Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

Мотив двойничества в романе «Без креста» заставляет вспомнить Достоевского. Как и у великого романиста, за двойничеством героев В. Сердюка – судорожный поиск истины, извивы беспокойной совести, жаждущей покаяния и пока не находящей его.

В. Сердюк избрал для своего романа весьма непростую форму повествования: роман в романе, где возникают сложные соотношения между основным героем, Нечаевым, и автором, повествователем, издателем книги. Такого изощренного в композиционном плане произведения в ивановской литературе еще не было. Но эта изощренность – не пресловутая постмодернистская игра, а насущная художественная необходимость, мотивированная поиском новой концепции жизни, а применительно к нашему случаю – кардинальным пересмотром «ивановского мифа».

Этот пересмотр идет в последнее десятилетие и в той части творчества В. Сердюка, которая непосредственно связана с общественно-культурной летописью ивановского края. Пожалуй, никто из ивановцев так много не писал о том, что было и что есть теперь в культуре, литературе на «отчей земле».

В книгах «Долг» (1990), «Судьба писателя» (2000), как и в романе «Без креста», писатель во многом освобождается от «розового оптимизма» времен «развитого социализма» и начинает как бы заново реконструировать прошлое без всякого литературного глянца. И оказывается, например, что между культурой и властью в городе Первого Совета не было полного единства в те годы, когда в Иванове шла бесконечная пропаганда революционных и трудовых традиций, преемственности поколений и т. д. В последних книгах В. Сердюка множество примеров волюнтаристской политики местной власти в области культуры. Обращаясь к брежневскому времени, автор книги «Долг» вспоминает, например, с какой помпой открывалась в Иванове стела с портретом Л. И. Брежнева. «Отделанная мраморной плиткой, эта „малая архитектура“, – комментирует В. Сердюк, – влетела заказчику в копеечку. А ведь первый секретарь обкома (В. Г. Клюев, – Л. Т.), сделавший этот жест за чужой счет, не мог не знать о трудном положении в экономике страны, не мог не видеть тотального попрания демократии и пышного расцвета культа личности. Видел! Да и сам он был одним из столпов, на котором держался человек в тяжелом от наград пиджаке». Кстати сказать, эту стелу уже в те времена остроумные ивановцы, принимая во внимание ее близость к трамвайной остановке Станционная, окрестили «Станционным смотрителем».

Вспоминает В. Сердюк в «Долге» и о других памятниках города, которые с самого их появления вызывали «скептические усмешки, а то и откровенное ерничество». Особенное раздражение у многих горожан вызывала (и вызывает до сих пор) монументальная громадина «Борцам революции» на площади Революции. Это своего рода плохая копия двух известных советских произведений – скульптуры И. Шадра «Булыжник – оружие пролетариата» и картины Г. Коржева «Поднимающий знамя». Пародийный характер монумента состоит в том, что фигуры босых рабочих в равной мере могут соответствовать и босым героическим партизанам, и морякам (ходили слухи, что этот памятник первоначально был задуман как памятник в честь морских пехотинцев для какого-то южного города). Интересна реакция на это сооружение тех, кто еще помнил ивановское революционное прошлое. «Была у меня знакомая старушка, – пишет автор „Долга“, – заслуженная, между прочим, старушка. Больная уже в ту пору, на улицу не выходила. А когда узнала, что воздвигли на площади сей монумент, запросилась – свозите да свозите. Привезли. Посмотрела-посмотрела и вдруг нехорошо выругалась. Никто от нее плохого слова сроду не слышал, а тут вдруг так. И говорит: „Я была еще девчонкой, когда на Приказном мосту рабочих расстреливали, но хорошо все помню. Отцы наши на демонстрацию или на митинг, как на праздник, шли: сапоги до зеркального блеска начищали, жен замучат, пока те рубахи гладят – чтобы ни морщинки, ни складочки. А тут кого изобразили? Босяков каких-то“».

А с другой стороны, В. Сердюк пишет в «Долге» о том, с каким трудом пробивалась идея создания музея семьи Цветаевых в Ново-Талицах, где жили дед и отец великой поэтессы. Рассказывает о варварском сносе дома Николая Майорова, о нелепостях, сопутствующих организации музея ситца в Иванове и т. д. К великому сожалению писателя, это грустное прошлое не только не исчезло, но приобрело еще более химерические формы в новые времена. И вот уже сегодняшний «отец области» вместе со своими подручными чиновниками так руководят культурой, что прошлое может показаться не таким уж мрачным. Об этом пишет В. Сердюк, не дожидаясь выхода новых книг, и в местных изданиях, и в центральной прессе. Оставаясь «государственником», он не принимает государство в его «сталинско-брежневском» виде. Не в меньшей степени претит ему и сегодняшнее квазидемократическое устройство общества.

Заветная тема в творчестве В. Сердюка – судьба провинциального писателя – тоже со временем обретает все большие драматические обертоны.

В книги «Долг» и «Судьба писателя», кроме упомянутых выше А. Лебедева и Н. Майорова, вошли жизнеописания многих писателей, связанных с ивановской землей. Это Филипп Нефедов, А. Благов, В. Жуков, М. Дудин, В. Смирнов, И. Ханаев, А. Малышев, Н. Колоколов… Список далеко не полный, но и из него видно, что В. Сердюк создал своеобразную историю литературы ивановского края, где на первый план выходит личность писателя, живущего в провинции. Его трудная, порой трагическая участь. Защита собственного достоинства этого писателя в труднейших условиях существования.

В книгах В. Сердюка много места уделено судьбам местных писателей, чей талант оказался недооцененным. Среди них Иван Алексеевич Ханаев (1906–1985). Очерк о нем начинается печально: «…В последний путь его проводила горстка близких людей – брат, несколько писателей, два-три ученика, из тех, что любили его еще со школы, когда он преподавал, ну и обязательные для таких церемоний равнодушные, но слезливые старушки, которых было предостаточно в его последнем обиталище (дом престарелых, где доживал последний год Иван Алексеевич с женой – Тамарой Николаевной – Л. Т.)». Далее В. Сердюк вспоминает, как бедно и одиноко жилось семье Ивана Алексеевича в последнее время. «Из моей памяти, – пишет автор очерка „Самоцветы Ивана Ханаева“, – никогда не изгладится одна деталь. Это было зимой. Иван Алексеевич простудился и температурил. Дверь мне открыла плоскенькая уже, в просторном халате, будто с чужого плеча, Тамара Николаевна. Я разделся в тесном и для одного-то закутке прихожей, вошел в комнату и увидел его лежащим на кровати. В квартире было жарко и душно, поэтому Иван Алексеевич, по-домашнему одетый, лежал поверх одеяла. А на ногах у него вместо носков были натянуты шерстяные варежки – одна красная, другая зеленая».

Вот именно такими бытовыми, психологическими подробностями и сильны очерки В. Сердюка. Эти самые варежки нужны в данном случае не для того, чтобы просто разжалобить читателя, а для утверждения контраста между внешней бедностью и «самоцветной» душой. После грустных картин, связанных с болезнью и смертью Ханаева, автор обращается к его стихам:

 
Хмельные, в звоне комарином
Ложились травы в полный рост.
И пахло, пахло кумарином
И таволгой – до самых звезд!
Птичата вырасти спешили —
Лететь, брести, куда взбрело.
Они порхали, мельтешили
И поднимались на крыло.
Так были милы их повадки,
Доверье в бусинках-глазах!
И, значит, было все в порядке
И на земле, и в небесах.
 

«Простота-то какая! – комментирует эти стихи автор очерка „Самоцветы Ивана Ханаева“. – Ясность – до прозрачности. И – доброта, любовь ко всему сущему. И – умиротворенность, радость, что „все в порядке и на земле, и в небесах“. И уж не знаю, по каким таким законам, но за этим благополучным кусочком мироздания, увиденным поэтом, вдруг встает вся земля – с ее нескончаемыми войнами, экологическими проблемами, человеческой злобой, нетерпением, насилием».

И еще одно стихотворение И. Ханаева, процитированное В. Сердюком, хотелось здесь напомнить. В нем замечательно выражено чувство собственного достоинства поэта, который и в малой своей известности благодарен судьбе за счастье петь свою и только свою песню:

 
Знатоку стихи покажешь —
«Чепуха, мой милый, сплошь.
Лучше Пушкина не скажешь,
Как Шаляпин, не споешь.
Кабы так же откололось!..» —
И покрутит головой…
А зачем мне чей-то голос?
Пусть хоть маленький, да мой.
 

Гражданское подвижничество В. Сердюка в литературе проявляется, между прочим, в том, что он не устает открывать новые литературные имена и включать их в свою художественную летопись. Именно Виталий Ефимович выхватил из самотека писем, присланных в газету «Рабочий край», письмо из Шуи со стихами никому неизвестной тогда Маргариты Лешковой. Уже первые попавшиеся на глаза стихи заставили, как вспоминал Сердюк в очерке «Уборщица с собачкой», «вздрогнуть» сердце:

 
Опять обожженные души
Ведет за собою гармонь.
Послушай, послушай, послушай…
Военные песни не тронь!
Еще не забыта блокада,
Не зажили раны во мне…
Не надо, не надо, не надо
Со мной говорить о войне!
 

Во многом благодаря помощи В. Е. Сердюка, увидели впоследствии свет два небольших стихотворных сборника М. Лешковой «Живая вода» (1973), «Листопад» (1990), в которых запечатлена высокая жизненная драма поэтессы. Маргарита Павловна Лешкова (1914–1998) – коренная ленинградка, родившаяся в артистической семье. Отец был известным актером, выступал на сцене Александринского театра. Долгое время он не знал о существовании дочери. Мать – балерина, дочкой интересовалась мало. Растили Риту добрые люди. Может быть, именно поэтому Маргарита Павловна рано поняла цену сострадания, милосердия.

В ленинградскую блокаду она была в числе активных защитников родного города. Узнав о беде, случившейся с отцом, который так долго не хотел знать о дочери, бросилась к нему на помощь и делала все, чтобы извлечь его из гулаговского капкана. В шестидесятые годы, спасая больного брата, приехала в Шую. Работала уборщицей на заводе. Эту странную уборщицу шуяне видели на улицах города чаще всего в сопровождении собачки Чарли…[339]339
  См. подробней о жизни М. П. Лешковой в очерках О. К. Переверзева «Дорога жизни» (Рабочий край. 1996. 12 января), «Опять обожженные души ведет за собою гармонь…» (альм. «Откровение». 2000. № 6).


[Закрыть].

В маленькой Шуе к Лешковой пришла поэзия. Именно здесь возникла необходимость рассказать о себе, о любимом Ленинграде, о вечном страдании русской женщины. Она прекрасно понимала, что ее образ жизни, стихи, выглядевшие на фоне местной поэзии вызывающе элитарными, могут показаться нездешними, странными. Но, несмотря на это, Лешкова все с большей благодарностью относилась к городу, где, по словам В. Сердюка, «душа ее будто начала оттаивать, отходить, и то, что молчаливо страдало и мучилось, вдруг заговорило». Шуя стала поэтической родиной М. Лешковой. Появились замечательные стихи.

 
От птичьего грая за сердце берет.
А в небе бессонье, безлунье.
И ветер лепечет, что скоро умрет
Последняя в Шуе колдунья.
И снова дороги,
И снова роса.
И птицы кричат, негодуя:
«Ну что ты тут бродишь по нашим лесам,
Колдуя, колдуя, колдуя?!»
– Я жгучую память свою хороню,
Зову свою юность и детство…
Я глупое сердце все время браню,
Которому некуда деться.
Которое, даже черту перейдя,
Твердит, что дороже покоя —
Крутые дороги,
И шорох дождя,
И вечер над русской рекою.
 

(«Колдунья»)

И еще об одном поэте, открытом В. Сердюком, хотелось бы сказать. О Николае Тютяеве (1946–1996). Очерк о нем, вошедший в книгу «Судьба писателя», называется «Безвестный страдалец». Безработный из фабричного поселка Нерль, Тютяев привлек В. Сердюка особым, независимым складом натуры, своей душевной сопротивляемостью тем черным обстоятельствам, которые постоянно окружали Николая. «Он долго шел к своей первой книжке, – пишет В. Сердюк, – впрочем, и последней прижизненной. У нее светлое, праздничнее название – „Благая весть“. На обложке – маковки куполов, кресты, что, впрочем, стало расхожим, а между ними – это же надо было додуматься! – черный ангел с черной же фанфарой. И, похоже, не ангел даже, хотя у него есть нечто похожее на стилизованное крыло. Череп голый, без волоска, и вообще весь вид этого создания зловещий, пугающий. И труба его черная простирается как раз над именем автора книги. „Благая весть“ вышла в конце 1995 года, а через несколько месяцев (хотя и в разные сроки) Николай Тютяев и оформитель книги Михаил Зубов были уже мертвы». В конце очерка приводятся стихи из «Благой вести». Самое небольшое из них и самое пронзительное:

 
Мне не терпится, выев глазами
Мох в пазу и сучок на бревне,
И невольно сравнив с образами,
Встретить Бога на мокром гумне.
Я хочу, если только не струшу,
Глубочайше его попросить
И мою оприходовать душу,
Ибо больше не в силах жить.
 

Отдадим должное поэту-страдальцу, жившему в скромном поселке Нерль, но «безвестным» теперь его уже не назовешь. Стихи Н. Тютяева, во многом благодаря В. Сердюку, вошли в антологию ивановской поэзии. В них пульсирует трагическое время на переломе эпох.

Виталия Ефимовича Сердюка больше всего в последнее время тревожило духовное падение русской культуры. Понижение нравственного уровня интеллигенции. Об этом он пишет в своем последнем романе «Без выстрела».

Ему очень хотелось верить, что рано или поздно его соотечественники прибегнут к спасительной силе культуры и вновь обретут истинные морально-нравственные ценности, без которых жизнь обречена на гибель.

Глава XI. Миф умер? Что дальше?

С распадом Советского Союза происходит распад «ивановского мифа», насаждаемого официальной идеологией. По-другому и не могло быть. Миф несет живой смысл до тех пор, пока в него верят. Тотальное утверждение мифа сверху кончается крахом. Программно внедряя «ивановский миф» жестко советской модификации в новую действительность, власти готовили, сами того не ведая, новую «черную» волну в развитии этого мифа. Волну, перед которой отступают все прежние негативные представления об ивановской действительности.

И вот уже Иваново не только перестает быть городом Первого Совета (привет товарищу Сталину!), но, оказывается, никакого Совета в Иванове вообще не было. Ивановский журналист А. Хавин в статье «Нелепая легенда о Первом Совете»[340]340
  Иваново-Вознесенск. 2004. 7 июня.


[Закрыть] утверждает, что Иваново стало родиной Первого Совета постольку, поскольку во главе истинного, питерского Петросовета стоял «враг СССР» Лев Троцкий. «Во главу революционного движения задним числом, – пишет Хавин, – „назначили“ по сути контрреволюционный город, оплот консервативного, старообрядческого капитала». Летние события 1905 года в Иваново-Вознесенске рассматриваются автором статьи как самое заурядное событие.

Но, кажется, это крайний отлет мифического маятника о родине Первого Совета. Чаще пишут об омертвелости ивановских идеологических мифологем, превращении их в постмодернистский концепт. Причем, некоторые авторы считают, что на этом современное Иваново может нажить неплохой капитал. М. Тимофеев в статье «Самый советский город»[341]341
  Будни-2. Июль 2001. № 29.


[Закрыть] предлагает проект превращения Иванова в новорусскую, постсоветскую Мекку. Для этого, считает М. Тимофеев, многого не требуется. Разве что поработать над ивановскими названиями, усилив в них советский дискурс. «Названия улиц и площадей, – пишет Тимофеев, – должны подчеркивать уникальность мифопоэтической ауры Иванова. Площадь Пушкина должна быть площадью Маяковского! Всем, я думаю, ясно, что этой акцией невозможно „сбросить Пушкина с корабля современности“. Как сбросить „наше все“? А имя „агитатора“, „главаря“ органически впишется в знаковую среду Самого Советского Города. Проспект Текстильщиков можно оставить, хотя проспект Красных Ткачей звучит лучше. Название проспекта Строителей кажется незавершенным – полностью должно звучать так: Строителей Коммунизма. Ведущую на Меланжевый комбинат через Соцгородок улицу Смирнова, несомненно, нужно переименовать в Улицу Первых Пятилеток. Вокзальной площади быть площадью Пролетарской Диктатуры! И непременно восстановить венчавшую не столь давно надпись „Иваново – Родина первого Совета“ на крыше дома по улице Карла Маркса».

Две статьи современному Иванову посвятил Александр Агеев (1956–2008), в прошлом ивановский житель, окончивший Ивановский госуниверситет и работавший в нем до 1992 года. Далее жил в Москве, был ведущим критиком журнала «Знамя». Именно в его статьях сделана попытка, выделив основные узлы «ивановского мифа», показать закономерность нынешнего тупикового положения Иванова.

А начались его несчастья, по мысли А. Агеева, «сразу после того, как в 1932 году городские власти (разумеется, по „многочисленным просьбам трудящихся“) сократили исконное название города – Иваново-Вознесенск. Совершился как бы символический акт кастрации и даже смены пола. Ведь Иваново-Вознесенск был „он“, город; Иваново же – сколько ни говори „город Иваново“ – все равно „оно“, то бишь село, большая деревня с церковью. Впрочем, норма так и не выработалась: имя города то склоняют, то не склоняют. Одно я знаю: про Иваново-Вознесенск никто и никогда не говорил – „город невест“. Эта кличка намертво приклеилась к кастрированному Иваново(у?)»[342]342
  Агеев А. Город второй категории снабжения // Знамя. 1996. № 10. С. 182.


[Закрыть].

Отталкиваясь от «магии имени», автор статьи «Город второй категории снабжения» говорит о предопределенности такой ивановской беды, как репрессия города в середине тридцатых годов, от которой он так и не смог оправиться. «Реабилитированных у нас тогда (имеется в виду вторая половина XX века) не очень-то жаловали, однако под „славное революционное прошлое“ областному начальству иногда удавалось кое-что выпросить у Центра.

Этим „кое-что“ были, разумеется, новые заводы и фабрики – в городе и области. Для ивановской деревни, и без того малолюдной, это была сущая катастрофа. Область пустела, город разбухал. Однако под новые фабрики и заводы можно было попросить денег на строительство жилья – так в Иванове появились свои „Черемушки“. То есть кварталы унылых пятиэтажных „хрущоб“. Пятиэтажки, кстати, строили в Иванове до самого последнего времени.

Но с подлинным размахом и увлечением строили в Иванове совсем другое – памятники… До сих пор загадка: откуда у небогатого города, не имевшего возможности купить лишний автобус, брались деньги на все эти помпезные (и до единого – бездарные) сооружения?»[343]343
  Там же. С. 185.


[Закрыть].

В годы «перестройки» случилось, следуя логике автора статьи «Город второй категории снабжения», то, что и должно было случиться. Слезла идеологическая «позолота», и город предстал во всей своей неприглядности: стоят фабрики, полупустые улицы, по которым бродят безработные озлобленные люди. И даже собаки в Иванове, по наблюдению А. Агеева, по сравнению с Москвой какие-то другие. Вымирающие собаки.

В другой своей статье «Город на третьем пути: Анти"народная" статья» А. Агеев, продолжая «ивановскую тему», заостряет внимание на пассивности «простых» ивановских людей, смирившихся со своей жалкой участью. Особенно возмущают автора те ивановцы, которые не желают уезжать из своего города и на его «убойный» аргумент: «О детях подумайте!» – отвечают: «А что, у нас прекрасный город, без вашей суеты и наркотиков, и дети проживут честную, достойную жизнь!»

Здесь-то и дает волю своему гражданскому гневу вчерашний ивановец, сумевший вовремя выбраться из «чертова болота»: «Такие вот разговоры – самое печальное, что осталось у меня в памяти об Иванове. Они заставляли думать, что семьдесят лет советской власти действительно повредили что-то важное в генетическом „коде“ нации – не инстинкт ли самосохранения, который когда-то гнал наших робких, неграмотных, но упрямых предков „туда, не знаю куда“? От чего же успели устать и внутренне разрешили себе незаслуженный отдых эти сравнительно молодые, здоровые и даровитые люди, с которыми я говорил?

…Чем страшны наши „зоны социальных бедствий“ – в них перекрываются возможности реализации дара, и люди не замечают, как из особенных и неповторимых они превращаются в тех „простых“, о которых с такой ненавистью писал Венечка Ерофеев»[344]344
  Агеев А. Город на «третьем» пути // Знамя. 1999. № 9. С. 183.


[Закрыть].

Как говорится, со стороны видней. И многое из того, о чем пишет А. Агеев, имеет место быть. Но при этом возникает и такая мысль: а не творится ли на наших глазах еще один миф, который своими жесткими, «черными» очертаниями вольно или невольно напоминает об официальном «ивановском мифе» и в котором стирается драматическое разнообразие живой жизни?

Да, живем плохо. Но говорить об ивановцах как о наиболее ярком проявлении поврежденного генетического «кода» нации – это какой-то странный мыслительный пунктик, вызванный, на мой взгляд, отсутствием присутствия в конкретном времени и в определенном пространстве. И то, что с пресловутым «кодом» дела у ивановцев обстоят не так страшно, как пишет об этом А. Агеев, свидетельствует литература нового времени, где есть все, чем живет несчастная и вместе с тем мучительно ищущая выход из «бесконечного тупика» провинциальная Россия.

***

Самое главное: литературная жизнь в Иванове на рубеже веков, в пору самой крутой смены вех, не только не прекратилась, но приобрела неизвестный ранее драматический характер противостояния культуры и массовой пошлости.

Многие литераторы, живущие в провинции, испытывают сегодня настроение, которое владело героем рассказа Чехова «Скучная история». Там, напомню, повествуется о мучениях человека, утратившего «общую идею», или бога живого человека, а потому, как говорится в рассказе, омраченного мыслями, чувствами, достойными раба и варвара. «Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, – размышляет чеховский герой, – то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий лай».

Все это близко к тому, что происходит в современной литературе.

Разрастается так называемая массовая литература, которую все больше разъедает раковая опухоль безвкусицы и какого-то преступного легкомыслия. Захлестывает море графомании.

Я однажды совсем собрался было написать об этом море, вернее – о безмерном болоте графоманских текстов. Выстроил даже типологическую сетку их: агрессивная, дамская, православная графомания… Поделился в одной из редакций своим замыслом и тут же услышал вопрос:

– Судиться готовы? Деньги заплатить штраф найдете?

– Как это?

– А так… Как только статья появится, сразу же ваши герои-графоманы на вас подадут в суд… Мы, де, не графоманы, а честные и благородные авторы. Разве мы хуже других? Разве в столицах лучше пишут?..

Так вот и отступился от статьи, но при этом озадачился вопросом: а действительно, как отличить графомана от настоящего автора?

Думаю, что один из важнейших отличительных признаков в данном случае заключается в следующем: графоман не видит разницы между «своим» и «чужим». «Свое», каким бы убогим оно ни было, для него превыше всего.

Однажды на страницах местной прессы увидал стихи, посвященные Анне Андреевне Ахматовой:

 
Глядит с фотографий усталая женщина
С покорной печалью в запавших глазах.
Всю жизнь Вы искали покоя в стихах,
И только сейчас в недоступных мирах
Душа Ваша славой посмертной утешена.
 

Автор этих стихов, как видим, не восходит к великому художнику, а снижает его до своего уровня. Ахматова для стихотворца только усталая женщина, которую можно пожалеть, а заодно приписать ей такие благо глупости, как покой в стихах и желание посмертного утешения. И это говорится об авторе «Реквиема» и «Поэмы без героя»!

Еще один текст того же автора:

 
Ты сказал, что душа моя смертна
И ничто меня ждет впереди.
Эта штука, поверь, неуместна,
Все равно я оставлю следы,
По которым пройдут поколенья
Одержимых любовью людей.
Не подвластно бессмертье забвенью —
Я всегда буду жить средь друзей!
 

Итак, с одной стороны, бедная Ахматова, глядящая на автора «с покорной печалью», а с другой – наш пиит, оставляющий следы, «по которым пройдут поколенья». Стоит ли удивляться после этого, что создатель подобного рода стихов, как следует из местной прессы, собирает жителей улицы, на которой он живет, и устраивает митинг, требуя немедленно назвать эту улицу своим именем.

Между прочим, абсурдность, явленная графоманской действительностью, дает пищу для постмодернистского взгляда на жизнь, который не редкость в современной литературе ивановского края. Более того, известный критик Д. Кузьмин, один из самых ярых пропагандистов новейшей молодой поэзии, в предисловии к антологии «Нестандартная поэзия. Поэзия и проза регионов России» (М., 2001) склонен поддержать тех, кто считает, что в Иванове существует особая ивановская литературная школа, где объединяющим фактором «служит опора на творчество обериутов, в котором каждый из участников школы выбирает свое: Игорь Жуков и Дмитрий Шукуров – метафизически нагруженную заумь Введенского, Виктор Ломосков, наиболее близкий по стилю к московскому иронизму 80-х, – незатейливый юмор Олейникова, Ольга ФЦ – лаконичный бытовой абсурд „Случаев“ Хармса; показательно и то, что в Иванове широко практикуются различные формы коллективного творчества – прежде всего, речь идет о творческом объединении „Три паровоза“, в рамках которого работает до десятка молодых авторов, не подписывающих свои тексты отдельно (вся проза „Трех паровозов“ выдержана в духе игрового абсурдизма, тексты фрагментарны, основаны на разговорной речи, разные авторские индивидуальности прослеживаются в минимальной мере)»[345]345
  Кузьмин Д. От составителя // Нестоличная поэзия. Поэзия и проза регионов России. М., 2001. С. 13.


[Закрыть].

В новой молодой поэзии ивановцев время и пространство, в котором пребывает автор, как правило, размыты. Пребываю там, где хочу и когда хочу, хаос – моя родина.

Эта посылка так или иначе присутствует в стихах Д. Бушуева и И. Жукова, хотя они и разные поэты. Первый ведет «игры с солнечным зайчиком» (название одного из стихотворений), когда

 
Зеркала искривляли предметы, троили лицо,
и пузырики мыльные радужно с визгом летали,
и на шелковой нити играло на солнце кольцо,
и, бесчисленно множась, пузыри сквозь него пролетали…
 

Все это происходит в темноте какого-то кабинета, в читальной каморке, где пахнет «дубовой корой, и настойкой коры спиртовой, и еще красным деревом» и где некий «одинокий барон повторяет у зеркала первую часть менуэта». А кончается эта вроде бы стилизация модернистского творчества времен Михаила Кузмина страшненьким штришком: герой болтает «ногами без тапок» в просвете окна, «золотое пенсне траекторит по дачам тепличным». Еще более смутно и нечленораздельно время и пространство И. Жукова с его явной ориентацией на «автоматическое» письмо. В стихотворении «Мафусаилу» об этом, впрочем, говорится довольно внятно:

 
Здесь женщины на месте возле сушек самовара
здесь порфабор вдовы а муж напротив
понять возможно что-нибудь в провинции родимой
лишь говоря на иностранном языке на эсперанто
мычаньем пассами немых иль козьим бе-е-е…
 

Представляя поэтическую книгу И. Жукова «Преимущество маленьких» (1992), Д. Бушуев писал: «Это мир пародийно-абсурдной реальности, театр для избранных, танец на бутафорских гробах в сопровождении оркестра даунов…».

Звуки этого оркестра мы расслышим в стихах и других ивановских постмодернистов. Вот, например, стишок В. Ломоскова «Детство» с подзаголовком (посв. папе):

 
На забор у нашей школы
Села птица.
За забором нашей школы – психбольница.
 

Чем не элегия дауна, отсылающая, кстати сказать, к знаковой для постмодернизма книге Саши Соколова «Школа для дураков»?

Постмодернизм – понятие довольно неопределенное. Критика порой вкладывает в него самое произвольное толкование. Однако, хотим мы этого или не хотим, но нам действительно выпала участь жить в то время, когда очень остро ощущается общекризисное состояние культуры, когда многим кажется, что все в искусстве, в литературе уже состоялось. Новое здесь уже открыть невозможно. А потому остается играть с текстами всех времен и народов, иронизировать, произвольно тасовать концепты, то бишь отвердевшие смыслы, вчера еще казавшиеся такими серьезными, а сегодня годящимися разве что для пародии. Но здесь надо помнить: литература постмодернистской ориентации, как и все в искусстве, в конечном счете измеряется талантом, который предполагает самодостаточную силу сопротивляемости окружающей его пошлости, в том числе и пошлости постмодернистской. Таким талантом награжден, например, Дмитрий Лакербай, чья поэтическая книга «Кратковечный» выделяется среди новейшей ивановской поэзии подлинно трагической нотой чувствования нашего времени. В качестве доказательства здесь можно сослаться на стихотворение «Река». Странное произведение. Какие-то смутные, фантастические видения утопленника, плывущего по воде: то ли мужик из соседней деревни, то ли давнишний вождь, то ли сам автор – молоденький учитель словесности из провинциальной глубинки. Но постепенно в этих видениях начинают проступать очертания грозной российской истории, которая еще не кончилась. Возникает облик таинственного Пугачева из «Капитанской дочки» Пушкина, встретившегося со своим двойником из сегодняшней России. Потом вдруг – явление Маши Мироновой, на которой Пугачев женится… Река жизни непонятна, страшна и притягательна:

 
И нет ни звука, ни огня, и в сумерках страны
река-даос полна меня, дождя и тишины.
И звездный сор в нее летит без мысли и тоски.
Полям не выйти, не войти – и нет иной реки.
Чуть слышно дождик моросит – но это так едва,
что нелюбимая дрожит по берегам трава
и звездный клев по круглым ртам играет в поддавки,
как будто что-то было там, где не было реки…
Учитель школьный каждый день идет учить опять.
Все время осень – ничего не может он понять!
Он плавал по морю в грозу – а тут река везде…
И отражение – внизу, плывущее в воде.
 

Понимая, что дважды нельзя войти в одну реку, что многое во вчерашних мифах сегодня не работает, многие наши литераторы испытывают острую ностальгию по временам прошедшим и становятся хранителями традиций вопреки доктринам постмодернизма, согласно которым все уже написано и наступило время «смерти автора».

***

Формы традиционности могут быть разными. В последние годы приобрела популярность, например, «домашняя» поэзия, обращенная к кругу близких людей и носящая утилитарно-ритуальный характер. В этом плане характерны, например, поэтические сборники Юрия Орлова «Заздравные чаши» (1992, 1997), «Ивановский сувенир» (1998) и др. «Застольная» поэзия, которой полнятся эти книги, – своего рода реакция на дефицит домашнего тепла, доброго слова, которое, как известно, и кошке приятно. И надо обладать незаурядным импровизационным даром, чтобы легко и непринужденно выдать стихотворный тост, остроумно обыграть гороскоп, лихо закрутить юбилейный комплимент. Обладая талантом дружелюбия, Ю. Орлов ориентируется в своем творчестве на «ближний» круг людей, на то, что он однажды назвал «торжеством артельного духа». И совсем недаром на протяжении последнего десятилетия Юрий Васильевич Орлов остается бессменным руководителем Ивановской писательской организации. Уметь сплотить вокруг общего дела самых разных людей, которые могут выстоять в чрезвычайно неблагоприятных для них условиях, – для этого тоже нужен талант, и немалый.