Текст книги "«Ивановский миф» и литература"
Автор книги: Леонид Таганов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Они не знали, что в последний раз сводит их судьба в дорогом для них празднике. Оставалось совсем немного времени до того страшного звонка, который станет началом их конца. Об этом ночном звонке рассказал ивановский журналист Г. Шутов («Рабочий край». 1989. 24 мая), первым начавший расследование истории разгрома Ивановской партийной организации.
Сталин позвонил первому секретарю Ивановского обкома партии И. П. Носову спустя несколько дней после юбилейных торжеств в Иванове.
– Что за торжества были у вас в Иванове, товарищ Носов?
– В честь тридцатилетия стачки 1905 года и Первого Совета рабочих депутатов, товарищ Сталин.
– Приезжайте в Москву и докажите, что действительно первым Советом был ивановский…
Встреча И. П. Носова со Сталиным закончилась драматически. Вождь народов не поверил доказательствам, представленным ивановцами. У Сталина были свои представления об истории революционного развития. Вождь не хотел делиться славой главного лица истории XX века ни с кем. «Почему какой-то там Иваново-Вознесенск должен быть важнее Батуми?..
Ведь не было же в Иваново-Вознесенске в 1905 году товарища Сталина, а в Батуми товарищ Сталин был, и еще раньше, в 1902 году…»
Но дело не только в том, что Сталин, решая вопрос о Первом Совете, стремился всячески подчеркнуть свою роль в дооктябрьских революционных событиях. Другая сторона дела связана с недоверием к старым большевикам. Многие из них не желали менять свои представления об истории в угоду новым сталинским установкам. Поэтому в мае 1935 года по распоряжению Сталина было принято постановление ЦК ВКП(б) «О ликвидации общества старых большевиков». По иронии судьбы это постановление было опубликовано в том же номере «Рабочего края», где рассказывалось о юбилейных торжествах, посвященных событиям 1905 года.
В 1936 году, перед «зачисткой» большевистского Иванова, было принято решение Президиума ВЦИК о разделении Ивановской промышленной области на две – Ивановскую и Ярославскую. И это тоже стало знаком уменьшения политической роли Иванова.
После зловещего визита Кагановича и Шкирятова в Иваново в конце 1937 года начались массовые репрессии против ивановских старых большевиков. Кампания против них достигла своего апогея весной 1938 года, совпав по времени с печально знаменитым процессом по делу «антисоветского право-троцкистского блока». Добивали Бухарина, Рыкова и многих других неугодных Сталину деятелей. Среди них находился и Михаил Александрович Чернов, друг Фрунзе и Фурманова, которого ивановцы знали по двадцатым годам как человека, много сделавшего во славу культуры Красного Манчестера.
14 марта 1938 года в Иванове была арестована Мария Константиновна Дианова, заведующая истпартотделом Ивановского обкома партии. Накануне ареста она была исключена из рядов ВКП(б) за «использование в качестве консультантов классово чуждых элементов (т. е. меньшевиков, эсеров и др.), а также за хранение в библиотеке истпарта контрреволюционной литературы».
Дело Диановой, с которым автор книги знакомился в начале 1990-х годов в архиве бывшего КГБ, построено в основном на тех же обвинениях, но здесь прибавлена еще контрреволюционная деятельность в обществе старых большевиков, а также инкриминировалось идеологически неверное освещение дореволюционного прошлого. Читай: неверное толкование событий 1905 года в Иваново-Вознесенске.
Через месяц был арестован Авенир Евстигнеевич Ноздрин, которого, как мы уже знаем, в ходе следствия обвинили в самозванстве: присвоил себе звание председателя несуществовавшего Первого Совета рабочих депутатов…
Литературная жизнь Иванова в этом политическом контексте была заторможена. Со временем здесь все больше давали о себе знать идеологическая ангажированность, художественная инертность, следование канонам насаждаемого сверху социалистического реализма. Положение не спасало и то обстоятельство, что ивановская писательская организация одной из первых вошла в состав Союза писателей. Еще накануне Первого съезда советских писателей стали членами Союза А. Алешин, А. Благов, К. Завьялов, А. Ноздрин, М. Шошин, кандидатами в СП СССР были приняты А. Князев, В. Полторацкий, Д. Прокофьев, В. Смирнов, Н. Часов. Вскоре двое из этого списка (А. Ноздрин и Н. Часов) будут арестованы. Д. Семеновский после ареста в 1933 году чувствует себя не в лучшей творческой форме. В творческом кризисе пребывает в то время и М. Шошин, поддержанный в свое время Горьким, но по большому счету не оправдавший его надежд. Не лишенный поэтического таланта В. Полторацкий плыл в своих стихах в общем русле официальной поэзии, за что и удостаивался критических похвал такого, например, рода: «С глубоким волнением и гордостью смотрит поэт на свою Родину, на просторах которой идет созидательная стройка. Он подчеркивает, что великая сила народа состоит
В могуществе наших заводов,
В красе молодых городов.
(„Цветет наша Родина“.)
Могучая, богатая природа, утверждает поэт, „труду покорна“, потому
Не оставили глубокого следа в ивановской литературе попытки создать эпические полотна, связанные с революционным прошлым текстильного края («Алексей Шкаров» Д. Прокофьева, «Смело, товарищи, в ногу» А. Васильева). Уж очень ощутимы были здесь идеологические колодки, лежащие в основе произведений. Они, эти колодки, как говорилось выше, давали себя знать и в интересной по художественному замыслу книге М. Кочнева «Серебряная пряжа. Сказы ивановских текстильщиков», увидевшей свет в 1946 году.
Литературная жизнь в Иванове в середине 30-х годов все в большей мере начинает носить планово-производственный характер. Так, например, практиковались соревнования между писателями разных областей. Например, в 1939 году ивановцы приняли вызов ярославских литераторов, составив следующую реляцию: «Тов. Благов А. работает над повестью „Путь“. Тов. Семеновский Д. переводит „Слово о полку Игореве“ и готовит книгу стихов, тов. Шошин М. пишет книгу рассказов о людях социалистической деревни, тов. Полторацкий В. готовит повесть „Лето“ о патриотах советской родины, продвигающих культуру в крестьянские массы, тов. Завьялов пишет очерк о замечательном большевике Федоре Зиновьеве, тов. Прокофьев работает над второй книгой из революционного прошлого ивановских рабочих „Алексей Шкаров“, тов. Дудин М. заканчивает поэму о замечательной революционерке Ольге Генкиной, тов. Светозаров пишет роман о дутовщине – эпоха Гражданской войны, тов. Князев А. работает над романом „Борьба“ о людях текстиля сталинской эпохи, тов. Бритов М. заканчивает поэму „Пушкин“ и готовит цикл новых стихов. Начинающие поэты тов. Курбатов В., Кудрин, Кочнев М., Климов и другие пишут стихи, песни.
Мы уверены и даем слово, что все эти произведения в 1939 году будут закончены, часть выйдет в свет отдельными изданиями и часть будет напечатана в нашем альманахе „Коллектив“. Таковы наши обязательства. Будем соревноваться». Увы, план этот в основном не был выполнен, о чем свидетельствовало суровое постановление бюро обкома партии «О работе областного отделения Союза советских писателей», где подвергалась суровой критике деятельность руководителей местного писательского отделения[204]204
См. об этом подробней в статье Л. Розановой «Трудное начало» (Рабочий край. 2004. 6 августа).
[Закрыть].
Характерно, что в 30–40-е годы на первый план в ивановской поэзии выдвигается фигура Александра Николаевича Благова (1883–1961). Он, что называется, по всем статьям подходил тогда на роль первого поэта текстильного края. В прошлом – ткач, вышедший из крестьянской среды. Своим глазами видел события в Иванове летом 1905 года, о чем он не устает говорить в своих стихах советского периода:
Помню я, ребята,
Год великий Пятый:
Встали мы грозою на господ.
Время это славное,
Время это давнее
Никогда в народе не умрет.
(«Песня старого ткача», 1938)
В 1925 году Благов как «рабочий-выдвиженец» послан в газету «Рабочий край». Вступает в Ассоциацию пролетарских писателей, поддерживает литературную группу «Атака». Борется с «безыдейщиной».
А. Благов обладал несомненным поэтическим талантом. Об этом свидетельствует по-своему замечательная дореволюционная поэма «Десять писем», где поэт свободно и раскованно, «просто, как рабочий со своим рабочим другом», беседует о превратностях жизни, о своем понимании поэзии и т. д. Письма пишутся из небольшого городка Юрьева-Польского в Иваново, и из них видно, что автор скучает по своей фабричной родине:
Предвижу – вести неплохие
Пришлет Иваново с тобой:
Люблю его, как в дни былые,
Ведь это город мой родной.
Ведь я-то в нем почти родился,
Среди ткачей пошел я в рост:
На Талке в Пятом я учился
И не забыл Приказный мост…
Э. Багрицкий, рекомендуя к печати поэтический сборник Благова «Ступени» (вышел в Москве в 1932 году), называл его стихи «настоящей рабочей поэзией без громких фраз и трескотни». И добавлял: «Благов, в отличие от старых рабочих поэтов, ничего не символизирует, его лексика свободна, арсенал „молотов, наковален, цепей“ в ней отсутствует. И поэтому его простые, написанные четырехстопным ямбом стихи производят настоящее впечатление»[205]205
Цит. по: Азаров В. Багрицкий и современность: По неопубликованным материалам // Новый мир. 1948. № 7. С. 206
[Закрыть]. Естественность поэтической речи Благова отмечали А. Твардовский[206]206
В начале 1950-х годов, когда А. Т. Твардовский приезжал в Иваново, он, по свидетельству В. С. Жукова, побывал в гостях у А. Н. Благова и хвалил интонацию его поэмы «Моя командировка». Более того, Твардовский будто бы при этом сказал, согласно воспоминаниям Жукова:
– Дядя Саша, а не обидно Вам будет, если я напишу в этом же ритмическом рисунке свою «путевую» поэму?.. А?..
А. Н. Благов ответил:
– Что вы, Александр Трифонович, какая может быть обида? Наоборот, мне лестно будет… Да и куда мне до Вас!
Очевидно, уже тогда Твардовскому увиделась «За далью – даль». Цит. по: Куприяновский П. Соприкосновенья: литературно-краеведческие очерки и разыскания. Ярославль, 1988. С. 173–174.
[Закрыть] и М. Дудин. Последний писал в статье «Свой поэт»: «Стихи его прозрачны и просты. Они сродни той почве, тому миру, в котором они выросли»[207]207
Дудин М. Поле притяжения. Л., 1984. С. 18.
[Закрыть].
Однако со временем то, что так привлекало в лучших стихах Благова, в частности, его естественная простота, начинает превращаться в штамп, в зарифмованные декларации известных советских лозунгов. Стихи начинают являть собой некий образец новой «официальной народности», в основе которой лежит примитивное противопоставление «проклятого прошлого» «светлому настоящему» и «лучезарному» будущему, в которое ведет великий Сталин:
Наш путь широк неизмеримо,
Над нами светел небосвод,
С тобой, учитель наш любимый,
Мы смотрим радостно вперед…
(«Сталин»)
Все в большей мере Благов прельщается ролью своеобразного акына текстильного края, воспевающего благодарных советской власти тружеников. Критика награждала его сомнительными похвалами: «Кипит работа на новой фабрике: „звенит, поет отбельный цех“, „резвятся вольные приводы“, „ткани снежные цветут в лесу ремней“; и А. Благову дорого,
Что свежей ткани каждым метром
Мы мирового бьем врага,
Что мы крепим стальной союз,
Союз машин с простором пашен…
Огни новостроек, пишет поэт, ярко освещают путь „для каждого, для всех, кто твердо верит в пролетарский класс“ и т. д., и т. д.»[208]208
Поликанов А., Орлов А. Очерк поэзии текстильного края. С. 63.
[Закрыть].
К сожалению, худшее в поэзии Благова поднималось на щит ивановской поэзии, выдавалось за некий творческий эталон, которому должны следовать молодые поэты. И следовали. Немало поверхностной советской риторики в благовском духе мы найдем, например, в первой поэтической книге М. Дудина «Ливень», вышедшей в Иванове в 1940-м году. Помещенные в ней стихи о Фрунзе, поэмы «Ольга», «Маруся Рябинина» наполнены плакатными образами, лишенными того сокровенного лиризма, которые будут отличать «военные» стихи этого поэта.
Предстояло освободиться в горниле войны от риторической шелухи «благовщины» В. Жукову, Л. Кудрину и другим тогдашним молодым авторам, связанным с литературным Ивановом.
* * *
Миф о полном единстве партии и народа, особенно сильно насаждаемый в эпоху так называемого «большого сталинского стиля», находит, как это ни странно, и сейчас поддержку со стороны некоторых критиков, считающих себя противниками тоталитаризма. Они утверждают, что новая власть возвысилась за счет темной народной массы. Их единством и была в конечном счете обусловлена новая культура. «Не властью и не массой, – читаем в одной из работ нынешнего советолога, – рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой как единым демиургом. Их единым творческим порывом рождено было новое искусство. Социалистическая эстетика – продукт власти и масс в равной степени»[209]209
Добренко Е. А. Формовка советского писателя. СПб, 1997. С. 108.
[Закрыть]. Такое выпрямление проблемы «власть-масса» не выдерживает критики. То, что говорилось выше о литературе «красной губернии», свидетельствует о серьезных внутренних конфликтах между писателями, представляющими рабоче-крестьянский демос, и властью. Но ведь был еще целый пласт массовой контркультуры, которая не только не принимала насаждаемый новой властью образ жизни, но и решительно отрицала его. Этот пласт существовал и на родине Первого Совета, что значительно усложняет представление об ивановском мифе, выводит его за известные рамки. И здесь имеет смысл снова обратиться к стихотворным дневникам шуйского учителя, Якова Павловича Надеждина, о которых шла речь в главе о Бальмонте.
Начиная с 1906 года и на протяжении тридцати лет, он день за днем ведет стихотворные записи. Эти записи, как теперь выясняется, не только своеобразный дневник частной жизни, но и выражение широкого массового настроения, связанного с ключевыми событиями тогдашней русской действительности. Стихотворная летопись Я. Надеждина несет на себе печать лубочной литературы. Здесь дают о себе знать такие особенности массовой поэзии, как раешник, желание на новый лад переложить былины, подражание Некрасову и Кольцову. Однако все эти типовые черты низовой поэзии преобразуются в летописном контексте тетрадей Надеждина в острый диалог «массового человека» с новой историей. За кажущимся графоманством начинает проступать трагедия народа в годы радикального изменения России.
В дореволюционной части дневника Надеждина содержится немало записей, говорящих о сочувствии автора к революционному движению, к отдельным революционерам. Например, в дневнике 1907 года встречаются стихотворные записи об аресте М. В. Фрунзе, известного в Шуе под революционной кличкой «Арсений». Сочувствие к революционеру выражено весьма экспрессивно. Фрунзе рисуется в записях Надеждинакак «оратор сердечный», который сражал своих врагов «речью огненной». По дороге в тюрьму его встречает множество народа. «Десятки тысяч голосов» запевают «Марсельезу»… Но, мифологизируя, героизируя личности революционеров, «народных заступников», Надеждин не спешит встать в их ряды. Не радикально-взрывное изменение жизни, а медленное, но верное демократическое преобразование России больше по душе сельскому учителю.
Февраль Яков Павлович встретил восторженно. В мартовские дни 1917 года он записывает в свой стихотворный дневник такие строчки:
Ждем народного правления,
Равного для граждан.
Ждем свободы просвещенья,
Ждем забот о каждом.
Чтобы не было любимцев
У верховной власти,
Чтобы нам от проходимцев
Не терпеть напасти…
Этим пожеланиям не суждено было сбыться. После Октябрьской революции тональность дневников Я. Надеждина резко меняется. Окружающая жизнь все чаще предстает здесь в виде химерических картин, вызывающих у автора стихотворных тетрадей активное неприятие. Вот пример. В Шуе, где жил Надеждин, в первые послереволюционные годы власти сооружают памятник Карлу Марксу. Дневник Надеждина сохранил описание этого революционного монумента:
Здесь, в Шуе, городе рабочих,
До революции охочих,
Пред шуйским клубом коммунистов
Врага попов, капиталистов,
Противника идеализма
Бюст на просторе возвышался
И резко всем в глаза бросался
Своей великой головою.
(14 сентября 1927)
Судя по дневнику Я. Надеждина, «великая голова» Маркса вызывала у шуян разные эмоции. Было удивление и вроде бы даже гордость: вот и маленькая Шуя, монументально утвердив основоположника научного коммунизма, как бы вырвалась за границы своего провинциального существования и стала причастна к мировой революции. И вместе с тем «великая голова» смущала шуян. Что-то было противоестественное в сочетании фигуры создателя учения о коммунизме, рае для пролетариата, с окружающей, далеко не райской жизнью. И однажды Яков Павлович не выдержал и вписал в свой дневник такую инвективу в адрес основоположника научного коммунизма:
В этот рай наш коммунальный
(Провалиться бы ему!)
Сесть бы прежде персонально
Карлу Марксу самому.
Повозил бы он телегу,
Похлебал советский суп.
Испытавши нашу негу,
Превратился б в живой труп.
(8 июня 1921)
Примечательна и надеждинская лениниана. Автор дневника отдает должное силе Ленина-политика, его умению утвердить волю революции в самых чрезвычайных обстоятельствах. Но при этом Я. Надеждин расходится с создателями советской ленинианы, которые всячески подчеркивали народность и гуманизм Ленина. Новый вождь, считает автор тетрадей, отменив одно насилие, принес другое. В дневнике от 19 июня 1924 года читаем:
Ильич, наш Ленин, тем велик,
Что революцию возглавил.
Как настоящий большевик
Буржуазию обезглавил.
(… … … … … … … … … …)
Одно страшит: у коммунистов
Своя буржуазия есть.
Она взамен капиталистов
Взяла богатство, власть и честь.
Следует отметить, что в своей поэтической лениниане Я. Надеждин часто прибегает к жанрам, которые были в ходу у советских поэтов, в частностик «разговору с товарищем Лениным». Но эти «разговоры» существенным образом отличаются от «разговора», скажем, Маяковского, где поэт преисполнен стремления «идти, приветствовать, рапортовать» перед портретом Ильича. В стихотворении «К портрету Ленина, читающего „Правду“» (7 марта 1927 г.) в беседе с вождем звучит нескрываемый сарказм по отношению к ленинскому плану жизни:
Читает Ленин «Правду»,
А сам все врет и врет.
Разводит в мире кривду
И большевистский бред.
Далее следует прямое обращение к Ленину-портрету:
Твои, Ильич, декреты
Пропали, как мираж.
Что ж! то не секреты.
Был только лишь кураж.
Я. Надеждин видит в Ленине лжепророка, замахнувшегося на естество жизни. И поэтому его ждет Божье наказанье. В дневниковой записи «Ленинский сквер» (8 июня 1925 г.) в ответ на речи Ленина-монумента, упраздняющего Бога, гремит гром и «горделивая статуя» превращается в «жалкий призрак». Мы слышим голос свыше, обращенный к тем, кто забыл о Боге:
Сколько раз ты отрекался
От меня, о, род людской,
И ко мне вновь обращался
Со своею злой тоской.
(… … … … … … … … … …)
Будет время, жизнь научит
И советский чад пройдет.
Направленье путь получит
И ко мне вас приведет.
Тема Бога, православия проходит через все тетради Я. Надеждина, претворяясь в один из самых острых социально-психологических сюжетов этой стихотворной летописи.
Дореволюционные тетради Я. Надеждина переполнены выпадами против «поповской веры», сатирическим изображением священников. Казалось бы, напрочь разошлись пути земского учителя-демократа и церкви, но грянул Октябрь. Начались притеснения верующих, и многое меняется в отношении автора дневника к русскому православию.
Потрясли Якова Павловича события в Шуе, связанные со столкновением верующих с большевистскими ликвидаторами церковных ценностей. Как известно, эти события вызвали гнев Ленина, потребовавшего решительной расправы над шуйскими священниками[210]210
О «Шуйском деле» см: Баделин В. Золото церкви. Иваново. 1993; Ширяева Г. Расстрельный год // Рабочий край. 2004. 6 апреля.
[Закрыть], что в свою очередь стало сигналом для тотального большевистского наступления на русскую православную церковь в целом. Дневник Я. Надеждина дает возможность взглянуть на шуйские события глазами очевидца, занимающего независимую, внепартийную позицию.
Процитируем прозаическую запись, внесенную Я. Надеждиным в третью тетрадь в конце марта 1922 года: «2 марта (старый стиль – Л. Т.) в соборе был отбор церковных ценностей. Прихожане, не доверяя коммунистам, предложили хлеба и продуктов. Коммунисты не согласились и постановили разогнать собравшийся народ силой. Вышла битва с жертвами с обеих сторон. Благодаря присутствию детей на площади в очень большом количестве, коммунисты не решились пустить в дело пулеметы, и жертв оказалось немного: всего 9 убитых и 15 раненых. По словам зав. милицией И. Волкова, площадь была бы усеяна трупами, но дети помешали осуществить этот план. В смуте обвиняют учителей и священников, но виноваты, конечно, потерявшие всякое доверие народа коммунисты, применяя грубый, беспощадный и наглый обман в продолжение четырех лет своей власти над народом».
Историки могут перепроверить сведения, содержащиеся в дневниковой записи Я. Надеждина. Для нас же особенно важна здесь определенность, однозначность вывода о виновности коммунистов в происшедших событиях. Этот вывод автор дневника подтвердит спустя три года в стихотворной записи «На память об о. Павле» (6 марта 1925 г.), где он вновь возвратится к шуйской трагедии. Здесь рассказывается о расстреле Павла Михайловича Светозарова, объявленного в ходе суда (Иваново-Вознесенск, апрель 1922 года) главным зачинщиком беспорядков в Шуе, подстрекавшим прихожан к сопротивлению.
Приговор над Светозаровым был приведен в исполнение 10 мая 1922 на окраине Иванова, недалеко от Дмитриевской тюрьмы. Мы не знаем, каким образом дошли слухи о расстреле о. Павла до Я. Надеждина, но то, что он знал подробности гибели П. М. Светозарова и был глубоко потрясен его смертью, с очевидностью являет его запись:
…за городом яму копали,
Солдаты держали прицел.
Смотревшие люди рыдали,
Учитель их шел на расстрел.
В ответ на людские страданья
Он дал им последний урок.
(… … … … … … … … … …)
«За ваше жестокое дело
Прощаю», – солдатам сказал,
Глаза не закрывши, и смело:
«Стреляйте же», – им приказал.
И грянули залпом солдаты.
Учитель в крови весь упал.
Не зная цены той утраты,
Палач его тут закопал.
Но память о нем, несомненно,
Навеки жива будет в нас.
И, если сказать откровенно,
Его вспоминаем не раз.
Перед нами культурно-исторический документ, отразивший неприятие большой частью народа большевистской политики по отношению к церкви. Сама стиховая форма, напоминающая о городском мещанском романсе, в данном случае служит тому подтверждением. Жизнь и смерть о. Павла становится песней простого люда, рассказом-легендой, где мелодрама сочетается с нотой реквиема, с нотой скорбного восхищения.
Эта стихотворная запись свидетельствует о глубоких изменениях, происшедших в мироощущении Я. Надеждина, который (во многом под влиянием «Шуйского дела») все активнее склоняется к защите церкви от новых хозяев жизни. Надеждинские тетради становятся мартирологом русского православия. Здесь мы находим список загубленных при советской власти шуйских храмов, о чем говорят сами названия дневниковых записей: «Падение храма Спасителя» (18 мая 1930 г.), «Разрушение единоверческого храма» (17 июля 1932 г.), «Смерть соборного колокола и похороны врача А. П. Агапитова» (18 июня 1933 г.). Особенно интересна последняя запись. В ней соединены два события: снятие соборного колокола, любимца шуян, и трагическая смерть (самоубийство) одного из лучших шуйских хирургов. Тот и другой, по мнению автора дневника, были рождены для того, чтобы напомнить людям о «нравственном высоком долге». Тот и другой не подчинились диктату нового строя и потому подверглись «ярости отборной». Гибель колокола и врача подняла весь город: «Так всколыхнули Шую разом, / Что не окинешь толпу глазом». По сути дела, считает Я. Надеждин, это была демонстрация против власти, которая «гонит тех, / Кто нужен и любим народом».
В дневнике Я. Надеждина множество сюжетов, связанных с самыми жгучими вопросами двадцатых-тридцатых годов двадцатого столетия. В трагическом свете, например, предстает эпоха коллективизации. Ее Яков Павлович воспринимал как гибель Микулы Селяниновича – былинного символа русского крестьянства:
Старинный землероб,
Российский наш Микула
Теперь улегся в гроб,
Не вынес артикула.
Партийные маневры
Свели его на нет.
Не выдержали нервы
Великих этих бед:
Колхозная программа,
На кулака поход,
Диета по три грамма,
Весь хлеб – казне доход.
(9 сентября, 1931 г.)
Илья Муромец в дневниковой записи от 16 сентября 1929 года, послушав крестьян, на которых накатила коллективизация, приходит к выводу: «Крепостное право действует. // Оно снова воротилося».
С записями, где действуют герои народного эпоса, в надеждинских тетрадях органично соседствуют современные частушки:
Вставай, Ленин,
Вставай, дедко.
Задавила пятилетка.
Вставай, Ленин,
Вставай, милый.
Кормят нас опять кониной.
Ленин встал, махнул руками,
Что же делать с дураками.
(Записано 21 февраля 1931 г.)
Фольклорный пласт в рассматриваемых тетрадях Надеждина неотделим от очерково-публицистического материала в стихах. В записи «На злобу дня» (16 апреля 1930 г.) мы найдем своеобразное подведение итогов правления большевиков и широкое обозрение современной жизни в разных ее сферах. Начало: «Тринадцать лет царит над Русью / Преступный большевистский класс, / И мы должны признаться с грустью, / Что так Батый не мучил нас». Далее – о положении рабочих в фабричном краю: «От изнурения открыв рот, / Фабричные клянут работу / И говорят: будь проклят тот, / Кто взял о фабриках заботу». Взгляд на деревню: «Мужик донельзя огорчен / Колхозным, варварским подходом, / Что вновь на рабство обречен, / Прельстясь гадательным доходом». О служащих: «Служилый люд живет безвольный, / Задерган, как на почте кляча, / Всей жизнью очень недовольный, /Со злобой служит, чуть не плача».
Эти публицистические тезисы подтверждаются целой серией стихотворных рассказов, основанных на конкретных фактах, многие из которых замалчивались официальной пропагандой. Например, в надеждинских тетрадях запечатлена хроника «марша протеста» (весна 1932 года) рабочих из небольшого фабричного городка Тейково. Поход тейковчан в Иваново в дневниковой записи «Тейковчане» (28 апреля 1932 г.) рисуется как стихийный протест против «крепостной» экономической политики, насаждаемой советской властью: «Собрав толпу в сотни четыре, / Пустив вперед жен и детей, / (Давай дорогу только шире!) / Пошли снимать с работ людей / В Иванов-город областной. / Держись, партиец-крепостник!..» Но все кончается грустно: «Партийцы сделали нажим, / Вновь прежний царствует режим. / В Иванов возвратясь к обеду, / Партийцы празднуют победу».
Встречаются на страницах дневника Надеждина и стихотворные свидетельства жуткого голода, поразившего юг СССР в начале тридцатых годов. В записи «Страшные вести» от 28 мая 1933 года Надеждин рассказывает о встрече со стариком на волжской пристани в Юрьевце. Старик только что вернулся из поездки по низовьям Волги, Закавказья. И хотя он был в этих краях недолго, «напасть изведал велику». Запечатленная в записи прямая речь старика усиливает эффект присутствия невыдуманной правды в его рассказе: «Там люди терпят страшный голод, / Там человечину едят. / Там друг за другом стар и молод / Глазами страшными следят». Старика спрашивают: «А человеческое мясо / Ты сам не кушал тогда, дед?». Оказывается – «кушал». Ответ старика поражает своей сюрреалистической жутью: «как ел, не думал ничего. / Так на баранину похоже. / И не болел я от него». Этот «голос» не комментируется. Слов не находится для объяснения каннибальства в самой передовой стране мира.
Тема террора против народной России, развязанного властью в конце 20-х годов, отзывается в надеждинских тетрадях мотивом «Комаринской», что придает этой теме привкус горькой бесшабашности:
Что-то страшное творится на Руси.
Ты об этом кого хочешь расспроси.
Каждый скажет, что я правду говорю:
Впору так казнить нас деспоту-царю.
А не партии свобод передовых
Усмирять нас страхом, граждан рядовых.
Тема террора выводила Надеждина на явление Сталина. Понимал ли автор стихотворных тетрадей опасность, подстерегающую его на пути к сталинской теме? Конечно, понимал. Сталин для него страшнее «антихриста» Ленина. Вот запись, навеянная смертью жены Сталина – Надежды Аллилуевой: «Ленин Надежду свою нам оставил. / Сталин свою схоронил. / Умный Ильич уважать нас заставил. / Тот реноме уронил». Поясняя эти стихи, Яков Павлович делает такую приписку: «Ленин оставил нам Надежду, а у Сталина Надежда умерла». Пояснение весьма лукавое. Понимай, как знаешь: то ли о женах идет речь, то ли о Надежде с большой буквы. Каламбур в духе народного раешника, который нередко обращался к сильным мира сего, обыгрывая их личную жизнь.
И еще один фольклорный жанр присутствует в надеждинских тетрадях, когда Яков Павлович обращается к сталинской теме – неукротимо освободительный жанр анекдота. Именно под таким названием дана запись от 23 декабря 1934 года. Здесь переложен на стихи анекдот о Сталине, решившем посетить сумасшедший дом. Сюжет убийственно прост. Напуганное будущим визитом начальство заранее научило сумасшедших кричать здравицы в честь вождя: «Здравствуй, наш великий Сталин; / Вождь примерный и отец!» Но этот сценарий был нарушен молчанием одного человека. Сталин интересуется, почему он не кричит: «Тот сказал, как школьник: / „Ведь не сумасшедший я. / При больнице здешней дворник. / Вот работа в чем моя“».
Еще раз взглянем на дату под этими стихами: канун 1935 года. Начало массовых репрессий. Попадись дневник Надеждина на глаза бдительным гражданам, и его участь была бы решена однозначно. Бог спас. Судьба распорядилась так, что он умер своей смертью.
Многие страницы надеждинских тетрадей посвящены новой литературе, деятельности советских писателей. Автора дневника тревожит нравственное отступление тех, кого раньше называли гражданской совестью России. И здесь на первом плане имя М. Горького.
Сначала Надеждину показалось, что расхождение между «красноречивыми» словами писателя об СССР и действительностью связано с территориальной отдаленностью Горького от России: «Ах, Горький! На Капри ты / Смакуешь лишь мечты / О большевистском рае. / В несчастном нашем крае / Действительность не та». («На статью Горького по поводу техновредителей», 14 ноября 1930 г.) Автор дневника утверждает, что нет в советском обществе того единства, которое хотел бы видеть Горький: «Везде у нас кипит измена, / А в самой партии раскол. / Кровавая террора пена / Окрасила наш райский пол».
С переездом Горького в СССР критическое отношение к «буревестнику революции» усиливается. А в тетрадях акцентируется внимание на сознательное нежелание писателя видеть горькую правду. Горький в глазах автора дневника «комедиант», отворачивающийся от трагической жизни своих сограждан. Дневниковый диалог Надеждина с Горьким можно рассматривать как часть эпистолярного материала, связанного с письмами к писателю тех людей, которые пытались рассказать ему об истинном положении дел в Советском Союзе. Не услышав отклика со стороны прежнего кумира, они разочаровались в нем[211]211
Часть таких писем помещена в кн.: За что? Проза, поэзия, документы. М., 1999.
[Закрыть].
Окончательный вердикт в адрес Горького Надеждин выносит там, где говорится о работе Первого съезда советских писателей. В записи «Связанная Муза» (25 августа 1934 г.) решительно отвергается идея новой литературы, спускаемая сверху. Отвергается метод социалистического реализма:
Писать по плану, по указке —
Такой совет дает Максим,
Чтоб размалеван был, как в сказке,
Герой рассказа и кто с ним.
Вот эта мысль не хороша!
Для Музы цепь ведь новость эта.
Не может в рабстве жить душа
Свободного поэта.
Новый метод для Надеждина – одно из проявлений «крепостнической» политики государства, которому служит Горький.
