Текст книги "Сильви и Бруно"

Автор книги: Льюис Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Глава 17

На помощь!

– А вот и не засну! – донесся до нас слабый сонный голос. – Ведь совы не спят, и я не засну, пока они не сделают мне «Угу!».

– О Бруно! – воскликнула Сильви. – Разве ты не знаешь, что совы только что проснулись? А лягушки уснули давным-давно.

– А мне какое дело до них? – спросил Бруно. – Я же не лягушонок!

Сильви, как будто, имела на этот счет свое мнение, но не стала его открывать:

– Может, я тебе спою колыбельную? Только вот какую?

– Спроси мистера-сэра, – томно ответил Бруно, развалившись на листе папоротника и заложив руки под голову. Лист под его тяжестью склонился почти до земли.

– Сильви, – капризно добавил он, – это какой-то неправильный лист. Мне здесь не комфортабельно. Не могу же я спать вверх тормашками.

Сильви с истинно материнской нежностью сняла брата с неудобного листа и переложила на более плотный и упругий. Она чуть тронула этот лист, и он начал раскачиваться, как будто в нем был скрытый механизм. И лист раскачивался не от ветра, потому что никакого ветра не было в помине.

– Почему этот лист колеблется, а другие нет? – спросил я у Сильви.

Она улыбнулась и пожала плечами:

– Не знаю. Но он всегда раскачивается, когда на нем располагаются эльфы. Он должен раскачиваться.

– Но почему? – удивился я. – Ведь если люди заметят один качающийся лист, то где гарантия, что они не обнаружат на нем эльфа?

– Конечно, есть! Лист они видят, потому что это просто лист. А чтобы разглядеть Бруно, люди сами должны быть не от мира сего, как вы.

Я счел весьма интересным ее замечание обо мне. Остальное не удивило меня. Да, я вспомнил, что так бывает: идешь по лесу и вдруг замечаешь, как один лист – не важно, дерева, травы или папоротника – раскачивается себе, не обращая внимания на остальные. Вы и сами, наверное, видели что-то подобное? Нет? Тогда как-нибудь проведите такой эксперимент. Но заклинаю вас: ни в коем случае не срывайте лист, не будите маленького эльфа! Кроме того, еще не известно, для кого это обернется хуже.

А Бруно тем временем совсем осоловел. Он бормотал сонным голосом: «Чево же ты не поешь колыбельную?», хотя вряд ли нуждался в ней. Сильви спросила меня:

– Что бы ему спеть?

– А помните ту песню, о которой вы мне как-то рассказывали? – спросил я.

– А, это песня Профессора! – откликнулся Бруно. – Она мне тоже нравится. Вы подыграете, сэр? – обратился он к комму-то на противоположной стороне листа, и я разглядел восседавшего на улитке микроскопического старичка с мини-лютней. Старичок заиграл, а улитка помавала рожками ему в такт, словно дирижируя:

Старичинушка в домишке

С женушкою проживал.

Малые имел мыслишки,

Лихо резался в картишки,

Жил – и горюшка не знал.

Но разок, поев шпината,

Молвил: «Будет маловато!

Мусик, я не сыт ничуть!»

«Масик! – Мусенька сказала. –

Этого, конечно, мало.

Ты мне гусика добудь!»

Я же, распростясь с тобою,

Всю посудку перемою»

«Ладушки!» – сказал дедок,

Снял ружарик он со стенки,

Смазал пятки и коленки –

И в лесочек со всех ног.

В том лесочке все зверушки

Не играются в игрушки:

Волки зайчиков жуют.

Мошек ловят лягушатки,

С цаплями играя в прятки,

Удирают без оглядки –

Не догнал бы их Капут.

По неведомой дорожке

Там гуляют бабки-ёжки,

Хулиганят лешачки,

Ведьмочек резвится стая,

Прямо в небо улетая

Без печали и тоски.

В этом миленьком лесочке

Феечки, что ангелочки,

С эльфиками день-деньской,

Веселы и вдохновенны,

Распевают кантилены

Дивной летнею порой.

И возникла из тумана

Некая фата-моргана.

Поднялся и звон, и гул.

Вот просяпали куда-то

За Калушей Калушата.

Вот прошла Бокра – кудмата,

И стозевна, и горбата.

Баскерфилин промелькнул.

Вылезают из болота

Два ужасных Бармаглота –

Брандашмыг и Белендряс.

Куздра глокая сначала

Их немного побудлала

И курдячить принялась.

Хор зверей поет в экстазе:

«Гусь – само благообразье!

Он милее голубей!

Что сказать тебе о гусе,

О его изящном вкусе?

Влёт родименького бей!»

Тут звериная капелла

Замерла и онемела.

Вот ружарик он берёт.

И, не глядя в круг прицела,

Старичинушка умело

Гусика сражает влёт! <12 >

– Вот и всё, – сказала Сильви. – По-моему, он спит.

И заботливо подоткнула лепесток фиалки, которым она еще раньше накрыла Бруно, словно одеялом.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – отозвался я.

– Ну, если на вас моя песня действует усыпляюще, тогда спокойной ночи! – засмеялась Леди Мюриэл, опуская крышку рояля. – И вы совсем не слышали, о чем была песня?

– Там было что-то о гусе? – осмелился предположить я, но тут же поправился: – О какой-то птице?

Леди Мюриэл поджала губы:

– О какой-то птице! Очаровательно.

Она прошла в курительную комнату, где, наплевав на правила приличия и куртуазности, три Высших Существа, развалясь в креслах-качалках, снисходительно позволяя юным чаровницам изящно протискиваться между ними и ублажать их прихоти прохладительными напитками, сигарами и огнем. Один из них, лорд Нэй, не ограничивался банальным «благодарю», а цитировал нечто высокопоэтическое. Причем он норовил подтвердить слова действиями.

Разговор этих аристократов был светским, то есть на редкость бессодержательным. Леди Мюриэл вернулась, и мы некоторое время сидели молча.

Наконец, я нарушил тишину вопросом:

– Не слышно ничего нового о лихорадке в Эльфилде?

– С утра не было никаких, – сказал Граф с озабоченным видом. – Но обстановка тревожная. Эпидемия растет. Лондонский врач испугался и уехал. Там теперь только один временный врач на все случаи: он и аптекарь, и терапевт, и дантист, и я даже не знаю кто. Дело плохо – и для рыбаков, а для женщин и детей ничего хуже не придумаешь.

– А сколько там жителей? – спросил Артур.

– Неделю назад было около сотни, – ответил Граф. – А с тех пор было не меньше двадцати, а то и тридцати смертей.

– А есть там священники?

– Я бы сказал: три настоящих рыцаря, – голос Графа дрожал от волнения. – Право, они заслужили Крест Виктории! И я уверен, что никто из них оттуда не уедет ради спасения собственной жизни. Там есть молодой викарий с женой. Детей у них нет. Еще католический священник. И, наконец, глава прихода. Они заняты каждый своей паствой. И, насколько мне известно, каждый умирающий хочет исповедоваться кому-нибудь из них, любому. В сущности, конфессиональные различия настолько незначительны перед лицом Жизни и Смерти.

– Так и должно быть! – воскликнул Артур.

В это время властно зазвенел звонок. Дверь отворилась, и послышались голоса. Затем выглянула старая домработница. Вид у нее был встревоженный.

– Милорд, там два человека к доктору Форестеру.

Артур вышел, и вскоре послышалось:

– О, друзья мои!

Дальше было неразборчиво, кроме слов «десять утром, и двое только что». Потом донесся голос Артура:

– Там есть врач?

И кто-то, понизив голос, сказал:

– Умер три часа назад.

Леди Мюриэл вздрогнула и закрыла лицо руками. Тут входная дверь тихо затворилась, и больше мы не услышали совсем ничего. Несколько минут длилось тягостное безмолвие. Затем Граф вышел из комнаты, вернулся и сообщил, что Артур уехал с двумя рыбаками. Он оставил записку, что вернется через час.

И точно, через час Артур возвратился. Мы всё это время провели в молчании. Дверь скрипнула на своих ржавых петлях, из коридора донеслись шаги, как будто слепой искал дорогу. Шаги были неуверенными, и мы поначалу усомнились, что это Артур.

Он вошел и, став перед Леди Мюриэл, тяжело опустил руку на стол. Взгляд его был отсутствующим.

– Мюриэл, любовь моя, – он запнулся, но через минуту овладел собой. – Мюриэл, дорогая, они просят, чтобы я поехал в Эльфилд.

– Вы должны поехать, Артур? – спросила она со слезами. – Но ведь это же верная смерть!

Он бестрепетно посмотрел ей в глаза:

– Возможно. Но, дорогая, эти люди меня зовут – и это знак свыше. Я полагаюсь на волю Провидения! И моя судьба…

Он замолчал.

Некоторое время она сидела молча. Только дрожащие губы выдавали ее волнение. Вдруг ее лицо просветлело, она взглянула на него и сказала:

– Ваша судьба? Но разве ваша жизнь настолько ваша, чтобы ее можно было отдать?

Артур очнулся и ответил очень уверенно:

– Вы правы. Она теперь отдана вам. А вы позволите мне уехать? Вы отдадите меня людям?

Она склонила голову ему на грудь, чего раньше никогда не делала.

– Я отдам вас в руки Всевышнему, – ответила она тихо и твердо.

– И его беднякам, – добавил Артур.

– И его беднякам, – сказала она. – Когда вы должны ехать, дорогой мой?

– Завтра утром, – ответил он. – И еще нужно столько успеть.

Потом он рассказал нам, что делал в течение этого часа. Он зашел к священнику и договорился о венчании на завтрашнее утро в хорошо известной нам церквушке.

– А мой старый добрый друг, – сказал Артур обо мне, – будет свидетелем. Ваш отец, наверное, не станет возражать? А вы определитесь со своими свидетелями?

Она молча покачала головой.

– И тогда я спокойно поеду служить Всевышнему, зная, что душой мы вместе, хотя и разделены. Мы будем воссылать молитвы в один час, и это сблизит нас больше всего.

– Да! Да! – и Леди Мюриэл разрыдалась. – Но вам нужно идти, дорогой мой. Вы должны отдохнуть. Завтра вам потребуется много сил.

– Пожалуй, – согласился Артур. – Завтра мы должны прийти сюда заранее. Покойной ночи, дорогая.

Домой мы пошли вместе. По дороге Артур вздыхал, пытался что-то сказать, но так и не решился.

Лишь когда мы вошли в дом, зажгли свечи, он сказал:

– Покойной ночи, друг мой.

И я ответил:

– Спокойной ночи. Бог вас благослови.

К восьми утра мы были в Эшли-Холле. Нас ждали Граф, Леди Мюриэл и старый викарий. Это был необычный – печальный и тихий праздник.

После завтрака Артур должен был ехать.

– Вы взяли всё? – спросила Леди Мюриэл.

– Всё, что необходимо врачу, – ответил он. – Мне в общем-то почти ничего не нужно. Даже костюма брать не буду, оденусь там в рыбацкую робу. Я беру только часы, несколько книг и еще карманный Новый Завет, чтобы читать его у изголовья больных.

– Возьми мой! – сказала Леди Мюриэл и принесла книгу. – Я не знаю, что написать, – смущенно сказала она.

– Напиши свое имя, – ответил Артур. – Ничего не может быть прекраснее этого.

Когда он уехал, Леди Мюриэл поднялась наверх, чтобы замереть во времени.

«Встретимся ли мы когда-нибудь все вместе?», – думал я, идя домой.

И колокольный звон отвечал:

«Нет! Нет! Нет!»

Глава 18

Вырезка из «Фейфилдской Хроники»

…Наши читатели с болезненным вниманием следят за публикуемыми в нашей газете сообщениями о ходе ужасной эпидемии. За последние два месяца она унесла большую часть жителей рыбацкой деревушки неподалеку от Эльфилда. Трудно представить, что каких-нибудь три месяца назад ее население превышало 120 человек, а теперь осталось 23. В прошлую среду, согласно указу мэра, они были переведены в муниципальный госпиталь. Эльфилд сегодня – это мертвый город. Ни один человеческий голос не нарушает его безмолвия.

Туда была направлена спасательная команда из шести крепких мужчин – местных рыбаков. Они были выбраны из большого числа добровольцев. Это предприятие многие считают безнадежным, хотя эпидемия идет на спад.

Из 23 больных было 9 мужчин, 6 женщин и 8 детей. Установить личности всех пострадавших не удалось, потому что многие дети были сиротами, а двое мужчин и женщина до сих пор без сознания.

Зато известны личности пяти человек, числящихся среди погибших, хотя этих подлинных мучеников следовало бы причислить к бессмертным героям Англии. Вот их имена: преподобный Джеймс Берджес, магистр богословия, и его жена Эмма. Викарий не дожил до тридцати лет и был женат всего два года. В их доме был найдена запись с датой их смерти.

Далее следует назвать почтенное имя доктора Артура Форестера, который предпочел достойно умереть, нежели оставить на произвол судьбы несчастных людей. Не осталось никаких сведений ни о его болезни и смерти, ни даже об имени, но опознать его тело не составило труда, хотя на нем была простая рыбацкая роба, которую он носил в деревушке. Покойный прижимал к сердцу Новый Завет, подарок жены, и когда его нашли, его скрещенные руки лежали на книге. Леди Форестер, урожденная графиня Мюриэл Орм, обвенчалась с ним в то утро, когда он возложил на себя эту самоотверженную миссию. Как и другие, доктор Форестер был погребен в Эльфилде с надлежащими почестями.

Затем упомянем преподобного Уолтера Сондерса, старшего священника Эльфилда. По-видимому, он скончался 2 или 3 недели назад, судя по отметке на стене его жилища: 5 октября. Дом был заперт, и в него, скорее всего, давно не заходили.

Последним по порядку, но не по значимости мы назовем молодого иезуита патера Фрэнсиса, который был опознан по облачению и распятью, которое, он прижимал к сердцу.

Двое мужчин и ребенок скончались по дороге. Насчет остальных еще теплятся искры надежды, хотя силы их настолько истощены, что рассчитывать на их выздоровление не представляется возможным.

Глава 19

Чудо-дуэт

Год, богатый событиями, близился к концу. Слабый свет короткого зимнего дня делал едва узнаваемыми привычные предметы, связанные со столькими счастливыми воспоминаниями. Поезд проходил последний поворот. На платформе раздавался резкий крик «Эльфилд! Эльфилд!». Но грустно было возвращаться туда, где уже не будет радостных улыбок встречающих, как всего несколько месяцев назад.

– Если бы он оказался здесь, – тихо сказал я, одиноко следуя за носильщиком, – и если бы он крепко пожал мне руку, начал выспрашивать о доме тысячу всяких мелочей, я бы, пожалуй, не удивился. Не знаю почему.

Отдав распоряжения насчет багажа, я одиноко побрел навестить старого Графа и его овдовевшую дочь. Самый короткий путь был через кладбище. Я отворил калитку и медленно пошел среди могил, размышляя о тех, кто в уходящем году покинул этот мир и присоединился к большинству. Через несколько шагов я увидел то, что предполагал увидеть. Леди Мюриэл в трауре стояла на коленях перед мраморным крестом.

На кресте я прочел: «На память об Артуре Форестере, чей прах приняло море, а душу – Бог».

И ниже: «Нет более той любви, как если кто положит душу за други своя».

Заметив меня, она откинула длинную креповую вуаль и поднялась мне навстречу. Она выглядела более спокойной, чем я ожидал.

– Вы здесь, как в старые добрые времена, – сказала она с искренней радостью. – Отца вы уже видели?

– Нет, – ответил я. – Сейчас иду к вам. Надеюсь, он здоров и вы также?

– Благодарю, мы здоровы, – сказала она. – А вы?

– Жив, – ответил я.

– Мы будем рады вам, – молвила Леди Мюриэл.

Меня всё более удивляло ее спокойствие. Оставалось лишь догадываться, что у нее было на душе.

– Здесь так покойно, – сказала она. – Я хожу сюда каждый день.

– Да, это место умиротворяюще действует, – откликнулся я, просто чтобы не молчать.

– Вы получили мое письмо?

– Да. Ответить так и не собрался. Трудно, знаете ли, на бумаге…

– Да, я понимаю. Вы человек деликатный. Вы же были с нами тогда… – она сделала паузу. – Я бывала несколько раз в эльфилдской гавани, но никто не мог сказать, где он похоронен. Я видела дом, где он умер. Хоть что-то… Я была в той самой комнате, где… где…

Больше сдерживаться она не смогла. Не обращая на меня внимания, она упала лицом в дерн и зарыдала:

– О, мой возлюбленный! Жизнь твоя была столь прекрасна!

Я растерялся окончательно – слишком это напоминало мне Сильви. Что это было – влияние мистических сил, призраков волшебного мира? Они вселились в ту, которую я так любил? Это было слишком невероятно. Но, есть многое на свете, друг Горацио…

Я поклонился и покинул ее.

У входа в дом Графа я постоял, облокотившись о калитку, и смотрел на заходящее солнце, пока не подошла Леди Мюриэл. Она уже вполне успокоилась.

– Идемте, – повторила она. – Отец будет вам рад.

Старый Граф встретил меня с видимой радостью, но он владел собой меньше, чем его дочь. Он схватил мои руки и зарыдал.

Я сам был взволнован и долго не мог сказать ни слова.

Затем Леди Мюриэл велела принести чаю.

– Вы же пьете чай в пять часов? – спросила она меня с так хорошо мне знакомой игривой интонацией. – Даже если не в вашей власти нарушить закон тяготения и устроить чаепитие в космосе.

Это было напоминание об одном из наших прежних разговоров. По молчаливому соглашению мы избегали болезненных тем и заговорили так, будто впали в детство. Но вдруг Леди Мюриэл безо всякого повода спросила:

– Вы думали когда-нибудь, в чем преимущество собаки перед человеком?

– Не задумывался, – честно сказал я. – Но не сомневаюсь, что у собаки перед человеком есть известные преимущества.

– Безусловно, – согласилась она с юмористически-серьезным видом, подходящим для нее в самый раз. – Есть преимущества. А равно и неудобства. Например, у нее нет карманов. Я это поняла, когда мы с отцом на прогулке встретили собаку, которая несла домой кость. Но вот что странно: зачем ей вообще понадобилась эта кость, на которой совсем не было мяса!

Готов поклясться, я это уже слышал! Ей осталось добавить: «Разве что эта собака собирала материал на постройку новой конуры?». На самом же деле она сказала:

– Мой отец предложил стать на место собак («Представьте, что вам приходится таскать свою трость во рту») и учредить благотворительную организацию по снабжению собак карманами.

Я подумал, что замечание насчет трости относится скорее к человеку без рук. Но говорить об этом не стал, а вспомнил интересный случай, который наводил на мысли о разумности собак. Джентльмен, дама и ребенок гуляли с собакой возле пирса. Отец, вероятно, чтобы развлечь ребенка, положил на землю свой зонт, зонтик леди, затем ушел на другой конец пирса и послал за ними собаку. Я с любопытством наблюдал, как собака столкнулась с неожиданной трудностью: она не могла ухватить два зонта сразу, потому что ей приходилось слишком широко разевать пасть. Собака брала сначала большой зонт, а маленький выпадал. После двух-трех неудач она остановилась и критически рассмотрела вопрос. И тогда она начала с маленького зонтика и блестяще разрешила задачу. А ведь, согласитесь, для этого ей следовало проделать несколько логических операций.

– Я-то согласна, – ответила Леди Мюриэл. – Но разве церковь не осуждает сравнение человека с животными? Разве она не проводит грани между разумом и инстинктом?

– В мое время так и считалось, – сказал Граф. – Религия так упорно настаивала на том, что человек – единственное разумное существо, словно это был вопрос жизни и смерти. Но сейчас думают иначе. Конечно, у человека остались кое-какие привилегии – дар речи, например, позволяет нам пользоваться преимуществами разделения труда. Однако с убеждением в своей монополии на разум нам пришлось распрощаться. И никакой катастрофы не произошло! «Дух веет, где хочет».

– Многие религиозные люди, – сказал я, – разделяют точку зрения епископа Батлера и допускают, что у животных есть подобие бессмертной души.

– О, я так на это надеюсь! – воскликнула Леди Мюриэл. – Мне особенно жаль лошадей. Они, бедные, так страдают на этом свете. Я думала, что если что-то и способно заронить во мне сомнения в высшей справедливости, так это страдания лошадей.

– Это часть общей Тайны: почему страдают невинные существа, – заметил Граф. – Это может заронить некоторые сомнения, но не убить веру, я полагаю.

– Страдания лошадей, – сказал я, – чаще всего вызваны жестокостью человека. А жестокость – следствие греха. Трудно понять, почему из-за одного грешника страдают другие. Но еще труднее осознать, почему животные заставляют страдать друг друга – например, кот, играющий с мышью. Можно ли сказать, что здесь нет никакой моральной ответственности по сравнению с человеком, мордующим лошадь?

– Вероятно, да, – сказала Леди Мюриэл, глядя на отца.

– Но имеем ли мы основания для того, чтобы рассуждать об этом? – добавил Граф. – Вполне возможно, что теологические трудности – это всего лишь следствие нашего невежества? Сказано: «Видят – и не знают».

– Вы говорили о разделении труда, – напомнил я. – Но почему только у людей? У пчел оно, пожалуй, будет получше.

– Тем лучше, чем дальше от человеческого общества, – молвил Граф. – И, соответственно, от человеческого разума. Пчелы действуют так, будто руководствуются чистым инстинктом, а вовсе не разумом, как некоторые считают. Посмотрите, как глупо ведет себя та же пчела, пытаясь выбраться из комнаты, когда она бьется о стекло. Если бы так себя вел щенок, мы назвали бы его ненормальным. Следовательно, в сравнении с пчелой, он прямо Спиноза!

– То есть, вы полагаете, что чистый инстинкт совсем не содержит в себе разумного зерна?

– Отнюдь! – возразил Граф. – Я полагаю, что инстинкт открывает нам разум высших ступеней. Через разум пчел действует сам Бог.

– Через разумы всех пчел вместе? – спросил я.

– А вы уверены, что у них есть разумы? – напомнил Граф.

– Извините! – воскликнула Леди Мюриэл с несвойственным ей пафосом. – Разве сам ты не говорил о разуме?

– Я говорил именно о разуме, – уточнил Граф. – В единственном числе. Я думал, что у роя пчел может быть только один коллективный разум. Возможно, в этом и состоит решение загадки о пчелах. А вдруг пчелиный рой – это одно живое существо, то есть единый организм в прямом смысле слова?

– Эта загадка изумительна, – восхитился я. – Но ее нужно как следует осознать, а для этого необходимо прежде всего отдохнуть. Инстинкт и разум побуждают меня к этому. Спокойной ночи, друзья мои.

– Я провожу вас, – сказала Леди Мюриэл. – Заодно и пройдусь перед сном. И мы поговорим с вами. Вы не против, если мы пойдем лесом? Прекрасно, а то уже темнеет.

Мы пошли в тени переплетающихся ветвей, напоминающих купол и вообще всю немыслимую архитектуру – все эти арки, нефы и алтари барочного собора, возникшего в грезах поэта.

– В этом лесу, – молвила она, – мне всегда думается о чем-то волшебном. Можно вас спросить: вы верите в фей?

Моим первым порывом было рассказать ей обо всем, что было связано у меня с этой рощей. Но я сдержался:

– Если под верой вы подразумеваете допущение их существования, то можно сказать и «да». Но для полной уверенности нужны факты.

– А помните, – спросила она, – как вы говорили, что поверите во что угодно – были бы факты? Речь тогда шла о привидениях, а к феям это относится?

– Думаю, что да, – я по-прежнему едва сдерживался, чтобы рассказать ей всё, но не был уверен, что найду в ней сочувствие.

– У вас, может быть, даже имеется теория насчет их места в мироздании? – поинтересовалась Леди Мюриэл. И добавила тем особым шутливым тоном, который, всего вернее, свидетельствовал о глубокой заинтересованности: – Но скажите, что вы думаете об их моральных принципах? Они, например, склонны к греху?

– Вероятно, их мышление проще, чем у взрослых людей. Может, они находятся на уровне детского сознания. Думаю, что на этом уровне они моральны и у них есть свободная воля. Противное было бы нелепостью. А где есть свободная воля, там возможен и грех.

– Так вы в них все-таки верите? – она радостно захлопала в ладоши. – Значит, у вас есть те самые факты?

И все же я не спешил открыться ей, хотя и чувствовал, что этого не избежать.

– Как вам сказать? Я верю в Жизнь – не только видимую и вообще воспринимаемую чувствами, но и незримую. Я верю в ту незримую сущность, которую называют духом или душой – что вам ближе. Почему вокруг нас не могут существовать духи, подобные им, не привязанные к какому-то материальному телу? Разве Всевышний не мог создать этот рой мушек, счастливых тем, что они в течение часа обречены плясать в солнечном луче? Для чего? Возможно, для того, чтобы на земле было больше осчастливленных существ. И разве можем мы с полной уверенностью провести черту и сказать: «За этой гранью нет больше ничего»?

– Да, да! – вскричала она с пылающими глазами. – Но это еще не факты.

– Хорошо, будут вам и факты, – я чувствовал, что придется посвятить ее во всё. – Раньше я не мог открыться вам. Но я их видел – именно здесь, в этой роще.

Больше вопросов она не задавала. Она шла рядом со мной молча, понурив голову и слушала, иногда стискивая ладони. Порой ее дыхание учащалось от восторга. Я сказал, что никому еще не открывал своей тайны, своего существования между двух стихий и двойственной природы милых детей. Когда я рассказал о безумных прыжках Бруно, Леди Мюриэл засмеялась. А когда я поведал о доброте и благородстве Сильви, она вздыхала так, будто нашла родную душу.

– Я всегда мечтала увидеть ангела. Но, оказывается, я встретила его, сама того не подозревая! Послушайте! Вы узнаете этот ангельский голос? Это же поет Сильви!

– Я слышал, как поет Бруно и больше ничего.

– А я слышала Сильви, – сказала Леди Мюриэл. – В тот самый день, когда вы принесли нам те таинственные цветы. Дети выбежали в сад, а я издали заметила Эрика и вышла встретить его. Тогда-то я и услышала эту песню. Там еще были такие слова: «Я думаю, это любовь. Я чувствую: это любовь». Голос доносился издалека, будто во сне. И это все было прекрасно – как первая улыбка ребенка или первый проблеск белых скал, когда возвращаешься домой после долгого пути. Этот голос соединял и примирял земное и небесное. Слушайте! Это – ее голос, и та же самая песня!

Слов я не слышал, но в воздухе, действительно, как будто было разлито предощущение мелодии. Она обретала плоть, становился отчетливее, громче и ближе. Мы стояли молча. Мгновение – и вот перед нами возникли двое детей и направились к нам, держась за руки. Заходящее солнце создавало ореолы вокруг их голов, как нимбы. Дети смотрели в нашу сторону, но, похоже, не видели нас. Я догадался, что Леди Мюриэл впала в уже знакомое мне «сверхъестественное» состояние и что мы оба, хотя и отлично видели детей, сами оставались для них незримыми.

Песня смолкла, но, к моему удовольствию, Бруно сказал:

– А давай еще споем, Сильви! Это было здорово!

– Хорошо, – согласилась она.

И завела песню хорошо мне знакомым голоском:

Под луной золотой

Для нее всё живет.

Лишь о ней об одной

Грезит всё и поет.

Коль ее не иметь,

Все слова, что ты знал, –

Лишь звенящая медь

Да гремящий кимвал. <13 [13]13
  Пародия переводчика на «Лирическую песню» С. Алымова (муз. И. Дунаевского).


[Закрыть]>

И тут случилось одно из самых прекрасных открытий того года: я услышал голос Бруно. Его партия была коротка – всего несколько слов:

Это чудо – любовь!

И только любовь!

От простой, но чарующей мелодии у меня защемило сердце. Я чувствовал благоговение, трепет, наверное, почти как Моисей, когда он услышал слова «Сними обувь свою, ибо земля, на которой ты стоишь – свята». Образы детей поблекли и стали призрачными, как мерцающие метеоры. Голоса их слились в чарующей гармонии. Они повторили дуэтом:

Это чудо – любовь!

И только любовь!

Впрочем, они были еще различимы, хотя и слабо. Снова запела Сильви:

Что пленяет умы?

В чем сама благодать?

Но стесняемся мы

Это чудо назвать.

Если чувства твои

Пламенеют в крови,

Ты ее не таи,

Ты ее назови.

И снова – Бруно:

Это чудо – любовь!

И только любовь!

Потом зазвучал голос Сильви – уже громче и увереннее:

Без нее жизнь грустней

И в душе – холода…

Засыхает ручей,

Угасает звезда.

На просторах страны

С нею всё расцветет…

И опять запел Бруно:

С нею нам не страшны

Буджум <14 [14]14
  Таинственное существо из поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка».


[Закрыть]> и Бармаглот.

Это чудо – любовь!

И только любовь!

– Как это прекрасно! – прошептала Леди Мюриэл.

Мы отступили и дали детям пройти. Стоило протянуть руку, чтобы дотронуться до них, но мы не посмели.

– Не надо отвлекать их, – сказал я. – Они ведь даже не заметили нас.

– Да, не нужно, – согласилась Леди Мюриэл. – Кто-то захотел бы встретить их во плоти снова. Но я чувствую, что этого никогда не произойдет с нами. Они ушли из нашей жизни.

Она вздохнула. И мы двинулись молча, пока не вышли на дорогу.

– Теперь я оставлю вас. Я должна вернуться до темноты. А мне еще нужно зайти к подруге. Доброй вам ночи. Заходите к нам, – сказала она с теплотой, тронувшей меня до глубины души. – Так мало людей, по-настоящему близких нам.

– Доброй ночи! – откликнулся я. – Теннисон сказал это кому-то получше меня.

– Теннисон не знал, что говорил, – возразила она со своим обычным ребячеством, и мы расстались.