Текст книги "«Ивановский миф» и литература"
Автор книги: Леонид Таганов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
После революции Надеждин не только снимает упреки в адрес Бальмонта, связанные с невниманием к людскому миру, но и всячески подчеркивает правоту бальмонтовской «земной» позиции, сказавшуюся в неприятии нового строя. И сами Гумнищи предстанут в дневнике не только родиной известного декадента, но и местом памяти о поэте, который нес свет просвещения в самом глубоком смысле этого слова и поплатился за это изгнанием из России.
29 мая 1926 года, посетив Гумнищи, Надеждин запишет в дневнике, явно имея в виду Бальмонта: «Он громко звал нас к свету. / За то поклон поэту». А далее – не лишенный учительской назидательности упрек властям за неуменье воздать Бальмонту должное:
Когда б умны вы были,
Читальню бы открыли.
Была б читальня эта
Как памятник поэту.
Не приходится сомневаться: дойди этот совет до адресата, быть бы Якову Павловичу где-нибудь на Соловках…
В 1932 году пронесся слух о смерти Бальмонта, дошедший и до Шуи. Слух оказался ложным, но, не будь его, мы не узнали бы о безоглядной смелости никому не известного жителя провинциальной глубинки, воспевшего отвергнутого советским строем поэта:
Ушел от нас поэт.
Почтим его вставанием.
Хоть был он декадент,
Читайте со вниманьем
Последние стихи
На темы наших дней.
Советские грехи
Виднее в книге сей.
Он гостем первых дней
Был в русском коммунизме.
С того запел сильней
О нашем вандализме.
Изобличал вождей
В обмане всего света;
Ложь ленинских идей,
Подкладку их декретов.
Здесь с пеною у рта
Вожди его ругали.
И марксовской грозой
Европу вновь пугали.
Я песнь тебе спою,
Покойник на чужбине.
Поэзию твою
Прочтем с вниманьем ныне.
Мир праху твоему,
Изгнанник даровитый!
По дару своему
Не будешь позабытый.
(«Памяти К. Д. Бальмонта. В год его кончины», 10 июля 1932 г.)
Безусловно, эти стихи, как и все стихотворения Я. Надеждина, не могут быть отнесены к явлениям собственно поэтическим в полном смысле слова. Но перед нами интереснейший человеческий документ, дающий представление об активных мифотворческих устремлениях народной, «низовой» культуры, стремящейся поддержать «высокую» культуру в тяжелое для нее время.
* * *
В заключение этой главы хотелось бы сказать о сегодняшнем отношении к Бальмонту на его родине.
Известно, что на протяжении долгого времени поэт считался персоной нон-грата в советском отечестве. Ему не могли простить, что, находясь в эмиграции, он писал о бесчеловечности большевисткого режима, критиковал Горького и т. д. В Иванове, «самом советском городе», память о Бальмонте была более чем нежелательна. С большим трудом в 1967 году, благодаря подвижническим усилиям местных литературоведов Г. М. Сухарева и П. В. Куприяновского, удалось провести в шуйском педагогическом институте расширенное заседание кафедры, посвященное столетию со дня рождения Бальмонта. Намеченная на это же время в Ивановском пединституте бальмонтовская конференция была запрещена. Игнорировало официальное Иваново и приезд в город в юбилейные дни дочери поэта – Нины Константиновны (1900–1989). Останавливалась она в доме профессора Павла Вячеславовича Куприяновского, с которым у нее сразу же установились теплые дружеские отношения.
Большие сложности возникли у основателей литературного музея при Ивановском университете (открыт в 1985 году) в связи с оформлением бальмонтовской экспозиции. Обкомовские кураторы урезали ее до крайних пределов.
Положение стало меняться во времена «перестройки». В начале 90-х годов на кафедре теории литературы и русской литературы XX века ИвГУ начал разрабатываться общекафедральный проект «К. Бальмонт, М. Цветаева и художественные искания XX века». Стали проходить международные и общероссийские конференции, связанные с выдвинутой темой, издавались сборники под тем же названием. Эти сборники (всего их вышло на сегодняшний день шесть) получили высокую оценку в научной академической среде. Ивановский университет, по утверждению рецензента журнала «Русская литература», стал «одним из сильных центров научного литературоведения и одним из лидеров в изучении наследия Бальмонта, Цветаевой и их современников. У него есть свой путь, неотрывный от традиций русской литературной науки и европейских исследований. Сборники читаются, и новое, представленное в них, входит в научное сознание»[152]152
Перхин В В. Новое о К. Д. Бальмонте, М. И. Цветаевой и их эпохе // Русская литература. 2000. № 4. С. 206.
[Закрыть].
Приведем лишь один пример, связанный с открытием в этих сборниках новых интересных материалов, имеющих отношение к нашей теме. В шестом выпуске сборника «К. Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века» была напечатана статья Н. В. Дзуцевой «В зеленых глазах твоих, Скандинавия…» (об одном иваново-вознесенском эпизоде биографии К. Д. Бальмонта), где на основании романной хроники Р. Штильмарка «Горсть света», написанной по семейным преданиям, исследователь вводит в ивановскую часть бальмонтоведения неучтенный эпизод пребывания поэта в Иваново-Вознесенске весной 1917 года, а именно его знакомство с Марией Оскаровной Штильмарк, матерью писателя, очаровательной женщиной, наделенной утонченной скандинавской красотой. Вот как эта встреча, происшедшая в доме владельца технической конторы Марка Млынарского, описана в романе: «Столичный поэтический лев не разочаровал прелестных слушательниц. Весь вечер он был в ударе, читал щедро, разгорался все пламеннее, соглашался вспоминать совсем старое, раннее, при этом шутил мягко и чуть грустно, почти не ершился и страшно всем понравился.
На Ольгу Юльевну Вальдек (под таким именем выступает в романе Р. Штильмарка Мария Оскаровна – Л. Т.) он обратил внимание сразу. Он спустился в вестибюль за позабытым в пальто портсигаром и стоял под лестницей, пока она в задумчивости медленно сходила по мраморным ступеням. Поэт с театральной восторженностью припал на колено, как в рыцарские времена, и воскликнул, что преклоняется перед божеством нордической красоты.
– Поэт счастлив видеть перед собой золотоволосую Скадинавию и намерен быть ее рыцарем, по меньшей мере, за ужином…»
После отъезда Бальмонта из Иваново-Вознесенска Ольга Юльевна (Мария Оскаровна) получила письмо со стихами «В зеленых глазах твоих, Скандинавия…», подписанное инициалами – К. Б.
Особая роль в изучении и популяризации бальмонтовского наследия принадлежит Павлу Вячеславовичу Куприяновскому, который до конца своих дней не переставал работать над изучением бальмонтовского наследия. Написанная им совместно с Н. А. Молчановой монография «Поэт Константин Бальмонт: Биография. Творчество. Судьба» (Иваново, 2001; 2-е изд. «Поэт с утренней душой» М., 2003) стала первым в России полным монографическим исследованием жизни и творчества поэта.
С начала 90-х годов в Шуе стали проходить «Бальмонтовские чтения», организованные сотрудниками местного краеведческого музея и приуроченные ко дню рождения поэта. Частый и желанный гость на этих чтениях – внук Бальмонта, Василий Львович Бруни. «Чтения» не ограничиваются докладами и сообщениями и зачастую перерастают в яркие поэтически-музыкальные действа, где наряду со стихами знаменитого поэта, исполнением романсов на его слова звучат стихи местных авторов.
В совокупности они могли бы составить небольшую антологию, где сквозной темой является возвращение Бальмонта на родину, тема бессмертия его поэзии. Выпишем несколько строф из этой предполагаемой антологии:
Великий русский он Поэт,
Он мой земляк. И слава Богу,
Что через много долгих лет
Нашел он в край родной дорогу.
(Т. Сафронова. «О Бальмонте»)
Где бы ни жил: в Париже, Ницце,
Если к сердцу тоска острей,
Он ромашку носил в петлице —
Вековуху российских полей.
(К. Калинин. «На родине К. Бальмонта»)
Бальмонт. В годы далекого детства,
Что промчались под марши и крики «ура!»,
Наши деды тайком нам дарили в наследство
Книги, чудом спасенные от костра.
Как весенние шумные воды,
Пробудившие души от зимнего сна,
Эти строки, как символ духовной свободы,
Остаются на все времена.
(К. Зимина. «Бальмонт. В годы далекого детства…»)
Поистине бальмонтовской стала в Шуе средняя школа № 2, в здании которой в дореволюционные времена размещалась мужская гимназия, где учился (и откуда был изгнан) будущий поэт. Здесь разработана специальная программа, где, в частности, записано: «Изучение жизни и творчества К. Д. Бальмонта через систему учебных и внеклассных занятий – одно из главных направлений работы школы по сохранению культурно-исторических традиций родного города и школы…»[153]153
Хромова С. Ю. К. Бальмонт в школе (Из опыта работы шуйской средней школы № 2) // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Иваново, 2002. (Вып. 5.) С. 102.
[Закрыть]. Усилиями школьных энтузиастов были созданы поэтический клуб «Серебряная лира», литературное кафе «Бродячий щенок». «Мы думаем, – пишет один из инициаторов бальмонтовской программы, – наша работа, наши усилия не прошли даром. Наблюдаешь за детьми и видишь, как каждая новая встреча превращается в праздник души, в увлекательный диалог с миром искусства, историей России и своего края… Для многих ребят Бальмонт стал любимым поэтом»[154]154
Там же. С. 107.
[Закрыть].
В декабре 2001 года Шуйской школе № 2 было присвоено имя К. Д. Бальмонта. Это стало событием не только отдельно взятой школы, но и культурной жизни всего ивановского края. Автор этой книги написал строки, в которых происходящее как бы комментируется от лица самого поэта:
Вольный, как ветер, русский и рыжий,
Смотрю, улыбаясь, с небесных высот:
Шуя сегодня Бальмонтом дышит,
Бальмонт сегодня Шуей живет.
Был я в Испании, Англии, Азии,
В Африке пил ослепительный зной.
Время пришло возвращаться в гимназию,
Время пришло возвращаться домой.
Сердце предсказывало это свидание.
В серых ненастьях надеялся я:
Двери откроются в гулкое здание…
Здравствуй, прекрасная юность моя!
Где же они, кто в тупом ослеплении
Гнали меня из родных этих стен?!
Схлынули! Сгинули в черном забвении.
Я же презрел их бесчувственный плен.
Низкий поклон не забывшим поэта!
И, вспоминая сегодня о нем,
Душу откройте для Истины, Света!
БУДЬТЕ КАК СОЛНЦЕ всегда и во всем!
Конечно, не все обстоит так просто с процессом возвращения Бальмонта на родину, как это может показаться после стихотворных приветствий поэту-земляку. Некоторые факты удручают. В бедственном положении оказались Гумнищи, место отсчета не только жизни, но и поэзии Бальмонта. Гибнет парк со столетними липами, видевшими будущего поэта. О восстановлении усадьбы даже и мечтать не приходится (нет финансовых средств). Затягивается открытие музея Бальмонта в Шуе… Но будем все-таки верить, что со временем все устроится и его родина будет восприниматься как своеобразная родина Серебряного века. Ведь Бальмонт – его первый поэт.
Глава VI. Литература «Красной губернии»: взлеты и падения
В 1918 году Иваново-Вознесенск превратился из безуездного города в столицу большой области, сразу же получившей в печати название «красной губернии», и это название уже само по себе характеризовало послеоктябрьскую направленность ивановского мифа. Иваново – город, в котором еще до Октября власть была в руках большевиков; Иваново – пролетарский бастион на пути контрреволюции к Москве; Иваново – Красный Манчестер, еще в 1905 году прославившийся своей «Красной Талкой», на берегах которой «красные ткачи» утверждали свой рабочий Совет – прообраз советской власти. Все это делало Иваново-Вознесенск революционно-символическим городом.
Сам Маяковский, главный «горлан и агитатор» нового времени, внес немалую долю в создание красного мифа об Иванове. И не только стихотворной строчкой, которую так любят цитировать наши краеведы: «Москва и Иваново строились заново». Вспомним «Мистерию-Буфф» Маяковского, начало третьей картины третьего действия, когда трудящиеся, «нечистые», попадают в свою «обетованную страну», в социалистическое будущее, где, как сказано в ремарке, «качаются саженные цветы и горящим семицветием просвечивает радуга». Первая реакция героев на открывшийся город: «Да ведь это Иваново-Вознесенск!». И пусть потом выяснится, что это не Иваново-Вознесенск и не Шуя (тоже упоминается в «Мистерии-Буфф»), а некий собирательный город будущего, упоминание о Русском Манчестере, ставшем в годы революции Манчестером Красным, не случайно. Позже в поэме «Владимир Ильич Ленин» Маяковский представит Иваново-Вознесенск тем городом, в котором раньше, чем где-либо, забрезжило видение вождя социалистической революции:
В снегах России,
в бреду Патагонии,
расставило
время
станки потогонные.
У Иванова уже
у Вознесенска
каменные туши
будоражат
выкрики частушек:
«Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовет
Стеньку Разина».
В какой мере осознавалось это революционное мессианство в самом Иванове? В большой степени осознавалось и со временем культивировалось все настойчивей.
Не все знают, что идея Иванова как третьей столицы советской России возникает не в конце 20-х годов, как принято считать у местных историков, а гораздо раньше. Сначала эта идея воспринималась как литературная метафора. Здесь можно вспомнить, например, статью Д. Фурманова «Слава черному городу», напечатанную в центральных «Известиях» 1 декабря 1920 года. Статья заканчивалась обращением автора к рабочему городу: «Много дорогих жертв принес ты на алтарь рабочей революции, старый, черный город. Да будет славно твое имя, третья рабочая столица, да будет оно подымать наш дух в суровой борьбе и указывать, как борются и как должны бороться честные и мужественные рабочие рабочего государства».
Подхватывая определение Фурманова, А. Ноздрин вписывает в дневник от 16 октября 1922 года такое четверостишие:
Но, чтобы этот поэтический лозунг превратился в реальный проект, нужно было представить, «наработать» весомые доказательства экономической, культурной состоятельности «красной губернии». Одним местным энтузиазмом здесь нельзя было обойтись. Нужна была поддержка свыше. И она была оказана.
В первые годы революции и гражданской войны вопросами «размораживания» фабричного производства в ивановском крае занимался лично председатель Совнаркома В. И. Ленин, который очень высоко ценил роль иваново-вознесенского пролетариата в деле завоевания и защиты революции. Благодаря связям М. В. Фрунзе с правительственными кругами Москвы, в 1918 году в Иванове, где раньше не было ни одного высшего заведения, открываются сразу два вуза (политехнический и педагогический). После окончания гражданской войны начинается строительство новых фабрик. Расширяется сфера здравоохранения и образования. Ведется жилищное строительство. «Красная губерния» динамично электрифицируется, и т. д.
Показательно, что к середине 20-х годов в Иванове обозначилось мощное краеведческое движение, обусловленное стремлением создать историю революционного края, начиная с самих давних времен. А. Ноздрин констатировал в своем дневнике: «Краеведческое движение – явление большого романтического порядка, увлекательно. Оно самые обыкновенные в недавнем прошлом области сейчас превратило в какие-то африканские дебри. Мы, краеведы, превратились в туристов-исследователей, собираем все новые и новые коллекции исторических материалов. Если бы наша любовь к прошлому, наш роман с ним получше и почаще обставлялся средствами, то из этого дела можно было бы создать целую новую эпоху.
Но и при такой пока обстановке наша работа не есть крик моды, а то, что человеку нужно найти и он нашел»[156]156
Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. С. 77–78.
[Закрыть].
Большим подспорьем для ивановских краеведов стало книгоиздательство «Основа», созданное в Иваново-Вознесенске в 1922 году и просуществовавшее до 1929 года. Это издательство было одним из крупнейших в тогдашней России. Помимо политической, экономической, художественной литературы, в издательстве выходили работы виднейших краеведов «красной губернии»: П. М. Экземплярского, И. И. Власова, М. П. Сокольникова и др.[157]157
См: Издано в «красной губернии». Каталог издательства «Основа». 1922–1929 / Сост. Е. Л. Силкина. Иваново, 1985.
[Закрыть]
В 1929 году Ивановская губерния преобразуется в Ивановскую промышленную область (ИПО), в которую вошли, помимо Ивановской, Владимирская, Костромская и Ярославская губернии. Патриотическая эйфория ивановцев достигла кульминации. «Ивановец, – писал в одном из своих тогдашних очерков Михаил Кольцов, – патриотичен и горд своей родиной совершенно необычайно. Равных ему по патриотизму и гордости людей можно найти разве только среди английских лордов, отрицающих даже теоретическую возможность существования лучших мест на земле, чем несколько сырых, плаксивых улиц в западной части Лондона»[158]158
Цит. по кн.: Балдин К. Е., Семененко А. М. Иваново: история и современность. Иваново, 1996. С. 85–86.
[Закрыть].
Есть какая-то скрытая ирония в этой похвале ивановскому патриотизму, которая сейчас читается так: «лордам» из Иванова надо бы все-таки задуматься, чем может обернуться их стремительное возвышение в условиях нарастающей сталинской диктатуры. Но об этом позже…
Особенно показательно в плане понимания советской ивановской мифологии изменение архитектурного облика Иванова. Начиная со второй половины 20-х годов, он все более явно начинает выверяться на показательный советский город, готовый стать «третьей столицей». Ивановский конструктивизм в архитектуре вошел в справочники по истории советской культуры. Это 400-квартирный «дом-коммуна», «дом-корабль», «дом-подкова», гостиница «Центральная» и др.
Многим ивановцам-патриотам верилось тогда, что начинается строительство совершенно небывалого города. В сентябре-октябре 1925 года в «Рабочем крае» был опубликован роман Вл. Федорова «Чудо грешного Питирима». Здесь нарисовано Иваново 2025 года, где воплощены в реальность самые смелые архитектурные идеи. Кубические формы домов, над которыми кружатся аэробусы, аэромотоциклетки. Подвесная железная дорога. Преобразилась главная река города: «Уводь, щекотавшая некогда слизистые оболочки носа своим смрадом, ныне стала чистой, с золотым дном и серебряными берегами. Реку пересекало множество подвесных мостов. Берега ее серебрил не только белый мрамор, из которого они были выложены, но и чешуйчатые деревья, в беспорядке разбросанные на всем протяжении, какое охватывал глаз…» Причем это город, где во всем дает о себе знать идеология победившего пролетариата. Она и в воздвигнутом на Талке мощном сооружении, стремительно бегущем винтом вверх и заканчивающемся фигурой Ф. Афанасьева. На памятнике сооружен радиоусилитель, из которого звучит такой, например текст: «В день стодвадцатилетия расстрела на Талке в Иваново-Вознесенске открывается сессия Центрального Исполнительного Комитета. Будут обсуждаться условия западного полушария». Город таким образом становится опорой коммунистического мира, и об этом, между прочим, свидетельствует функционирующая здесь станция космических «лучей смерти», действие которой направлено против «лагеря мирового капитализма»[159]159
См. об этом романе ст.: Козлов Ю. В., Дьяков А. «Иваново-Вознесенск в 2025 году (По роману Вл. Федорова „Чудо грешного Питирима“») // Краеведческие записки. Иваново. 1998. С 215–217.
[Закрыть].
Такого рода футурология не только не отвергалась Красным Манчестером, но сразу же принималась к действию. В генеральном плане реконструкции города, разработанном в конце 20-х годов, значилось, например, строительство грандиозного здания Дома Советов. Поставленное на площади Революции, оно должно было стать центром города, от которого расходятся в разные стороны 12 лучей-улиц. Какой-то прямо-таки красноапостольский проект! Тем более что для его воплощения необходимо было разрушить Рождественскую и Воздвиженскую церкви. Церкви разрушили (а кроме них еще не один десяток храмов), дворец не построили[160]160
О разрушенных и сохранившихся храмах см.: Тихомиров А. М. Храмы Иваново-Вознесенска. Иваново, 1996.
[Закрыть]. Унылые чиновничьи сооружения на нынешней площади Революции являются своеобразным памятником бездушного советского бюрократизма. Абсурдистскую ноту вносит огромная доска на одном из этих официальных зданий, где аршинными буквами выбиты ленинские слова: «…пролетариат московский, питерский и иваново-вознесенский… доказал на деле, что никакой ценой не уступит завоевания революции».
Воплощенная в жизнь утопия превращалась в антиутопию.
Показательна в этом плане судьба «театра действа», грандиозного сооружения, построенного на месте Покровского собора в начале 1930-х годов. В момент уничтожения храма пришло известие о переименовании Иваново-Вознесенска в Иваново. Знаменательное совпадение! Рушатся храмы, из названия города убирается та часть, которая намекает на его богоизбранность. И словно бы какая-то высшая сила начинает противиться строительству «театра действа», призванному утвердить советское Иваново в его агрессивном «красном» безбожии. Впрочем, современные историки пишут об этом весьма спокойно, исключая в данном случае какой-либо мистический момент: «Судьба его (театра) оказалась весьма несчастной. Архитектор Власов и строители не учли, что почва Покровского холма чревата оползнями, довольно быстро сгнили и деревянные перекрытия крыши. Здание часто ремонтировали, пока в 60-х годах не закрыли на длительную реконструкцию»[161]161
Балдин К., Семененко А. М. Иваново: история и современность. Иваново, 1996. С. 91.
[Закрыть]. И сегодня, после реконструкции, театр снова требует ремонта… Оползни оползнями, но от «мистического» вопроса никуда не уйдешь: почему веками стоял на этом месте храм Господний, а вот «театры действа» не стоят? После этого начинаешь думать, что ущербность «красного» ивановского мифа заключалась в том, что в нем многое навязывалось сверху и тем самым разрушалась почва, на которой произрастала естественная жизнь, истинное творчество. Вот почему «ивановский миф» в советское время двоится. За «красным» отрывается «черное», за «черным» – какое-нибудь «синее», а дальше и вообще нечто потаенное, не желающее подчиняться любой тотальности. И это относится порой к самым «красным» явлениям ивановской литературы.
* * *
Обратимся к творчеству Дмитрия Андреевича Фурманова (1891–1926). Трудно найти в литературе ивановского края фигуру, которая бы так соответствовала представлениям о советском писателе, взращенном Красным Манчестером. Именно Фурманов в своем романе «Чапаев» прославил «красных ткачей» как передовую силу революции, готовую всеми возможными средствами защитить молодую советскую республику. «И где их, бывало, где не встретишь: у китайской ли границы, в сибирской тайге, по степям оренбургским, на польских рубежах, на Сиваше у Перекопа, – где они не были, красные ткачи, где они кровью не полили поле боя? То-то их так берегли, то-то их так стерегли, то-то их так любили и так ненавидели: оттого им и память – как песня сложена по бескрайним равнинам советской земли.
Вот ехали на фронт и в студеных теплушках, в трескучем январском холоду учились, работали, думали, думали, думали. Потому что знали: надо быть готовыми ко всему. И надо войну вести не только штыком, но и умным, свежим словом, здоровенной головой, знанием, уменьем разом все понимать и другому так сказать, как надо»[162]162
Фурманов Дм. Собр. соч: В 4-х т. Т. 1. М., 1961. С. 36. Далее ссылки на это издание даются в тексте. Первая цифра – том, вторая – страница.
[Закрыть].
Заметим, однако, что «красные ткачи» не являлись в романе Фурманова центром изображения, а, случись это, возможно, «Чапаев» не стал бы событием в русской литературе XX века. Уж очень идеологически определенным, выпрямленным предстает изображение ивановцев в фурмановском произведении. Попытка индивидуализировать ивановские типы не привели писателя к художественной удаче. Кто сейчас помнит таких, скажем, персонажей из «Чапаева», как Лопарь и Бочкин?
Реализация авторской концепции, связанной с восприятием ивановцев как думающей части революционной современности, проявилась в открытии Фурмановым чапаевского феномена, который до сих пор остается актуальным для выявления особенностей истории «восстания масс» в России.
Похоже, для комиссара Федора Клычкова, за которым стоит сам Фурманов, нет важнее дела в пору его пребывания в Чапаевской дивизии, чем разгадать тайну самородка-комдива, ставшего легендой еще при жизни. Казалось, в конце концов, разгадал: Чапаев «полнее многих в себе воплотил сырую и геройскую массу „своих“ бойцов. В тон им пришелся своими поступками. Обладал качествами этой массы, особенно ею ценимыми и чтимыми, – личным мужеством, удалью, отвагой и решимостью. Часто этих качеств было у него не больше, а даже меньше, чем у других, но так уж умел обставить он свои поступки и так ему помогали делать свои, близкие люди, что в результате от поступков его неизменно излучался аромат богатырства и чудесности».
Но, осознав Чапаева героем «сырой и геройской массы», Фурманов-Клычков не может освободиться от какого-то гипнотического воздействия, которое оказывает личность комдива на него, коммуниста, идейного представителя ивановского пролетариата. Все дело в том, видимо, что сама натура Чапаева, как она представлена в фурмановском произведении, шире и глубже любых идеологических представлений о ней. Автора восхищает и одновременно страшит эта тайная догадка.
Чапаев в романе Фурманова – «массовый человек», ощутивший в революционное время свою значительность, обязательность своего присутствия в ходе общей жизни. Замечательно то место в романе, где Чапаев сравнивает прежнее, дореволюционное чувствование своего места жизни с нынешним: «Я, к примеру, был рядовым-то, да што мне: убьют аль не убьют, не все мне одно? Кому я, такая вошь, больно нужен оказался? <…> И вот вы заметьте, товарищ Клычков, што чем я выше поднимаюсь, тем жизнь мне дороже… Не буду с вами лукавить, прямо скажу – мнение о себе развивается такое, што вот, дескать, не клоп ты, каналья, а человек настоящий, и хочется жить по-настоящему, как следует».
Чапаев непредсказуем, как живая жизнь, что и порождает мучительную рефлексию комиссара Клычкова. «Не оставить ли на произвол судьбы эту красивую, самобытную, такую яркую фигуру, оставить совершенно нетронутой? Пусть блещет, бравирует, играет, как многоцветный камень!». Но тут же мысль эта показалась комиссару «смешной и ребяческой на фоне гигантской борьбы.
Чапаев теперь – как орел с завязанными глазами, сердце трепетное, кровь горяча, порывы чудесны и страстны, неукротимая воля, но …нет пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит…».
Далеко не каждому комиссару, однако, приходили в голову такие «ребяческие» мысли. Многие предпочитали сразу подрезать орлу крылья. И кто знает, не погибни Чапаев, не ждала ли его участь легендарного комдива Второй Конной Армии Филиппа Миронова, начдива Думенко и других героев гражданской войны, чей жизненный полет был оборван комиссарами, почувствовавшими в них угрозу для усиливающейся большевистской диктатуры?
«Чапаев», помимо всего прочего, роман с потаенным личным сюжетом. На эту мысль наталкивают дневники Фурманова и, в частности, сравнительно недавно опубликованные записи, касающиеся сложных отношений комиссара и комдива. Фурманов, как выясняется из этих записей, ревновал свою жену Анну Никитичну (Наю), прибывшую в апреле 1919 года в Чапаевскую дивизию и снискавшую там страстное внимание со стороны Василия Ивановича. Ослепленный ревностью, Фурманов обвинил Чапаева в «подлых и низких» приемах, которые проявляются во всем, что делает Чапаев. Конфликт между Фурмановым и Чапаевым зашел так далеко, что стал предметом разбирательства в Реввоенсовете Южной группы войск, которой командовал М. В. Фрунзе. Казалось бы, потом наступило примирение, но, как говорится в книге «Неизвестный Фурманов», «интимная подоплека конфликта осталась… Это и стало причиной отзыва Фурманова из Чапаевской дивизии…»[163]163
Куприяновский П. В. Неизвестный Фурманов. Иваново. 1996. С. 127.
[Закрыть].
После знакомства с историей драматических отношений между Фурмановым и Чапаевым по-иному начинаешь воспринимать то, что можно назвать метазамыслом романа. Автор «Чапаева», преодолевая память о жгучей ревности, отдает должное «сопернику», открывая в нем эпохальную натуру. Это ли не победа личности художника над политическим функционером, попавшим в плен ревнивому чувству?!
Надо отдать должное П. В. Купряновскому, который еще в 1960-е годы сумел поколебать плакатное представление о Фурманове как писателе-комиссаре с непременным орденом Красного Знамени на груди. Ученый в своей монографии «Искания, борьба, творчество» (1967) открыл в авторе «Чапаева» незаурядную личность, человека, находящегося в непрестанном духовном поиске. Открытие это связано прежде всего с внимательным чтением дневников писателя, которые он начал вести с 1910 года будучи учеником Кинешемского реального училища, а затем уже не мыслил своего жизненного существования без дневникового творчества. Именно дневники Фурманова, взятые как целое, следует признать сегодня его главной книгой. Насколько далек был реальный Дмитрий Андреевич от хрестоматийного образа писателя-комиссара, созданного советской пропагандой, стало особенно ясно, когда тем же П. В. Куприяновским в 1996 году были опубликованы в книге «Неизвестный Фурманов» ранее неизвестные широкому читателю дневниковые записи, где писатель откровенно пишет о своих идейных метаниях, подвергает сомнению некоторые большевистские начинания, затрагивает интимные стороны жизни, которые дают возможность увидеть по-новому, казалось бы, уже давно известное, как это было в выше представленном случае с Чапаевым. Но здесь нужна оговорка. «Неизвестный» Фурманов в сущности своей остается человеком, который выстрадал коммунистическое мироощущение. Переделывать сегодня Фурманова из большевика в либерала в угоду «демократической» конъюнктуре – глупость. Другое дело: отделить живого писателя от бронзового памятника. Отделить от идеологических догм, в которые не укладывается замечательный писатель.
Дневники Фурманова дают представление об изначальном гуманистическом истоке его идейных исканий. В дневниковой записи от 26 июня 1910 года читаем: «Гуманизм – это направление, <…> проникнутое уважением к человеку, его потребностям, способностям, наклонностям и т. п., и т. п. Вот именно этого-то гуманизма я и придерживаюсь: я уважаю человека…» (4, 18). Причем здесь важно отметить, что дневник Фурманова запечатлел внутренние усилия личности, стремящейся преодолеть в себе то рабское, что окружало ее. Вспоминая о начале жизни в Иванове-Вознесенске, Фурманов писал: «У нас был кабак (в доме, где первоначально поселилась семья Фурмановых – Л. Т.). Ух, как противно это слово! Отвратительный запах прокопченности, пропитанности всего водкою, кажется, до сих пор еще живет – да, живет в моей памяти и заставляет содрогаться при одной мысли о возможности того обстоятельства, что и я мог бы попасть „по счастливой случайности“ в компанию этих вечных сотоварищей, собутыльников моего отца, что и я мог бы пропасть, как пропадают многие, – за компанию» (запись от 30 августа 1910 г.)[164]164
Цит. по: Куприяновский П. В. Искания, борьба, творчество. Ярославль, 1967. С. 10.
[Закрыть].
Насколько интенсивной была духовная жизнь юноши Фурманова, свидетельствуют те страницы дневников, где говорится о его увлеченности творчеством русских классиков. «Лучшие умы, – записывает он в дневнике 1912 года, – не глумились над человеком. Они страдали и своим страданием прокладывали и указывали путь, или они любили и показывали путь, как надо любить, – таковы Толстой, Достоевский, Горький и Тургенев» (4, 39).
Во время учебы в Московском университете Фурманов, что называется, заболел Достоевским. Любимым героем стал для него Алеша Карамазов. Он и в самом себе находит «что-то Алешино». Но скоро Фурманов подверг сомнению этот возникший было жизненный идеал: «Не могу я быть Алешечкой, не могу. Что же я буду делать, когда жизнь просит своего…»[165]165
Цит. по тому же изданию. С. 88.
[Закрыть]. И в более поздней дневниковой записи: «Непротивление мне как-то не к лицу. Когда я долго держал перед собой образ Алеши Карамазова и пытался в каждый свой поступок призвать его, выходило какое-то юродство во имя смирения и прощения. <…> Смиренность была во мне всегда неестественна. <…> Ее сметала первая волна и уносила бесследно до первого припадка. А припадки эти случались в минуты личного счастья. <…> В минуты же горя и злобы, наоборот, – приходило желание бороться, отстоять себя, объявить себя, испробовать скрытую силу.
