Текст книги "«Ивановский миф» и литература"
Автор книги: Леонид Таганов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
За той судьбой не ходят дважды,
Ей – трижды поле перейти.
Она-то знала: «Боги жаждут!».
Но не свернула с полпути.
(В. Догадаев. «Анна Баркова»)
Русский юродивый —
Это не шут-баламут вам гороховый,
Это сквозь слезы смеющийся трагик.
Анна Баркова —
Анна юродивая
русская Анна юродивая…
(Н. Шамбала. «Анна»)
В грязь бросил копейкою медной
Глумливый ужасный век.
Хотела быть дьяволом, ведьмой.
Была же лишь человек.
(Л. Таганов)
Поэзия А. Барковой стала основой для талантливых музыкальных композиций ивановца Юрия Гуриновича и москвички Елены Фроловой.
Творчество нашей землячки все в большей мере привлекает зарубежных литературоведов. В 2010 году в Париже увидело свет первое монографическое исследование о жизни и творчестве, изданное на Западе. Его автор французский профессор Катрин Бремо. В 2011 году книга была переведена на русский язык и издана в издательстве Ивановского университета. Место издания не случайно. Толчком к созданию книги послужила поездка автора на родину поэтессы, знакомство в Ивановском университете с «гулаговским» архивом Барковой.
Легенда об Анне Барковой стала неотъемлемой частью «ивановского мифа». Думаю, что эта легенда будет долгой и прочной. Ведь миф не рвется, если он обеспечен общечеловеческим, надвременным содержанием. Анна Баркова была нужна не только вчера, но нужна сегодня и будет нужна завтра.
Глава IX. Ивановское братство поэтов-фронтовиков
С ивановским краем связана целая плеяда поэтов фронтового поколения, чьи имена вошли в историю советской литературы. Самые известные из них: Алексей Лебедев (1912–1941), Николай Майоров (1919–1942), Михаил Дудин (1916–1993), Владимир Жуков (1920–1997).
В советском Иванове их жизнь и творчество всячески пропагандировалось в целях придания городу имиджа не только трудовой, но и боевой славы. А «козырять», действительно, было чем: в крае, который никогда не был театром военных действий, возникла группа первоклассных поэтов, воспевших героизм советского народа в годы Великой Отечественной войны. Об этом должны знать все!
В школах, фабричных цехах проводились политчасы, посвященные славным землякам. Их именем называли улицы. В «литературном» сквере установили бронзовые бюсты Лебедева и Майорова. Дудин и Жуков удостоены звания почетного гражданина города. Литературные премии, различные фестивали в честь названных поэтов до сих пор считаются важными событиями в культурной жизни края. Но, скажем прямо, с исчезновением СССР массовый интерес к этим легендарным в советские времена именам падает. Кажется, еще немного – и эта страница ивановской поэзии будет сдана в исторический архив в силу ее курсивной советскости. А вот этого допустить нельзя! Если такое случится, то мы потерям нечто большее, чем отработанный миф. Мы рискуем потерять какие-то важные ориентиры в понимании сложности развития русской истории советского периода, без которой не может состояться наша нравственно-духовная идентификация в современном мире.
То, что мы называем современностью, тысячами нитями связано с недавним советским прошлым. И оно, это прошлое, далеко не однозначно даже в той его части, где советское выступает в рамках так называемого большого сталинского стиля, литературы второй половины 30-х годов, то есть в то самое время, когда будущие «фронтовики» заявили о себе как новое поколение, воспитанное новой эпохой.
Казалось, все в их первоначальном творчестве отвечало нормам тогдашней советской жизни. Они сами творили миф о людях, которые сильны прежде всего причастностью к стране, где каждый может стать героем в силу того, что, благодаря воле Сталина и его большевистской партии, молодые живут в передовой стране мира (вспомним знаменитое «я другой такой страны еще не знаю, где так вольно дышит человек»). Их лирический герой, как выразился однажды С. Наровчатов, включал в себя типичность героического образа, запечатленного в классике советского искусства, на котором воспитывалась предвоенная молодежь. Павел Власов и Павел Корчагин, фильмы о Ленине, Сталине, Щорсе, Пархоменко, песенное творчество тех лет, прославляющее непобедимое сталинское государство, – все это впитывалось будущими «фронтовиками» в качестве основной культурно-жизненной реальности. Недаром тот же Наровчатов, вспоминая о Н. Майорове, подчеркивая его типичность для молодежи предвоенной формации, сравнивал его с героем кинофильма «Юность Максима» в исполнении Б. Чиркова. И далее автор статьи «Улица Николая Майорова» говорит, что и в самой манере держаться, и в одежде Майоров, как и многие его сверстники, «ощущал себя внутренне родственным сыновьям сотен Максимов большевистского подполья и гражданской войны»[287]287
Наровчатов С. Антлантида рядом с тобой. М., 1972. С. 19.
[Закрыть].
Нетрудно догадаться, в каком ракурсе должно было предстать Иваново – родина будущих «фронтовиков» – в свете такой социальной идентификации. Да, конечно, городом особой пролетарской закваски, свято хранящем революционные традиции. Критики, писавшие о них в советские годы, не жалели слов, подчеркивающих это обстоятельство. «Отец и мать у Николая – ивановские рабочие, брат – военный летчик. Семья была типичной и в то же время образцовой»[288]288
Там же. С. 20.
[Закрыть]. В. Жуков в своих воспоминаниях о Майорове считает необходимым выделить тот факт, что Майоров с пятого по десятый класс сидел за той же партой, которая в свое время была и партой Дмитрия Фурманова[289]289
См.: Жуков В. «Мы были высоки, русоволосы…» // Тропинки памяти. Воспоминания и статьи о писателях-ивановцах. Ярославль. 1987. С. 155.
[Закрыть]. Авторы книги «Очерк поэзии текстильного края», обращаясь к первому поэтическому сборнику М. Дудина «Ливень» (1940), ставят в особую заслугу автору то, что он прославляет здесь дорогого ивановцам М. В. Фрунзе, который «еще до Октябрьской революции организовал рабочих ивановских окраин, а под Перекопом
В. Ружина считает крайне необходимым включить в свою книгу о Лебедеве блестящую характеристику, выданную комсомольской организацией ивановского строительного техникума для поступления выпускника в Военно-морское училище («Бюро комитета ВЛКСМ отмечает, что тов. Лебедев всегда добросовестно и по-большевистски относился к общественной работе, являясь примерным учащимся, и рекомендует его в Военно-морскую школу, как одного из наиболее выдержанных, политически стойких и проверенных на общественной работе комсомольцев»[291]291
Ружина В. Песня как парус. (Об Алексее Лебедеве, человеке и поэте). Ярославль, 1979. С. 18.
[Закрыть].)
Не надо в данном случае, справедливо усматривая односторонность, в показе места Иванова в жизни молодых поэтов, сваливать всю вину на критиков. Сами поэты часто подводили читателей к мысли об их особой преданности славному рабочему городу. Вспомним А. Лебедева, который, уезжая из Иванова, написал такие стихи:
Я рос на твоих заводах,
Учился держать зубило,
Впервые входил в работу,
Впервые вставал к тискам.
(… … … … … … … … … … … … … … … …)
Мне двадцать годов минуло:
Знамена багровых зарев
В осенний зовут поход,
И утро дымится сине —
Ты, зная заводского парня,
Билет выдаешь дорожный
И назначаешь на флот…
Мне, может быть, было жалко
Оставить тебя, товарищ,
Суровый рабочий город,
Взрастивший меня – бойца,
Но силу своей закалки,
Клянусь, не ослабила ярость
Зеленых морских буранов,
Тяжелых, как глыбы свинца.
(«Иваново», 1935)
Впоследствии легенда о героическом штурмане подводной лодки как заводском «парне из нашего города» будет закреплена в воспоминаниях, критических работах и прежде всего в ивановских материалах о Лебедеве[292]292
См., например, воспоминания А. Фролова «Певец моря (об А. А. Лебедеве)» // Тропинки памяти: Воспоминания и статьи о писателях-ивановцах. Ярославль, 1987.
[Закрыть].
Причем здесь не лишне сказать, что видение и прославление Иванова как одного из самых советских и партийных городов присутствует у ивановских «фронтовиков» на протяжении всего существования советской власти. Поэтические сборники В. Жукова 1960—80-х годов могут служить этому доказательством. Вот, например, стихотворение «Витязи революции». С искренним восторгом рассказывается здесь об ивановских коммунистах, которые всегда там, куда звала их партия. Они были частью великого государства, чья сила в идеологическом советском единстве:
Где тяжко, где жарко, забот не счесть, —
не надо спрашивать дважды:
«Ивановцы есть? Коммунисты есть?» —
откликнутся сразу:
– Конечно, есть!
А как же без нас-то, как же?
На основании вышесказанного можно сделать вывод, что «фронтовики» представляли собой насквозь политизированное поколение, берущее «под козырек» при словах «советское государство», «Сталин», «партия». Но почему же в таком случае они так непросто входили в литературу? Чем привлекло их творчество, например, «шестидесятников» и почему сегодня, пусть и не в массовом виде, интерес к нему остается? Общий ответ здесь может быть таким: со временем все отчетливей стал вырисовываться потаенный план жизни и творчества «фронтовиков».
Оказалось, что многое здесь, даже если брать начальный период, не укладывается в рамки «типичного героизма» 30—40-х годов. Героико-патетическое начало, пресловутая партийность творчества переплетается в их судьбе с трагическим мирочувствованием, приобретающим особо острые формы в конце века.
Впрочем, и в начале пути представление о трагедии этого поколения уже давало о себе знать.
Уже само «поколенческое» самосознание молодых поэтов второй половины 30-х годов было в какой-то мере вызовом «типовым» представлениям о времени. Поколение в их понимании – не отвлеченное представление о советской молодежи, а избранное эпохой живое братство молодых людей, готовых совершить предназначенное только им. И это предназначение они видели в спасении не только России, но и всего мира от коричневой чумы фашизма. При этом будущие «фронтовики» не только не исключали своей гибели, но акцентировали внимание на этом, вольно и невольно вступая в конфликт с массовой советской поэзией, с такими, например, стихами, печатавшимися в поэтическом сборнике «Оборона» (Л., 1940): «Реют соколы в лазури// безграничной вышины, // Ни туманы и ни бури // Им, отважным, не страшны». Или: «Нависли тяжелые, // Черные тучи, // И если фашисты // Навяжут войну, // Пойдем мы на битвы // И силой могучей // Врагов уничтожим, // Восславим страну». А теперь вспомним ключевые строки из программного стихотворения Н. Майорова «Мы»:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяниях,
В столбцах газет, в набросках на холсте…
Как не похоже «оборонное» массовое «мы» на «мы» Николая Майорова! В первом случае оно не больше, чем знак обезличенного большинства. В майоровских стихах «мы» – трагическое обозначение поколения живых людей, потенциальных творцов, растворившихся в героическом мифе, но явно не реализовавших всех своих индивидуальных человеческих возможностей.
Обратим внимание на сам жанр этого произведения Майорова. Это одновременно и гимн героическому поколению, и реквием, и послание в будущее, сродни знаменитому вступлению к поэме В. Маяковского «Во весь голос». Суть обращения Майорова к потомкам можно сформулировать так: мы хотим, чтобы наша жертвенность не была напрасной; реализуйте то лучшее, что было в нас, идите дальше, ведь боролись мы в конечном счете за сохранение гуманистических основ мироздания.
Хорошо сказал о своеобразии вступления в мир «майоровской» когорты поэтов А. Немировский, который сам был причастен к этой когорте: «Чутко и напряженно вслушивались начинающие поэты в эпоху, улавливая раскаты близкой грозы. Ощущение надвигающейся тревоги и беды для себя и своего народа было чуждо многим из уже сложившихся и печатавшихся поэтов того времени. Оно могло восприниматься как неоправданный пессимизм и трактоваться как оппозиция тезису, что победа будет быстрой и едва ли не бескровной. Вот почему был рассыпан университетский сборник, и „Мы“ не вышло на страницы многотиражки»[293]293
Немировский А. О Николае Майорове (Воспоминания) // Откровение. Лит. – худ. альманах № 2. Иваново, 1995. С. 137.
[Закрыть].
Еще раз подчеркнем: поэтическое «поколение 40-го», которое представляли Майоров и его ивановские собратья по перу, пыталось осмыслить свое явление в крупно историческом, социальном масштабе. При этом оно отталкивалось от советской реальности, того лучшего, что было создано человечеством. СССР в поэзии будущих фронтовиков – это новая передовая цивилизация, центром которой является московский Кремль (см., например, стихотворение Н. Майорова «Ни наших лиц, ни наших комнат…»)
И вместе с тем в это широкое государственное пространство врывается микрокосм природного, личного существования, в результате чего советский мир в восприятии «поколения 40-го года» перестает быть идеологически и художественно односторонним. Как отражается это в «ивановском» мифе?
Снова обратимся к Н. Майорову, так как именно у него рельефней всего запечатлено сочетание большого и малого, общего и личного, «вселенского» и «родного». Сочетание, обретающее определенную образно-стилевую направленность, соотносимую с поисками в русской поэзии не только своего, но и гораздо более позднего времени, а именно периода «оттепели».
Формируясь как личность в пролетарском Иванове, Майоров мыслил этот город точкой пересечения разных исторических эпох, деревенского и городского существования России, нового и старого уклада жизни. На языке поэтических символов это выглядело в первую очередь как непростые взаимоотношения между образом земли и образом неба.
Казалось бы, согласно общей направленности «культуры Два»[294]294
См.: Паперный В. Культура «Два» М., 1996.
[Закрыть], «большому сталинскому стилю», мы встречаемся здесь с преобладанием вертикального начала над горизонтальным, с устремленностью в небо, означающим выходы за рамки частной, «местной» жизни. Прошлое родного края жмется к земле, оно существует в тесном избяном пространстве, которое давит на человека, лишая его возможности видеть «небо». Процитируем первые две строфы из майоровского стихотворения «Отцам»:
Я жил в углу. Я видел только впалость
Отцовских щек. Должно быть, мало знал.
Но с детства мне уже казалось,
Что этот мир неизмеримо мал.
В нем не было ни Монте-Кристо,
Ни писем тайных с желтым сургучом.
Топили печь, и рядом с нею пристав
Перину вспарывал штыком…
Здесь сливается воедино лирическое «я» и голос человека, рвущегося из дореволюционного захолустья в простор большой жизни. Тема малой родины таким образом начинает приобретать эпическое звучание. Не только это стихотворение, но и другие произведения Майорова являлись фрагментами из большого незаконченного лиро-эпического повествования, где переплетается история «отцов и детей». И «дети» в этой истории, наследуя прежде всего революционное отношение к миру, выходят в пространство «вечных исканий крутых путей к последней высоте». Отсюда и культ летчика в стихах Майорова. Он гордится тем, что его старший брат служит в военной авиации. Иваново в его поэзии – город, где живут летчики-герои, которые готовы во имя высоты пожертвовать собою. В. Жуков в своих заметках о Майорове вспоминает: «Помнится, году в тридцать восьмом в наших местах (а жили мы на окраине Иванова) разбился самолет. Весь личный состав погиб.
На зеленом Успенском кладбище на другой день состоялись похороны. В суровом молчании на холодный горький песок первой в нашей мальчишеской жизни братской могилы летчики возложили срезанные ударом о землю винты самолета.
А вечером Коля читал стихи, которые заканчивались строфой
Вроде бы полное совпадение с общими, типичными особенностями героической модели того времени: советские люди в едином порыве покоряют «пространство и время», и жизнь их при этом целиком принадлежит государственному делу, «инструменту», с помощью которого это дело вершится. Но если внимательно присмотреться к стихам Майорова, то окажется, что «летчики», «небо» и многое другое далеко не совпадает здесь с вертикальными образами массовой предвоенной поэзии, исключающими мир отдельной личности.
Молодые романтики предвоенной поры из пролетарского Иванова при всем стремлении к «высоте», означающей прежде всего воплощение советского идеала, к счастью, чувствовали себя живыми людьми. «Земля» для них была не менее важна, чем «небо». И сегодня, может быть, самое интересное в их жизни и поэзии открывается не в гражданских декларациях, а во внутреннем конфликте, порой тайном даже для них самих. В конфликте между «общим», «типичным» и «самостью», неповторимостью их явления. Этот конфликт ощущается, например, в следующих стихах, посвященных летчику-брату Алексею:
Я за тобой закрою двери,
Взгляну на книги на столе,
Как женщине, останусь верен
Моей злопамятной земле.
И через тьму сплошных загадок
Дойду до истины с трудом,
Что мы должны сначала падать,
А высота придет потом.
Для молодых поэтов предвоенной поры важен сам процесс жизни, поиск, падения и подъемы. И точкой отсчета становится здесь детство, родной дом, природное начало мира. «В стихах Майорова очень часто встречаешься с травами, с ливнями, которые „ходят напролом, не разбирая, где канавы“. А постоянная нота „кочевья“, вагонов, вокзальных расставаний – как бы мост, соединявший ивановского юношу со столицей, с университетом…»[296]296
Банников Н. Памяти отважного друга // Тропинки памяти. С. 162.
[Закрыть].
Критик Н. Банников, кстати говоря, друживший с Майоровым, точно подметил в своих заметках о поэте ноту кочевья. Продолжая наблюдения критика, можно говорить и о нотах разлада и поисках нового лада, мотиве страстного порыва к любви в майоровской поэзии. Между прочим, последнее дает о себе знать в самом синтаксисе, порывистости интонационного рисунка стихов.
И здесь уместным будет вспомнить ту сцену из воспоминаний С. Наровчатова, где рассказывается о его первой встрече с Майоровым на одной из литературных встреч в Москве, где Николай представлял молодых поэтов МГУ: «И вот на средину комнаты вышел угловатый паренек, обвел нас деловито-сумрачным взглядом и, как гвоздями, вколотил в тишину три слова: „Что – значит – любить“. А затем на нас обрушился такой безостановочный императив – грамматический и душевный, – что мы, вполне привыкшие и к своим собственным императивам, чуть ли не растерялись.
Идти сквозь вьюгу
Напролом,
Ползти ползком.
Бежать вслепую,
Идти и падать. Бить челом,
И все ж любить ее —
такую!
„Такую“ – он как-то резко и в то же время торжественно подчеркнул <…> Стихи неслись дальше:
Забыть последние потери,
Вокзальный свет,
Ее „прости“
И кое-как до старой двери,
Почти не помня, добрести,
Войти, как новых драм
зачатье.
Нащупать стены,
холод плит…
Швырнуть пальто
на выключатель,
Забыв, где вешалка висит.
Две эти последние строки меня покорили, и я ударил кулаком по столу. Майоров только покосился в мою сторону и продолжал обрушивать новые строки. И когда, наконец, дойдя до кульминации страсти, вдруг на спокойном выдохе прочитал концовку <…>, мы облегченно и обрадовано зашумели, признав сразу и безоговорочно в новом нашем товарище настоящего поэта»[297]297
Наровчатов С. Атлантида рядом с тобой. С. 17–18.
[Закрыть].
Ориентируясь на высокие гражданско-творческие цели, будущие «фронтовики» порой выставляли себя суровыми аскетами, готовыми пренебречь «слишком человеческими» чувствами, якобы мешающими исполнить их главное дело. А. Лебедев в письмах к матери неоднократно говорит о своем желании разрубить гордиевы любовные узлы, в будущем «не связываться с женщинами», отказаться от мысли о семейном счастье.
«Трата сердца, нервов и лучших чувств, – писал Лебедев в письме от 22 ноября 1937 года, – не проходит бесполезно, а истинное счастье, по-моему, не в семье и не в личном уюте, а в неустанном выковывании в себе тех качеств, которые имеют и имели большие люди на нашей земле»[298]298
Лебедев А. Письма к матери / Публ. В. Сердюка. // Откровение. Лит. – худ. альманах № 2. С. 142.
[Закрыть].
А в другом письме, написанном накануне Великой Отечественной войны, Лебедев говорит матери о своем желании: «высушить свою душу так, чтобы осталась в ней любовь к тебе, родине и службе…»[299]299
Там же. С. 160.
[Закрыть].
Такого рода риторизм можно встретить и у Майорова. В стихотворении «Тебе» читаем:
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!
И здесь то же: сначала атака, стихи и только потом ты.
Однако не будем забывать о том, что все эти декларации принадлежат совсем молодым людям, которые просто в силу своего возраста склонны были схематизировать жизнь.
К счастью, высушить душу они не могли. Внутреннее богатство личности во всей ее сложной противоречивости определяло их глубинное жизнетворческое поведение.
Как ни стремился А. Лебедев декларировать свой мужской ригоризм, но освободиться от власти личных чувств он не мог. Об этом убедительно говорится в книге Л. Щасной «Неоплатимый счет». В частности, мы встречаемся с такой психологической характеристикой поэта: «Он выстраивал себя сознательно и все пытался душой дорасти до тела.
Мальчик был очень похож на настоящего мужчину: он курил трубку и скупо цедил слова; был физически очень крепок. Но сердцевина его души оставалась мягкой! Внутри он был не железный и не бронзовый, а – очень уязвимый, подверженный сомнениям, ласковый, нежный и постоянно нуждающийся в сочувствии женщины. Рисунок блестяще усвоенной роли далеко не всегда совпадал с реальной жизнью реального Алексея Лебедева. Мужчина продолжал оставаться мальчиком с тревожной душой. Похоже, что при внешней уверенности в себе он постоянно сомневался в чем-то, словно боялся поступить не так, как должно. Алик (домашнее имя Лебедева – Л. Т.) до конца не мог преодолеть потребности доверять свои душевные переживания, сердечные тайны; и даже как будто постоянно отчитывался перед ней, „Черной Жемчужиной“ его жизни»[300]300
Щасная Л. Неоплатимый счет: Лирико-публицистическое повествование о судьбе поэта-мариниста Алексея Лебедева. Иваново, 2003. С. 189.
[Закрыть].
И снова так или иначе нам приходится приоткрывать начальные, ивановские страницы жизни «фронтовиков», так как именно здесь, в этом фабричном городе, скрывались многие самые сокровенные тайны их личного существования. Для Н. Майорова Иваново навсегда осталось городом первой любви, и ему никогда не дано было забыть Московскую улицу, связанной с этим его душевным потрясением:
Ту улицу Московской называли
Она была, пожалуй, не пряма,
Но как-то по-особому стояли
Ее простые, крепкие дома,
И был там дом с узорчатым карнизом.
Купалась в стеклах окон бирюза.
Он был насквозь распахнут и пронизан
Лучами солнца, бьющими в глаза…[301]301
О первой любви Н. Майорова см.: Сердюк В. Выше смерти: страницы жизни Николая Майорова // Сердюк В. Судьба писателя. Воспоминания и размышления. Иваново, 2000.
[Закрыть]
(«Апрель»)
Именно в Иванове (и это кажется на первый взгляд странным) Майоров открыл «языческую» почву для своих стихов, где человек предстает вписанным в природу всеми своими клеточками:
Лежать в траве, желтеющей у вишен,
У низких яблонь где-то у воды,
Смотреть в листву прозрачную
И слышать,
Как рядом глухо падают плоды…
(«Август»)
Своеобразным авторским комментарием к этим стихам может служить письмо, написанное Н. Майоровым Ирине Пташниковой в Иванове во время летних каникул 1940 года: «…Спим с Костей (Константин Титов – земляк, ближайший друг Н. Майорова – Л. Т.) у него в саду под яблонями. Прежде чем лечь, идем есть смородину и малину. Возвращаемся сырые – роса. На свежем воздухе спать замечательно: смотришь в ночное небо, протянешь руку – целая горсть холодной, влажной листвы; кругом – ползет, шевелится, и кажется, что дышит „свирепая зелень“, бьющая из всех расселин и пор сухой земли. И впрямь слышно, „как мир произрастает“! Изредка на одеяло заползает какой-нибудь жучишко. Просыпаемся от солнца, которое, проникая сквозь ветви, будит нас и заставляет жмуриться… Вот она – жизнь. Как сказал Велимир Хлебников:
Мне мало надо:
Ковригу хлеба,
Да каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака».
Показательны стихотворные цитаты в этом письме: кроме Хлебникова, здесь цитируется стихотворение Э. Багрицкого «Весна» («И вот из коряг, / Из камней, из расселин / Пошла в наступленье /Свирепая зелень»). И здесь же автоцитата из вышеуказанного стихотворения «Август»: «И слышу я, как мир произрастает / Из первозданной матери – воды». В связи с этим цитированием стоит вспомнить меткое наблюдение Л. Аннинского о молодых поэтах предвоенной поры: «…В той книжной сокровищнице, из которой черпали они вдохновение, три имени овеяны особой любовью: Маяковский, Багрицкий, Хлебников. Это значит: трибунная мощь слова, плюс его языческая сочность, плюс его артистическая утонченность. То самое сочетание напора и изящества, которое годы спустя – целую войну спустя! – дало у их поэтических соратников <…> уникальное сочетание „барокко и реализма“, мощной символики и „грубой“ реальности деталей»[302]302
Новый мир. 1974. № 4. С. 218.
[Закрыть]. К выстроенному критиком поэтическому ряду, имея в виду именно Н. Майорова, надо бы добавить еще одно имя: Павла Васильева с его потрясающим природно-чувственным напором. Не забудем, как однажды в полемическом запале, отвергая обвинения в излишней натуралистичности его стихов, Майоров воскликнул: «Я чувствую так, как чувствует здоровый человек со всеми его инстинктами<…> Я хочу идти от природы…»[303]303
Цит. по кн.: Куликов Б. Николай Майоров. Очерк жизни и творчества. Ярославль, 1972. С. 41.
[Закрыть].
А теперь о Лебедеве. Как бы он ни представлял себя «заводским парнем» из революционного города, его родословная (по материнской линии – дворянские корни, по отцовской – священнические) так или иначе давала о себе знать. Иваново было для него во многом сакральным местом, с которым связывались потаенные стороны его душевной жизни. Здесь жила горячо любимая, обожаемая им мать – Людмила Владимировна. С ней он мог говорить о самом сокровенном. С Ивановом была связана трагедия лебедевской семьи, разыгравшаяся в 1938 году: арест главы семейства – Алексея Алексеевича Лебедева. Этот глубоко порядочный человек, служивший юрисконсультантом на фабрике НИМ, был объявлен «врагом народа», пособником фашистов и расстрелян.
Сын не отрекся от отца, узнав о происшедшем. «Несмотря на все, – писал Алексей брату Юрию в июне 1941 года, – мы с тобой сыновья честного человека…»[304]304
Цит. по кн.: Щасная Л. Неоплатимый счет. С. 194.
[Закрыть].
После ареста отца Иваново стало представляться Лебедеву городом опасным для дорогих ему людей. Он строит планы, связанные с отъездом из Иванова матери, брата[305]305
См. об этом в вышеназванной книге Л. Щасной.
[Закрыть]. Но, с другой стороны, Лебедев навсегда остался благодарным Иванову за то, что оно подарило ему встречу с женщиной, которую он называл своей Беатриче, – с Марией Львовной Феддер.
Они познакомились в начале 1930-х годов в Доме инженерно-технических работников (ДИТР) на улице Батурина, бывшем в то время одним из центров культурной жизни Иванова. М. Феддер в беседе с автором книги «Неоплатимый счет» так вспоминала о своих первых встречах с юным Лебедевым, с Аликом, «кубиком» (домашние имена Алексея): «Мой отец, мачеха, два брата бывали здесь с большим удовольствием. Алик Лебедев влился в нашу компанию через братьев Филипповых. Он был такой милый, застенчивый, правда, чтобы скрыть свою неловкость, иногда напускал на себя, не очень умело, браваду. Он бывал и у нас дома. Мы жили в двухэтажном деревянном особняке. В нижней комнате стоял рояль. В доме всегда было полно молодежи, смеха, музыки. Мы все увлекались спортом. Я любила лыжи, плавание. Алик был прекрасным спортсменом. Очень сильный, широкоплечий, с великолепно развитым торсом (он ведь и боксом занимался), Алик всегда оставлял ощущение физического и душевного здоровья. И, конечно, мне льстило, что этот начитанный, интеллигентный юноша влюблен в меня. Поклонников было много, и я не сразу оценила его незаурядность. Потом он уехал служить в Ленинград… И началась переписка, которая длилась семь лет и год от года становилась красивей и содержательней»[306]306
Цит. по кн.: Щасная Л. Неоплатимый счет. С. 91.
[Закрыть]. О чем же были его письма?
И здесь опять прибегнем к воспоминаниям М. Феддер, на сей раз к ее «Страницам лирической биографии (Памяти Алексея Лебедева)», напечатанных в альманахе «Откровение». «Все эти долгие семь лет, от момента первой разлуки до разлуки последней, он писал ей много и часто. Писал прозой и стихами. Писал о себе, об учебе, о Ленинграде, о людях, с которыми он встречался, о всем том, что наполняло его жизнь. И всем эти годы он писал ей о Любви <…> Они виделись редко и мало, но ни время, ни расстояние не сделали их чужими. Казалось бы, такие иллюзорные и слабые нити, связавшие их в юности, выдержали страшный груз тех лет, лавину событий и обстоятельств <…> Год проходил за годом, оба они менялись, женщины входили в его жизнь, иногда надолго, иногда нет, но „голубая“, „вербная“, „апрельская“ любовь, бережно и ревниво хранимая, не покидала его…»[307]307
Феддер М. Л. Страницы лирической биографии (памяти Алексея Лебедева)/ Публ. Н. В. Дзуцевой // Откровение. Лит. – худ. Альманах. № 10. Иваново, 2004. С. 337–338.
[Закрыть].
Н. Дзуцева, которая впервые попыталась включить «эпистолярный роман» А. Лебедева с М. Феддер в глубинный контекст биографии поэта, точно заметила: «Несомненно, что для Лебедева стилизованный характер эпистолярного сюжета стал сферой творчества: здесь находила выражение не востребованная временем, социальным контекстом часть личностного мира, требовавшая исхода, восполняя жажду творчества как бы на другом языке. Творчества не только эпистолярного, хотя Лебедев демонстрирует блестящее мастерство в этом жанре, не только литературного, хотя он признавался не однажды, что не прочь использовать этот материал для будущей прозы. Творчества поведенческого, выходящего за рамки расхожих стереотипов…»[308]308
Дзуцева Н. В. Алексей Лебедев – человек и поэт (По эпистолярным материалам) // Творчество писателя и литературный процесс. Нравственно-философская проблематика в русской литературе XX века: Межвуз. сб. науч. трудов. Иваново, 1991. С. 174–175.
[Закрыть].
Между прочим, после открытия такого рода лирических страниц в жизни поэта-мариниста начинаешь многое переосмысливать в самих его стихах. Отчетливей предстает в них влияние Н. Гумилева и Киплинга. По-новому воспринимаются произведения, которые составляли раньше как бы периферию лебедевской поэзии. Вот хотя бы такое стихотворение:
Моя напрасная любовь,
Склоняя гордые колени,
Смиряя бешеную кровь,
Прошу разлуки и прощенья.
Простите мой безумный пыл,
Объятий радость огневую,
Простите мне, что я любил
Лишь только Вас, а не другую.
За каждый мной отнятый час,
За мысль, за взгляд, за сновиденье
Простите – умоляю Вас.
Склоняя гордые колени,
Я был среди Вам близких лиц
Такой чужой и необычный,
Как дикий ястреб в стае птиц,
Таких домашних и привычных[309]309
Цитируется по сборнику: Лебедев А. Морская сила. Иваново, 1945. С 111. Насколько нам известно, в другие поэтические сборники оно не входило. Видимо, составители считали, что эти стихи противоречат привычному представлению об отважном поэте-маринисте.
[Закрыть].
Сколько пыла и молодости и вместе с тем литературной игры! Здесь, говоря современным языком, присутствует интертекстуальное начало, стилизация, отсылки сразу и к Пушкину, и к Гумилеву, что не мешает, однако, автору оставаться самим собой. А с другой стороны, далеки от стандартных, типовых стихов о подвиге советских людей последние лирические откровения Лебедева. И не только такое широко известное стихотворение, как «Тебе» («Мы попрощаемся в Кронштадте…»), но и, скажем, вот эти стихи:
Лежит матрос на дне песчаном,
Во тьме зелено-голубой.
Над разъяренным океаном
Отгромыхал короткий бой.
А здесь ни грома и ни гула.
Скользнув над илистым песком,
Коснулась сытая акула
Щеки матросской плавником…
Осколком легкие пробиты,
Но в синем мраке глубины
Глаза матросские открыты
И прямо вверх устремлены…
Рядом с этим стихотворением – майоровское «Нам не дано спокойно сгнить в могиле» с его горько-патетическим финалом:
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
и ждем приказа нового. И пусть
не думают, что мертвые не слышат,
когда о них потомки говорят.
***
Чем неотвратимей становилась война и напряженней звучала тема возможной гибели поколения в «поэзии 40-го года», тем в большей степени ощущали молодые поэты цену товарищества, земляческого братства. «Незнаменитая» финская война, этот своеобразный «Афган» в преддверии Великой Отечественной, стала тем событием, когда это братство стало осознаваться ими как жизненная необходимость преодоления «скорбного бесчувствия» смерти.
