Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

Первым из ивановцев, кто на себе почувствовал весь ужас военных будней, стал самый младший их них – Владимир Жуков. В боях на Карельском перешейке он получил тяжелейшее ранение и был начисто списан из армии. Впоследствии, вспоминая «финскую», Жуков писал в стихотворении «Дорога мужества»:

 
В сороковом в пургу на перешейке
от финских скал она брала разбег.
Мороз был лют. Коробя телогрейки,
нас облетал, свистя, колючий снег.
В лицо наотмашь бил железный ветер,
срывая с лыж и сваливая с ног…
Я целый свет прошел – на целом свете
я не встречал потом таких дорог…
 

Вернувшись из госпиталя в Иваново, Жуков первым делом идет к Майрову, с которым дружил со школьных лет. Встретились в майоровском доме на 1-ой Авиационной. Далее слово Владимиру Семеновичу: «…Похлопали друг друга по плечу, присели на изрядно побитый диванчик да и проговорили до полуночи… И о том, страшно ли на войне. И что чувствуешь за пулеметом, ведя прицельный огонь?.. И не мерзнет ли вода в кожухе?.. И не загремит ли опять?.. И что я теперь намерен делать, поскольку правая рука едва ли разработается?.. И как здорово проявился Дудин: и книгу выпустил, и в толстых журналах публикуется. И что он, Майоров, из семинара Сельвинского перешел по Литинституту к Антокольскому <…> А из семинара Сельвинского ушел после того, когда он записал на доске два слова для рифмы и время засек, чтобы мы сложили по сонету… Это же тренаж для мальчиков!

А после паузы добавил:

– И все-таки, если не обойдется, а загремит – не миновать и мне пулеметной роты…»[310]310
  Тропинки памяти. С. 152–153.


[Закрыть].

О том, что судьба младшего товарища взволновала Майорова, свидетельствует и цитированное выше письмо Николая Ирине Пташниковой, где воспроизводится эпизод встречи друзей в городском саду. Жуков характеризуется здесь следующим образом: «…Хороший приятель, он учился со мной в одной школе, писал стихи (и сейчас пишет), печатался в местных изданиях. Он года на 2–1 моложе, пожалуй, меня. Только что прошедшей осенью был взят в армию. Попал в Финляндию. Там он пробыл все время, пока длилась война. За несколько дней до заключения мира он получил две пули, обе в локоть правой руки. Сейчас, после лечения, прибыл из Крыма в двухмесячный отпуск. Парень похудел, короткие волосы, глубокие и как-то по-особенному светлые глаза». И дальше идет рассказ о том, что, собственно и побудило Майорова к такому обширному повествованию о «хорошем приятеле»: «… Он грустно смотрел на проходящих по аллее девушек. Одну из них он окликнул. Это – его первая любовь, Галя. Она подошла к нам, увидев Володьку, изобразила на лице удивление. И тут же, словно спохватившись:

– Почему ко мне не заходишь?

– Я только с поезда.

– Да, но ты зайдешь! (Это – с повелением.)

– Может быть.

– А я говорю – ты ко мне зайдешь, – это она произнесла, как женщина, привыкшая встречать одобрение своих капризов. Мне стало страшно жаль Володьку. Парень измучен, только что зажила рана, он, как выразился, „всю Финляндию на животе прополз“, а тут – повелительные восклицания пустенькой девушки, умеющей делать только глазки. Да надо бы человеку на шею броситься, взять его, зацеловать – он так давно всего этого не видел! А она вместо этого спокойно пошла по аллее, бросив на ходу:

– Ты зайдешь, слышишь!

И меньше всего думая о происшедшей (такой неожиданной!) встрече, больше любуясь тем, как она сейчас выглядит. Есть же такие сволочи. Володьке сделалось неловко передо мной. Он долго после этого молчал. Так его встречает тыл! А ведь хороший и славный парень он! Все это меня очень тронуло».

В этом майоровском письме замечательно выражено то, что можно назвать чувством необходимости найти себя в другом, близком тебе человеке, разделить с ним все радости и горести, слить разные жизни в одну судьбу. Так еще до Великой Отечественной закладывалось нравственно-духовное основание фронтового поколения, то братство, которое станет его охранной грамотой не только в годы войны, но и после ее окончания. Доказательством тому служит жизнь и творчество тех, кому посчастливилось уцелеть в военном лихолетье и кому довелось рассказать горькую правду о «времени и о себе» не только от своего имени, но и от имени тех, кто «ушел, не долюбив, не докурив последней папиросы». И здесь нельзя не вспомнить о таких верных хранителях памяти поколения, какими оставались до конца жизни Михаил Дудин и Владимир Жуков.

***

В Литературном музее Ивановского университета хранится множество поэтических сборников В. Жукова, подаренных М. Дудину. Все эти сборники снабжены дружескими автографами. Приведем лишь некоторые из них. «Учителю и доброжелателю моему – хорошему Мише Дудину. 5 ноября 1952»; «Дорогому Михаилу Александровичу Дудину – с вечной любовью и с фронтовым приветом в день Победы. 9. 05. 1981 г.»; «Дорогому моему земляку и побратиму и по двум войнам и по стихам – человеку, который навсегда в моем сердце, – ясноглазому Михаилу Александровичу Дудину – с провинциальным, но 30-летним творческим отчетом и с любовью. Автор. 70 г.».

Их дружба началась в Иванове, за три года до войны. Михаил Дудин так вспоминал об истоках своих дружеских отношений с Владимиром Жуковым: «Когда мы познакомились, он оканчивал десятилетку, а я уже работал в газете. Мы жили на смежных улицах, заросших подорожником и разъезженных телегами. Около его дома была волейбольная площадка. На ней мы познакомились.

Мы были влюблены в одну девушку. Звали ее – Поэзия. Между нами не возникало ссор»[311]311
  Дудин М. Жестокий хлеб памяти // Дудин М. Поле притяжения. Проза о поэзии. Л., 1984. С. 20.


[Закрыть].

Немаловажную роль в начале этой дружбы сыграл сам факт литературного землячества – общие учителя, давшие им путевку в большую поэзию. Среди них в первую очередь следует назвать А. Благова и Д. Семеновского. И в дудинском, и в жуковском творчестве мы найдем немало благодарственных слов об их изначальной литературной почве. В связи с этим интересно вспомнить об одном неопубликованном письме Дудина Жукову, помеченном 7 июня 1941 года, где, в частности, говорилось: «Хорошо бы нам в Иванове, именно в Иванове, сколотить крепкую группу из 5 настоящих /поэтов/… Так, чтоб все за одного и один за всех. Пора нам, Володька, делать что-то. Иваново – это совершенно особенный город, в нем можно все сделать. Он прямей Москвы и Ленинграда и чище. Правда, там (в Иванове, – Л. Т.) много тупого, а подчас просто не нашего, чужого, но это только больше обязывает нас».

Дудинским желаниям не дано было осуществиться. Война перечеркнула литературные планы поэта, утвердила его в ленинградском местожительстве, но не изменила его отношения к литературному землячеству, которое становится для него все дороже.

Вернемся к истории дружбы двух ивановских поэтов.

«Паровоз свистнул, перечеркнул бравурный гром оркестра. Дым, прибитый октябрьским дождем к земле, заволок лица провожающих, и теплушки, набитые оптимизмом юности, перестукивая колесами на стыках рельсов, понесли нас навстречу тревожной солдатской судьбе»[312]312
  Дудин М. Поле притяжения. С. 20.


[Закрыть]. В одной из теплушек вместе с Михаилом Дудиным (автором процитированных строк) находился и Владимир Жуков. Повестки в военкомат, присланные тому и другому в один день, сделали земляков соседями по вагону, колеса которого отсчитывали начало их фронтовой юности.

Поезд нес их к южной границе. Что случилось дальше, мы узнаем из очерка В. Жукова «Двадцать шагов вперед», посвященного Дудину. Здесь подробно воспроизводится день, когда молодые бойцы, среди которых находились ивановцы, были подняты по тревоге и командир полка произнес:

– В трудный для Родины час добровольно желающие грудью стать на защиту завоеваний революции… двадцать шагов вперед!

В какое-то мгновение плац захлестнула тишина, а потом произошло то, о чем Жуков никогда не забывал.

«Левей нашей третьей пулеметной роты и моего взвода и расчета, на самом левом фланге, взад-вперед покачнулся тесный квадратик артиллеристов, и видно было, как, опережая других, размашисто шагнул самый тощий и высокий, никогда не унывающий разведчик полковой батареи Михаил Дудин <…>

Может быть, поэтому шагнул и я…»[313]313
  Жуков В. Двадцать шагов вперед // Дудин М. Соловьи. Стихотворения. Поэмы. Ярославль, 1972. С. 5–6.


[Закрыть].

Ивановцев направили на Карельский перешеек. В холодную пору Финской войны друзья виделись редко, но каким-то образом узнавали о главном в жизни друг друга.

В поэтическом сборнике М. Дудина «Фляга» (1943) помещено стихотворение «Мечта», где рассказана драматическая история из жизни солдата:

 
Он был настойчив и упрям,
Был ко всему готов.
И он узнал назло врагам
Полет ночных ветров.
Как хлещет пулемет свинцом
И как поет металл.
Он смерти заглянул в лицо,
И он мужчиной стал.
Он шел вперед. Терял друзей,
И вот у эстакад
На двести пятьдесят смертей
Разорвался снаряд…
 

Герой дудинской баллады получает тяжелое ранение. Но не только физические страдания мучают его. Боли причиняет нравственная мука: в госпитале раненый узнает, что девушка, которую он любил, предала его. Автор баллады разделяет душевные мучения своего героя и хочет верить, что он, этот герой, найдет путь к своей мечте.

Однажды, беседуя с В. С. Жуковым, я поинтересовался: не ему ли посвящено это стихотворение и насколько соответствует «Мечта» жизненной реальности? В ответ услышал: «Все это так со мной и было… И ранение в последний день финской кампании. И известие то… о конце любви… Лечил Миша меня своими стихами». (Между прочим, как совпала реакция на беду друга Н. Майорова <см. выше цитированное письмо И. Пташниковой> с реакцией Дудина!)

И потом Жуков не раз ощущал поддержку земляка. Особенно нужна была эта поддержка в сорок первом году, когда по причине «белого билета» врачи не разрешали Жукову идти в действующую армию. Дудин хорошо понимал, как нелегко другу ощущать себя вне фронтового строя. «Главное, знаешь что, Володя, – говорится в одном из дудинских писем той поры, – надо как-то найти себя в это время самое необходимое место, работать, как можно больше. Только в том и найдешь иллюзию успокоения. Не успокоения, а чувство того, что долг выполнен. И выполнен не из чувства долга, а из чувства совести…».

Однако это был тот случай, когда слова друга не убеждали, не успокаивали (И Дудин, судя по самой сбивчивости советов в приведенном письме, понимал это). Жуков сделал все, чтобы преодолеть запреты врачей и снова оказаться на фронте.

Они так ни разу и не встретились в годы Великой Отечественной войны. Но, читая их письма друг к другу, все время ощущаешь: переписываются люди, которые только-только расстались. Все у них общее: причастность к фронтовому братству, знание войны изнутри, преданность поэтическому делу, которое вершилось ими в далеких, казалось бы, для искусства условиях.

В письме Дудина, полученном Жуковым сразу после войны, есть такое признание: «Хочется мне, Володя, точно так же, как и тебе, поговорить о войне по-настоящему, в полный голос. Без скидок и оговорок на то, что мы окопные».

С каким-то особым вниманием вчитывается Дудин в первые послевоенные публикации Жукова. Он ищет в них не просто хорошие строки, образы (их немало). Он ждет от друга Слова. Слова, в котором бы отразилось их время во всей глубине, сложности, неповторимости. Отсюда и нелицеприятная дружеская требовательность, нежелание смягчать те или иные оценки, «золотить пилюлю».

Обратимся к письму Дудина, где содержится отзыв о первом поэтическом сборнике В. Жукова «Солдатская слава» (1946). С одной стороны, Дудин очень рад выходу этого сборника в свет, с другой – он хочет скрыть, что ждал, ждет от друга неизмеримо большего. «У тебя есть все, – читал Жуков, – и способности, и, черт бы их побрал, наблюдения. Я с уверенностью могу сказать, что ты в десять раз видел и испытал больше интересного, чем я. Так зачем же надо подменять свои чувства, свои ощущения прописными истинами второстепенной значимости <…> Володя, милый, мне очень хочется, чтоб ты стоял выше этого. Чтоб ты не утратил благородной тревоги за новое, только тебе одному присущее слово, за то вечное ощущение поэзии, благодаря которому мы, собственно говоря, и живы остались».

Дудин не ошибся: первый сборник Жукова лишь намекнул на творческий «запас» поэта (не последнюю роль здесь сыграла и цензура). Нужно было время, чтобы этот запас проявился в полную силу.

Когда же это случится, Дудин в статье «Жестокий хлеб нежности» (одной из лучших о творчестве Жукова) с нескрываемой радостью и какой-то особой гордостью напишет о «рождении поэта из глубин испепеленной души поколения, беззаветно растратившего себя для грядущей жизни Родины…»[314]314
  Дудин М. Поле притяжения. С. 22.


[Закрыть].

***

Каким предстает образ фронтового поколения в творчестве М. Дудина и В. Жукова? Как связан этот образ с «ивановским мифом»?

«Поэты 40-го» при всей их творческой проницательности не могли предвидеть того безмерного масштаба трагедии, которую несла с собой война. «Они не могли представить себе, что будут возможны горькие месяцы отступления, что фашисты будут бесчинствовать на нашей земле, что на Берлин придется идти не от Бреста и Перемышля, а от Химок и Новороссийска. Они бесстрашно смотрели в лицо самой жестокой судьбе, если это касалось их лично, но не могли они думать, что это будет испытание для страны, для народа»[315]315
  Лазарев Л. Это наша судьба. Заметки о литературе, посвященной Великой Отечественной войне. М., 1978. С. 82.


[Закрыть].

Дудин и Жуков выстрадали право говорить от лица тех, кто прошел через само горнило войны, кто чудом остался жив и при этом остался верен основным заветам своей молодости. «Я видел собственными глазами, – писал Дудин в книге „Поле притяжения“, – во время нашего наступления 1944 года распластанную в растоптанном снегу в кювете беременную женщину с обнаженным животом, в котором торчал вонзенный по рукоять плоский немецкий штык, а около ног женщины, воткнувшись в сугроб головой, раскинув сведенные в локтях руки, лежал убитый немец.

 
Ненависть рождала только ненависть.
Кровь требовала расплаты только кровью.
 

Но я видел, как цвела дикая земляника на минном поле и как трясогузка высиживала птенцов в гнезде, устроенном над амбразурой артиллерийского капонира.

И я понял одну великую мудрость жизни, что надо жить не назло врагу, а на радость другу»[316]316
  Дудин М. Поле притяжения. С. 13–14.


[Закрыть].

В. Жуков, как никто, знал «чернорабочую» сторону войны. Именно об этом его «Пулеметчик» (1945) – «визитное» произведение жуковского творчества:

 
С железных рукоятей пулемета
Он не снимал ладоней
В дни войны…
Опасная и страшная работа.
Не вздумайте взглянуть со стороны.
 

В поэзии Жукова принципиально и настойчиво утверждалась та «окопная правда», которую сполна познал и он сам, и его товарищи. Надо было ощутить войну изнутри, побыть лейтенантом, «а по-фронтовому Ванькой-взводным», без которого нельзя представить будни минувшей войны, чтобы так писать о войне, как писал о ней Жуков. Вспомним хотя бы его «Атаку» (1943):

 
Почти минута до сигнала,
а ты уже полуприсел.
Полупривстала рота. Встала.
Полупригнулась. Побежала…
Кто – до победного привала,
кто в здравотдел, кто в земотдел.
 

Такое не выдумаешь. Надо было самому испытать физически этот «полуприсест», этот бросок в страшную неизвестность, когда никто из устремленных в атаку не может знать, останется ли он в живых…

До конца дней своих Жуков не освободится от мучительной «окопной памяти», а потому и через тридцать, сорок лет после окончания войны снова и снова писал о своем:

 
И вновь как рана ножевая —
траншейка с глиной на стерне…
Не вспоминаю – проживаю,
зачем-то в кадрики сжимаю
все то, что было на войне…
 

И Дудин, и Жуков, постигая страшную правду войны, открывали и ту страшную цену, какой пришлось расплатиться за победу. Цена эта – миллионы человеческих жизней. Отдельных и неповторимых. И самый пронзительный мотив в поэзии – мотив воскрешения ушедших. Среди них – дорогие их сердцу ивановцы.

Поэтический мартиролог Дудина, посвященный землякам, открывается стихотворением «Памяти Алексея Лебедева», написанным в 1942 году:

 
Мы должное твоей заплатим славе.
Мы двести раз пойдем в упрямый бой.
Мы до конца гордиться будем вправе
Твоею песней и твоей судьбой…
 

В огненной круговерти войны поэт-солдат ставит другу свой стихотворный памятник, который должен быть долговечней памятника из камня, «обтесанного соленою водой». Долговечней, потому что в стихах можно и нужно сохранить живую суть ушедшего. И не случайно в легендарно-патетический строй стихотворения о Лебедеве органически включается личный «ивановский штрих»: «…Я вновь хочу с тобою рядом быть, // Опять читать стихи о Робин Гуде, // По улицам Иванова бродить».

Позже, читая сборник «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне», изданный в Большой серии «Библиотеки поэта», Дудин с не меньшей остротой, чем на войне, ощутит «круговую поруку между павшими и живыми» и свой рассказ о поэтах, представленных в этой книге, начнет так: «Многие из них были моими друзьями. Многих из них я знал по голосу <…> И все они живы для моей души. Они просто отошли от нашего общего костра на рассвете. К вечеру они обязательно вернутся и подбросят дров в незатухающее пламя.

И первым подойдет к костру мой друг по Иванову, штурман подводной лодки, коренастый крепыш Алексей Лебедев, притушит короткую трубку, взглянет на Полярную звезду и, немного картавя, прочтет:

 
Не плачь, мы жили жизнью смелой,
Умели храбро умирать, —
Ты на штабной бумаге белой
Об этом можешь прочитать.
 
 
Переживи внезапный холод,
Полгода замуж не спеши,
А я останусь вечно молод
Там, в тайниках твоей души.
 
 
А если сын родится вскоре,
Ему одна стезя и цель,
Ему одна дорога – море,
Моя могила и купель»[317]317
  Дудин М. Поле притяжения. С. 82–83.


[Закрыть].
 

Второй, кто подходит к дудинскому костру, – это тоже земляк, политрук пулеметной роты Николай Майоров. С «юношеской стеснительностью» читает он начало своего «Мы»: «Есть в голосе моем звучание металла. / Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. / Не все умрет. Не все войдет в каталог…»

А дальше мы слышим оттуда такие его слова: «… Я очень много думал о будущем, но в будущем я уже ничего не напишу: проклятая пуля в февральской метели под Смоленском лишила меня этой возможности»[318]318
  Там же. С. 83–84.


[Закрыть].

Для Владимира Жукова гибель Майорова на всю жизнь осталась «ножевой раной». Иногда ему казалось, что в какой-то мере он, Жуков, повинен в раннем уходе друга из жизни. В воспоминаниях о Майорове он с горечью замечает: «… Мне порой думается: не поведай я Майорову о пулеметчиках, когда вернулся с финской, он бы выжил в годы Отечественной. Нет, в тылу он бы не усидел: не тот характер! Но в пулеметчики мог бы и не угодить…»[319]319
  Тропинки памяти. С. 151.


[Закрыть] В стихах «Памяти Майорова» (1975) об этом чувстве «невольной вины» сказано так:

 
Таскался квиток и за мной по пятам,
с того и доподлинно знаю,
что самые-самые … рухнули там —
на кромке переднего края.
 
 
А мы постарели, любви не тая,
и в том не повинны нимало…
Так что ж мне все мнится,
что участь твоя
меня не вдруг миновала?
 

Выделим здесь одно из принципиальных для автора убеждений: «самые-самые рухнули там…». Майоров для Жукова – самый-самый. Об этом прямо говорится в другом жуковском стихотворении, посвященном памяти друга:

 
Он был средь нас добрее всех,
умнее всех, прямее всех,
а в день повесток – в трудный день —
еще к тому ж – смелее всех.
 

Жуков, как и Дудин, пытается вернуть в настоящее ушедшего в инобытие друга во всей его духовно-плотской, если можно так выразиться, сути:

 
А он глядел во все глаза
на мир из света и воды.
В слух уходил – звенит роса,
скрипят на веточках плоды.
Вот чья-то женщина идет.
Наверно, чья-то. Не ничья.
Бровей разлет, руки полет,
любая жилочка поет…
 
 
Такая – да еще б ничья!
 
 
Не обернулась… Ладно, что ж,
в запасе – жизнь. Ударит час —
полюбят, может быть, и нас,
мир и без этого хорош.
 
 
Еще мы шли на эту ложь.
Но он, лукавя, понимал,
что без любви не проживешь,
что сам себя не проведешь —
мир без нее и тускл и мал…
 

(«Николай Майоров», 1959)

Эти стихи отмечены особым протеизмом. Лирический герой Жукова на миг перевоплощается в того, о ком он пишет. И здесь становится весьма уместным своеобразное цитирование майоровского «Августа» («мир из света и воды»), напоминание об интимной лирике автора «Мы». Но главное то, что сам Жуков рассматривает свою жизнь как продолжение судьбы погибшего друга. Юношеский максимализм, свойственный «поколению 40-го года», к которому были когда-то причастны молодые поэты из Иванова, преодолевается накопленным в суровых испытаниях жизненным опытом, и на расстоянии стал проступать главный, потаенный смысл их судеб. Только тот, кто ушел раньше, не успел выразить это. Но, уходя, он знал, что другой, оставшийся в живых, близкий по духу человек, доскажет за него о непрожитой им жизни. Жуков досказал Майорова по полной братской мере. Именно Владимиру Семеновичу мы обязаны выходом в свет сборника стихов Майорова «Мы были высоки, русоволосы» (1969), который и на сегодняшний день остается единственной книгой этого замечательного поэта. Так и слышится мне сейчас голос Жукова, который любил повторять, особенно в пору его работы над майоровским сборником: «Если бы Коля остался жив, нам всем нечего было бы делать в поэзии…». Конечно, Жуков, говоря так, явно преуменьшал свою роль в поэзии. Но какая горькая, личная мера недопроявленного таланта погибшего друга!..

По существу, и Дудин, и Жуков, как и собратья их по военной судьбе, независимо от того, были они атеистами, коммунистами или нет, в своем стремлении воскресить в стихах павших внутренне приближались к христианству с его верой в бессмертие души. Философской основой того лучшего, что создали «фронтовики», становилось отрицание забвения и, как следствие, воскрешение добра, поруганной красоты, попранного слова. Но путь поэтов военной судьбы, как и фронтового поколения в целом, нельзя видеть лишь через призму высокой, героической легенды. Сейчас все в большей мере осознаются трагические обертоны существования этого поколения.

Вспомним трудное вхождение «фронтовиков» в мирную действительность. Об этом говорится в одном из самых пронзительных произведений М. Дудина – в поэме «Вчера была война». Степенью ее драматизма объясняется тот факт, что созданная в 1946 году, она была полностью напечатана только лишь в начале шестидесятых годов. На первом плане этого произведения – стихия смятенных, часто не управляемых разумом чувств. Чем они вызваны? Лирический герой поэмы оказался на распутье между войной и миром. Как жить дальше? Как связать прошлое с будущим? Вот вопросы, на которые он хочет и не может пока получить ответов. В какой-то момент ему кажется, что историческая миссия, выпавшая на долю его поколения, уже выполнена. Пришла пора подводить итоги. Он пытается это сделать. И оказывается, до «вершин» еще очень далеко. Гордость за свое поколение и в то же время тревожное беспокойство – а что дальше? – пронизывает монолог лирического героя поэмы, обращенный к потомку:

 
Ты сам поймешь. Ты не посмотришь косо
На жизнь мою, на угловатый стих.
Я не картину – черновой набросок
Тебе оставил о делах своих.
 
 
Уж слишком необузданным и быстрым
Был наш тяжелый, раскаленный век.
Размашисто, безжалостно, как выстрел,
Горел и рассыпался человек.
 
 
О, как мы жили! Горько и жестоко!
Ты глубже вникни в страсти наших дней.
Тебе, мой друг, наверно, издалека
Все будет по-особому видней.
 
 
Мы лишь костями выстлали дорогу,
А сами не добрались до вершин.
А ты клянись торжественно и строго
Все довершить, что я не довершил…
 

Автор поэмы «Вчера была война» передоверяет таким образом послевоенное время людям следующего поколения. А что же остается ему? Произведение кончается словами: «И если есть на свете бог, // Так это ты – Поэзия». Увы, этот прекраснодушный вывод часто у Дудина и других поэтов-фронтовиков оборачивается во второй половине сороковых – начале пятидесятых годов имитацией поэтического творчества, иллюстрацией к пресловутой теории бесконфликтности, насаждаемой послевоенной критикой. Идеи, которыми жило «поколение 40-го года», за которые гибли молодые советские романтики, отвердевали, становились, как сейчас говорят, концептом. Наступала пора «смерти автора» в поэзии фронтового поколения, особенно в ее «гражданской» части. «Мы мирные люди сегодня, старик. // Малиновый полдень над нами стоит, // Сверкает кипучим огнем вдохновенья, //Горячим трудом моего поколенья»; «Я лучшие чувства словам передам, // Чтоб птицей летели слова по рядам, // Чтоб в сердце входила, чиста и строга, // На радость друзей, боевая строка, // Чтоб честные люди на светлой земле // Считали меня коммунистом!» Неужели эти вымороченные стихотворные строки принадлежат автору поэмы «Вчера была война»? К сожалению, это так. И Жуков, написавший «Атаку» и «Пулеметчика», выпускает в 1952 году поэтический сборник с характерным названием «Светлый путь», где декларирует в стихотворении, давшем название этой книге:

 
Не беда, что все некогда нам отдохнуть, —
Нам шагать и шагать в лучезарные дали.
Оглянись, современник, на пройденный путь,
Дух захватит, какой мы конец отмахали!..
 
 
Пусть враги задыхаются в злобстве тупом,
Строят козни, мечтая о дьявольском деле.
Но сильней во сто крат грозных атомных бомб
Непреложная правда марксистской идеи…
 

Политическая ангажированность, художественная слабость подобного рода вирша не подлежит сомнению. В сущности это были стихи, удостоверяющие идеологическую благонадежность авторов в глазах государства, и не более. А. Т. Твардовский, которого В. Жуков считал своим учителем, однажды написал своему ивановскому ученику по поводу такого рода сочинений: «…Все это – производное. Все это от неполной правдивости и искренности тона, от „самоцензуры“, которую Вы поставили над своим настроением. Захотелось Вам выразить чувство некоей грусти о том, что „прошло и стало милым“ – о фронтовых днях и ночах, солдатской службе и т. д. Но вы тут же соображаете: а не противоречит ли это пафосу послевоенного строительства? И начинаете уверять себя и друзей своих, что, собственно, никакой грусти нет, что „с лесов послевоенной пятилетки нам всем сегодня виден коммунизм“. И получилось, что вроде и не о чем толковать»[320]320
  Твардовский А. О литературе. М., 1973. С. 254.


[Закрыть].

Возвращение «фронтовиков» к настоящей поэзии в эпоху «оттепели» началось с очнувшейся «жестокой памяти войны», с возвращения к теме живого фронтового братства, о котором говорилось выше. Но они так и не смогли выработать новую жизненную, идеологическую концепцию, которая помогла бы утвердить завет Н. Майорова, содержащийся в финальных строках стихотворения «Мы»:

 
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!
 

Поэты фронтовой судьбы в своем позднем творчестве оставили честные свидетельства своей тревоги и растерянности перед этой новой действительностью. И за это их нельзя не уважать.

Осознание трагической сути своего поколения отчетливо звучит в последних поэтических книгах М. Дудина. Особенно показателен в этом плане его последний сборник «Дорогой крови по дороге к Богу» (1995), увидевший свет уже после смерти автора.

 
Мы мир земной разграбили, губя,
Вломились в небо, отстранили Бога
И скинули ответственность с себя.
И заблудились…
 

(«Надпись на книге Д. Фрезера

„Фольклор в Ветхом завете“»)

 
Там – море крови позади.
Там, впереди, – пустыня.
И еле теплится в груди
Забытая святыня.
 

(«Из дневника Гамлета»)

 
Не спасли нас свои скрижали
В роковой сатанинский час.
И пророки от нас сбежали,
Прихватив золотой запас.
 

(«Я – горнист боевой тревоги…»)

 
Я нищим стал. Все растерял по свету, —
Меня уже наполовину нету…
 

(«Моя молитва под новый 1992 год»)

Эту цепочку печальных откровений из поздней поэзии Дудина можно продолжать и продолжать. Сродни им и последние стихи В. Жукова:

 
Был я молод, стал хворым и старым,
А Коммуна все в той же дали,
Командиры мои, комиссары,
И куда ж вы меня завели?..
 

Они уходили из жизни с резким сознанием несовершенства своей жизни, в которой не было верной дороги к Богу. Уходили, чувствуя себя грешниками. И это было их последней победой.

***

Поэзия «фронтовиков» демонстрирует в общем-то старую-престарую истину: истинное творчество шире и глубже идеологии, из которой это творчество исходит. Мы уже убедились, что никакие идеи не могли стереть в стихах молодых романтиков предвоенной эпохи их земного естества, особого родового начала, часто противоречащего их политическим декларациям.

Еще в большей степени это касается тех, кто, пройдя через войну, через послевоенные кризисы сумел сохранить себя как поэта. Тема «малой родины», дома, материнского, отцовского начала жизни, любовь, природа – вот что составляет глубинную основу творчества «фронтовиков». Вот где, если снова обращаться к литературному наследию Дудина и Жукова, «ивановский мир» предстает в наибольшей человеческой сокровенности.

Начнем с Жукова. Как уже говорилось выше, немало в его поэзии такого, что соотносится с официально-идеологическим мифом об Иванове. Но лучшие, собственно «ивановские» страницы жуковского творчества выходят далеко за рамки этого мифа.

Иваново для Жукова прежде всего город простых, то есть естественных, невыдуманных людей, которые в годы войны и станут главным оплотом России. «Рос я в многодетной семье, – вспоминал Владимир Семенович. – У отца нас было десятеро, двое умерли в раннем детстве, а восемь поднялись на ноги <…> Сюсюкаться и цацкаться с нами было некогда. Донашивали друг с друга обноски. Жили дружно и честно». Не раз в стихах своих Жуков вспомнит о главной родительской науке: живи честно, уважай ближних своих, делай хорошо свое дело, не думая о награждении. Уже в зрелом возрасте, вспоминая отца, поэт скажет:

 
Ты добр, отец!.. Спасибо, что впрягал
во все дела – и не скорбел нимало, —
чтоб хоть немного жизнь я понимал,
хоть что-нибудь умел-таки к финалу.
 

Отец был похож на город, с которым связана вся жизнь поэта:

 
Есть город, простой, как рабочий,
бесхитростный, весь на виду.
Я в городе том, между прочим,
родился в двадцатом году.
 

Этот «бесхитростный» город, если судить по ранней поэме Жукова «Солдатская слава», сыграл решающую роль в том, что списанный в запас по причине тяжелого ранения в финской войне молодой поэт в годы Великой Отечественной вновь оказался в воинском строю. Одно из ключевых мест поэмы – встреча лирического героя с пожилой ивановской ткачихой, чьи слова: «Сынок… А люди-то воюют…» – проникают в душу «белобилетника»:

 
И столько боли материнской,
и столько горечи в словах,
что ты не скажешь ей, что с финской
живешь на воинских правах.
 
 
Что ты мощей святых не толще,
когда снять гипсовый жилет…
Такой ответ простого проще,
не нужен ей такой ответ…
 

Для ивановской поэзии оказалось благом, что Жуков несколько задержался с отправкой на фронт. В силу инвалидности он снова попал в действующую армию в октябре 1942 года. До этого он работал электриком на фабрике Новая Ивановская мануфактура и мог воочию наблюдать, чем и как жило фабричное Иваново в первые годы войны.

А потом все это стало стихами. Замечательны, в частности, «ивановские» главы поэмы «На уровне сердца», начинающиеся с панорамного показа военного Иванова:

 
Вновь прожекторами вспорот
небосвод над головой…
 
 
В затемненье полном город,
спрятавшийся за Москвой.
 
 
Между звезд прожектор шарит…
И, конечно, вскорости
раза три
   зенитка вдарит
для очистки совести.
 
 
Перламутровые блюдца
в небе треснут слабенько…
Жмет мороз…
   Теснее жмутся
друг ко дружке бабоньки…
 

И далее идет правдивое «фабричная», сродни «окопной» правде повествование о жизни этих «бабонек», многих и многих ивановских «женок» с усталыми глазами, натруженными руками, внесшими свой вклад в общую победу.