Текст книги "Список Мадонны"

Автор книги: Макс Форан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

– Я тщательно обдумаю то, что вы мне сказали, ваше преосвященство. Должен признаться, что, с одной стороны, я воодушевлен, но, с другой, раздражен этим кандидатом так, как никем иным. Я буду молиться о том, чтобы я в этом деле шел по правильному пути.

Ламбрусчини оставался в глубокой задумчивости еще долго после того, как ушел Теттрини. Церковь действительно нуждалась в обновлении. Молодежь с огнем, горящим в груди, могла бы стать тем ветром, который наполнил бы паруса ее корабля на пути в новый, светский век. Старики вроде его самого и Теттрини могли быть только рулями, удерживающими ее от крушения.

Во время своей следующей встречи часом позже Ламбрусчини все еще не мог выбросить молодого генуэзца Теттрини из головы.

* * *

Следующий день обещал быть дождливым и мрачным. Бернард проснулся рано и позавтракал в своей комнате. От голосов в голове его мутило. Ему нужно было собраться и сфокусировать мысли. Выйдя на балкон, он посмотрел на серое небо. Точка в нем обрела форму, превратившись в небольшую птицу, которая прилетела и села во дворе, принявшись что-то клевать с земли. Боже, как он ненавидел птиц! Падаль в перьях. Когда он был ребенком, одна из них подлетела к нему, заставив в страхе укрыться в материнских объятиях.

Потом он увидел кошку, пятнистая шкура которой совершенно сливалась с темными кустами у дворовой стены. Бесшумно она приближалась к ничего не ожидавшей птице, кончик ее хвоста подергивался от предвкушения. Она подобралась ближе, замерла, сделала еще шаг. Бернард тяжело дышал. Кошка уже была менее чем в метре от жертвы.

– Ну же, – прошептал Бернард, наклоняясь вперед через перила балкона.

Кошка внутренне собралась. Ее холодные желтые глаза прищурились, а уши прижались, образовав безмолвную маску убийцы. Мускулы Бернарда напряглись, дыхание замерло.

Должно быть, его движение было достаточно заметным, чтобы отвлечь кошку от ее подобной трансу стойки. Она повернула голову и посмотрела на него. Он встретился взглядом с ее немигающими глазами, побуждая ее вернуться к своей охоте. «Ты уже так близко, мой молчаливый друг. Схвати добычу».

Они оба не заметили когда, но, как только их взгляды разошлись, птица улетела. Кошка высокомерно удалилась, направившись в другую сторону в поисках удачи. Бернард возвратился в свою комнату, чувствуя себя полностью опустошенным. Он взглянул на свои карманные часы просто так, чтобы занять себя чем-то, и понял, что пора было идти на встречу. По дороге в Святую Сабину он поймал себя на том, что все еще думал о кошке и ее неудавшейся охоте.

* * *

Сальваторе Теттрини почувствовал знакомую боль в суставах, вставая на колени на обедне, чтобы помолиться за вселение в него уверенности. Именно уверенности, а не наставления на путь, поскольку он уже принял решение в отношении Бернарда Биру. Он выкроил время для этой особой молитвы сразу после обряда причастия, и это само по себе уже означало, что он принял Бернарда Биру в орден.

Когда Марио привел Бернарда в комнату для приема посетителей настоятелем, Теттрини уже сидел за своим письменным столом. Он не поднялся, чтобы приветствовать Бернарда, но кивком указал на стул напротив своего стола. В течение целых пяти минут он не обращал на молодого человека никакого внимания. Все это время тот невозмутимо осматривал сначала комнату, а затем картину с изображением Мадонны, посещающей святого Доминика. В конце концов Теттрини заговорил:

– Буду с вами откровенным, господин Биру. Есть многие вещи, беспокоящие меня в вас. Меня не особо заботит отсутствовавшее у вас до сего времени религиозное рвение. Лойола и даже сам великий Августин вели беспутную жизнь до того, как услышали Божий глас. Нет! То, что меня беспокоит в вас, носит гораздо более тревожный характер. Замеченные мною черты не относятся к религии. В вас больше гордыни, нежели смирения, высокомерия – нежели скромности, умысла – нежели восприятия, и, что самое грустное, больше ненависти, чем любви.

Бернард вскочил, лицо его пылало. Для него колкость слов Теттрини явилась полной неожиданностью.

– Садитесь, господин Биру, я еще не закончил. – Теттрини подождал, пока Бернард сел снова, не выражая никакого возмущения по поводу его враждебности. – Как я уже говорил, в обычное время я был бы более чем уверен в том, что монашеская ряса не для вас. – Теттрини повернулся на стуле, выдержав паузу так, словно взвешивал то, что собирался сказать, а затем продолжил: – Но сейчас, господин Биру, не обычные времена. Будущее Святой Церкви никогда не было так шатко, как в эти смутные дни. Преследования прошлых времен, ереси, борьба с неверными, бич протестантизма – ничто в сравнении с той коварной болезнью, которая истощает наши силы. Повсюду ощущается отход от нас. Сегодня по всему миру, во всех странах чувствуется нарастающее безбожие, более дерзкое в отрицании Церкви во временных рамках. Все чаще они открывают ворота к власти недостойным людям. Эта новая угроза, господин Биру, имеет своего бога. Она приносит жертвы к алтарю антиклерикализма.

Именно поэтому я смотрю на ваше призвание, или на то, что мы предпочитаем называть призванием, как на возможный знак, посланный Всевышним в его беспредельной мудрости тем, кто может увидеть. Чтобы выжить и процветать так, как она должна, нашей Церкви нужны не только поборники веры и сострадания. Ей нужны будут лидеры сильные разумом, решительные и, если понадобится, беспощадные. Эти качества я чувствую в вас. Так убедите же меня, господин Биру. Расскажите мне, как вы стали бы помогать нашей Церкви подниматься над безбожием, которое угрожает подчинить ее себе.

Дольше минуты Бернард сохранял молчание. Затем встал и подошел к единственному книжному шкафу, стоявшему у одной из стен бурого цвета, и внимательно оглядел названия книг. Затем вернулся на свое место напротив Теттрини и сел, скрестив ноги.

– Могу ли я быть столь же откровенным, отец-настоятель? Я думаю, вам нужен честный ответ.

– Конечно, Бернард. Бога ради, я слушаю вас.

Если Бернард и заметил, как изменился тон Теттрини, то ничем не показал этого. Он говорил так же размеренно, будто отвечал своему университетскому наставнику:

– Вы одновременно и правы и неправы, отец-настоятель. Вы правы в том, что наша Церковь теряет силы, правы в утверждении того, что наша миссия нуждается в реставрации. А неправы все же в том, что сетуете на постепенное уменьшение нашего прямого влияния на дела правительств, так очевидно пораженных антиклерикализмом.

Дни слишком открытой миру Церкви миновали. Наша задача распространять новую духовность, которая будет способна увлекать людей своим пылом. Мы принесем эту духовность всему человечеству, используя для этого силу принуждения с нашей стороны: силу, которую не остановят государственные границы, классовые и культурные различия. Наша мощь будет величественнее, чем когда бы то ни было.

Бернард смолк. Было очевидно, что он воодушевлен. Подняв бровь, Теттрини заговорил размеренным голосом:

– У меня к вам два вопроса, мой юный идеалист-крестоносец. Новая духовность. Нашли ли вы ей определение и каким образом эта сила будет распространяться?

– Нет необходимости ее определять, поскольку, как всякая подлинная духовность, она должна жить в себе. Для того чтобы распространить ее слово, нам понадобятся легионы верующих, которые не остановятся, пока весь мир не будет переделан по образу Божьему. Но для того, чтобы воодушевить этих зелотов, нам нужен Папа, отец-настоятель. Папа, который ищет совета для своей миссии внутри себя, а не наверху. Папа, от которого исходит свет, привлекающий к нему людей. Человек, который найдет, распознав их, равных себе, и они станут новыми апостолами.

Глаза Бернарда горели, он крепко вцепился в спинку стула и смотрел на Теттрини в ожидании его реакции.

Теттрини осторожно взвешивал свои слова:

– Если я понял вас правильно, то вы предлагаете отправиться на поиски искусственного созданного образа Христа, который затем вызовет новое духовное пробуждение по всей Европе, а в конечном счете и во всем мире. Лично я не знаю такой личности.

Бернард наклонился вперед:

– Верьте мне, отец-настоятель. Я видел таких людей. Они просто не понимают своей собственной силы. Тот, в котором так нуждается Церковь, ждет. Нам остается только найти его.

Теттрини снова почувствовал напряжение от мощной ауры этого незаурядного молодого человека. Обоим было понятно, что значили последние слова.

Теттрини заерзал на стуле, разглядывая свои пальцы.

– Давайте предположим, что такой лидер найден и он занял папский трон. Что он предпримет, чтобы осуществить это пробуждение?

Ответ Бернарда прозвучал очень уверенно:

– Это не может начаться в Испании или Португалии. Они никогда больше не будут великими. Британия слишком похожа на нас и проклинает нас за это. Дни Священной Римской империи сочтены. Страны Нового Света слишком молоды и слишком переменчивы, чтобы поддерживать свой пыл. У них также нет традиции, позволяющей придавать цели законность. Французы уже достаточно пытались соваться в эти дела. Они смотрят на Ватикан как на свои угодья. Их шпионы повсюду. Величайшая ирония в том, что страна, которую Церковь считает своим ближайшим союзником, по сути является ее злейшим врагом.

– Где же тогда?

– В северных протестантских странах. Германские княжества сейчас разделены, но это не надолго. Европа склоняется к объединению. Духовное возрождение объединенной Германии даст Церкви такое влияние, какого она не видела со времен Реформации. Необходим только символ. А когда люди будут готовы, то и символ легко мог бы быть выдуман. Семена могли бы быть посеяны, когда нужно, как нужно и где нужно. Вопрос в сеятеле. Нам нужен сеятель.

Бернард в ожидании ответа умолк.

Теттрини напряженно думал. Вся идея – полный абсурд. Молодой дурачок пребывает в блаженном неведении о роли мелких политических факторов при выборах Папы. И сама идея о том, что нечто подобное Иоахимовской Третьей Эпохе Духа могло быть создано усилиями одной личности в независимости от того, насколько харизматической эта личность являлась бы, была надуманной. Но все же его восхищала дерзость видения, та сила, с которой это видение представлялось. Он подумал, потирая руки: «Да, теперь у нас есть лидер».

Он встал и подошел к стулу, на котором сидел Бернард. Молодой человек, подняв голову, посмотрел на него с удивлением. Теттрини протянул ему руку.

– Бернард Биру, добро пожаловать в орден братьев-проповедников. Пусть высокое доверие, оказываемое тебе, будет соразмерно твоей вере и преданности на пути служения Господу.

Провожая Бернарда до двери, он объяснил, что после необходимых приготовлений в течение недели монастырь Святой Сабины примет его. После того как Бернард ушел, Теттрини неожиданно почувствовал себя усталым. Ему захотелось отдохнуть. Вместо этого он опустился на колени и принялся молиться за себя, свои грехи и за орден, так любимый им.

В темном коридоре за дверями Бернард улыбнулся про себя. Первый шаг в предназначенной ему судьбе был сделан. Боль окатила его волной, он затрясся и прижался к стене, его дрожащая голова была всего в нескольких сантиметрах от портрета неулыбчивого Реджинальда в нищенских лохмотьях. Если бы только демоны могли убраться из его головы!

Глава II

Сент-Тимоти, Нижняя Канада, 6 августа 1838 года

Дверь небольшого дома открылась, и на яркий солнечный свет вышел Мартин Гойетт. Он с благоговейным видом нес задрапированный черным крепом крест. Его губы бессловесно шевелились, исторгая только звуки скорби и гнева. Его дядя Антуан говорил ему, что из всех чувств эти два были наихудшими, поскольку кормились своим собственным бессилием. И вот он умер.

За Мартином следовал катафалк с гробом, который несли четверо носильщиков, нанятых кюре из соседнего прихода. За катафалком шла женщина в черном, она плакала, вытирая глаза черным кружевным платком, а уже за ней шла группа пожилых дам. Время от времени кто-нибудь подходил к ней с утешениями. Мужчин не было, только несколько зевак молча провожали глазами процессию, направлявшуюся к церкви с высоким шпилем, вокруг которой располагалось ухоженное кладбище. Внутри церковь была сумрачна и скудно украшена. Мартин опустил крест на крышку гроба и встал на колени за женщиной, склонившейся в молитве в одиночестве в первом ряду.

Заупокойную мессу служил единственный священник. Два боковых алтаря были пусты, хор не пел.

После мессы все собрались у выкопанной могилы. Кюре завершил службу коротким обращением к Богу о тленности человека и соответствующими обряду похорон словами сопроводил тело Антуана Кузино в землю. Мартин снял крест с крышки гроба, после чего гроб опустили в могилу. Как только по крышке застучали первые комки земли, он подал знак могильщику. Тот растерянно посмотрел на кюре, ожидая указаний. Не обращая внимания на то, что лопаты уже делали свое дело, Мартин спрыгнул в яму и вытащил из гроба распятие. Он бросил его могильщику, который молча поймал его. Все еще выглядя очень смущенным, но уже внутренне собравшись, могильщик подошел к Жанне Кузино, приглушенные рыдания которой стали еще тише под тяжелой траурной вуалью. Оцепеневшая, она взяла распятие, поблагодарив кивком головы. Она оставалась у могилы еще несколько минут, пока подруги не взяли ее за руку и не отвели в один из домов для дальнейшего утешения.

* * *

Получасом позже у аккуратного холмика, обозначавшего место последнего отдохновения Антуана Кузино, остался один Мартин Гойетт. Позже здесь должны будут установить скромное надгробие. Мартин надеялся, что после его отъезда найдется какая-нибудь добрая душа, которая станет ухаживать за могилой дядюшки. Сначала это будет делать его мать, пока живет в Сент-Тимоти. А все остальное, конечно, зависело от других вещей. Задумавшись, он взял один из увядших белых цветков с могильного холмика и принялся срывать с него лепестки. Неожиданно налетевший ветер относил падавшие белые и зеленые лепестки. Подобие улыбки появилось на его лице, когда последний лепесток коснулся земли.

– Прощай, дорогой дядя Антуан, и спасибо тебе.

Затем он рассмеялся, глядя в небо, истерическим смехом, заглушавшим его тоску. Он потерял своего друга и учителя, и даже более того. Гораздо более того.

Мартин три часа сидел около могилы дяди. После того как Антуан покинул этот мир, его больше здесь ничто не держало. Может быть, ему следует уехать отсюда как можно быстрее и начать строить свою жизнь как художнику. Отец не будет препятствовать, но и не станет помогать деньгами. Да, будет тяжело, но жить так бесцельно и бездуховно, как сейчас, дальше невозможно. Оставалось только спросить мать, что она думает по этому поводу. Он намеревался сделать это сегодня же вечером, зайдя к ней.

Мартин поднялся, отряхнул траву со своих штанов из домотканой материи и посмотрел на церковь, отбрасывавшую гигантскую тень на могилы. На ум пришло одно из богохульных высказываний дядюшки. «Боже, где был ты, когда я нуждался в тебе? Сидел запертым в закрытом шторкой ящике, один на один с красным фонарем? Кому ты мог там помочь?»

Он думал об этом и о многом другом, о чем говаривал его дядюшка. Все это было святотатством, но звучало совсем не оскорбительно в его устах. Теперь любимого дядюшки Антуана больше нет. Быстрая и безболезненная смерть была единственной его просьбой к Богу, в которого он не верил, но которую тот выполнил.

По поводу смерти Антуана Кузино не скорбели в Сент-Тимоти, поскольку он не был ни Божьим человеком, ни одним из них. Неучастие в традиционных деревенских обрядах и отказ от посещения воскресной мессы отвернуло его и от Бога, и от человека и являлось поступком, которого жители деревни не могли ни принять, ни простить. Три колокола не звонили в три интервала, чтобы объявить о смерти прихожанина. Никто не шел у гроба, хотя все уважали Жанну Кузино. Кюре Лаллеланд отклонил просьбу Мартина и его предложение заплатить за похороны по второму классу, позволив совершить обряд только по третьему. Никто не присутствовал на заупокойной мессе, кроме нескольких подруг Жанны и Мартина, но он был из другого прихода. Жанна останется жить в деревне как уважаемая прихожанка, и, когда она умрет, зазвонят колокола и все деревенские жители придут на ее похороны. Для них, жителей Сент-Тимоти, круг опять замкнется. В воздухе позднего лета зрели другие проблемы.

От чувства глубокой скорби и гнева на бессердечие деревенских жителей в Мартине с новой силой вспыхнуло негодование по поводу христианских принципов, которыми они якобы руководствовались в своей жизни. Все еще размышляя о Боге, который позволял людям вести себя неправильно, Мартин направился в деревенскую лавку, которой владел и управлял его друг, Франсуа-Ксавье Приор.

* * *

Даже встав на носочки на стуле, Франсуа-Ксавье Приор еле дотянулся до верхней полки. Неустойчиво раскачиваясь, он готов был уже слезть на пол и положить большую книгу на стул, но его остановил смеющийся голос.

– Позволь мне, Франсуа. Ты убьешь себя. Сколько раз я просил тебя купить лестницу?!

– Мартин, помоги, пожалуйста. Вот там, рядом с двумя фонарями. Да, хорошо. Ты, конечно, прав Мартин. Мне нужна лестница. И повыше. – Вытянувшись в свой полный рост в сто шестьдесят сантиметров, Приор сделал шаг назад и ласково посмотрел на своего гостя. – Пойдем на крыльцо, Мартин, поговорим. Я скажу тебе что-то, от чего у тебя поднимется настроение даже в такой печальный для тебя день, мой друг.

На этой неделе, Мартин, я был приглашен Рапином, лидером патриотов этой деревни, присоединиться к «Братьям-охотникам». Меня приняли сразу же в звании кастора. – Приор гордо выпятил грудь. – «Братья-охотники», Мартин, они повсюду, в каждой деревне от Сент-Бенуа до Одельтауна. А за границей их еще несколько тысяч, с деньгами и оружием. Они примкнут к нам сразу же, как только наступит время. – Он ухватился руками за край стула. – На этот раз все будет по-другому, Мартин. На этот раз мы прогоним британцев с нашей земли.

– Подожди минутку, Франсуа. Ты же не был с ними в тысяча восемьсот тридцать седьмом. Как не был и я. Мы проиграли. Некоторые считают, что британцы поступили слишком мягко: амнистия для всех и прогулка на Бермуды для некоторых. На этот раз все будет по-другому, британцы теперь станут менее терпимы к тем, кого посчитают предателями. Франсуа, я бы хорошенько подумал об этом, прежде чем браться за старое ружье или вилы, выступая против британской армии. Твой друг Папино – где он сейчас? Восстание закончилось неудачей, Франсуа. У него не было шансов в прошлом году, не будет и в этом.

Коротышка энергично наклонился вперед.

– Ты неправ, Мартин. В первый раз мы вели себя по-глупому, сторонились всех, трусили. Но мы видим, как оскверняется наша земля. Британцы продолжают поднимать стоимость аренды. Мы должны освободить свою землю. Это наш святой долг.

– Святой долг! Будь разумным и подумай, Франсуа. Ты богобоязненный человек гораздо в большей степени, нежели я. Церковь не потворствует насилию.

– Ты опять неправ, Мартин. Церковь с нами. – Он яростно замотал головой, чтобы друг не прервал его. – Не епископы в Монреале. Они заодно с британцами. Но наши кюре за нас. Не думаешь ли ты, что я записался бы в патриоты, не получив на это благословения кюре Лаллеланда.

– Кюре Лаллеланд благословил восстание?

– Не совсем. Но он напутствовал нас на выполнение воли Божьей, не упомянув лояльности к британцам. А это то же самое. Ты должен присоединиться, Мартин. «Братья-охотники» будут рады видеть в своих рядах такого человека, как ты.

– Какого такого человека, Франсуа? – улыбнулся Мартин.

– Верного католика, любящего родную страну, не желающего, чтобы ее судьбу решали чужеземцы. Присоединяйся к нам, Мартин, и сражайся!

Дверь в лавку отворилась, и вошла женщина с маленьким ребенком. Приор встал.

– Мне нужно идти, мой друг. Человек с имуществом и достатком никогда не отдыхает. – Он рассмеялся, прежде чем продолжил: – Вот почему, конечно, мне присвоили звание кастора. Патриотов должны вести за собой чесгные, уважаемые люди.

«Невзирая на отсутствие военных знаний и опыта», – подумал про себя Мартин.

Это ни к чему хорошему не приведет. Он слышал об этих «Братьях-охотниках». Его собственный брат, Жозеф-Нарсис, числился патриотом уже несколько месяцев и был активным вербовщиком. Для чего? Насколько было понятно Мартину, страх перед британцами был настолько силен, что о начале какого-либо успешного восстания не могло быть и речи. У французов не было денег, оружия, вождей, организации и, что самое главное, не было воли. Нет, проблемы Мартина Гойетта были скорее личными, но, к счастью, менее неразрешимыми. Его революция была в нем самом, и британцы не имели к ней никакого отношения.

* * *

Жанна Кузино молилась и не услышала, как в открытую переднюю дверь вошел ее сын. Почти стемнело. Небо за высокими серыми облаками было розовым. Этот розовый цвет немного подрумянил облака. Хотя в комнате еще было светло, но на маленьком столике, покрытом широкой льняной скатертью, стояли две зажженных свечи. На стене над столиком висело распятие, а за свечами находились две картинки в рамках. На одной было изображение Святого сердца. Правая рука Христа указывала на Его открытое сердце, лежавшее в языках пламени любви. На другой – образ Мадонны. Ее руки были скрещены на груди, а взгляд поднят к небу. В центре столика стояла фигурка Мадонны с призывно раскинутыми руками. Бессчетные наведения глянца в течение долгих лет не могли скрыть ее древнего происхождения. Взгляд Мартина скользнул мимо коленопреклоненной матери и устремился к этой старинной Марии. Неосознанно, он рухнул на колени, не сводя глаз с ее простого великолепия, и помолился за дядю Антуана.

Мартину исполнилось пятнадцать, когда он открыл для себя, что Жанна Кузино была его настоящей матерью. Когда она написала ему из Сент-Тимоти и объяснила обстоятельства его рождения, вещи, которые Мартин никогда не мог понять, обрели смысл. И темноволосая женщина с холодными руками, уделявшая все свое внимание Жозефу-Нарсису, а позже – младшим детям. И безразличие к нему отца.

Как Жанна Кузино объяснила ему в этом длинном письме, а потом еще раз – тогда, когда они повстречались, – Франсуа Гойетт не сказал ей ни о том, что был женат, ни о том, что у него уже был шестилетний сын. Ее мечта о замужестве развеялась, когда Франсуа признался ей в своем обмане. Она заплакала, когда он сказал, что воспитает ребенка как своего собственного, но сердцем она понимала, что так будет лучше. Перед сыном уважаемого и процветающего нотариуса открывались лучшие перспективы, нежели перед сыном незамужней швеи. Поэтому она согласилась на требование Франсуа отправиться рожать в Монреаль. Он лично пришел в больницу и забрал младенца из ее рук. Ребенок прибыл в Шатоги как приемный сын, что вполне устраивало общественное мнение.

Конечно, в личном плане ее сын вытерпел все тяготы нежелательного ребенка. Франсуа Гойетт невзлюбил физические недостатки мальчика. Его деформированная губа была для него безусловным признаком слабоумия. И не важно, что мальчик довольно хорошо учился.

И хотя Жанна Кузино ничего не знала об этом, она носила в себе свою скорбь и тайну долгие пятнадцать лет до внезапной смерти Габриэллы Гойетт. Но, несмотря на то что она сильно любила Мартина как своего сына, они не могли открыто объявить о своих отношениях. Она так и не вышла замуж, жила просто и была всеми в Сент-Тимоти уважаема. Такое объявление вызвало бы слишком большую шумиху, нанесло бы урон ее чести, а возможно, и привело бы к отлучению от церкви, которую она так почитала. Все их встречи проходили под каким-нибудь предлогом или под покровом ночи.

Затем, откуда ни возьмись, появился Антуан Кузино. Жанна не встречалась с братом более тридцати лет, с той поры, как он отправился во время войны с американцами вниз по реке Святого Лаврентия в поисках счастья. Хромой, наполовину ослепший и раздражительный, но не без средств, он однажды появился с сундуком и остался.

В тот вечер, когда Мартин познакомился с ним, Гойетт, промокший и жалкий, вернулся из Сент-Клемента, где только что получил работу приказчика в магазине. Мартин поведал свою историю матери и дяде, который молча сидел и курил короткую вонючую ирландскую трубку. Франсуа Гойетт всеми способами старался вытеснить Мартина из дома и отстранить от нотариального дела в Шатоги. Жил он практически с чужими людьми, в приходе рядом с одним из самых проклинаемых поместий в Нижней Канаде, занимался нелюбимым делом, получая за это жалкие гроши. Отец пренебрегал им. Он не мог открыто общаться с матерью. Что было ему делать?

– Прекрати жалеть себя. Выучи английский и уезжай. – Антуан Кузино произнес эти слова без всяких эмоций. Его голубые глаза спокойно смотрели на Мартина.

Слепо и навечно он привязался к Антуану Кузино в ту ночь. Они много разговаривали после этого. Друг, воспитатель, приемный сын, учитель, наперсник, любознательный собеседник. Смешение потребностей, которое с течением времени превратилось в единственную любовь для каждого из них.

От Антуана Мартин узнал о местах, существовавших за пределами границ тех нескольких приходов, в которых он бывал. Большинство жителей Шатоги никогда не выбирались за границы прихода. Некоторые побывали в Монреале или даже в Соединенных Штатах, но Мартин не встречал никого, кому удалось бы наведаться за бесконечное море. Антуан поведал ему о местах, где солнце греет круглый год и где мужчины и женщины ходят в чем мать родила. Он с восхищением слушал о яростных штормах на море, бросавших корабли, как пробку в ванной. Он слушал о великих городах: Париже, Лондоне и Нью-Йорке, где идеи плещутся свободно, как вино. Лицо Антуана светилось ностальгической грустью, когда он рассказывал свои истории восхищенному племяннику в течение всех последующих месяцев и лет.

Но сначала он научил мальчика английскому языку.

– Суеверные крестьяне, возможно, относятся к ним с презрением. Они ненавидят их, поскольку понимают свою зависимость от них. Мы все не любим своих хозяев. – Антуан погрозил пальцем Мартину. – Но к тому же еще эти люди говорят на языке будущего. И поскольку они никуда не уйдут отсюда, то мы должны учиться, чтобы выжить вместе с ними.

– Чтобы мы смогли стать лучше их? – возбужденно вставил свой вопрос Мартин.

– Нет, чтобы мы могли лучше понимать их и себя. Кто знает, может быть, здесь, на этом месте, в этой долине, в этой стране родится новая порода людей. Не англичане и не французы, а что-то общее, каждый для себя и вместе с другим.

– Но сейчас поговаривают о мятеже, – сказал Мартин. – Кое-кто считает, что немного осталось ждать до того, как мы все восстанем и выгоним британцев с нашей земли. У Луи Жозефа Папино много последователей среди патриотов.

Дядя сплюнул на землю.

– Папино – мечтатель, а англичане победят. Не ошибись, племянник. А теперь вернемся к другим вещам. Твои уроки английского языка начинаются с сегодняшнего дня.

Уроки Мартина продолжались в период подготовки к восстанию в 1835–1837 годах. А когда беспорядки пришли в Сент-Шарль и Сент-Юстас осенью 1837 года, Мартин спокойно практиковался в английском и играл в шашки с дядюшкой.

Мартин уже добился неплохих результатов в изучении английского языка, когда Антуан наградил своего племянника вторым подарком. В отличие от нового языка, знание которого должно было храниться в тайне до той поры, пока он не покинет замкнутую враждебность Шатоги или Сент-Клемента, этот дар не нужно было прятать. Они сидели на берегу реки, смотря на лодки и на холмы, покрытые зелеными пятнами фермерских угодий, когда Антуан достал откуда-то карандаш и бумагу.

– Рисуй! – лаконично потребовал он.

В ответе Мартина сквозил ужас:

– Но, дядя, мне никогда этого не разрешали. Папа говорит, что это занятие только для лентяев и транжиров.

– Твой отец – дурак. Я думал, мы уже договорились об этом. А теперь рисуй. Все, что видишь.

Мартин рисовал дольше получаса, не обращая внимания на то, что почти половину этого времени Антуан пристально наблюдал за ним, оставив свой незаконченный рисунок лежать на коленях.

Он взял бумагу из рук Мартина. Фигуры были нарисованы грубо, стилизованно, но оставляли впечатление. Деревья стояли покосившись, а лодки словно пытались поцеловать реку, которая струилась сквозь толстые карандашные линии последовательностью водоворотов. Возвращая рисунок, Антуан сказал:

– Теперь мы знаем, чем тебе следует заниматься.

Двумя месяцами позже краски, палитра и мольберт прибыли из Монреаля вместе с кое-какими книгами.

– Вложение денег, – ликовал дядюшка.

Мартин был вне себя от радости. Теперь у него появилось честолюбивое желание. Когда у него будет достаточно денег, он покинет Сент-Клемент и всю эту местность и уедет учиться рисованию. В Монреаль, Нью-Йорк, Париж. А когда станет знаменитым, то вернется сюда, чтобы забрать мать и дядю туда, где они могли бы жить настоящей семьей, подальше от глаз и языков тех, которые, по любимому дядиному высказыванию, «заменили правду предубеждением и назвали это Божьей волей».

* * *

Жанна Кузино любовалась сыном. Да, он был симпатичным мальчиком. Высоким, как его отец, но с добрыми и понимающими глазами, каких не хватало Франсуа Гойетту. Голубоглазый и светловолосый, он улыбался так, что делал людей счастливыми. Говорил он медленнее, чем большинство молодых людей, но его голос казался мягким и успокаивающим, как только ты привыкал к нему. Она подумала о девушках. Вернись молодость к ней, она нашла бы ему самую красивую. Но она его мать. Он никогда не заговаривал с ней о девушках, за исключением одного случая, когда упомянул о том, что обожает суженую своего брата Жозефа-Нарсиса. Что он тогда сказал? Что ему понравилась Домитиль, но она никогда не полюбит такого, как он.

– Ты знаешь, я не смогу приходить к тебе так же часто теперь, когда нет дяди Антуана. Ты будешь скучать по нему, маман?

– Конечно не так, как ты, сынок. Мы были с ним так непохожи. Это его презрение к Церкви. Слова, которые я не понимала. – Она безропотно пожала плечами. – Но я буду скучать по нему. Он смеялся так громко.

Мартин смахнул слезу.

– И я тоже, маман. – Он взял ее за руку и проводил к обеденному столу. – Но уход от нас дяди Антуана сделал еще более необходимым принятие решения. Я не хочу оставаться здесь и не хочу покидать тебя. Но я не смогу видеться с тобой. – В отчаянии он покачал головой.

Жанна Кузино погладила руку сына.

– Молись, Мартин. Молись и отдайся в руки Господа.

– Это всегда смущало меня, маман. Как Господь даст мне понять, чего Он хочет?