Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

* * *

Клитероу стукнул в дверь лишь раз и через полминуты уже стоял по стойке «смирно» перед своим начальником. Из-за спины Колборна на него взирали усталые глаза покойного короля Уильяма IV, выглядевшего абсурдно смешным в своей морской фуражке. Формальности не заняли много времени. Без головных уборов и в свободной форме офицеры долго беседовали, пока солнце не село. Оба согласились, что, отъезжая, Дарем передавал колонию в руки тех, кто ни за что не отдаст ее никому. Восстание было возможно и даже скорее всего неизбежно. Они посетовали на свою беспомощность перед лицом скрытой природы грозящих им беспорядков: тайное братство превращало крестьян в солдат, а недовольство в фанатизм. Но на самом деле их больше всего пугало отношение ко всему этому американцев. Можно было относиться с неприязнью или неуважением к этой недисциплинированной толпе, но когда ее численность предположительно составила более сорока тысяч человек, готовых взять в руки оружие, и еще с четверть миллиона выражает им полную симпатию, то даже самых профессиональных военных можно извинить за небольшие сомнения. Да, им придется более пристально следить за безопасностью границы.

Бьюарно, Нижняя Канада, 10 сентября 1838 года

Теодор Браун был крупным человеком с обветренным лицом, в последние годы приобретшим красный цвет благодаря излишкам хорошего питания и содержимому бутылочек, а не природным явлениям, которые он стойко переносил на реках к западу от Гудзонова залива и на бескрайних просторах Северо-Запада, когда занимался торговлей мехами. Несмотря на то что возраст и привилегии авторитета победили природную агрессивность, которая в свое время сослужила ему хорошую службу, он все же оставался нетерпимым ко всему, что полностью не совпадало с его видением порядка вещей. Он обожал только одного человека на всем белом свете. Этим человеком был его хозяин, Эдвард Эллис по прозвищу Медведь, который в одиночку спас меховую торговлю, заставив воевавшие между собой компанию Гудзонова залива и компанию Северо-Запада слиться в одну. Будучи сыном старого «северо-восточника», Браун помнил, как его отец с большим уважением говорил об Эллисах. Когда его больные кости не позволили ему более совершать долгие поездки за мехами на запад, он сам пошел на поклон к великому человеку, когда Медведь приехал в Канаду с одним из своих нечастых визитов в 1836 году. Впечатленный инициативой этого крепкого человека и его знанием французского, Медведь предложил Брауну поселиться в усадьбе и стать управляющим его имением в сеньории Бьюарно.

Браун с охотой брался за любую работу, лишь бы завоевать расположение Медведя. Несмотря на то что он проработал управляющим менее двух лет, он смотрел на свои достижения с некоторым удовлетворением. Новая мельница, улучшенные дороги, планы строительства канала. Тысячи акров земли, прибереженные для спекуляции, к которым постоянно прибавлялись новые, благодаря конфискациям, проводимым в результате неуплаты долгов по займам. Всего двумя днями ранее он встречался с делегацией наиболее процветающих фермеров, которым нужна была земля для своих сыновей, не обладавших правом наследства. Он отказал им всем. На какой-то миг ему показалось, что Шарль Руа чуть не напал на него. Пусть бы только попробовал. Вот был бы повод для того, чтобы разбить французу голову в ответ на провокацию. И все же, когда они принялись грозить ему оружием, он последовал призыву собственного благоразумия и собрал вместе верных ему добровольцев. Это были крестьяне, которых он ссужал деньгами или оказывал услуги. Это были люди, которые боялись его больше, чем ненавидели; осторожные люди; люди, подчинявшиеся религиозному чувству более, чем собственному гневу; люди, власть жен над которыми была сильнее власти предполагаемых лидеров-невидимок. Они собрались все, принеся оружие, как их просили. Он посоветовал им хранить верность владельцам Бьюарно, прежде чем отобрал все их ружья и спрятал в подвале.

Это было два дня тому назад. Сегодня ему предстояло выполнять более тягостный долг. Тот, который ему особенно не нравился. Эдвард Эллис-младший, единственный сын хозяина, и его супруга посещали сеньорию. Браун не особенно любил Эллиса-младшего. Уж больно он строил из себя аристократа и, что еще хуже, начал вмешиваться в дела, намекая даже, что, возможно, он не вернется в Англию вместе с Даремом. Ему и его заносчивой сучке жене понравилось в Бьюарно, поэтому они зачастили сюда. Хотя, наверно, у Брауна было что-то общее с Эллисами. Они так же не любили французских крестьян, как и он. В любом случае он сомневался, что у этого молодого Эллиса хватит мужества отменить хоть какое-либо из распоряжений Медведя.

Браун услышал, как кареты подъехали к зданию усадьбы, он выглянул из-за портьеры на трехполосную дорожку, еще раз оглядел гостиную и только потом присоединился к слугам у парадного входа, собравшимся встретить дорогих гостей. Эдварда и Джейн сопровождала еще одна семейная пара. Всем им было жарко, они устали и запылились в поездке. У них не было никакого желания, чтобы Теодор Браун присутствовал при обсуждении их поездки и планов на следующие три дня. Это устраивало и самого Брауна. Он был только рад избежать необходимости присутствовать в холодной рафинированной обстановке самого ненавидимого помещичьего дома к юго-западу от реки Святого Лаврентия.

Он рассмеялся. Эллисы верили, что крестьяне приветствуют их как великодушных, добрых помещиков. Тупые самодовольные болваны. У него пересохло в горле, хотелось пить. Получасом позже он сидел верхом на своей великолепной сивой лошади, направляясь по узкой, изрезанной колеями дороге, ведущей в Сент-Клеменс.

* * *

Еще звучал колокольный благовест, когда Мартин поставил точку и закрыл бухгалтерскую книгу. Обычно он обедал либо на заднем крыльце, либо в маленькой комнате за конторкой. Сегодня он решил пойти в церковь. Нельзя было сказать, что последнюю неделю он чувствовал себя спокойно. Его тревога и неуверенность с каждым днем все больше давили на него. Он смеялся, когда дядя Антуан называл его «человек завтра», но сейчас он вынужден был признаться самому себе, что дядя был прав, как всегда. По дороге он размышлял об отце Морине. У этого старого священника прихода Шатоги была любимая проповедь. Надежда для него была самой большой добродетелью. И поэтому в начале каждого сезона, а также на Троицу он обращался к своим прихожанам с полным страсти призывом найти успокоение после труда и пролитого пота под дарящим вечную прохладу и дающим силы покровом надежды. Мартину всегда нравились эти проповеди, и он помнил, что всегда кивал с одобрением, когда вежливый седовласый отец Морин прикладывая духовный бальзам к умам, ускоренно пульсировавшим в нечестивом беспокойстве. Но, будучи молодым человеком, Мартин не мог понять, что пытался излечить святой отец в огрубевших душах других прихожан, и оптимистично считал, что у Бога и для него припасено что-то хорошее. Например, он ждал, что его отношения с родным отцом со временем улучшатся. Сейчас, проходя мимо небольших каменных домов, окруженных цветущими садами и аккуратными огородами, он пришел к выводу, что теперь больше надеется на себя. Во всяком случае, он все дальше отстранялся от Франсуа Гойетта. Запрет приходить в их дом был явным сигналом того, что Мартин не был желанным. Он вспомнил отцовский взгляд облегчения, когда они расставались. Формальное рукопожатие, рекомендательное письмо и плотно закрытая парадная дверь были последними напоминаниями о том, что у него не было больше дома в Шатоги.

Солнце выглянуло опять и приятно грело спину, когда Мартин подходил к берегу реки и группе домов, которая являла собой деловой центр Сент-Клемента. Вдалеке он увидел скачущего навстречу всадника и заметил про себя, что он заставляет лошадь бежать быстрее, чем это необходимо, особенно рядом с домиками, рассыпанными отдельными точками у подхода к деревне. Затем он увидел пса, лежавшего под деревом на другой стороне улицы. Было похоже, что это животное сомнительной породы никому конкретно не принадлежало. Мартин часто трепал его по шерсти, а иногда даже делился едой с этим слюнявым дружком, когда обедал на крыльце. Сейчас пес дожидался его, размахивая хвостом, он припустил к нему через улицу.

Всадник мог придержать лошадь поводьями. Картина происшедшего запечатлелась в сознании Мартина. Всадник пригнулся в седле, пришпорил сивую лошадь и за один взмах поводьями обрушил на пса, который почувствовал опасность слишком поздно.

Раздался протяжный вой, взметнулась пыль и послышалась приглушенная брань. Всадник закричал на Мартина, прежде чем продолжить движение по главной улице. Когда Мартин нагибался к неподвижному животному, он заметил, как Теодор Браун разворачивает свою сивую в его сторону. Он все еще стоял посреди улицы, когда лошадь нависла над ним, храпя, поворачивая бока и показывая большое тучное тело всадника, угрожающе зажавшего хлыст в левой руке.

– Ты, безмозглый идиот! Тебя следовало бы арестовать. Ты представляешь опасность для общества. Моя лошадь потеряла подкову из-за этой дворняги. – Браун сердито махнул рукой в сторону собаки, безжизненно лежавшей в пыли. Струйка крови окрасила пыль. Глаза собаки были еще открыты, а муха уже пыталась залететь к ней в раскрытую пасть.

Мартин представил себе всю сцену, сначала скептически, а потом с нарастающим негодованием. Но гневные слова замерли у него на губах, прежде чем он успел их произнести. Грозная фигура на лошади была не кем иным, как Теодором Брауном, влиятельным человеком, пользовавшимся своими кулаками с такой же готовностью, как и языком или своим авторитетом. Он сдержал свой тон, стараясь говорить спокойно и здраво.

– Собака не моя, сэр. Скорее всего она никому не принадлежит. – Он с трудом подыскивал слова, но все же продолжил: – К несчастью, вы не смогли объехать ее. Это было добродушное животное.

Не задумываясь над тем, что он делает, Мартин наклонился, чтобы поднять пса. Он лежал на его руках, странно тяжелый и похожий на сломанную куклу.

Браун яростно отреагировал на это. Ему попытались возразить. Этот неотесанный французский щенок осмелился ткнуть ему в лицо дохлой дворнягой.

– Не так быстро, недоумок! Это твоя падаль. Ты за нее и отвечаешь. Ты заплатишь мне за подкову, или я выбью ее из твоей шкуры. – Он угрожающе поднял хлыст.

Мартин огляделся вокруг. Кучка людей стояла на обочине и наблюдала за происходившим. Большинство из них было ему знакомо, а пару человек он считал друзьями. Он глубоко вздохнул. Ноги его ослабли, и страх забрался в низ живота. Затем, как бы не обращая внимания на присутствие своего недруга, он повернулся спиной к Брауну и, все еще держа на руках пса, пошел к этим людям. Глубоко внутри его беззвучный голос взывал к ним: «Помоги мне, Пьер. Джоселин, ты большой и сильный. Ты не можешь стоять в стороне и смотреть, как меня избивают. Прошу вас».

Ничего не произошло. Они стояли с каменными лицами, не двигаясь. Мартин продолжал идти. Рукам его было тяжело, кровь сочилась на них сквозь теплый собачий мех. Он услышал брань за спиной и ускорил шаги, удерживая себя от того, чтобы не побежать. Тут он услышал стук копыт несущейся галопом лошади. Копыта были уже радом. Он инстинктивно повернулся к преследователю и уронил тело собаки, чтобы руками прикрыть лицо от хлыста, свистнувшего в непосредственной близости. Хлыст чиркнул его по щеке, и, когда он закричал от боли, лошадь задела его крестцом. Он споткнулся, вцепившись пальцами в метнувшуюся в сторону гриву сивой. От испуга лошадь поднялась на дыбы, передние копыта повисли в воздухе. Мартин попытался отскочить в сторону. Но было слишком поздно. Одно копыто ударило его по рукам, которыми он пытался защитить голову. Второе попало в грудь. В глазах помутилось, боль заставила его рухнуть на колени. Он упал ниц на пыльную мостовую. К тому моменту, как первые из бросившихся ему на помощь оказались у его распростертого тела, Теодор Браун пришпорил свою охромевшую лошадь и поскакал из деревни в сторону помещичьего дома в Бьюарно.

* * *

Постепенно его глаза начали фокусироваться на предметах, находившихся в комнате, до того как они стали приобретать смутные очертания, все вокруг бешено кружилось. Сначала Мартин попытался сесть, но не смог, вздрогнув от сильной боли в ребрах. В голове пульсировало, а туго перевязанная правая рука болела.

Он лежал на жесткой койке, крепко затянутый белой простыней. У окна стоял большой стол с разными бутылочками и серебряными инструментами. Только тут Мартин понял, что он в больнице. Нет, в кабинете. В кабинете врача. Над письменным столом, заваленным бумагами, висели два сертификата в рамках, а между ними – большое распятие. Мартин пристально посмотрел на него, мигая в попытке сфокусироваться на Христе.

– Пожилым пациентам это нравится, – сказал чей-то голос.

Мартин в испуге поднял голову. Говоривший был молодым мужчиной приблизительно его возраста, с копной взъерошенных каштановых кудрей. Он был в длинном белом халате и держал в руках плоскую дощечку с карандашом, привязанным ниткой к ее углу. Разговаривая, он что-то на ней писал.

– Понимание того, что Господь пребывает в этом месте, куда заглядывает смерть, дает им чувство защищенности. Вы удивитесь, сколь часто я видел, как пациенты молятся перед этим распятием, стоя на коленях.

– Где я? Кто вы? – Мартин удивился тому, что его собственный голос звучал так тихо.

– Доктор Жан Батист Анри Бриен. Вы у меня в кабинете. А теперь лежите спокойно. Вам прилично досталось. Хорошо, что еще живым остались, повезло. – Он взял Мартина за запястье и тихо начал считать. – Думаю, что я вас сегодня ночью подержу здесь. Есть подозрение, что у вас от удара, который вы получили, сотрясение мозга. Хотя я думаю, что все будет в порядке. Наверное, завтра можно будет пойти домой, но какое-то время от работы, боюсь, следует воздержаться.

– Со мной все будет в порядке? – В голосе Мартина явно слышалась озабоченность.

Бриен рассмеялся.

– Ну конечно. Все будет хорошо… со временем. У вас по крайней мере одно сломанное ребро. Это очень болезненно, но так как легкое не задето, ничего серьезного. А голова заживет без всяких осложнений. Удар был скользящим. В противном случае вы были бы мертвы. Я более всего беспокоюсь о вашей руке.

Мартин с сомнением посмотрел на плотно забинтованную руку.

– О моей руке?

Бриен посерьезнел и принялся изучать что-то написанное на его дощечке, избегая вопросительного взгляда Мартина.

– Было сломано несколько костей, к сожалению. Процесс заживления займет время, и восстановление ее функций будет идти медленно. Поэтому вам не следует работать. Вам придется пользоваться этой рукой осторожно. Если вы будете соблюдать предписания, то со временем полностью восстановите ее функции.

– Ее функции? Что вы имеете в виду? – Пустой мольберт запрыгал у Мартина перед глазами.

Бриан смутился. Он утешительно похлопал Мартина по левой руке.

– Дайте срок, Мартин. Это возможно. Но так трудно загадывать наперед.

– Но, возможно, все будет не так? – настаивал Мартин.

– Да, возможно, – просто ответил Бриен и замешкался, пытаясь сказать что-нибудь еще. – Вы всегда сможете молиться.

– Но почему? – резко и сердито спросил Мартин.

Бриен взглянул на него удивленно. Мартин сел в кровати. Лицо его покраснело, а слова продолжали беспорядочно слетать с языка.

– На все Божья воля, не так ли? – Он продолжал выражать крушение своих надежд словами, сдерживая слезы: – Я думаю, на то была Божья воля, чтобы этот неуклюжий варвар оказался среди нас, всегда полупьяный и скачущий напропалую, не разбирая, кто и что перед ним. Собака. Человек. Все равно. Мне так хочется, чтобы этот ублюдок сгнил в аду. Если, конечно, на то Божья воля. – Он попытался рассмеяться, но снова лег на простыни. Голова кружилась, и не было сил.

Бриен сел на койку рядом с Мартином и вытер пот с его лица белой тряпкой. Несмотря на то что глаза смыкались от усталости, Мартин чувствовал присутствие Бриена и слышал то, что он говорил:

– Да, Мартин. Божья воля должна быть выполнена. Об этом знает любой добрый католик. Тем не менее жить и действовать только в ожидании изъявления этой воли – удел фанатиков. Католическая страна должна управляться католиками. Разве Бог может желать чего-либо иного?

Шатоги, Нижняя Канада, 20 сентября 1838 года

Было все еще светло, послеполуденное солнце стояло низко над горизонтом. Двое мужчин лежали на дне двуколки, укрывшись за ее высокими бортами охапками неровно наваленного сена. Сидевший спереди этой неуклюжей повозки возница не старался погонять лениво шагавшую пару лошадей. Он часто оборачивался, чтобы поговорить с человеком, сидевшим позади него. Они оба были одеты в деревенскую домотканую одежду. Безмятежность их поездки не прерывалась ни встречными повозками, ни случайными попутчиками, они лишь изредка махали руками, приветствуя убиравших в полях пшеницу крестьян.

Солнце лишь успело нырнуть за покрытые травой холмы, как повозка подъехала к большому крестьянскому дому, за жердяной оградой которого, как часовые, стояли три больших дерева. Не доезжая пятидесяти метров до дома, человек, сидевший сзади возницы, достал из кармана белый платок и намеренно медленно вытер им лоб. В ответ впереди вверху, из окна мансарды, в темноте кто-то тоже помахал чем то белым. Возница, одобрительно бормоча что-то, направил двуколку к амбару, стоявшему сбоку дома. Двое мужчин, одетых в черное, с трудом вылезли из двуколки и стали отрясать свои волосы и одежду от сена. Правая рука одного из них была на перевязи, и он двигался так, словно испытывал боль. Возница вгляделся в темноту и подал сигнал остальным. Под прикрытием темноты четверо двинулись вместе к открытой задней двери дома. Коротышка, который управлял двуколкой, остался караулить снаружи. Вскоре наступила непроглядная тьма, и только мерцание и запах трубки выдавали его присутствие.

В кухне находился всего один человек. Он сидел за столом и ел хлеб. Когда вошел первый гость, он поднялся и поприветствовал его.

– Хорошо, что вы сегодня не задержались, Жозеф. Жена и дети вернутся раньше. Они у моего брата.

– Отлично, Луи, – сказал Жозеф-Нарсис, смахивая клок сена со своего плаща. – Все готово?

Луи Герин кивнул и сделал жест в сторону двух остальных мужчин, неловко стоявших у двери.

– Только двое? Да один еще и ранен. Куда такого?

Жозеф-Нарсис рассмеялся и добродушно похлопал крестьянина по плечу.

– Раненый – это мой брат Мартин. А второй – Жозеф Дукет. Он работает в конторе моего отца, но так и рвется в бой, горит ненавистью к британцам и любит родину.

Жозеф Дукет весь расцвел от такой похвалы. Его опасная дикая внешность, подмеченная Мартином в пути, стала напоминать восторженного щенка. Про себя Мартин поблагодарил Жозефа за то, что он равным образом не потратил свою патриотическую риторику на него.

Герин ворчливо поприветствовал их и пожал руку Дукету. Потом посмотрел на Мартина и его перевязанную правую руку. Мартин не двигался, пока крестьянин не повернулся к нему спиной, так ничего и не сказав. Жозеф-Нарсис взял его за руку.

– Подожди наверху, Мартин. Сначала мы закончим с Жозефом. Когда наступит твоя очередь, Луи поднимется за тобой. – Он кивнул головой Герину.

Преодолевая старую скрипучую лестницу за грузным крестьянином на спальный этаж, он боролся с желанием развернуться и убежать. Если бы он знал, куда бежать, то так бы и поступил.

Мартин сидел на одной из самодельных кроватей, подложив под подбородок здоровую левую руку. Он посмотрел на свою пульсирующую от боли правую и осторожно попытался подвигать под повязкой пальцами. Ничего не получилось. Только боль усилилась. Он был уверен, что рука не поправится. Его карьера художника разрушилась не начавшись. Гнев ли, отчаяние ли заставили его отыскать Жозефа-Нарсиса с тем, чтобы вступить в организацию «Братьев-охотников». Ему хотелось отомстить Брауну, но рисковать жизнью ради дела, которого ты так боишься и в которое ты совершенно не веришь? Тут он начал убеждать себя, что если Жозеф и другие окажутся правыми, а британцев изгонят, то он получит великолепный шанс получить за все это вознаграждение, возможно, важный пост в новом правительстве. Жозеф-Нарсис будет в руководстве, и он поможет ему. В этом он был уверен. Но как только он понял, что все это пустые мечты, его оптимизм угас, и он снова почувствовал себя несчастным. Только сегодня в полдень, когда он готовился сесть в двуколку, ему открылась истина: впервые в жизни он делал что-то, в чем был неуверен, он рисковал сам, по своему собственному решению. И сейчас ему хотелось только быть более убежденным в положительном исходе дела.

Дверь открылась. Луи Герин жестом показал ему следовать за ним, и они оба спустились по лестнице в кухню. Там не было ни Дукета, ни Жозефа-Нарсиса.

– Крепко зажмурь глаза и держи их закрытыми, – сказал Герин.

Мартин повиновался. Дверь открылась, и его втолкнули в другую комнату так сильно, что он споткнулся. Он не успел еще ничего понять, как ему надели повязку на глаза, и сильная рука заставила его встать на колени. Он простоял на коленях несколько секунд, слыша вокруг себя какое-то движение. Но никаких других звуков не было. Затем тишину нарушил голос. Он показался знакомым, но Мартин не мог определить, кому он принадлежал.

– Ты, Мартин Гойетт, пришел дать священную клятву «Братьям-охотникам». Ты должен поклясться в следующем.

Тебе открываются тайные знаки нашего братства. Никогда не открывай их кому-либо и не говори о них с кем-либо, кроме других членов братства. Отныне ты будешь жить под знаком винтовки, пересеченной со штыком. С честью неси этот знак до самой смерти.

Голос продолжал монотонно звучать, побуждая Мартина повторять торжественную клятву. Произнося слова, Мартин обнаружил, что он более концентрируется на определении личности говорящего, нежели на строгих словах клятвы.

– Я клянусь в этом, понимая, что если нарушу эту клятву, то все мое имущество будет уничтожено, а горло перерезано.

Как только он произнес последнее слово, повязка с его глаз была сорвана. Мартин сощурился от внезапного света. С десяток пистолетов и ружей смотрели стволами прямо в его сердце, а глаза тех, в руках кого они находились, были неулыбчивыми и угрюмыми. У того, кто был к нему ближе всех, в руке был пистолет. Мартин заметил, что эта рука подрагивала. Рядом с ним стоял Анри Бриен.

Болонья, 6 августа 1221 года

Жара волнами плясала по мощенным булыжником улицам. Молодой монах поставил свою ношу на землю и торопливо вытер влажный от пота лоб. Он очень устал, но медлить было нельзя. Он долгие мили нес эту воду для своего любимого учителя. Холодную воду из источника высоко в горах, там, где не свирепствовала лихорадка. Он размял болевшие плечевые мышцы, прежде чем вновь взвалить на себя два бурдюка из козлиной шкуры, приятно холодившие его разгоряченную кожу. Впереди за дымкой можно было уже разглядеть низкие белые стены монастыря Святого Николая на Винограднике. Монах припустился рысью, плоские подошвы его сандалий на бегу шлепали по раскаленным камням. Он попал в монастырь через железные ворота и открыл дверь в кухню. Зайдя внутрь помещения, он наполнил холодной водой из одного бурдюка неглубокую глиняную чашу, которую осторожно понес по узкому темному коридору в одну из комнат северной половины дома. Появился пожилой монах и без слов принял чашу из протянутых рук, отвечая на мольбу в глазах молодого человека скорбным наклоном головы. Перед тем как закрыть за собой дверь, молодой монах краем глаза разглядел хрупкое белое тело, лежавшее на полу. Со слабым вскриком он опустился на колени и сквозь душившие его рыдания начал молиться.

В самой комнате брат Родольф держал голову Доминика в своих руках и тихо плакал, вытирая пот с искаженного лихорадкой лица. Остальные монахи, присутствовавшие в комнате, беспокойно переходили с места на место, шурша своими белыми рясами по каменному полу. В комнате было душно из-за отсутствия окон. Большие мухи снаружи делали жару совсем невыносимой своим непотребным жужжанием.

– Он заснул, – сказал брат Вентура. – Но немного воды выпил.

Затем он встал на колени, другие следом за ним тоже преклонили колени на посыпанный пеплом пол, перебирая пальцами тяжелые четки, свисавшие с их поясов. Вентура посмотрел на Родольфа поверх склоненных голов. Оба плакали. Они видели слишком много смертей, чтобы думать иначе. Конец был близок.

* * *

Доминик де Гузман лежал там, где ощущал себя ближе всего к Богу. На полу, покрытом пеплом. Смиренный и раскаивающийся. Его любимый учитель скоро заберет его бренное тело, не совершившее ничего выдающегося, кроме непорочности. Он улыбался, пока картины его жизни проходили перед ним.

Он видел альбигойцев, смеявшихся над ним и плевавших в него. Он благословлял их даже тогда, когда их плевки скатывались по его щекам. Его глаза светились, когда он приклонил колено, принимая от папы Гонория мантию ордена, который он основал. Он видел себя на снегу, молящегося за стенами монастыря, основанного им на склоне горы на родине, в Испании. Он вытянул руку, чтобы прикоснуться к брату Иордану, когда они оба шли по болотам Саксонии, в радостном расположении духа, с пустыми животами и в прохудившейся одежде.

На какой-то миг видения оставили его.

После чего появился расплывчатый образ, принявший облик кардинала Уголино, его друга и покровителя. Они сидели вместе на каменной скамье в висячем саду в Ломбардии и беседовали о будущем ордена. Он помнил даже запах сырой бурой земли, прилипшей к их сандалиям.

Худое тело содрогнулось, когда видение стало более явным и до боли приятным.

Это был Реджинальд. Доминик ясно видел его. Больной, Реджинальд поднялся и сел на своей койке в Риме. Он видел Ее ночью, и Она излечила его. Он плакал во сне. Родольф наклонился и осторожно обтер его покрытое потом лихорадки лицо.

* * *

Луч полуденного солнца проник в темную келью и остановился на пустой кровати, когда Доминик пришел в себя. Он увидел Родольфа и глазами улыбнулся ему. В комнате собралось больше людей. Они прибыли следом за блаженным Иоанном из Салерно, чтобы побыть рядом с ним. Никто не знал, что сказать. Тронутый этим молчаливым страданием, Доминик сам заговорил с ними, хотя усилие, понадобившееся для этого, ослабило его и без того убывающие силы.

– Не стоит плакать, мои любимые. Не печальтесь, что это немощное тело уходит. Я направляюсь туда, где буду лучше служить вам.

После этих слов он лег, еле дыша, но глаза его оставались живыми и все понимающими. Внимая знаку брата Вентуры, монахи начали готовиться к священному напутствию отходящей души.

Доминик наблюдал за ними, а когда они приблизились, он пошевелил рукой и прошептал едва слышно:

– Начинайте.

Пение наполнило келью. Губы Доминика повторяли за монахами.

Subventi Sancti Dei. Боже святый, спаси его.

Доминик увидел Ее. Она шла сквозь туман за заплаканными лицами и молитвами его братьев.

Occurite Angeli Domini. Спуститесь, ангелы Божьи, для спасения его.

Она улыбалась, и руки Ее были простерты. Он поднял свои руки навстречу ей.

– Mater Dei, – прокричал он беззвучно.

Suspiente animum ejas, offerentes eum in conspectus Altissimo. Возьмите душу его и представьте ее перед Всевышним.

После того как последние слова службы умолкли, наступила тишина. Всего мгновение тело на смертном ложе было Домиником де Гузманом, основателем ордена «Братьев-проповедников». После этого скорбного плача он стал их святым.

* * *

Брат Вентура не мог позволить себе, подобно другим, как детям, собравшимся вокруг тела Доминика, отдаться скорби. Он знаком попросил Родольфа отойти в сторону.

– У нас остается очень мало времени, брат Родольф. Скоро сюда прибудет множество людей, чтобы побыть с нашим любимым учителем в последний раз. Хорошо подготовь его бренные останки. «Хотя если что и не получится, то его это нисколько бы не обеспокоило», – добавил он про себя.

Получасом позже Родольф остался наедине со своим учителем. Он осторожно омыл бледное лицо и причесал тонкие, подернутые сединой волосы и свалявшуюся темно-рыжую бороду. Сняв с Доминика не подходившую ему по размеру рясу, он прослезился: изнуренное тело было обмотано огромной тяжелой цепью. Цепь хорошо выполнила то, для чего была предназначена. Совсем недавние синяки и старые шрамы свидетельствовали о постоянных, беспрерывных мучениях. Родольфу потребовалось несколько минут, чтобы снять эту веригу с тела Доминика, настолько перекрученные звенья врезались в плоть их носителя. После того как он освободил тело, он отложил цепь в сторону, решив про себя ее будущее как святой реликвии. Он бы не заметил кожаного звена, если бы, возможно, по-другому держал цепь, укладывая ее на пол рядом с телом. При ближайшем рассмотрении он понял, что кожа была привязана к одному из звеньев двумя тонкими жилами. Его объяло любопытство, заставившее пальцы в течение нескольких минут развязывать узлы. Кусок пожелтевшего пергамента упал на пол. Родольф поднял его и стал рассматривать крупный, с нажимом почерк. Незнакомые ему слова походили на какие-то имена.

Он постоял в нерешительности. Ему был знаком почерк Доминика, поэтому он был уверен, что слова перед ним, не были написаны его учителем. Но очевидно, что они были очень важны, иначе зачем столько времени было носить пергамент на вериге. Он слышал от брата Вентуры, что великий кардинал Уголино должен был прибыть из Венеции, чтобы проститься с Домиником. Его высокопреосвященство знал христианский мир и самого Доминика как никто другой. Приняв решение, Родольф положил кусок пергамента в мешочек, который носил на шее, и вернулся к своей главной задаче – подготовке своего праведного наставника к похоронам.

* * *

Кардинал Уголино, некогда звавшийся Уго из Сеньи, а теперь бывший епископом Остии, стоял на коленях в маленькой часовне, построенной в честь Богоматери в горах над Болоньей. Здесь было прохладнее, чем в городе, а ему нужно было и помолиться, и подумать. Закончив обряд, он вышел из часовни в прохладную тень под соснами, откуда был виден весь город. Он думал о Доминике.

Похороны были устроены надлежащим образом. После того как он лично закрыл крышку простого деревянного гроба, распорядительство на похоронах перешло к нему. В процессии за гробом, следовавшей к месту захоронения в церкви Святого Николая на Винограднике, выстроились патриархи, епископы и аббаты. Доминика похоронили так, как он того желал: под ногами своих братьев. Уголино перенес свой взгляд на незаконченные стены нового монастыря на буром холме и восхитился стойкостью Доминика в его решении прекратить строительство, чтобы не вызывать насмешек над орденским идеалом нищеты из-за великолепия будущего здания.