещи. Первая – испытание, вторая – лепка.

Ламбрусчини сел рядом с Теттрини, который впервые заметил, насколько упрямое выражение аристократического лица и глубина глаз его собеседника напоминали ему Бернарда Биру.

– Если этот Биру действительно серьезен в своем намерении стать священником, то его нужно будет соответственно готовить. Не открыто, конечно, но в достаточной степени, чтобы он был готов к служению во славу имени Божьего после того, как будет рукоположен.

Теттрини кивнул.

– Как, по-вашему, я должен продолжать работать с ним?

– Сальваторе, не вручайте ему хабита сразу. Пусть побудет постулантом, испытает свое решение. Заставляйте выполнять самые неприятные работы. Чаще ставьте на колени. Строго требуйте соблюдения правила молчания. Короче говоря, Сальваторе, ваш новый постулант должен перенести все тяготы монашеской епитимьи. По крайней мере шесть месяцев строгого послушания, которое бы приветствовал сам святой Доминик.

– А что потом? – с сомнением спросил Теттрини.

– Если его решимость к концу этого периода не растворится, тогда наступит пора приступить к лепке. Позвольте ему вступить в новициат, а потом заняться философией. Воспользуйтесь специальным статусом Святой Сабины, если потребуется, чтобы он продвигался быстрее. Вы говорите, что он выразил желание закончить обязательный период за пять лет. Пусть так и будет, если он продемонстрирует свои способности. – Ламбрусчини прищурился от напряжения. Казалось, что он взвешивал свои последующие слова: – Возможно, вы сочтете нужным послать его за стены вашего монастыря изучать языки. Насколько я понимаю, это в вашей власти давать такие разрешения при особых обстоятельствах. Мне верится, что вы понимаете меня, Сальваторе. Либо с этим молодым человеком нужно поступать смело, либо вообще ничего не делать. Запомните, мой друг, осторожность может стать помехой, так же как и полумера. Правила только ведут человека, но не определяют его цель. Что же касается меня, то мне хотелось бы быть в курсе происходящего, и если все пойдет хорошо, то и иметь возможность встретиться с нашим замечательным честолюбцем хотя бы раз перед его рукоположением.