Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

И как только могла Баркова это написать?»[282]282
  Полный текст рецензии воспроизводится в книге «Вечно не та» (С. 466). К сожалению, до сих пор рукопись повести «Серое знамя» не найдена.


[Закрыть] Чрезвычайно тяжелым стало для Барковой существование в Москве после того, как она покинула Кремль, Луначарского. В драматической истории разрыва Анны Александровны с наркомом просвещения мы снова находим «ивановский след». Немалую роль в этом разрыве сыграли ее письма В. Л. Коллегаевой, где Баркова саркастически описывает нравы кремлевской жизни, лицемерие, нечистоплотность новых хозяев Кремля. Письма попали в известное учреждение (затем они будут фигурировать в следственном деле Барковой). Луначарскому доложили о случившемся. Дальше – неизбежное: бездомность, безработица, безденежье, редкие выступления в печати и т. д.

Но и в этот кризисный для Барковой период, находились люди, не побоявшиеся быть рядом с опальной поэтессой. Были среди них и ивановцы. Отогревали душу землячки живущие в Москве сестры – Елена Александровна (в замужестве – Дубенская) и Нина Александровна (в замужестве – Царева). Их дядя – известный нам Авенир Евстигнеевич Ноздрин, приезжая в Москву, непременно встречался с племянницами и через них мог составить довольно полное представление о горьком московском житье Барковой. Ноздрин, который, как мы знаем, весьма прохладно относился к Барковой в пору ее жизни в Иванове, преисполнился глубоким уважением к ней, узнав о ее творческом поведении в Москве.

Не только сочувствие, но и своего рода земляческая гордость сквозит на тех страницах его дневника, где он рассказывает о московских бедах Анны Александровны. Приведем почти целиком, несмотря на большой объем, дневниковую запись, сделанную Ноздриным 7 октября 1927 года: «Видел Елену Дубенскую… Рассказывала она о мытарствах Анны Александровны Барковой, у которой жизнь и ее литературная деятельность по-прежнему проходит с большим надрывом, она спит на каком-то сундуке в коридоре квартиры Мороховца[283]283
  Мороховец Евгений Андреевич (1880–1941) – профессор кафедры русской истории Московского университета. А. А. Баркова познакомилась с ним, когда он преподавал в Иваново-Вознесенской женской гимназии. В Москве Мороховец всячески поддерживал Анну Александровну.


[Закрыть], это ее физическое место в Москве, а моральное еще, пожалуй, и хуже сундука.

За счет своей некрасивой внешности она слишком усилила свое внутреннее содержание, и она этим заставила на себя смотреть как на женщину большого и, пожалуй, чисто мужского ума, к тому же еще и иронического.

Но ирония ее, к сожалению, касается не только отрицательных сторон нашей жизни, но и положительных, она как бы перерастает современность, обгоняет ее, что у нее вкладывается и в ее литературные произведения.

Написала она „Серое знамя“, попыталась, было, его пристроить в „Новом мире“. Полонский рассказ нашел написанным сильно, но… за этим „но“ последовало обычное – „идеологически он нам никак не может подойти“.

Не то чтобы у Анны Александровны был сдвиг куда-то назад, а наоборот, ее образ мыслей анархический, и такого своеобразного понимания анархизма, что уже для нее и „Новый мир“ стал „Старым миром“, она идет дальше Москвы, и за это ее Москва не кормит.

В „Правде“ в одном из ее стихотворений Крупская нашла эротику там, где о любви говорилось ничуть не в сексуальном, а в общечеловеческом смысле… Анна Александровна создана и для театра, а новая ее пьеса едва ли где найдет театр, хотя бы он и был самый революционный.

Слишком остра тема ее пьесы: оплодотворение человеком обезьяны. Но, как говорят Татариновы, пьеса Барковой с литературной стороны так же блестяща, как и ее „Стальной муж“. У нее и в этой пьесе сказывается какая-то большая литературная культура, европеизм, не кочевряженье наших модных литераторов-художников, а настоящее человеческое слово и большое мастерство»[284]284
  Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. С. 200–201.


[Закрыть].

Из этой записи зримо предстает картина вытеснения Барковой из официальной Москвы и вместе с тем внутреннего сопротивления вчерашней провинциалки столичному гнету. Недаром в эту пору она вновь вспоминает о родном городе, о его бунтарском характере, преломляя все это в интимно личный сюжет в стихотворении «Иваново-Вознесенка»:

 
Умов и годов моих старше
Большевицкая города кровь.
Врывается буйным маршем
Восстание даже в любовь.
 
 
Целую с враждой и задором,
О страсти кричу, как трибун,
И порой разожгу из-за вздора
На неделю веселый бунт.
 
 
Но жизнь отдаю не по фунту.
Не дразню, издеваясь: лови!
Так лови же капельку бунта
Моей бестолковой любви.
 

Да, порой ей было невыносимо тяжело, и казалось, с поэзией, литературой, с «духовным творчеством»[285]285
  В дневниковой записи А. Барковой от 23/XI 1956 г. читаем: «С восьми лет одна мечта о величии, славе, через духовное творчество» (367).


[Закрыть] надо распроститься навсегда. 9 мая 1931 года она написала такие стихи:

 
Лирические волны, слишком поздно!
Прощаться надо с песенной судьбой.
Я слышу рокот сладостный и грозный,
Но запоздал тревожный ваш прибой.
На скудные и жалкие вопросы
Ответы все мучительней, все злей.
Ты, жизнь моя, испорченный набросок
Великого творения, истлей!
 

(«Лирические волны, слишком поздно!..»)

Поспешила Баркова с финальным выводом. Самый важный, «каторжный» этап ей еще предстояло пережить.

* * *

О гулаговских «путешествиях» А. А. Барковой написано уже немало. По достоинству оценена и поэзия, созданная ею в тех страшных местах, где творчество, казалось бы, напрочь исключено. Баркова по-своему отстояла честь русской поэзии, доказав, что и в самых нечеловеческих условиях человек остается человеком и вопреки всему способен творить. Заметим, что в лагере она создала лучшие свои произведения! Впрочем, об этом лучше всего сказала она сама:

 
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
 

(«Как дух наш горестный живуч…»)

В свете избранной темы, важно подчеркнуть, что Анна Баркова смогла пронести свой крест и пройти через самые трагические тернии «века-волкодава» во многом благодаря особой ивановской закваске. Она словно бы готовила себя к главному жизненному, творческому испытанию, начиная с самого раннего детства. Недаром в ее гулаговских творениях так часто возникают видения девочки из Иваново-Вознесенска, обреченной на непонимание со стороны окружающего мира, а потому еще более устремленной к каким-то далеким, неведомым другим берегам. «Доцитируем» тот отрывок из незаконченной поэмы «АБ + ВМ» (см. начало главы), где мы встречаемся с «бронзово-рыжей» Анютой Барковой:

 
По вечерам шагала она
В покосившемся жалком домишке,
Напряженной недетской силой полна,
А кругом только книги да книжки.
 
 
Она шагала. И волны предчувствий
Уносили ее в беспредельность.
Она мечтала в священном искусстве
Достигнуть священной цели…
 
 
Она ходила, от холода ежась,
И сверчок где-то плакал тонко,
И качала мать головой: «До чего же
Полоумная стала девчонка!
 
 
Таращит глаза, не ест и не пьёт,
Молчит и пыхтит, как опара.
Надо же было нажить перед смертью хлопот
Чертям окаянным, старым.
 
 
Ребенок чудной. Поглядишь, у людей
Не дети, ангелы божьи.
А наша повадкою всей своей,
Всем норовом душу тревожит!»
 
 
…От мороза трещали стены домишка,
Окна были, как бельма, белесы.
И казались нездешними,
   жгучими слишком
Ее золотые косы.
 

Дорога и очень близка эта чуднáя девчонка каторжанке Анне Барковой, как близка ей и ивановская гимназистка, пришедшая из далекого прошлого в эссе «Обретаемое время»: «Зимний морозный вечер в моем родном – рабочем, и скучном, и своеобразном – текстильном городе. Зимний вечер с ярко-синими, твердыми, как будто литыми сугробами снега, красновато-желтый закат, и на фоне заката одинокая острая тонкая колокольня. И в ту же минуту сладостно заныло сердце и давняя странная мечта – ощущение средневекового Нюренберга – захватило душу…» (378). Прочитав это, становится более понятным элегический, горестный вздох поэтессы о «синем снеге» детства из стихотворения «Ритм с перебоями»:

 
Был синий, синий на родине брошенной.
И у меня была родина,
Где я родилась не для хорошего,
Чувствительная уродина.
 

Обращение к «ивановскому» прошлому поддерживало Баркову в минуты отчаяния, когда начинали закрадываться мысли о напрасно прожитой жизни. 6 февраля 1947 года она записывает в своем «калужском» дневнике: «Л/уначарс/кий сулил мне: „Вы можете быть лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы“. Даже это скромное предсказание не сбылось». Но читаем дальше: «Но я была права в потенции. Искринки гениальности, несомненно, были в моей натуре…» (364).

«Искринки гениальности» давали о себе знать прежде всего в самом характере лирической героини гулаговской лирики, где так или иначе отзывается и «русская азиатка», и «мужичка», и вечно неутоленная душа из ранних «ивановских» стихов. Вспомним хотя бы ее «Тоску татарскую»:

 
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска.
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
 
 
По соленой казахстанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
 
 
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
 
 
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг.
Впереди – погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный мрак…
 

Баркова создает здесь образ пути, предопределенный и личной, и доличностной судьбой. Судьбой ее волжских предков, завещавших внукам мятежную душу свою…

В гулаговской лирике Барковой 1950-х годов возникает образ Ивана-царевича как второго «я» поэтессы. И здесь по-своему отзывается миф о ее родословной. В этом Иване запечатлены – разные лики России: он герой и шут, страдалец и поэт. Самая большая печаль Ивана-царевича, выдающего себя за дурака, состоит в том, что его не узнают. Его не хотят признать за того, кем он на самом деле является. Баркова как бы вновь возвращается в цикле об Иване к своим детским представлениям о «принце и нищем». Вспомним финальные строки стихотворения «Возвращение»:

 
…Он шел походкой неспорой,
Не чуя усталых ног,
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог…
 
 
Из сказок герой любимый,
Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.
 

И в последний период своей жизни Баркова не обходится без оглядки на ивановское прошлое. То вдруг вспомнится вещий сон ее детства, когда ей приснился сатана, пожавший ей руку и тем самым загадавший на всю жизнь загадку, отгадки которой поэтесса и сейчас не знает («Сон», 1971). То в балладе «Двойник» (1971) возникнет видение далекой юности – «рыжая цыганка», которая заявит прогоняющей ее старухе:

 
Я рыжа. Ты седа.
Но с тобой мы пара.
Эх, молчавшая года,
Раззвенись, гитара!
 

Об Иванове как «дорогом сердцу» городе напоминала семья Царевых: Нина Александровна (в девичестве Татаринова) и ее дочь Катя. В их семье Анна Александровна, что называется, отходила сердцем. Отступали боли, а их было немало (болезни, а главное – полное невнимание со стороны литературных функционеров к ее творчеству). В этом доме звучали ее добро-иронические экспромты, где по-своему отзывалось непреходящее прошлое:

 
Были молоды, были юны,
В колыбельке пищали: у-а!
А теперь мы пыхтим угрюмо
И читаем, пыхтя, Моруа.
 
 
На экран телевизора пялим
Взгляд, блеснувший веселым огнем.
Мы, конечно, порядком устали,
Но – представьте – не скоро умрем.
 

(Тост в день рождения Н. А. Царевой)

Но не только Царевы напоминали Барковой в последние годы о ее родном крае. И здесь сам сюжет этой главы толкает автора книги к привлечению фактов собственной биографии, связанной с именем Анны Александровны Барковой. Рассказывая о своем открытии замечательной поэтессы, считаю уместным повторить, разумеется, с «исправлениями и дополнениями», то, о чем я уже писал в своей книге «Прости мою ночную душу…» (Иваново, 1993).

* * *

Впервые я вышел на это имя в 1971 году. Общественность Иванова готовилась отпраздновать столетие родного города. Литературоведы, краеведы не остались в стороне от этого события: решено было провести научную конференцию, посвященную знаменательной дате. Вот тогда-то я и вспомнил, что в знаменитой поэтической антологии И. С. Ежова и Е. И. Шамурина «Русская поэзия XX века» (1925) недалеко от Ахматовой и Цветаевой значится некто Анна Баркова. Из примечаний к ее стихам следовало, что своим рождением и поэтической юностью она связана с Иваново-Вознесенском. Автор двух книг – «Женщина» и «Настасья Костер».

Книг этих в областной научной библиотеке не оказалось. Пришлось ехать в Москву, в Ленинку и там знакомиться с творчеством землячки. Прочитанное показалось странно интересным, прежде всего в плане историко-литературном. Да, была такая яркая, парадоксальная поэтесса – Анна Баркова. О ней хорошо отзывались Блок, Брюсов, Луначарский… Была и «сплыла». Такое не редкость. Кончилась юность – кончилась поэзия. О том, что случилось с Барковой в 30-е и последующие годы, я не знал. Какие-либо сведения о её жизни после выхода в свет «Женщины» и «Настасьи Костёр» в печати отсутствовали. Ничего определенного не могли сказать о том, как сложилась судьба Барковой, те ивановцы, которые знали ее в 20-е.

Прочитал на юбилейной конференции доклад, который назывался «О забытой поэтессе Анне Барковой». Затем этот доклад превратился в статью с тем же названием, которая была принята к печати солидным литературоведческим журналом «Русская литература».

Статья была уже набрана, журнал вот-вот получат читатели. И тут мне дают московский адрес Барковой (Суворовский бульвар, дом 12, квартира 43).

Нашлась героиня моей статьи! Еду!

Когда я подходил к ее дому, мне представлялось нечто идиллическое: выйдет мне навстречу милая бабушка, «божий одуванчик». Обрадуется, что на родине не забыли про ее поэтический дебют. Чай попьем, тепло вспоминая прошлое… Но, когда отрылась дверь в коммунальную квартиру на Суворовском и я увидел маленькую сухощавую старушку с белыми, как лен, волосами, с глубоко посаженными пронзительно-печальными глазами, что-то сжалось у меня внутри: совсем не та. Я не знаю этого человека.

Небольшая комната, в которую она меня провела, обставлена была весьма скромно. Стол. Кровать старого образца, накрытая чем-то ситцевым. Окошко почему-то в решетке. Вид из окна: угрюмая, серая стена. (Позже я прочитаю в маленькой поэме «Пурговая, бредовая, плясовая» о восприятии Барковой последнего московского жилья:

 
Там двор-колодец, окно, стена
(Меня давно ожидает она),
И есть решеточка на окне
Она кое-что напомнит мне…)!!!
 

Что сразу бросилось в глаза, так это книги. Книжными полками увешаны все стены. В приоткрытом небольшом холодильнике – тоже книги. (Там, как я позже узнал, Анна Александровна хранила десятитомник любимого ею Достоевского).

Встретила меня с доброжелательной суровостью. Не без удивления встретила. В глазах читалось: «Господи, неужели меня еще кто-то помнит в Иванове?» Была уверена: ни одна живая душа на ее давно покинутой родине и знать не знает о существовании одинокой старухи, более тридцати лет проведшей за колючей проволокой. И во многом так оно и было. Мне правда об ее гулаговских «путешествиях» впервые стала приоткрываться там, в коммуналке на Суворовском бульваре.

Об ивановском прошлом рассказывала без особой охоты. «Да, в „Рабочем крае“ работалось неплохо… Редакторы были хорошие. Особенно Воронский и Смирнов… Отношение к Луначарскому?.. Добрый человек был. Чересчур добрый…»

Оживилась Анна Александровна, когда речь зашла о литературных новинках. Оказывается, с наслаждением читает журнальный вариант «Мастера и Маргариты». Посетовала, что у нее нет последнего номера «Москвы» с окончанием романа Булгакова. Я обещал прислать этот номер. Разговор стал свободней и острее…

Не без черного юморка вдруг после вопроса «Как ей сейчас живется?» вспомнила о гулаговском прошлом: «Хорошо живется… Даже пенсия сносная. Как-никак в лагерях самого строгого режима стаж зарабатывала… Под песню известную про страну, где „так вольно дышит человек…“».

Под конец встречи не удержался, спросил:

– Анна Александровна, а сейчас Вы продолжаете писать стихи?

– Пишу. Хотите, пришлю? Заказным письмом пришлю?..

И прислала…

Сразу же после моей встречи с Барковой дошла наконец-то до читателей статья о «забытой поэтессе». Прочитала ее и Анна Александровна. Статья привела Баркову в гнев: забытая? ну уж нет! И пошло на адрес автора статьи заказное письмецо с небольшой поэмкой «Как я попала в историю, или воскресение покойницы».

Эпиграфом стали строки из гулаговского стихотворения 1954 года:

 
В коллективной яме, без гробницы,
Я закончу жизненный свой путь.
Полустертые мои страницы,
Может быть, отыщет кто-нибудь.
(… … … … … … … … … … … … … …)
И тогда сумеют постараться
В назиданье людям и себе
Сочинить десятки диссертаций
О моей заглохнувшей судьбе.
 

Баркова была против такого воскрешения. Поэмка заканчивалась словами:

 
Забытая – спасительное слово.
Я очень Вас прошу:
забудьте снова.
 

Спустя некоторое время после получения стихов пришло еще одно письмо из Москвы: неизвестная мне тогда Л. М. Садыги писала все о той же злополучной публикации в «Русской литературе». Главным в этом письме было не неприятие статьи, а бесконечная уверенность в правоте творческого явления Барковой: «Никаких нет парадоксов в трагической судьбе Анны Барковой, – говорилось в письме. – …Вдоволь наслушалась она визга и воя, узнала страшное одиночество и то чувство отверженности, о котором она писала в 20 лет в „Прокаженной“…

Поэтессу Анну Баркову не забыли. Ее НЕ ЗНАЮТ».

Так я познакомился с Лениной Михайловной Садыги, ближайшим другом Барковой в последние годы ее жизни, человеком редкой проницательности и безупречного художественного вкуса. По существу, именно она стала первым биографом А. А. Барковой, хотя бы и в письмах. Сколько интереснейших фактов из жизни поэтессы, какие меткие наблюдения содержались в ее эпистолярных посланиях! «Вы ведь, наверное, даже не представляете, – говорилось в одном из них, – какие у нее стихи, какой она „огонь, мерцающий в сосуде“.

Сосуд битый-перебитый, надбитый, весь в сколах и трещинах. Но через трещины виден голубой огонь».

Во многом благодаря этим письмам заново была написана статья о раннем творчестве А. Барковой. Она вошла в мою книгу «На поэтических меридианах» (1975). Анна Александровна отнеслась к этой работе весьма благожелательно. Переписка была восстановлена. Но жить ей оставалось недолго.

С названной выше книгой связана история, открывающая еще одно звено в «ивановском» сюжете жизни Барковой. Кажется, это случилось в июле 1975 года. Рано утром в моей городской квартире раздался какой-то робкий звонок. Открываю дверь. На пороге стоит ветхий, небольшого роста, бедно одетый человек. «Не из погорельцев ли?» – мелькнуло в уме. Человек осведомляется тем временем: «Здесь ли живет Леонид Николаевич Таганов, автор книги „На поэтических меридианах“, куда вошел очерк об Анне Александровне Барковой»? «Да, – отвечаю, – здесь». «А я Селянин, Сергей Алексеевич…» Передо мной стоял задушевный приятель Барковой в пору ее ивановской юности. Специально приехал из Владимира, где он жил тогда, в Иваново, чтобы узнать московский адрес Анны Александровны. Было ему в ту пору 77 лет. За плечами – трудная, страшная жизнь с гулаговской отметиной (два года казахстанского поселения). И отнюдь не ветхим оказался при ближайшем рассмотрении. Вечером, на литературных посиделках, устроенных в честь его в моей квартире, «зачитал» Сергей Алексеевич присутствующих стихами: Блок, Андрей Белый, Гумилев. И здесь же – стихи из «Женщины» и собственные поэтические опусы… Но были минуты, когда Селянин мрачнел и уходил в себя. Случалось это после расспросов о его аресте в 1933 году, о следственном деле, в котором вместе с ним был замешан и Д. Н. Семеновский. Чувствовалось, что он до сих пор мучается, вспоминая об этом «деле».

Осенью Селянин побывал в Москве и встретился с землячкой в доме на Суворовском бульваре. Отголоски этой встречи мы находим в двух письмах Барковой, адресованных во Владимир жене Селянина – Клавдии Ивановне. Первое из них датировано ноябрем 1975 года:

«Милая Клавочка! Через пятьдесят годов протягиваю руку. Что годы? Чепуха.

 
На что вы, дни?
Юдольный мир
Явленья
Свои не изменит.
Все ведомо. И только
Повторенья
Грядущее сулит.
 

(Баратынский)

Я прожила, черт побери, чересчур „богатую“ жизнь. Да и вы тоже.

Вы дожили до „реабилитации“ Вертинского, а я – Достоевского и до трех своих собственных реабилитаций. Напишите… что-нибудь. Остальное расскажет Сергей Ал(ексеевич).

Будьте здоровы.

Анна Баркова» (444).

Второе письмо, написанное 31 декабря 1975 года, начинается так:

«Милая Клавочка!

Имею наглость поздравить Вас с Новым годом. Давно начала ответ на Ваше письмо, но потом расхватили меня болезни…

А хворостями я богата. Могу поделиться. Выбирайте: хроническое воспаление легких и таковой же бронхит, эмфизема, астма, склероз легких…» Перечислив далее и другие свои «хворости», в число которых не попала главная – рак пищевода, Анна Александровна заканчивает письмо следующим пассажем: «Приезжайте в Москву, несколько денечков поживете. Мужчинам ночевать в коммунальных – рискованно. Женщинам ничего, можно…

Привет С(ергею) А(лексеевичу). Между нами: он признался мне, что не изменял Вам ни разу в жизни. Врет или правда?

Серьезно: как-нибудь приезжайте, покажу Вам две карточки вашей любимой Анны Андреевны Ахматовой» (444–445).

Смертельно больная, Баркова находит в себе силы шутить, как шутила когда-то в письмах из Москвы в Иваново к той же «Клавочке» в далекие двадцатые годы. Жить ей чуть больше четырех месяцев. Вот уж, действительно, «как дух наш горестный живуч»!

* * *

В конце 1970-х годов в Иванове постепенно начинает формироваться архив А. А. Барковой. Очень много сделала для его возникновения Л. М. Садыги.

В 1978 году подборка из шести неизвестных стихотворений поэтессы была помещена в машинописном журнале «Накануне», полулегально выходившем на филологическом факультете ивановского университета. Тогда же автор этой книги написал большую работу о жизненном и творческом пути Барковой, не скрывая трагизма ее судьбы. Этот очерк читался «на кухнях», в кругу близких людей. Только в 1988 году появилась возможность напечатать его сокращенный вариант в журнале «Огонек».

В 1990-м году в Иванове вышел второй стихотворный сборник стихов А. Барковой «Возвращение». В составлении книги принимали участие А. Л. Агеев, Л. М. Садыги, Л. Н. Таганов. Шестьдесят восемь лет отделяют его от первой книги поэтессы. Знаменательно, что «Возвращение» вышло в издательстве газеты «Рабочий край» – той самой газеты, с которой связан блистательный поэтический дебют Барковой. Эмоционально оценивая это совпадение, невольно вспоминаешь строки из ее стихотворения «Бессмертие», где словно бы предсказывается такой исход:

 
Но к вам я приду, читающий друг,
Приду после смерти вскоре.
И спрошу: есть ли у вас досуг
С мертвой, будто с живой, поспорить?
Не пугайтесь. Здесь только душа моя,
Разлуки она не стерпела
И вернулась в знакомые эти края,
Хоть сожгли в крематории тело.
 

В 1993 году за книгу стихов «Возвращение» Анна Александровна Баркова была посмертно удостоена областной литературной премии. Сумма ничтожная, но все-таки сгодилась и она на правое дело.

А дело было совсем в духе тех чертовых штучек, которые часто сопутствовали жизни Анны Александровны. Во время присуждения премии из Москвы пришло известие, что на Николо-Архангельском кладбище, где захоронена урна с прахом поэтессы (номер ниши – 58!), треснула памятная мраморная доска. Мрамор для этой плиты каким-то «левым» способом добыли в свое время в кремлевских мастерских. Мистика! Не приняла Анна Александровна и там кремлевского подарка. Решено было установить новую доску, но теперь уже из ивановского мрамора… Помню, как ехали мы с поэтом Владимиром Павловичем Догадаевым, везли эту доску из Иванова в Москву. Стоял грязно-черный декабрь 1993 года. Столица встретила нас неласково. Громыхающая, нервная, злая – ей дела не было до нашей печальной миссии. И на самом кладбище нас ждали неприятности. В конторе сказано было: приходите завтра, а еще лучше – через неделю, когда появится «дядя Вася». Но в конце концов «дядю Васю» мы нашли сами. За известную «русскую валюту» он установил нашу доску на нужном месте. На доске золотыми буквами было выбито «Анна Александровна Баркова. 16. VII. 1901—29. IV. 1976». И далее следовала ее стихотворная строка: «Русский ветер меня оплачет»… Итак, доска установлена. Но здесь опять произошло нечто непонятное. Стих резкий колючий ветер, бьющий в лицо. Наступила какая-то особая тишина понимания всего, что в тебе и вне тебя. Легкой поземкой заструился снежок. Будто бы и впрямь русский ветер пришел оплакать нашу землячку…

В начале 90-х годов, идя навстречу просьбе кафедры теории литературы и русской литературы XX века Ивановского университета, сотрудники УКГБ по Ивановской области разыскали и оформили гулаговский архив А. А. Барковой (самую большую работу провел В. Д. Панов). Весной 1991 года этот архив был передан в литературный музей ИвГУ. Стихи, проза, дневниковые записи Барковой, до этого хранившиеся в гебистских фондах как вещественные доказательства «содеянных преступлений», стали наконец-то достоянием русской культуры.

В 1992 году в Ивановском университете вышла книга «А. Баркова. Избранное. Из гулаговского архива» (Составители: Л. Н. Таганов и З. Н. Холодова). Через год увидело свет первое монографическое исследованиео жизни и творчестве Барковой под названием «Прости мою ночную душу…».

С течением времени расширяется круг исследователей, критиков, краеведов, работающих над барковской темой. Интереснейшие материалы, связанные с контактами Барковой с выдающимися писателями, открывает в московских архивах О. К. Переверзев. Глубоко и содержательно пишут о ее творчестве А. Агеев, Л. Аннинский, А. Злобина и др. В Иванове и Калуге прошло несколько конференций, посвященных жизни и творчеству Барковой. Защищаются диссертации, где глубоко рассматривается уникальность ее поэтической деятельности (Л. Г. Качалова. «Творчество А. А. Баковой 1920-х – начала 1930-х годов в культурном парадигме эпохи» (Иваново, 2004); Т. Г. Берниченко. «Гулаговска лирика Анны Барковой (к проблеме эволюции авторского сознания)» (Екатеренбург, 2004.)).

Событием в общелитературной жизни явился выход в свет прекрасно изданного в Москве в издательстве «Фонд Сергея Дубова» тома избранных произведений А. Барковой «… Вечно не та» (2002). Сегодня это самое полное собрание ее сочинений (поэзия, проза, дневники, письма), снабженное научным комментарием и обширной библиографией. Инициатором, душой этого издания стала Маргарита Андреевна Федотова, возглавляющая вышеозначенное издательство. Ее предисловие к книге «…Вечно не та» заканчивается словами: «Читатели Барковой будут испытывать то шок, то сострадание, то восхищение. Но никто не останется безразличным…» (6).

Справедливость этого заявления подтверждается многими откликами на литературное явление Барковой. Остановимся на некоторых из них.

Сразу же после выхода в свет поэтического сборника «Возвращение» в газету «Рабочий край» пришла следующая телеграмма от Михаила Александровича Дудина: «Спасибо всей команде, воскресившей Анну Баркову – одно из самых примечательных явлений русской поэзии… Вы воскресили… поэта, равного Цветаевой и Ахматовой, только более темпераментного и трагического»[286]286
  Рабочий край. 1990. 31 августа.


[Закрыть].

Не только Дудин, но и многие другие читатели после знакомства с поэзией Барковой сразу же почувствовали, что она, эта поэзия, не только потрясающий «гулаговский» документ, но и громадное творческое Явление, которое должно стоять в ряду самых больших поэтических имен XX века. Характерно, что еще один земляк поэтессы, доктор исторических наук Ю. Шарапов назвал свою статью, напечатанную в газете «Известия» (1994. 12 июля.) так: «Ахматова, Цветаева, Баркова?». «Имя Барковой, – говорится в начале этой статьи, – по праву может быть поставлено вслед за Ахматовой и Цветаевой. Разными были их личные судьбы, но объединяла их одна нелегкая судьба поэта на Руси. Однако Анну Баркову знают меньше…»

А теперь обратимся к письменным отзывам «рядовых» читателей, студентов экономического факультета Ивановского госуниверситета, которым довелось впервые услышать о Барковой в спецкурсе по русской поэзии XX века:

«Для меня это было просто открытие. Я была поражена тем, что и наша земля может рождать таких сильных духом талантливых людей» (студентка Е.)

«Удивила дьявольская сила ее поэтических строк. И даже больше: испугала. Поразительная личность!» (студентка З.)

«Передо мной встает сильная, страстная личность, но в тоже время личность необыкновенно романтическая. Что-то нежное, женственное чувствуется в ее любовной лирике и что-то ужасное и грозное, как удар грома, – в стихах, посвященных репрессиям» (студентка А.)

Даже из этих, выбранных наугад, отзывов видно, что читатели почувствовали масштаб и многообразие личности Анны Барковой. Их мнения оказываются созвучными тому, о чем пишет в своем письме, откликаясь на вышедшие в Иванове книги, замечательный русский поэт Владимир Леонович: «Я ведь не знал, что судьба этих стихов может сложиться счастливей, чем судьба их автора; думал, что почти все утрачено. Ан нет!.. Мир зла, завладевшего огромной страной, странами, должен был получить прямой отпор – и для этого избрана была – опять, еще одна! – великая русская женщина…»

Откликнулся на деятельность ивановцев, связанную с воскрешением имени, Барковой и виднейший немецкий славист В. Казак, который в свое время одним из первых на Западе напомнил о нашей поэтессе в своем всемирно известном «Лексиконе русской литературы XX века». У меня хранится письмо, где В. Казак сообщает, что после недавно изданных в России книг Барковой, он еще больше утвердился во мнении о значительности творчества поэтессы. Для автора «Лексикона», как следует из его письма, Баркова значительней таких, например, поэтов, как Евтушенко, Вознесенский, потому что она нашла мужество остаться собой в условиях, когда время вынуждало творческих людей отказаться от своего лучшего «я».

При этом В. Казак ссылается на стихотворение А. Барковой «Если б жизнь повернуть обратно…» (1953). Здесь ставится вопрос: а что было бы, если бы поэтессе предстояло начинать жизнь сызнова? Встала бы она на путь компромиссов, на путь, который привел бы ее к известности, а в самом конце – «пышному гробу цвета красной смородины»? Уже сам горький сарказм, вложенный в изображение возможной удачливой жизни поэтессы, свидетельствует: Баркова приемлет то, что есть, решительно отметая всякие благополучные варианты своей жизненной судьбы. С выстраданной убежденностью об этом говорится в финале стихотворения:

 
Хорошо, что другое мне выпало:
Нищета, и война, и острог,
Что меня и снегами засыпало,
И сбивало метелями с ног.
И что грозных смятений созвездия
Ослепляют весь мир и меня,
И что я доживу до возмездия,
До великого судного дня.
 

Как и в случае с Бальмонтом, судьба Барковой получает на ее «малой родине» поэтическое осмысление в стихах местных авторов: