Текст книги "Сильви и Бруно"

Автор книги: Льюис Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Глава 21

Дверь из слоновой кости

– Не знаю, – ответила Сильви. – Мне надо подумать. Я могла бы пойти у нему и сама, но лучше с вами.

– По-моему, вы правы, – решил я. – Не бойтесь, я могу идти с такой скоростью, как вам будет нужно.

Сильви рассмеялась:

– Какие глупости! Вы ходите так, будто у вас тяжелый рюкзак на спине. Вы не понимаете, что значит идти быстро.

– Но я могу идти так быстро, как вам необходимо, – настаивал я. И даже попробовал подтвердить свои слова действием. Но едва сделал несколько шагов, земля как будто ускорила свое вращение в противоположную сторону, и я остался на месте. Сильви опять рассмеялась, даже с удовольствием, впрочем, невинным:

– Я же говорила! Вы и не представляете, как потешно перебираете ногами в воздухе, будто и впрямь идете! Постойте, я сейчас спрошу Профессора, как нам быть.

И она постучала в дверь ученого.

Дверь открылась, и выглянул Профессор.

– Кто там кричит? – спросил он. – Если я не ошибаюсь, это человеческое животное?

– Это – мальчик, – сказала Сильви.

– Боюсь, что вы дразнили его.

– Что вы! – искренне воскликнула Сильви. – Я никогда никого не дразню.

– Хорошо, я спрошу у Старого Профессора, – и ученый удалился, повторяя про себя, чтобы не забыть. – Маленькое человеческое животное – она утверждает, что никого не дразнила – его зовут Мальчиком. Я положительно обязан посоветоваться со Старым Профессором.

– Сначала выясните у нее, – послышался голос из-за двери, – что это за мальчик, которого не дразнили.

– Действительно, – задумался Профессор, – что это за мальчик, которого не дразнили! Таких не бывает.

Сильви посмотрела на меня лучистым взглядом:

– Милый старец! – произнесла она и приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать его, а он, в свою очередь, наклонился.

– С другой стороны, есть немало мальчиков, которых я не дразнил. Почему не допустить, что другие не дразнили их тоже?

Профессор возвратился к своему другу, и на сей раз голос сказал:

– Пусть она приведет их сюда – всех до одного!

– Не могу и не буду! – воскликнула Сильви, едва Профессор появился снова. – Это кричит Бруно, мой брат. Мы хотим прийти оба, но Бруно не может выйти на прогулку. Он мечтает – вы знаете (она понизила голос, чтобы как-нибудь по неосторожности не задеть моих чувств). Нам нужно пройти через дверь из слоновой кости.

– Сейчас я у него спрошу, – сказал Профессор и снова исчез, потом вернулся и объявил: – Он разрешает. Идите за мной, только на цыпочках.

Но легко сказать: идите на цыпочках! Вы же помните: я не то что на цыпочках – просто идти не мог, зависал в воздухе. Сильви помогла мне пройти через кабинет Старого Профессора.

Просто Профессор шел впереди, чтобы отпереть дверь из слоновой кости. Я на секунду оглянулся на Старого Профессора, который сидел спиной к нам, погруженный в книгу. Просто Профессор открыл нам дверь и запер ее за нами.

Бруно горько ревел.

– Что случилось, дорогой мой? – спросила Сильви, обнимая его.

– Я упал и поранился, – ответил он.

– Как ты ухитрился? Это ж не всякий так сумеет, – сказала она.

– Это точно! – и Бруно с гордостью засмеялся сквозь слезы. – Ноги не послушались меня. Кто бы мог подумать, что ноги могут не слушать человека!

– Почему же? – возразила Сильви. – У них же нет ушей.

– Я навернулся на вершине холма. Я долбанулся коленкой об камень. Камень раздолбал мне коленку. А потом я грохнулся на ежа, – перечислил Бруно свои несчастья и снова завыл. Потом замолчал и добавил самую поразительную деталь: – А ему хоть бы что!

– Бедный еж! – воскликнул я. – Ему не хоть бы что. Ему было, должно быть очень стыдно.

Сильви между тем обнимала и целовала раненного героя, пока он не заявил, что он уже совершенно исцелился.

– Кстати, – сказал он. – Зачем там оказались камни? Какой в них прок? Вы не знаете, мистер-сэр?

– Ну, для чего-то они нужны, – ответил я. – Даже если мы этого не знаем. А какой прок, например, от одуванчиков?

– От одуванов? – переспросил Бруно. – От них много проку, если они белые и пушистые. А камни совсем не такие, следовательно, от них нет проку. Так, мистер сэр?

– Не думаю, – ответил я. – Камни прочные?

– Еще какие прочные! – откликнулся Бруно.

– В таком случае в них есть прок.

– Не говори: мистер-сэр, – сказала Сильви. – Это не принято.

– Я говорю: мистер, когда смотрю на него со стороны, – объяснил Бруно, – а сэр – когда обращаюсь к вам.

– Ну, что ж, – ответил я. – Почему бы и нет? Если вы можете одновременно воспринимать меня с разных точек зрения, то я не возражаю.

– Вот и отлично, – сказал Бруно. – А Сильви не понимает вообще ничево.

– В жизни не видела более дрянного мальчишки, – Сильви нахмурилась так, что ее горящие глаза совершенно исчезли.

– В жизни не видел более дурной девчонки, – парировал Бруно.

Лучше нарви себе одуванов. («Самое подходящее для нее занятие», – добавил он, повернувшись ко мне.)

– Почему вы говорите: «одуванов»? – спросил я. – Правильно будет: одуванчиков.

– Одуванчики – это если маленькие, а ведь они большие.

– Всё равно. Эти цветы, даже если они гигантские, называются одуванчиками. Пусть ваша сестра сделает венок из одуванчиков.

– Веник из одуванчиков? – воскликнул Бруно. – Вот здорово! Пусть делает. А я помогу. Бежим, Сильви!

И они умчались со скоростью и грациозностью молодых антилоп.

– Вы нашли дорогу в Закордон? – спросил я у Профессора.

– Представьте себе! – ответил он. – Правда, желтого дома на улице Подозрительной мы так и не разыскали, зато я открыл другой путь – возможно, более удобный. Я уже там побывал и вернулся. Я должен был участвовать в Референдуме. Кроме того, я автор денежной реформы. Император оказал мне такое доверие. Мне поручено заменить изображение императора на монетах и ассигнациях. Да, я помню, что он сказал, дословно: вам поручается нарисовать портрет нового императора, вы прославитесь на века. О да, я прославлюсь, как вдохновитель величайшей денежной реформы, – и он прослезился, но, как я заподозрил, не только от гордости.

– Значит, предполагается, что Правитель умер? – спросил я.

– Это предполагается, – сказал Профессор. – Но учтите: я не верю в его смерть! Это не более чем слух. Вчера во дворце на Маскетболе появился шут с медведем, и вот он говорил, что приехал из Фейляндии, где якобы умер наш Правитель. Я пытался справиться у Заправителя, но, к сожалению, он и Миледи отсутствовали во дворце, когда там появились шут и медведь. Но предполагается, что Правитель умер, – и старик горько заплакал.

– Но в чем состоит реформа? – спросил я, чтобы отвлечь его.

Лицо Профессора тотчас прояснилось:

– Император затеял это, чтобы жители провинций сравнялись по уровню жизни с населением метрополии. Он таким путем добивается популярности. Но в Казначействе нет достаточных денежных ресурсов. И тогда он решил удвоить номинал всех денег, которые ходят в провинциях. Поразительно, что никто не додумался до этого раньше! И вот вам результат: магазины битком набиты, люди сметают с прилавков всё!

Он вдруг опять опечалился:

– Я не хотел в этом участвовать и собрался домой. Но меня так упрашивали и уламывали! Махали вокруг меня флажками, пока я не ослеп, гремели в фанфары, пока я не оглох, усыпали дорогу передо мной цветами, пока я совсем не сбился с пути.

И бедный старик глубоко вздохнул.

– А далеко до Закордона отсюда? – спросил я, чтобы переменить тему.

– Дней пять пешком. Но приходится иногда возвращаться. Как воспитатель наследника престола, я обязан следить за принцем Жа-боронком. Императрица была бы очень недовольна, если бы я оставил его хоть на час.

Я изумился:

– Но ведь совершая свои переходы, вы отсутствуете по десять дней.

– Что вы! – вскричал Профессор. – Каких десять дней! Гораздо больше. Иногда по две недели. Но я всегда держу руку на пульсе времени и поэтому успеваю вернуться в самый последний момент.

– Простите, – я подумал, что ослышался. – Я не понимаю.

Профессор осторожно вынул из жилетного кармана квадратные золотые часы и протянул мне:

– Эти часы, – сказал он, – просто чудо.

– Вполне возможно, – ответил я, пытаясь догадаться, куда он клонит.

– Они обладают способностью выпадать из течения времени. Вы понимаете?

– Нимало, – ответил я.

– Ну вот, – обрадовался он, – вы только немного послушали – и уже поняли немало! А уж если объяснить! В общем, время их не берет.

– Да, бывают такие часы, и не так уж редко, – заметил я.

Профессор посмотрел на меня удивленно и даже разочарованно:

– Да? Но я все равно объясню. Когда эти часы переводятся назад, их хозяин возвращается в прошлое. Вперед их переводить нельзя, потому что невозможно попасть во время, которое еще не наступило, а назад – можно, только не более чем на месяц: это предел. И вы способны повторять различные события снова и снова и даже их изменять.

«Такие часы были бы истинным благодеянием для человечества, – подумал я. – Уничтожить необдуманное слово, стереть опрометчивый поступок».

– А вы можете показать, как это происходит?

– С удовольствием! – ответил доброжелательный старец. – Когда я перемещаю стрелку сюда (он указал), история вернется назад на пятнадцать минут.

Дрожа от волнения, наблюдал я за этим историческим жестом.

– Я упал и поранился! – услышал я пронзительный крик и оглянулся в поисках его источника.

Да! Это был рыдающий Бруно, каким я видел его четверть часа назад. И хотя Сильви уже принялась его утешать, я не был столь бессердечным, чтобы вынудить моего маленького друга еще раз пережить все его неприятности, и попросил Профессора перенести нас всех в более благоприятное время. Через минуту дети уже умчались делать «веник из одуванчиков».

– Изумительно! – воскликнул я.

– Это еще что! У них есть более замечательное свойство, – сказал Профессор. – Видите этот маленький указатель? Он называется Индикатором Аннулирования. Если вы будете перемещать его против часовой стрелки, события потекут в обратном порядке. Но не пробуйте этого сейчас. Я оставлю вам часы, и у вас будет много времени для экспериментов.

– Большое спасибо! – ответил я. – Не беспокойтесь, я буду с ними обращаться очень бережно. Смотрите: дети!

Сильви и Бруно, действительно, вернулись.

– Мы нашли только шесть одуванов, – объявил Бруно, передавая мне цветы. – Уж и не знаю, хватит их для веника или нет. А еще мы нашли ёжевику, даже не одну, а целых две. Вот, возьмите одну.

– Спасибо, сказал я. – Надеюсь, вы съели другую?

– Не-а! – беспечно откликнулся Бруно. – Как вам цветы?

– Они великолепны, – сказал я. – Но почему вы снова хромаете?

– Сам не пойму, – мрачно ответил Бруно. – Почему-то нога опять заболела.

Профессор схватился за голову с такой силой, что его можно было принять за ненормального:

– Подождите минуту… Подождите… Сейчас вам станет лучше… или хуже (он, видимо, соображал, как работают сейчас его часы). Жаль, что здесь нет моих лекарств: я ведь еще и лейб-медик. Вы знаете? – этот вопрос был обращен ко мне.

– Хочешь, я пойду и поищу ежевики? – прошептала Сильви.

Бруно тут же просветлел:

– Это хорошая идея! Я уверен, что моя коленка зажила бы сразу, если бы я съел ёжевику, или две, а лучше семь…

Сильви поспешно встала и сказала мне:

– Я лучше пойду, пока счет не пошел на десятки…

– Позвольте помочь вам, – откликнулся я. – У меня больше возможностей.

– Да, благодарю вас, – ответила она, и мы ушли, держась за руки.

– Бруно любит ежевику, – сказала она, когда мы добрались до места, которое выглядело наиболее подходящим.

– А тогда Бруно вам уступил вторую ягоду? – спросил я. – Он не сказал мне.

– Это на него похоже, – кивнула Сильви. – Он не любит, когда его хвалят. Да, он уступил ее мне. Ой, что это?!

Она увидела зайца, лежащего на земле с вытянутыми лапами.

– Это заяц, дитя мое. Наверное, спит.

– Нет, не спит, – Сильви робко приблизилась к зайцу. – У него глаза открыты, но он не шевелится. Может быть, он умер?

– Да, – наклонившись, сказал я. – Он умер. Бедняга! Его затравили.

– Что это значит? – не поняла Сильви.

– За ним охотились, пока он не упал замертво от страха и усталости, – объяснил я.

– За ним охотились до смерти? – ужаснулась она. – Разве так делают? Иногда мы с Бруно охотимся на улиток, но не причиняем им вреда.

«Святая невинность, – подумал я. – Как мне объяснить, что охота не всегда бывает такой невинной?»

Мы стояли над мертвым зайцем, и я подыскивал слова.

– Вы знаете, что есть на свете – в некоторых далеких странах – кровожадные звери – львы и тигры? (Сильви кивнула.) И люди даже вынуждены их убивать ради спасения своей жизни.

– Да, – сказала Сильви. – Если бы какой-нибудь тигр набросился на меня, Бруно убил бы его на месте.

– Ну, вот. А есть такие люди – они называются «охотники», – которые от этого получают удовольствие: от погони, борьбы, в общем, от опасности.

– Да, – снова подтвердила Сильви. – Бруно считает, что в опасности много удовольствия.

– Да, но в этой стране львы и тигры не водятся, поэтому люди охотятся на других животных.

Я надеялся, что ее удовлетворит такое объяснение, и напрасно. Пытливое дитя продолжало задавать вопросы.

– Но здесь водятся лисы. Это очень жестокие звери, и я понимаю, что люди их не любят. Но почему они охотятся на зайцев? Разве зайцы – тоже хищники?

– Нет, – сказал я. – Зайцы – робкие, безобидные животные, сущие агнцы.

– Но если они такие хорошие, – удивилась Сильви, – почему люди их… травят?

– Наверное, недостаточно их любят, – предположил я.

– Но дети очень любят зайчиков, – возразила Сильви. – И леди тоже.

– Вот из-за леди-то люди и охотятся на зайцев, – сказал я.

– Нет! – горячо воскликнула Сильви. – Только не из-за леди! Не из-за леди!

И добавила с дрожью в голосе:

– Не  из-за Леди Мюриэл!

В этом я с ней согласился – и очень охотно.

– И все-таки она – скорее исключение. Однако у вас такой подавленный вид, дорогая моя. Поговорим о чем-нибудь приятном.

Но Сильви не спешила менять тему. Что-то мучило ее.

– Скажите, БОГ любит зайцев? – произнесла она особым, торжественным, тоном.

– Да! – ответил я. – Без сомнения. Он любит всех, даже грешников. А в общем, только животные не знают греха.

– Я тоже не знаю  никакого греха, – сказала Сильви.

Но я не стал объяснять ей, что такое грех.

– Ну, дитя мое, – сказал я. – Попрощайтесь с бедным зайцем, и пойдемте искать ежевику.

– Прощай, бедный заяц! – молвила Сильви, оглядываясь через плечо, потому что я уже тянул ее за руку.

Но вдруг Сильви бросилась назад. Она была в такой глубокой печали, которой трудно было  ожидать от столь юного существа.

– Бедный, бедный! Дорогой мой!

Она плакала и гладила маленькое мертвое тельце. И ясно было, что сердце ее рвется.

Я испугался, что она доведет себя до болезни, и думал, что не нужно мешать ей изливать свое первое горе. Внезапно Сильви умолкла. Она посмотрела на меня  спокойно, хотя слезы все еще текли по ее щекам.

Я ничего не сказал, просто протянул ей руку.

Детское горе сильно, зато не продолжительно. Через минуту она сказала:

– Постойте! Вон там прекрасная ежевика!

С полными горстями ягоды мы поспешили к берегу, где нас ожидали Профессор и Бруно. По дороге Сильви предупредила шепотом:

– Пожалуйста, не говорите ему о зайце!

– Хорошо, дитя мое. А почему?

Слезы опять навернулись ей на глаза:

– Он очень любит и жалеет маленьких зверей.

– Похоже, мы здесь слишком задержались, Профессор? – сказал я по возвращении.

– Да, в самом деле, – ответил он. – Мы должны снова пройти через дверь из слоновой кости. Время истекло.

– И мы не можем здесь задержаться? – спросила Сильви.

– Всего на минуточку! – взмолился Бруно.

Но Профессор был неумолим:

– Хорошо, что мы вообще сюда попали. А теперь пора возвращаться.

И мы покорно поплелись за ним к двери из слоновой кости.

Глава 22

Через рельсы

– Хотите еще чаю? – спросила Леди Мюриэл. – Я надеюсь, что это созвучно со здравым смыслом?

«Надо же! – подумал я. – Всё это невероятное приключение уместилось в одной фразе Леди Мюриэл, следующей после паузы. Пауза – это, если поразмыслить, замечательнейшая проблема филологии».

Когда через несколько минут мы покинули Эшли-Холл, Артур сделал довольно странное замечание:

– Мы были там всего двадцать минут, – сказал он, – и я ничего не делал, только слушал вас и Леди Мюриэл; но у меня такое ощущение, будто я говорил с ней по крайней мере час!

А я даже не чувствовал, а не сомневался, что время шло назад и вернулось к началу нашего tete-a-tete, о котором упомянул мой друг, а прошедшее время кануло в забвение, а может быть и вовсе в небытие. Но я слишком дорожил своей репутацией здравомыслящего человека, чтобы объяснять, что случилось в действительности.

По какой-то причине – я бы назвал ее «высшей» – Артур был необыкновенно тих и серьезен во время всего нашего пути домой. И это не могло быть связано с Эриком Линдоном, который уже несколько дней был в Лондоне. С этой точки зрения, он должен был буквально сиять от счастья.

«Может быть, он узнал какие-то плохие новости?» – подумал я.

И словно прочитав мою мысль, Артур сказал:

– Он приезжает последним поездом.

– Он – это капитан Линдон? – спросил я, хотя сам догадывался об ответе.

– Да, – нехотя сказал Артур. – Капитан Линдон. Граф сказал, что он прибывает сегодня вечером, хотя это не самый подходящий день. Ведь решение насчет Комиссии будет принято лишь завтра, и Граф полагает, что капитан живо заинтересован этим.

– Он может послать телеграмму, – сказал я. – Хотя, согласитесь, военному не к лицу убегать от возможных плохих новостей!

– Он – очень хороший товарищ, – сказал Артур. – Но я признаю, что если бы он приехал после того, как узнал всё о Комиссии, это было бы хорошей новостью для меня. Но я в любом случае желаю ему успеха. Доброй ночи! (Мы как раз подошли к дому.) Сегодня я не гожусь для доброй компании, мне лучше избавить вас от моего общества.

На следующий день ничего не изменилось. Артур снова объявил, что он не годится для доброй компании, так что он решил избавить от своего общества еще и Графа с дочерью. Пришлось мне одному идти в Холл. Уже на подходе я столкнулся с Графом, Леди Мюриэл и капитаном Линдоном.

– Вы с нами? – спросил Граф. – Молодой человек с нетерпением ждет телеграммы, и сейчас мы идем на станцию.

– Молодая женщина тоже с нетерпением ждет телеграммы, – добавила Леди Мюриэл.

– Ну, это естественно, дитя мое, – сказал ее отец. – Дети, особенно женского пола, всегда нетерпеливы.

– Конечно, о детях лучше всего судить родителям, – парировала дочь. – Не так ли, Эрик?

– Кузены – не в счет, – сказал Эрик, и поскольку он устранился от участия в споре отцов и детей, то можно сказать, что победила молодость.

– А мы увидим сегодня ваших маленьких друзей? – спросил Граф. – По-моему, очень хорошие дети.

– С удовольствием скажу им об этом, – пообещал я. – Но, увы, не знаю когда.

– Я вас не спрашиваю, – сказал Граф, – но не будет никакого вреда сказать, что моя дочь сгорает от любопытства. Мы знаем здесь почти всех, но она даже отдаленно не представляет, где они могли бы остановиться.

– Когда-нибудь я вам расскажу об этом, – пообещал я, но не сейчас.

– Благодарю вас. Но, боюсь, это будет для нее слабым утешением. Остается ждать, ничего не поделаешь. Смотрите-ка, дети!

Да, это были Сильви и Бруно. Они ожидали нас у турникета. Заметив нас, Бруно кинулся навстречу, горделиво показывая ручку складного ножа: лезвие было отломано.

– Что вы будете с ним делать, Бруно? – спросил я.

– Не знаю, – беспечно ответил он. – Надо подумать.

Граф улыбнулся не без печали и молвил:

– Собирание ребенком первоначальных представлений о мире. Это период первоначального накопления – таких вот миниатюрных вещей. Но все изменится с годами.

И он погладил по голове Сильви, которая застенчиво смотрела на него. Но никакой ребенок – обыкновенный или чудесный – не мог бы долго стесняться доброго старика, и девочка нежно взяла его за руку, освободив мою. Впрочем, Бруно не изменил старому другу ради нового и не отпустил моей руки. Вскоре мы добрались до станции, где Леди Мюриэл и капитан Эрик приветствовали детей, как старые друзья.

– Вы проездом из Вавилона? – осведомился капитан.

– Так точно! – крикнул Бруно. – Туда и тут же обратно.

Леди Мюриэл изумленно посмотрела на обоих и воскликнула:

– Вы знаете их, Эрик? Что ни день, то новость!

– Мы с вами находимся где-нибудь в третьем акте, – сказал Эрик. – А вы уже хотите, чтобы вам было все понятно.

– Что делать! – жалобно ответила она. – Эта драма тянется так долго… Пока еще мы дойдем до пятого акта! Может, вы неправильно считали?

– Правильно, правильно! – ответил молодой офицер без малейшего снисхождения. – Именно третий акт. Сцена первая: железнодорожная станция. Прожектора в эту точку! Благодарю. На сцене появляются маленький принц (инкогнито, разумеется) и его преданный придворный. Это принц (он взял Бруно за руку). А я – скромный придворный. Что изволит приказать Ваше Высочество? – и он грациозно поклонился.

– А вы разве придворник? – недоверчиво спросил Бруно. – Я думаю, что вы не служите при дворе.

– Служу, ваше высочество! – со скромным достоинством ответил капитан. – А при дворе или нет – разве уж так важно? Позвольте Вашему Высочеству рассказать вкратце о моем прошлом, настоящем и будущем.

– С чего же вы начнете? – спросило «Его высочество». – С того, что в прошлой жизни были сапожником?

– Хуже, Ваше высочество! – ответил Эрик. – Я был колодником. То есть рабом в колодках – это, по-моему, так называется? – спросил он, поворачиваясь к Леди Мюриэл. Но она его не услышала, потому что надела на правую руку левую перчатку и заметила это лишь сейчас.

– И вам нравилось такое положение? – спросил Бруно.

– К сожалению, Ваше Высочество, – сказал Эрик, – не так, как следовало бы. Я желал большего, – и он выразительно посмотрел на Леди Мюриэл.

– Сильви, дорогая, помогите мне, пожалуйста, с этой перчаткой, – сказала она.

– А какого положения вы желали бы? – поинтересовался Бруно.

– Думаю, что на первых порах меня удовлетворила бы роль жениха, – ответил Эрик. – А потом я надеялся бы стать домохозяином.

– Я не понял, – сказал Бруно. – Домохозяином или дамохозяином?

– Не смущайте ребенка всякими глупостями! – с досадой воскликнула Леди Мюриэл.

– Домохозяина, – как ни в чем не бывало пояснил Эрик. – Это уже четвертый акт. Огня на сцену, побольше огня!

Вдруг его тон изменился.

– Действительно, огни! Это семафор. А вот и поезд. Однако мне, пожалуй, нужно пойти на телеграф. Мюриэл, вы не составите мне компанию?

И они ушли.

Через минуту поезд остановился, и поток пассажиров двинулся к вагонам.

– Вы когда-нибудь пытались превратить жизнь в театр? – спросил Граф. – Если нет, можно попробовать сейчас. Этот перрон – идеальная сценическая площадка. Какие удобные входы и выходы с обеих сторон. Только репетируйте – было бы желание. И всё так естественно, ни малейшего притворства. Особенно хороши статисты: они всё время новые и никогда не повторяются. И, наконец, есть даже maxina, из которой – кто знает? – может быть, появится deus.

Да, это в самом деле было замечательно – смотреть на вещи с такой стороны. Даже носильщик с багажом, из которого можно было сложить Монблан, выглядел очень натуралистично. Его сопровождала сердитая мамаша с красным лицом. Она кричала, обращаясь к двум орущим херувимчикам, затурканного вида гувернантке и еще кому-то, незримому за свертками:

– Джон! Не отставай!

– Зрелище, скажу я вам! – заметил наш старец. – А вы обратили внимание, какой у этой гувернантки затурканный вид? Это нечто!

– Вы напали на настоящую жилу, – сказал я. – Для большинства из нас Жизнь и ее радости – как выработанная шахта.

– Выработанная! – воскликнул Граф. – Только не для творческого человека. Если хотите знать, по-настоящему это – сыгранная увертюра, а весь спектакль еще впереди. Вы идете в театр, платите свои десять шиллингов – и что вам показывают за эти деньги? Какой-нибудь дуэт пастушка и пастушки? Два циклопических пугала с противоестественными завываниями рвут страсти в клочья, изображая аркадскую идиллию. Но если вы сели в вагон третьего класса и увидели то же самое – вот тогда вы поймете слова Шекспира о театре, который держит зеркало перед природой!

– Скорей его же слова о мире-театре, – сказал я.

– Пожалуй, – вздохнул старик. – И в этом театре очень редко вызывают на бис. И никаких букетов под занавес. Эта драма состоит из двух актов: в первом мы делаем глупости, во втором – сожалеем о них.

– И удовольствие от этих актов, – подхватил я в тон ему, – называется жизненной силой. Правда, не в этом новомодном смысле, я думаю? Как, знаете, какая-нибудь философическая леди рассуждает о «жизненном порыве»?

– Никоим образом! – ответил Граф. – Я бы говорил скорее о жизненной силе интеллекта. О концентрации мысли, внимания. Вот что, по крайней мере, наполовину сокращает наше наслаждение жизнью – неумение сконцентрировать мысль. Возьмите всё, что вы любите – пусть даже самое обычное, неважно. Хотя бы чтение какого-нибудь тривиального романа. Вы лихорадочно листаете страницы, пропускаете описания природы и тому подобное, всякие мелочи – словом, как говорит философ, жертвуете красивым ради интересного. Следуя этому методу, вы можете очень скоро дойти до конца, но в каком состоянии вы до него дойдете? Скорее всего, с чувством усталости и досады. А вы попробуйте сосредоточиться на длинном описании, оторваться от него на час, переключиться на что-нибудь другое, чтобы потом вернуться к нему, как изголодавшийся человек садится за роскошный стол. И тогда, прочитав книгу, вы вернетесь к повседневности, как обновленный великан.

– Да, – согласился я. – Конечно, если книга стоит затраченных усилий. А если нет?

– Если нет, – сказал Граф – ничего страшного. Я предусмотрел и эту ситуацию. В первом случае – когда вы пропускаете неинтересные места – вы получаете удовольствие от интересных. Во втором случае – ничего не пропуская – вы страниц через двенадцать определяете, что книгу читать не стоит, и получаете удовольствие от своей проницательности. Вы спокойно закрываете плохую книгу и берете хорошую. Но у меня есть теория и получше. Однако боюсь, что я  истощил ваше терпение. Вы не считаете меня слишком многословным стариком?

– Что вы! – совершенно искренне воскликнул я.

Мне действительно хотелось послушать его.

– Я думаю, что надо учиться сокращать удовольствие и растягивать неудовольствие.

– А почему не наоборот? – удивился я.

– Искусственно удлиняя неудовольствие и приучая себя к нему, вы добиваетесь того, что когда вам неприятно по-настоящему, неудовольствие длится в течение своего обычного срока, но он кажется мгновением.

– С неудовольствием всё понятно, – сказал я. – А что вы скажете насчет удовольствия? Почему его следует сокращать?

– Элементарно, сэр! Обычно зрители наслаждаются оперой три с половиной часа. Допустим, вам и получаса окажется много. Вы укладываетесь в полчаса, и в то время как заурядный зритель получает удовольствие от одной оперы, вы успеете насладиться – и даже пресытиться – семью!

– Семью?! – изумился я. – Но как это возможно? Ведь оркестр в это время будет исполнять одну оперу.

Старик загадочно улыбнулся:

– Оркестр – может быть. Но для одного инструмента это доступно.

– Да?! – воскликнул я. – Для какого же?

– Для музыкальной шкатулки, – спокойно ответил Граф. – В моей шкатулке что-то заклинило или наоборот, я не знаю, но она стало играть все пьесы быстрее на три секунды. И она не пропустила ни одной ноты!

– И вы можете наслаждаться такой музыкой? – удивился я.

– Ну что вы! – искренне сказал Граф. – Наслаждаюсь я не музыкой, а экспериментом.

– Очень интересно, попробую как-нибудь его повторить, – сказал я.

Тут подошли Сильви и Бруно. Я оставил их с Графом, а сам стал прогуливаться по платформе, пытаясь представить каждого встречного персонажем импровизированного спектакля, о котором мы говорили. Вскоре дети пробежали мимо меня.

– Что, Его Сиятельство вас уже достал? – спросил я.

– Отнюдь! – сказала Сильви. – Это он нас попросил достать ему вечернюю газету. Бруно делает карьеру: его перевели в почтальоны.

– Если за это хорошо платят, почему бы и нет, – откликнулся я.

Я продолжал прогуливаться и через некоторое время я увидел одну Сильви.

– А где же наш маленький почтальон? – поинтересовался я. – Он не нашел вечерней газеты?

– Он пошел в киоск на другой стороне вокзала. Туда, где шлагбаум сломался. О, Бруно!– закричала вдруг она и рванулась вперед.

До нас долетел глухой шум приближающегося экспресса.

Я попытался удержать ее, но без успеха. Однако в следующий миг девочку крепко схватил своими ручищами начальник станции, спасая Сильви от неприятности, к которой она так стремилась. В это мгновение мимо нас пронеслась фигура в сером и вылетела прямо на рельсы. Мы вздрогнули от ужаса. Несколько мгновений сцена была скрыта густыми клубами пара, и ясно было только одно: поезд прошел, и что-то случилось – кто-то или спасся, или погиб. Когда пар растаял, мы с облегчением увидели, что Бруно и его спаситель были вне опасности.

– Всё в порядке, – сказал Эрик (а это был он) и перешел через полотно с ребенком на руках. – Отделался легким испугом.

Он передал Бруно в руки Леди Мюриэл, а сам исправил шлагбаум и вернулся.

– А где Сильви? – еле выговорил Бруно, клацая зубами от пережитого страха.

Сестра подбежала к нему, обняла его и зарыдала.

– Успокойтесь, дорогая, – сказал Эрик. – Не стоит так убиваться. Вам не следовало рисковать собой.

– Как же не следовало! – воскликнула девочка. – И он сделал бы то же самое ради меня. Правда ведь, Бруно?

– Еще как сделал бы, – подтвердил Бруно.

Леди Мюриэл поцеловала его в макушку, и вся компания направилась к Графу. По дороге Леди Мюриэл сказала герою дня:

– Всё хорошо, что хорошо кончается. Как удачно капитан оказался рядом в нужную минуту.

– Армия всегда приходит в нужную минуту, – ответил Эрик. – А вот телеграммы я так и не получил. Не зайти ли нам сейчас на почту?

Телеграммы там не оказалось, и мы присоединились к Его Сиятельству.

– Детей нельзя оставлять без присмотра, – сказал я и добавил, что буду гулять с ними вечером.

– Но мы должны вернуться в лес прямо сейчас, – сказала Сильви, когда мы отошли на некоторое расстояние. – Нам никак нельзя задерживаться.

– Потому что пришло время превращаться в маленьких фей?

– Да, – ответила она. – Конечно, мы еще превратимся в детей, если вы и ваши друзья не будут против. Бруно опасается, что мы причиняем беспокойство Леди Мюриэл.

– Она такая милая, – вставил Бруно.

– О, я с удовольствием возьму вас к ним в гости в следующий раз, – заверил я. – Хотите подержать часы Профессора? А то вы их, пожалуй, не сможете взять в руки, когда станете феями.

Бруно рассмеялся – он уже пришел в себя после пережитого шока: