Текст книги "Сильви и Бруно"

Автор книги: Льюис Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Глава 17

Три барсука

Вся моя рассеянность рассеялась, и я вошел в комнату, где сидели сам Граф, его дочь и Артур.

– Вот вы и прибыли, – сказала Леди Мюриэл с мягким упреком.

Я ответил, что, к сожалению, задержался, но больше ничего объяснить не мог, ибо причина задержки присутствовала здесь же. Но меня, к счастью, ни о чем не спросили.

Экипаж был подан, провизия размещена, и мы отправились на пикник. По дороге я размышлял о весьма парадоксальной ситуации. Формально был приглашен я, а доктор – вместе со мной. На деле же всё выходило наоборот: я оказывался ненужным приложением. Леди Мюриэл и Артур вели обыкновенную светскую беседу «ни о чем», то и дело натыкаясь на подводные камни: «это может оказаться непонятым», «это может показаться бестактным», «это выглядит слишком серьезным», «это выглядит не слишком серьезным» и так далее.

– А зачем нам пикник? – вдруг спросила Леди Мюриэл – Нас четверо, провизии достаточно – что нам еще нужно?

– Истинно женская логика! – рассмеялся Артур. – То есть, я хотел сказать: логика истинной Леди. Женщины обычно не знают, на чью сторону возложено бремя доказательств.

– А мужчины всегда это знают? – осведомилась она с очаровательной кротостью.

– Мне известно единственное исключение – некто доктор Уоттс, который задал абсурдный вопрос: «Почему я разоряю ближнего, а он этого не хочет?». Представляете себе подобный аргумент в пользу честности! Его позиция сводится к следующему: я честен, потому что не вижу причины украсть. Зато контраргумент вора отличается полнотой и последовательностью: я разоряю ближнего, потому что хочу присвоить его имущество; я это делаю против его желания, поскольку не имею оснований надеяться сделать это в соответствии с его желанием.

– Я могу назвать еще одно исключение, – вмешался я в разговор. – Этот пример я узнал несколько минут назад. Почему нельзя ходить на голове?

– Какой любопытный пример! – весело сказала Леди Мюриэл, поворачиваясь ко мне. – Но, поскольку вы узнали его несколько минут назад, можно предположить, что вы сами видели человека, умеющего ходить на голове, не так ли?

– Ну, это еще вопрос, можно ли его назвать человеком, – сказал я (подразумевая, впрочем, не крокодила, а Бруно).

– Простите, кого? – спросила Леди Мюриэл.

– Не знаю, – ответил я и добавил, повергнув общество в изумление. – Не помню.

– Кто бы это ни был, – сказала она, – я надеюсь, что мы встретим его на пикнике! Эта тема поинтереснее, чем традиционный вопрос «Прекрасная погода, не правда ли?». За последние несколько минут мне пришлось отвечать на него раз десять.

– Да, – согласился Артур, – это настоящее бедствие, причиняемое светскими условностями. Люди не могут просто наслаждаться хорошей погодой, им необходимо удостовериться, что она в самом деле хороша. (То ли он не понял намека Леди Мюриэл, то ли, наоборот, понял слишком ясно). И почему любая светская беседа превращается в катехизис из двух повторяющихся реплик!

– Не говорите! – воскликнул Граф. – Хотя бывает и хуже. Например, когда вам приходится беседовать с художниками об их картинах. Однажды я попал в безвыходное положение: мне пришлось несколько часов слушать одного нахрапистого молодого живописца. Я пробовал спорить с ним, он настаивал на своем, и беседа стала мучительно долгой. Наконец, я понял, что для спасения мне нужно согласиться со всеми его критическими воззрениями на искусство. Я согласился, и он тотчас же отпустил меня.

– Это были, конечно, нигилистические воззрения? – предположил Артур.

– Почему «конечно»? – удивился Граф.

– А вы видели, чтобы нахрапистый молодой живописец не был нигилистом? – объяснил Артур. – Он больше всего боится показаться дураком, похвалив что-нибудь невпопад, и отрицает всё, – кроме себя, разумеется. Если вы рискнули что-то похвались, ваша репутация повисает на тонкой нити. Допустим, вы видите квадрат и говорите: он нарисован превосходно. Ваши друзья, то есть оппоненты, отвечают на это ироническими взглядами, от которых вас бросает в жар. Нет, тому, кто хочет прослыть критиком, особенно проницательным критиком, следует превращать утверждение в вопрос. Говорите то же самое, но с другой интонацией: ОН нарисован превосходно? Или: он нарисован ПРЕВОСХОДНО? И уж совсем на худой конец: он НАРИСОВАН превосходно? Только тогда ваше мнение будут уважать. Впрочем, будет ли оно вашим мнением?

За этой приятной беседой мы незаметно доехали до изысканных развалин старинного замка на фоне живописного пейзажа, где остальные приглашенные на пикник созерцали руины или создавали натюрморты из привезенной провизии.

Наконец, почтенное собрание приготовилось подвергнуть критическому анализу эти натюрморты, как вдруг грянул властный Глас, который пленил всех, а лучше сказать – захватил, причем врасплох. Мгновенно воцарилась тишина, и стало ясно, что все праздные разговоры прекратились и мы обречены выслушать лекцию, которая, скорее всего, никогда не кончится.

Докладчик был плотного сложения с лицом плоским и круглым, как географическая карта одного из полушарий. Северный полюс обозначался макушкой со скудной карликовой растительностью, запад и восток – волосами-джунглями пегих бакенбард, а юг – жестким кустарником бороды. Его лицо, таким образом, выглядело ощетинившимся, но больше я не мог бы указать никаких примет – словно рисовальщик одним движением карандаша бросил на бумагу этот абрис, не прорисовав прочих черт.

Каждую свою фразу он сопровождал подобием улыбки. Но это была странная улыбка, словно кто-то ее кидал на поверхность его лица, и на ней возникало колыхание.

– Вы видите? – начинал этот Ирод каждую фразу, хотя собравшееся общество не было обществом слепых. – Вы видите эту покосившуюся арку, она выделяется на фоне безоблачного неба. Обратите внимание, как удачно найден угол наклона вправо. Еще несколько градусов – и вся экспрессия пропала бы!

– Нет, вы подумайте, – пробормотал Артур, обращаясь к Леди Мюриэл. – Какой гениальный архитектор: так точно вычислил угол наклона арки через сто лет после ее разрушения.

– Развалины замков представляют очевидный пример превращения полезного в прекрасное, – ответила она цитатой из Спенсера.

– Вы видите силуэты деревьев на склоне холма? – и оратор указал на них таким жестом, будто сам их нарисовал и они ожили. – Туман, поднимающийся от реки, заполняет точно те самые участки, которые для большего эффекта следует взять как можно менее отчетливо. Тона должны быть приглушенными. Что хорошего, когда пейзаж кричит? – взвизгнул он. – Это вульгарно!

После фразы «Это вульгарно!» докладчик выразительно посмотрел на меня и красноречиво замолчал. Я счел себя обязанным ответить и пролепетал, что, на мой взгляд любителя, все-таки лучше, если предмет можно рассмотреть.

– О, да! – злобно заявил он. – С точки зрения любителя, это однозначно лучше. Но вы не любитель. Вы даже не дилетант. Вы – профан, не имеющий представления о Воображении. Грубый натуральный мир – это одно, а высоты Воображения – уже другое. Как утверждает незабвенный… латинский автор… Э-э-э…

– Ars est celare Naturam, – мгновенно откликнулся Артур.

– Именно, благодарю вас, – облегченно вздохнул докладчик. – Именно, Ars est celare Naturam. Но я хотел сказать…

И, нахмурившись, он начал вспоминать, что хотел сказать: то ли искусство раскрывает натуру, то ли скрывает. Но этой паузы оказалось достаточно, чтобы он не мог сказать уже ничего. Эстафету вырвал другой голос.

– Какие очаровательные старинные руины! – кричала юная леди в очках – воплощенный Поток Сознания. – И какие выразительные блики на листьях деревьев! Вы не находите, что от этого невозможно не остаться неравнодушным. Не так ли? – и она вонзила взгляд поверх очков в Леди Мюриэл.

Леди Мюриэл, запутавшись в этих отрицаниях, бросила на меня взгляд, но, не дождавшись помощи, солидно ответила:

– Да?

– И разве не может не вызывать недоумения тот факт, – продолжала юная, но ученая леди, – что банальное воздействие некоторых участков заурядного светового спектра на обыкновенную сетчатку вульгарного глазного яблока дает нам отнюдь не тривиальное удовольствие?

– Простите, мисс, – вежливо спросил молодой врач. – Вы изучали анатомию?

– О, анатомия! – воскликнула она с воодушевлением. – Разве это не прелестная наука, полная самых изящных удовольствий?

Артур едва заметно улыбнулся:

– Возможно, нетривиальность вашего удовольствия возрастет, если уточнить, что изображение на сетчатке всегда оказывается перевернутым?

– Да, – согласилась леди, – это нельзя назвать тривиальным. Однако почему тогда мы не видим весь мир вверх тормашками?

– А вы не слыхали о том, что в мозгу изображения переворачиваются снова?

– Серьезно? – удивилась леди. – Какой забавный феномен! Но как это можно доказать?

– Итак, – докторальнее десяти докторов начал Артур, – то, что мы называем vertex, то есть, попросту говоря, макушка… – это вопрос терминологии…

Собрание пришло в восторг.

– О, как это верно, – воскликнул один из присутствующих, – проблема исключительно в терминологии. Хотелось бы только спросить почтенного Анатомического Лектора, почему он раньше не изложил нам эту изысканную теорию насчет языка?

– А я хотел бы знать, – прошептал мне Артур, – что он подразумевает под языком, особенно в анатомическом аспекте.

В это время Леди Мюриэл подала нам знак, и мы стали потихоньку продвигаться от живописных руин поближе к импровизированным натюрмортам, чтобы обсудить предметы более уместные, а главное – более приятные. Мы обслуживали себя сами, потому что пикник с официантами был бы настоящей дикостью. Варварство наших дней соединяет две хорошие вещи таким образом, что обе они превращаются в неудобства и ни одна – в удовольствие. Мы подождали, пока Леди Мюриэл устроится поудобнее, затем присоединились к ней. Я взял ломоть чего-то твердого, налил в бокал какую-то жидкость и примостился рядом с Леди Мюриэл.

Местечко, видимо, было придержано для Артура, но у него начался внезапный приступ застенчивости, и он принялся откровенно ухаживать за юной леди в очках, извергавшей – не за столом будь сказано – устрашающие сентенции наподобие: «Человек – это комплекс ощущений!», «Познание осуществимо лишь посредством трансцендентальных эманаций подсознания!» и тому подобное. Артур переносил это с бесстрастием античного стоика, но не все присутствующие были на это способны. Они бросали на юную леди озабоченные взгляды, и я подумал, что пора бы поговорить о чем-нибудь, не столь метафизическом. О чем? Разумеется, о погоде!

– В детстве, – начал я, – мы с братьями очень любил пикники, но погода не всегда позволяла. И тогда мы придумали один остроумный выход: расстилали под столом коврик, садились вокруг и наслаждались, делая вид, как будто обедаем. И в чем состояло наслаждение, как вы думаете? Именно в неудобстве. Это было еще неудобнее, чем обед на природе.

– Это можно понять, – откликнулась Леди Мюриэл, – потому что для благовоспитанного ребенка нет ничего приятнее, чем нарушение правил. Он может полюбить даже греческую грамматику – если будет зубрить ее, стоя на голове. А пикники на ковре даже делают экономию, поскольку вашему повару не нужно будет ничего готовить. Вы будете сыты уже одними неудобствами. Только одно из них кажется мне чрезмерным.

– Дождь? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Живые существа, которые могут забраться в корзины с едой. Я, например, не переношу пауков. Но мой отец не сочувствует со мной. Ты что-то хочешь сказать? – обратилась она к нему, поскольку Граф, уловив, что речь идет о нем, насторожился…

– Ничего особенного, – ответил он приятным баритоном. – Просто у каждого свой пунктик.

– А вот вы не угадаете, какой пунктик у него, – залилась серебристым смехом Леди Мюриэл.

Я согласился, что, скорее всего, не угадаю.

– Отец не любит змей! – громким шепотом сообщила она. – У него даже чувство отвращения какое-то рациональное. Вообразите, что можно не любить таких милых, ласковых, обольстительных, нежных тварей!

– Не любить змей! – возопил я. – О, возможно ли это?

– Но он не любит! – воскликнула она с неподражаемой интонацией. – И ведь не боится, а все-таки не любит. Говорит, что они скользкие. Ну, разве это не поразительно?

О да! Я был поражен – и даже больше, чем она могла себе представить. Ее слова прозвучали странным эхом признания, услышанного мной от маленького лесного эльфа. И мне стоило известного усилия собраться и спросить как ни в чем не бывало:

– Ну что мы все о змеях да о змеях! Кстати, вы не желаете нам спеть что-нибудь, Леди Мюриэл? Я знаю, что вы обворожительно поете безо всякого аккомпанемента.

– Да, – ответила она. – Только боюсь, что эти песни слишком сентиментальны. Когда я их пою, все кругом рыдают. Вы к этому готовы?

Я не совсем понял, к чему следует быть готовым: к рыданиям других или к своим собственным, и ответил неопределенно:

– Весьма, весьма.

Леди Мюриэл была не из тех вокалисток, которые ссылаются на то, что они «не в голосе», и начинают петь не раньше, чем получат письменное прошение, сопровождаемое тремя или четырьмя устными мольбами. Она запела:

Три Барсука на валуне,

Как будто на престоле,

У моря сидя при луне,

Ужасный вздор мололи.

А их в норе у мшистых скал,

Старик отец всё ждал и ждал.

К замшелым шхерам занесло

Трех Шпрот из дальней дали

Они, вздыхая тяжело,

У берега сновали,

Вперяясь взором в толщу вод,

А что искали – кто поймет?

Их мать тревожится: а вдруг

Они попались в сети?

И вторит ей отец Барсук:

– Куда ж вы делись, дети?

Отдам – вернитесь лишь домой –

Вам все игрушки до одной.

– Меня и слушать не хотят! –

Посетовала Шпрота.

Барсук: – Моих строптивых чад

Домой не тянет что-то.

И, изнывая от тоски,

Страдали вместе старики.

Здесь Бруно вдруг прервал ее и сказал:

– А Шпроты исполнили арию Гурмана: они, бедные, изголодались. Это поется в другой тональности.

И запел:

В какое бы общество я ни пришел,

Пускай там от кушаний ломится стол,

Я не привередливое существо

Мне яства простые милее всего.

О, как я люблю положить на язык

Плумбировый пудинг и джем «Феерик»!

А если я буду в чужой стороне,

Поклясться могу: не захочется мне

Каких-нибудь там экзотических блюд,

А лучше к обеду пускай подадут

Те яства, к которым я с детства привык:

Плумбировый пудинг и джем «Феерик».

Сильви разместилась на маленьком грибе, растущем перед маргариткой. Она перебирала лепестки цветка, словно клавиши органчика, и при этом слышалась негромкая чарующая музыка, такая же детская, как сам исполнитель. Бруно уловил тональность и сказал:

– А теперь можешь не играть, Сильви. Дальше я спою без музыки. У меня это получится даже звонче – как настоящая капель. Это называется петь о капели.

– Это называется: петь а-капелла, – сказала Сильви. Она лукаво посмотрела на меня и отодвинулась от органчика.

Но Барсуки не любят Шпрот –

Я тайны не открою –

Зверям водиться не идет

Со всякой мелюзгою.

Хотели разве что чуть-чуть

За хвостики их ущипнуть.

Во время пения Бруно пальцами обозначил в воздухе какие-то знаки в нужном месте. Ведь в устной речи нет знаков препинания – а между прочим, напрасно. Есть, конечно, интонация, но, по-моему, она не слишком помогает. Допустим, некто говорит приятельнице: «Вы сегодня лучше выглядите», а приятельница еще размышляет, что это – комплимент или вопрос. Но стоит нам изобразить вопросительный знак пальцем в воздухе, нас поймут незамедлительно!

И старший молвил: – Дело швах!

Малютки просят каши.

А средний: – Мама их в гостях

У нашего папаши.

А младший: – Так вернем же ей

Заблудших этих дочерей!

Другие говорят: – Ты прав,

К тому же поздновато.

И, Шпрот зубами нежно сжав,

Пошли домой ребята.

И голоса вдали звенят:

– Виват! Виват! Виват!

– Так что всё кончилось благополучно: они все вернулись к родителям, – объяснил мне Бруно, не то опасаясь, что я не понял морали, не то просто желая подвести итог.

С некоторых пор считается особо хорошим тоном, когда артист, закончив песню, объясняет, о чем она, избавляя тем самым аудиторию от излишних умственных усилий. Допустим, юная леди только что, смущаясь и запинаясь на каждой ноте, спела романс на стихи Шелли, знакомые вам с детства. Насколько лучше было бы вам не кричать «Браво!», «Бис!» и тому подобное.

– Я это предвидела, – услышал я, когда приходил в себя после взрыва и звона стекла. – Вы задели бутылку шампанского. Значит, вы заснули! Неужели мое пение слаще хлороформа?

Глава 18

Подозрительная, 40

Говорила она – Леди Мюриэл. И это я понимал ясно. Но остального осознать не мог. Как я оказался там? И как она там оказалась? И откуда взялось шампанское? Но я понимал, что все эти вопросы лучше обдумать одному в более располагающей обстановке.

«Не измышляйте гипотез. Накопите сначала побольше фактов, а уж потом стройте свою теорию» – этому научному принципу я доверяю. Посему я протер очки и начал и начал накапливать факты.

Пологий склон в островках выгорающей травы, на вершине аристократические развалины, почти погребенные под дикой повителью, фрагменты купола, едва виднеющиеся сквозь тронутые желтизной уборы деревьев, невдалеке на лужайке разбросано там и сям несколько пестрых пятен – группки отдыхающих – и по земле раскиданы в живописном беспорядке опустошенные корзины – останки пикника. Вот, собственно, и все факты, добытые беспристрастным наблюдением. Какой вывод мог последовать из них? Впрочем, еще некоторые  детали не избежали моего пристального взгляда: в то время как все фигуры ходили парами или тройками, Артур был один; все языки разглагольствовали, он молчал; все лица были веселы, он был скучен. Вот единственные факты, на которых смело можно было основать теорию.

Не объяснялось ли его состояние тем, что рядом не наблюдалось присутствия Леди Мюриэл? Но это еще не теория, а лишь рабочая гипотеза, к тому же сомнительная. Она явно требовала проверки, и новые факты явились в таком изобилии, что их было трудно уложить в рамки непротиворечивой теории. Леди Мюриэл ушла навстречу какому-то джентльмену необычной наружности, возникшему на горизонте. Сейчас они возвращались и разговаривали, причем довольно оживленно, как старинные добрые приятели, встретившиеся после разлуки. Леди Мюриэл радостно представляла окружающим своего знакомого, и он – элегантный, статный – с военной выправкой – и молодой – вызвал всеобщее внимание. Да, теория выстраивалась не самая благоприятная для бедного Артура! Я украдкой взглянул на него, а он – на меня.

– Но он действительно красив, – сказал я.

– До отвращения красив, – пробормотал Артур, ухмыляясь по поводу столь необычного словосочетания – а может быть столь необычных для него чувств. – К счастью, никто не слышит меня, кроме вас.

– Доктор Форестер, – беспечно сказала Леди Мюриэл, подходя к нам. – Позвольте представить вам капитана Эрика Линдона. Это мой брат. Двоюродный.

Артур содрал с лица замершую было на нем маску Недружелюбия и протянул военному руку со словами:

– Я много слышал о вас. Счастлив познакомиться с двоюрод-ным братом Леди Мюриэл.

– Это пока мой единственный знак отличия, – ответил воен-ный со всепобеждающей улыбкой. – Может быть, – он глянул на Леди Мюриэл, – это даже меньше, чем медаль за хорошее поведение. Но не так уж мало для начала.

– Идемте к отцу, Эрик, – сказала Леди Мюриэл. – Он прогуливается среди развалин.

И они удалились.

Маска Недружелюбия вернулась на лицо Артура. Чтобы отвлечь его, я подошел вместе с ним к юной философически настроенной леди. Она не замечала маски на его лице, ей не было дела вообще ни до чего, кроме прерванной беседы.

– Герберт Спенсер, – начал она, – утверждает, что явления природы лишь выглядят хаотическими, но не составляет затруднений проследить логический путь от строгой упорядоченности до полной дисгармонии.

Поскольку сам я пришел в состояние полной дисгармонии, особенно  от ее обращения к Герберту Спенсеру, то ограничился тем, что надел маску Дружелюбия, которое в данном случае проявлялось как серьезность.

– Никаких затруднений! – уверенно она подчеркнула она. – Впрочем, логику я не изучала углубленно. А вы бы нашли затруднение?

– Допустим, – сказал Артур, – для вас это самоочевидно. Означает ли это, что столь же самоочевидно утверждение: вещь, которая больше другой вещи, тем самым оказывается больше какой-нибудь иной вещи?

– На мой взгляд, – скромно ответила она, – это куда как очевидно. Впрочем, я улавливаю обе истины интуитивно. Это другие нуждаются в рационалистическом… как это?.. Я забываю технические термины.

– Обосновании, – важно подсказал Артур. – Возьмем двух чопорных мисс…

– Возьмем! – перебила она. – Это слово я вспомнила. Но забыла другое. Эти мисс впадают в… во что?

– В заблуждение, – сказал Артур.

– Да-а?.. – с сомнением произнесла леди. – Я не вполне уверена… А как называется рассуждение всё целиком?

– Силлогизм?

– Да, да, да, теперь вспомнила. Но я не нуждаюсь ни в каких силлогизмах, чтобы доказать геометрическую аксиому, о которой вы упоминали.

– О равенстве углов?

– Ну, конечно нет! Такая простая вещь не нуждается в доказательствах.

Тут я вмешался в разговор и предложил ей земляники и сливок. Я это сделал, чтобы отвлечь ее от псевдофилософских рассуждений, и только опасался, как бы она не обнаружила эту уловку. Артур пожал плечами, как бы заявляя: «О чем с ней говорить!», и мы оставили эту ученую особу исследовать землянику методом перехода от строгой упорядоченности к дисгармонии.

К этому времени стали прибывать кареты, гости начали разъезжаться. Кузен Леди Мюриэл присоединился к нашей компании, теперь нас стало пятеро, а мест в карете до Эльфилда было четыре. Благородный Эрик Линдон объявил, что намерен идти пешком. Но было ли это лучшим выходом из положения? Тогда я подумал, что это мне следовало бы пойти пешком, о чем я и объявил.

– Вы уверены, что вам действительно этого хочется? – спросил Граф. – Боюсь, что в экипаж мы все не поместимся, а разлучать Эрика с кузиной так скоро было бы неприятно.

– Да, я решительно предпочитаю не ехать, – объявил я. – Мне пришло желание зарисовать эти прекрасные развалины былого.

– А я вам составлю компанию, – внезапно сказал Артур.

– Думаю, что в моем взгляде он прочел крайнее удивление, потому что добавил, понизив голос:

– Я действительно хотел бы… В карете я буду trop!

– Тогда и мне позвольте присоединиться, – сказал Граф и добавил, обращаясь к дочери: – А вы с Эриком составите наш эскорт.

– Вы один призваны заменить троих джентльменов, – обратилась Леди Мюриэл к своему компаньону. – Это презабавно: вы будете в роли трехглавого Цербера. Вот так на военных взваливают тройную ношу. Я оказалась под вашей втройне надежной защитой.

– Это называется Безнадежная Надежность? – скромно предложил капитан.

– Вы всегда выражаетесь так изящно, хотя и замысловато! – рассмеялась его кузина. – Что ж, счастливо оставаться, господа добровольные дезертиры, приятного времяпрепровождения.

Молодые люди сели в экипаж и отъехали.

– Вы сейчас будете зарисовывать свои развалины? – спросил Артур.

– Да, – ответил я. – Но вам не обязательно ждать, я вернусь поездом. Есть один, очень удобный.

– Пожалуй, – сказал Граф. – Так будет лучше. Станция совсем рядом.

Таким образом, я, благополучно предоставленный сам себе, устроился на пне и стал обозревать руины.

– В такой знойный день только рисовать, – подумал я, полусонно перелистывая альбом в поисках чистого листа.

Но тут оказалось, что я не один. Артур и Граф вернулись.

– Я возвратился, – сказал Артур, – чтобы напомнить вам, что поезда идут каждые десять минут.

– Не может быть! – воскликнул я. – Это же не метрополитен.

– Это метрополитен, – сказал Граф. – Одна из веток Кенсинг-тона.

– Почему вы говорите с закрытыми глазами? – спросил Артур. – Проснитесь!

– Это от зноя. Чувствую себя совсем разбитым, – ответил я, не понимая, впрочем, смысла последнего слова. – Но я, наверное, уже проснулся, как вы думаете?

– Думаю, что нет, – вынес суждение Граф. – А вы как считаете, доктор? Один глаз у него, по-моему, спит.

– Он храпит, как я не знаю что! – воскликнул Бруно. – Эй, старикан, проснитесь!

И они вместе с Сильви начали катать голову из стороны в сторону, как будто просто не заметили, что она связана с туловищем.

Наконец Профессор открыл  глаза и сидел, хлопая глазами и ничего не понимая.

– Не соблаговолите ли вы сказать, – спросил он меня с обычной своей старомодной галантностью, – где мы находимся и кто мы все такие, начиная с меня?

Однако я решил, что начать с детей все-таки удобнее:

– Это Сильви, сэр. А это – Бруно.

– Да, да! – пробормотал старик. – Я о них что-то слышал. Но не будете ли вы так любезны сказать, как я сюда попал?

– По-моему, есть еще одна проблема, – уклонился я от прямого ответа, – как выбраться отсюда.

– Именно, именно! – ответил Профессор. – Это, конечно, проблема. И она вызывает несомненный интерес. Рассматривая эту проблему в контексте моей биографии, я, к своему огорчению, вынужден признать… – он даже застонал от огорчения, но это не мешало ему добавить со смешком: – Но вы говорили что-то насчет…

– Закордона, Профессор! – прокричал Бруно ему прямо в ухо. – Вы прибыли оттуда. И это до жути далеко.

Профессор вскочил на ноги с проворством мальчика.

– Тогда нельзя терять ни минуты! – воскликнул он в тревоге. – Я обращусь вон к тому простодушному поселянину с двумя бадьями (разумеется, наполненными водой), и он, безусловно, просветит нас.

– Эй, простодушный поселянин! – крикнул он. – Не могли бы вы послать нас в Закордон?

Простодушный поселянин обернулся и посмотрел на него со смущенной улыбкой:

– Простите, сэр, куда вас нужно послать?

– Подальше, – пояснил Профессор. – В Закордон.

Простодушный поселянин совсем смутился и пролепетал:

– Я не могу, сэр…

– Я обязан предупредить, – добавил Профессор, – что всё, вами сказанное, может быть использовано против вас.

Простодушный поселянин замотал головой:

– Значитца, тогда я вам ничего не скажу. – И был таков со своими бадьями.

Дети печально поглядели на Профессора. Тот пожал плечами:

– Ничего не понимаю. Но я все делал правильно. Я изучил ваши законы и знаю, что в демократическом государстве нужно предупреждать человека о возможных последствиях, прежде чем его о чем-то спросить. Но давайте тогда обратимся к другому человеку – вон хотя бы к тому. Он не простодушен, и он не поселянин, однако в нашем положении нельзя пренебрегать ничем.

Это был не кто иной, как  благородный Эрик Линдон. Капитан только что благополучно выполнил возложенную на него задачу, то есть проводил домой Леди Мюриэл, и теперь неспешно прогуливался, смакуя сигару.

– Простите великодушно за беспокойство, сэр, – обратился к нему Профессор. – Не могли бы вы указать нам кратчайший путь в Закордон?

Эту загадочную просьбу он выразил в такой импозантной форме, которую не мог не оценить благородный капитан. Он вынул сигару изо рта, изящно стряхнул пепел и нерешительно сказал:

– Простите, сэр, но я, к сожалению, вряд ли могу оказать вам такую услугу. Я, к своему прискорбию, не слышал о таком государстве. Но боюсь, что оно находится далеко.

– Ах, совсем не далеко от Фейляндии! – успокоил его Профессор.

Но капитан не успокоился. Его брови изогнулись как два знака вопроса. Но постепенно его лицо стало проясняться:

– Вот оно что! – пробормотал он. – Но каков весельчак этот патриарх!

И он обратился детям:

– А вы, значит, помогаете джентльмену, молодые люди? – Это было сказано так добросердечно, что все сразу прониклись к нему симпатией. – Вы знаете этот стишок:

– Сколько миль до Вавилона?

– Много меньше миллиона.

– Как туда мы попадем?

– Доберемся днем с огнем.

Как ни странно, Бруно подбежал к нему, как будто был с ним давно и хорошо знаком, и повис на его руке, а капитан Эрик принялся раскачивать ребенка. Сильви стояла рядом и подталкивала Бруно.

– Только нам не надо в Вавилон, – сказал мальчик.

– И огня тоже не надо, днем и так светло, – добавила Сильви.

К этому времени я догадался, что Эрик Линдон не замечает меня, словно я опять стал невидимым.

– Изумительно! – вскричал Профессор. – Вы его раскачиваете совершенно изохронически! По этим колебаниям можно было бы сверять часы, как по метроному!

– Да, но всегда быть в роли живого метронома – небольшая радость, – заметил молодой военный, мягко освобождая руку. – Ну, вот, на первый раз достаточно, молодой человек. Когда встретимся в следующий раз, еще покачаемся. А пока вы отвели бы почтенного джентльмена по адресу: улица Подозрительная, дом номер…

– Мы сами найдем! – нетерпеливо крикнул Бруно: они с Силь-ви уже потянули Профессора за собой.

– Премного благодарен вам, – только и мог сказать старец, обернувшись.

– Не забудьте адреса! – крикнул офицер, вежливо приподнимая шляпу.

– А дом, дом под каким номером? – спохватился вдруг Профессор, который был уже довольно далеко.

Офицер сложил ладони рупором и сверхгромко прокричал:

– Сорок! Он желтого цвета, не ошибетесь! Только учтите: цвета, а не света!

И добавил про себя:

– Безумный мир, господи прости, безумный мир.

Он запалил другую сигару и двинулся к гостинице.

– Прекрасный вечер! – сказал я, поскольку он посторонился передо мной: значит, все-таки меня видел.

– Действительно прекрасный, – согласился он. – Откуда же вы взялись? С неба?

– Я здесь прогуливаюсь, – ответил я, считая такое объяснение достаточным.

– Хотите сигару? – спросил он.

– Благодарю вас, я не курю, – ответил я.

– Насколько я помню, поблизости есть приют для умалишенных?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Сейчас я встретил одного забавного старикана с детьми и направил их туда. Умственное состояние старика внушает опасения. Он собрался за кордон.

Так мы за дружеской беседой подошли к гостинице и пожелали друг другу доброй ночи.

Оставшись один, я вдруг испытал «жуткое» беспокойство и ясно увидел перед собой желтый дом с цифрой сорок над дверью и три фигуры, так хорошо мне знакомые.

– Может, адрес неправильный? – спрашивал Бруно. – Или дом.

– Нет, – решительно возразил Профессор. – И адрес, и дом правильные. Скорее всего, это неправильная улица. Где-то мы допустили ошибку. Но у меня есть новый план, который состоит…

В чем состоял новый план – я так и не узнал: дом и улица исчезли, вместе с ними улетучилось и «жуткое» беспокойство. И опять на своем троне была реставрирована Тривиальность.