Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

Именно тогда и начинает формироваться миф об Иванове как заклятом месте, «тихом омуте» (В. Рязанцев), «чертовом болоте» (Ф. Нефедов), «не то селе, не то городе», где правит Ванька-Каин (С. Рыскин).

Одним из самых активных создателей этого мифа является Филипп Диомидович Нефедов (1938–1902) – человек, оказавший огромное воздействие на формирование личности Нечаева, причем воздействие именно в плане отношения к «малой родине». Это обстоятельство подчеркивается сегодня всеми, кто пишет о Нечаеве. Обратимся к роману Ю. Давыдова «Соломенная сторожка». Из этой книги следует, что одно из первых школьных сочинений, которое пишет юноша Нечаев, посвящено ивановским «высыхающим мальчикам». «Были такие мальчики в селе Иванове, – пишет романист, – работали в урчащем аду фабричных сушилен, душных и влажных, с решетчатом полом и решетчатым потолком. Работали и исчезали, как и не жили на свете. О таких говорили: „Высыхают и шабаш“»[83]83
  Давыдов Ю. Соломенная сторожка (Две связки писем). М., 1986. С. 10.


[Закрыть]. С точки зрения историко-литературной этот пассаж можно отнести к фактографическим курьезам. Не писал Сережа Нечаев сочинения о «высыхающих мальчиках». О них впервые напишет в 1872 году (!) в очерках «Наши фабрики и заводы» не кто иной, как Ф. Д. Нефедов. Однако в новой творимой «нечаевской легенде» такое упоминание было вполне допустимо и художественно оправдано. Еще не созданный символ крайности ивановской жизни («высыхающие мальчики») играет едва ли не решающую роль в становлении мироощущения Нечаева. «Высыхающие мальчики дышали в затылок. И тяжело-краеугольно ложилось такое, отчего учитель ужаснулся бы: чем хуже, тем лучше, думал худенький, скуластый юноша с глазами, как лезвие. Пусть грабят хлеще, в хвост, в гриву, в бога и душу, взапуски, беспощадно, без роздыха. Чем хуже, тем лучше, ибо скорее и круче выхлестнет отчаяние высыхающих мальчиков. Грянут они в трубы, и будет солнце мрачным, как власяница»[84]84
  Там же. С. 11.


[Закрыть].

Многое в сегодняшнем понимании Нечаева проясняют его письма из Иванова 1863–1865-х годов, адресованные все тому же Нефедову. Впервые они были опубликованы Н. Ф. Бельчиковым в журнале «Каторга и ссылка» в 1925 году, но востребованы оказались только сегодня. Именно они легли в основу глав о юности Нечаева и в романе В. Сердюка «Без креста», и в книге Ф. Лурье «Нечаев». В самом деле, эти документы дают возможность увидеть первоначальное ядро нечаевской личности, заключающееся в нарастающем ощущении абсурдности бытия и в крепнущем утверждении тотального бунта как основе жизненного поведения. В тот момент, когда писались эти письма, формой проявления такого бунта становится порыв к знанию. Почти в каждом послании содержится отрицание того, что происходит рядом, и здесь же настойчивая просьба: пришлите книги.

«Я занимаюсь усиленно, да иначе и нельзя: шишковатая дорога, по которой я иду, подталкивает и подстегивает меня так, что чудо.

Действительность очень неделикатно щупает меня своими неуклюжими лапами и заставляет делать громадные прыжки. Эх! Как бы поскорей улизнуть-то отсюда.

Впрочем, это знакомство с действительностью полезно, оно не позволит мне погрузиться в апатию и созерцать прелести мира: постоянный анализ окружающего дает верное понятие о своих силах.

Что ни говорите, а по кочкам-то пойдешь все-таки шибче, а то и мозоли натрешь. Держись только голова; натиск лют и гнев велик, раздавайся!

А окружающее-то как валится, господи! Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями»[85]85
  Бельчиков Н. Ф. С. Г. Нечаев в с. Иванове в 60–е годы // Каторга и ссылка. 1925. Кн. 14. С. 144.


[Закрыть]. В этом письме к Нефедову, как и в других письмах, выражается не только романтический порыв Нечаева к знаниям, но и отчетливо проступает его разочарование в самом человеческом качестве окружающего мира и растущее в нем, как подметил автор романа «Без креста», чувство превосходства над этим миром. Он задыхался в той среде, в какой жил, и всячески хотел возвыситься над «чертовым болотом». Можно сказать и так: ивановская действительность открывала юному Нечаеву людей не в их силе, а в слабости. Это касалось и самых близких (отец, лакействующий перед богачами), и отцов города – фабрикантов, которых он сравнивал в одном из писем с местными степенными коровами. Касалось это и бедных обитателей города, среди которых, по мнению Нечаева, находится великое множество «пьянствующих или лентяев, добровольно отказывающихся от работы»[86]86
  Там же. С. 140.


[Закрыть]. Но этого мало. Ф. Лурье обратил внимание на то, что уже в ивановский период жизни Нечаев начинает постепенно разочаровываться и в своих либерально настроенных учителях и сверстниках, избравших, казалось бы, ту же дорогу, что и он. Сначала это коснулось В. А. Дементьева, первого наставника Нечаева, литератора, человека, близкого к знаменитому редактору журнала «Москвитянин», профессору М. П. Погодину. Видимо, это о нем, Дементьеве, сказано в процитированном выше письме: «Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями». Умница, безусловно талантливый Василий Арсентьевич Дементьев сильно пил и мучился этим пороком. В своем воспитаннике Сереже Нечаеве он видел гораздо более крепкую натуру, чем он сам. В одном из его писем, посланном из Иванова в Москву и адресованном бывшему ученику (1865 год), читаем:

«Милый друг Сережа!

Я здесь. Дней через пять-шесть буду в Москве и, разумеется, прямо к тебе. Ты будешь моим руководителем и наставником в деле нравственности. Я, брат, больно опустился – свежие натуры, как твоя, мне одно спасение…»[87]87
  Цит. по: Лурье Ф. М. Нечаев. М., 2001. С. 29.


[Закрыть]. Нечаев вполне мог этот крик о помощи занести в максималистский счет, предъявляемый им людям. Казалось бы, вне сомненья оставалась у него личность Ф. Д. Нефедова, но в конце концов дойдет очередь и до него.

После всего сказанного не приходится удивляться снисходительному, а порой просто пренебрежительному отношению Нечаева к своим ивановским сверстникам А. О. Капацинскому, И. И. Флоринскому, о чем подробно рассказывается в книге Ф. Лурье.

Максималистский подход к людям очень рано привел Нечаева к выводу: надеяться в этом мире не на кого, надеяться можно только на себя. И это кредо обернется его делом, где на первом плане окажется не столько конкретная революционная деятельность, сколько попытка сотворить из слабого людского материала нечто новое, железное, лишенное привычных представлений о человеческой природе. А потому знаменитый нечаевский «Катехизис революционера» надо читать не просто как руководство к действию, а как своеобразный символ веры, связанный с появлением этого нового человека. Уже само начало «Катехизиса» весьма показательно: «Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией»[88]88
  Там же. С. 104.


[Закрыть].

А. Камю, которого необычайно притягивала бунтарская натура Нечаева, писал: «Он был жестоким монахом безнадежной революции; самой явной его мечтой было основание смертоносного ордена, с чьей помощью могло бы расширить свою власть и в конечном счете восторжествовало мрачное божество, которому он поклонялся»[89]89
  Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика, Искусство. М., 1990. С. 242.


[Закрыть]. Еще раньше Н. А. Бердяев давал такую оценку Нечаеву: «Нечаев был, конечно, совершенно искренний, верующий фанатик, дошедший до изуверства. У него психология раскольника. Он готов сжечь другого, но согласен в любой момент и сам сгореть»[90]90
  Бердяев Н. Указ. соч. С. 52.


[Закрыть]. Этим характеристикам присущ, я бы сказал, онтологический блеск, но замечательные мыслители явно демонизируют Нечаева. Его «монашество» и «раскольничество» имело русское, иваново-вознесенское лицо. Лицо маргинального фабричного края, которое долгое время оставалось неузнанным. Ф. М. Достоевский в «Бесах» сознательно не стал вглядываться в него, наделив шарлатана Петра Верховенского биографией дворянского сынка, брошенного барином-либералом. Фабричный мир в «Бесах» где-то на третьем плане. О селе Иваново Достоевский имел смутное представление. Вот почему он и не узнал в реальном Нечаеве своего литературного героя, в чем сам честно признавался: «…Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству»[91]91
  Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. Л., 1986. С. 141.


[Закрыть]. Достоевский создавал не образ Нечаева, а концепт нечаевщины. Разница существенная. Для Достоевского нечаевщина – бесовщина, плод русского аристократического либерализма, замутненного европейским социалистическим учением, которое резко противоречит народной правде, как понимал ее великий писатель («народ – богоносец»). В «ивановском» же Нечаеве отразились такие стороны российского существования, которые, как сейчас выясняется, предвещали какие-то глобальные изменения в массовом народном сознании, отнюдь не укладывающиеся в привычные рамки прежних представлений. Я говорю в данном случае о приятии Россией (по крайней мере, немалой частью ее населения) большевизма, одним из истоков которого можно считать нечаевщину.

Как большевики оказались в 1905-м году своими среди бунтующих ивановских ткачей, так и Нечаев был, несмотря на все его кажущиеся странности, своим среди ивановцев второй половины XIX века. Он с самого начала притягивал их своей необычайной натурой, и есть немало документальных свидетельств, подтверждающих такое притяжение. Известно, что Сергей Нечаев принес немало огорчений своим родным, и, тем не менее, его сестра Фатима уже в старости чуть ли не с восхищением вспоминала о своем старшем брате, особенно выделяя изначальную независимость его характера. «Отец, когда ему было лет 9–10, отдал С. Г. в контору Гарелина, Якова Петровича. Служил С. Г. там неделю, и вот ему поручили снести письмо В. И. Чикрыжову, главному заведующему. Была вьюга, С. Г. потерял письмо, дорога была дальняя. Отец узнал о потере, сильно бил С. Г. Это повлияло сильно на С. Г., и он решил избавиться от службы и задумал учиться»[92]92
  Каторга и ссылка. 1925. Кн. 14. С. 153.


[Закрыть]. Так обозначается в воспоминаниях Фатимы (запись сделана Н. Ф. Бельчиковым в 1922 году) первый бунтарский выпад Нечаева против ненавистной ему жизни. И далее в тех же воспоминаниях дается своеобразное представление о стержневом начале личности любимого брата: «У Сергея была сильная воля; иногда он влиял на отца. Барышни, мои подруги, с первого взгляда на него сразу переживали что-то особенное, влюблялись и уважали его. Я спрашивала его, „не носишь ли ты магнита?“ Вот и сейчас на карточке (имеется в виду известная фотография Нечаева – Л. Т.) он таков, что не хочется оторваться; он как бы разговаривает с тобой»[93]93
  Там же. С. 155.


[Закрыть]. Выше я уже цитировал письмо В. А. Дементьева о «свежей натуре» Нечаева. Но самое удивительное, что, даже будучи арестованными, проклиная деспотизм и провокационное поведение Нечаева, ивановские знакомые вольно или невольно признавали его внутреннее превосходство над ними. Из следственного дела А. О. Капацинского: «первое впечатление, которое производит Нечаев, неприятное, но остро заманчивое; он самолюбив до болезненности, и это чувствуется при первых встречах, хотя Нечаев старается сдержать себя; диалектикой он обладает богатой и умеет задевать за самые чувствительные струны молодости: правда, честность, смелость и т. д.; не терпит людей равных, а с людьми более сильными сурово молчалив и старается накинуть на этих людей тень подозрения. Он очень стоек в убеждениях, но по самолюбию готов жертвовать всем. Таким образом, главная черта его характера – деспотизм и самолюбие. Все речи его пропитаны страстностью, но очень желчны. Он возбуждает интерес к себе, а в людях повпечатлительнее и поглупее просто обожание, существование которого есть необходимое условие для дружбы с ним»[94]94
  Цит. по: Лурье Ф. М. Указ. соч. С. 47.


[Закрыть]. Не будем забывать, что это говорит напуганный до смерти человек, осмелевший и поумневший в своем страхе. Да что там какой-то Капацинский! Разве такие люди, как Бакунин, Огарев, не почувствовали в «мужичке» Нечаеве особую породу людей из будущего, заставивших одного из них воскликнуть по этому поводу: «Они изумительны, эти молодые фанатики – верующие без Бога и герои без фраз»[95]95
  Там же. С. 99.


[Закрыть]. В связи с этим весьма сомнительным представляется убеждение В. Сердюка – автора романа «Без креста», что Нечаев стал жертвою Бакунина. Ивановский «мужичок» оказался вполне самодостаточной фигурой, и отказывать ему в авторстве «Катехизиса», как это делает В. Сердюк, значит, в чем-то преуменьшать пассионарный напор этой личности.

В свое время историк Б. Козьмин попенял ивановскому краеведу П. М. Экземплярскому, что тот в своих «Очерках по истории рабочего движения в Иванове-Вознесенке» (1921) преувеличил влияние Нечаева на иваново-вознесенское рабочее движение. При этом историка особенно возмутил восторженный тон, сопутствующий рассказу о Нечаеве. Автор рецензируемой брошюры отзывается о нем как о «грандиозной фигуре», «гениальном революционере» и т. п. «Нечаев, – замечает Козьмин, – очень крупная и оригинальная фигура, но этого еще недостаточно, чтобы возводить его в „гении“. Лучше бы вовсе не говорить о нем, – ведь непосредственного влияния на иваново-вознесенское рабочее движение он ни в какой степени не оказал, – чем давать преувеличенную оценку его особы»[96]96
  Каторга и ссылка. 1925. Кн. 14. С. 272.


[Закрыть]. Надо отдать должное Б. Козьмину, рискнувшему в момент «приватизации» Нечаева большевиками пойти против течения, но вместе с тем сегодня точка зрения историка кажется несколько зауженной. Да, Нечаев, конечно же, к рабочему движению в Иваново-Вознесенском крае прямого отношения не имел, но нельзя отрицать его, так сказать, экзистенциального воздействия на ход ивановской истории. Нечаев повлиял на многое и на многих в Иванове. Среди его ближайших сподвижников по «Народной расправе» был, например, В. Ф. Орлов, ранее работавший учителем в селе Иваново. Местным краеведам еще предстоит «раскрутить» сюжет, связанный с привлечением фабриканта А. Ф. Зубкова к «нечаевскому делу». В книге Ф. М. Лурье содержится наметка этого сюжета: субсидирование фабрикантом Нечаева деньгами, обыск в доме А. Ф. Зубкова в связи с нечаевской телеграммой из Швейцарии. Причем встретил фабрикант непрошеных гостей, по словам историка С. С. Татищева, «народным гимном, исполненным духовым оркестром»[97]97
  Лурье Ф. М. Указ. соч. С. 120.


[Закрыть]. Судя по всему, большим оригиналом был этот самый Алексей Федорович Зубков, ивановский фабрикант, купец 1-ой гильдии. Недаром на него делал ставку Нечаев.

Между прочим, все это свидетельствует не только о силе воздействия руководителя «Народной расправы» на ивановцев, но и о непреходящем интересе Нечаева к Иванову как своеобразному полигону для его деятельности. И здесь сенсационной становится последняя записка Нечаева, написанная в 1881 году и посланная им из Петропавловской крепости народовольцам накануне убийства Александра II. В записке, в частности, говорилось, что «из Иваново-Вознесенска можно будет выкачивать большие суммы денег, если суметь устроить хороший насос, что может быть также полезен некто Нефедов, Филипп Диомидович, маленький литератор, обличитель Ивановской грязи»[98]98
  Там же. С. 342.


[Закрыть].

Итак, отрезанный от всего мира, заключенный в глухом каземате, Нечаев не перестает думать о своей «малой родине», предлагая народовольцам использовать своих земляков иезуитским способом для своего главного дела: разрушения существующего порядка. Можно возмущаться, проклинать Нечаева за его иезуитство, но нельзя не отдать должное его проницательности: через 24 года в Иванове-Вознесенске прогремит стачка возмущенных ткачей, о которой узнает вся Россия.

Нечаев нес в себе предвестие большого раскола, который не только не исчез в наши дни, но приобрел в конце XX – начале XXI веков, может быть, невиданный ранее масштаб. Нечаевщина из маргинального, казалось бы, явления превратилась в массовое действо. И это как нигде остро дает о себе знать на родине Нечаева. Иваново попало в разряд «убывающих» российских городов, растерявших за последние пятнадцать лет свою былую славу родины Первого Совета, текстильной столицы страны и т. д. Многие ивановцы вновь вспомнили о «чертове болоте» и соответственно о нечаевском явлении. Об этом свидетельствует роман В. Сердюка «Без креста», в котором герой открывает в себе двойника, родственного Нечаеву. Этот двойник мучает автора, заставляя его думать о себе, о городе, где он живет, о России. «Он, – рассуждает В. Сердюк в своем романе, – часть русского мира, русской жизни, русского духа. Доведенных до края, до безысходности. Если бы не было Нечаева, его место занял бы кто-то другой, со своей историей, со своим преступлением… Если вспомнить о спирали, наше время – время реформ и смуты, и мы уже видим миллион Нечаевых. Больше того, Россия содрогается от супернечаевых. Они пришли…

Нечаев – предтеча всего, что происходило с нами в XX веке. Кажется, Бог сосредоточил в его судьбе все, через что суждено было пройти русскому человеку»[99]99
  Сердюк В. Без креста. Иваново. 2003. С. 310.


[Закрыть].

Таким образом, нечаевский миф приобретает сейчас новую актуальность. В какую сторону пойдет его развитие, покажет жизнь, которая, как выясняется, во многом зависит от частного, провинциального существования.

Глава IV. Известный и неизвестный Авенир Ноздрин

Авенир Евстигнеевич Ноздрин (1862–1938) – имя, давно уже ставшее знаковым в «ивановском мифе». Председатель Первого Совета рабочих депутатов, родоначальник пролетарской поэзии, своего рода «дедушка революционного движения» в ивановском крае, сочувственно встретивший советскую власть и всячески содействующий ее укреплению, – таким предстает Ноздрин в различных энциклопедических справочниках и книгах, ему посвященных. И не только в них. Его именем названа одна из ивановских улиц. Среди монументов, поставленных борцам революции на берегу легендарной «красной» Талки, есть и памятник Ноздрину. Кстати сказать, последнее место захоронения Авенира Евстигнеевича, мемориальное кладбище старых большевиков, также содействует его имиджу почетного местного революционера, прославившего в своих стихах ивановский пролетариат, который, по словам В. И. Ленина, вместе с пролетариатом московским и питерским «доказал на деле, что никакой ценой не уступит завоевания революции».

Действительно, Ноздрин был одним из тех поэтов, общественных деятелей, которые не уставали подчеркивать, что ивановский край уникален по своей устремленности к социалистической демократии. Именно в этом плане он, как уже говорилось выше, воспринимал явление С. Г. Нечаева. И большевизму Ноздрин сочувствовал, считая, что он в решающий час истории откликнулся на глубинные чаяния широкой народной массы, связанные с желанием покончить со своей рабской долей. Однако надо сразу сказать, что социализм Ноздрина не может быть уравнен с большевистским социализмом по той простой причине, что в его мировоззрении, в художественном мироощущении так или иначе присутствовала идея личности как важнейшего фактора развития истории, и любой общественный строй, направленный на выхолащивание богатого человеческого содержания, ему был противопоказан. Начальной точкой здесь становилась личность самого Ноздрина, его раннее самоопределение в жесткой ивановской действительности.

Родившись в фабричном Иванове, Авенир Евстигнеевич, как и его литературные предшественники (Рязанцев, Нефедов, Рыскин), не был коренным пролетарием. В очерке «Как мы начинали» Ноздрин вспоминал: «Отец мой… был человеком грамотным, служил у мелких местных фабрикантов в качестве ярмарочного приказчика и за службу на фабрике у Е. С. Игумнова был награжден на Покровской улице домом, где он и сам пытался открыть свое „набойное“ дело, но неудачно; умер отец 44 лет, оставив меня по четвертому году.

В семье я был шестым, и к первым заботам моей матери, оставшейся после смерти отца без всяких средств, вскоре прибавилась еще одна забота – надо было ей отдать меня в школу. Уже шести лет я очутился у дьячка Магницкого, обучавшего меня славянскому языку и чистописанию»[100]100
  Ноздрин А. Как мы начинали: Из житейских воспоминаний рабочего поэта Авенира Ноздрина / Предисл. и примеч. М. Сокольникова // Лит. наследство. Т. 15. М., 1934. С. 164.


[Закрыть].

Далее – трехлетняя земская школа, учеба в граверной мастерской, работа на фабрике в качестве мастера-гравера «среднего калибра». Но, как впоследствии признавался Ноздрин, такая роль ему «улыбалась мало». Но как-то приспособился и тянул фабричную лямку более тридцати лет.

Ноздрин изначально не вписывается в представление о типичном рядовом рабочем, попавшем под гнет фабричного Молоха. Он вышел из семьи, дома, где любили книгу, обожали театр (сестры Ноздрина стали актрисами, да и сам Авенир Евстигнеевич в молодости мечтал об актерской карьере). Его беспокойная натура противилась жесткому однообразию фабричного быта. Юноша из Иванова рвался к знаниям, ему хотелось простора. Он хотел знать, как и чем живут люди за пределами родного села. А потому в 1885 году Ноздрин с тремя товарищами с котомками за плечами и посохами в руках очутились «на извилистых проселках деревень и на прямых, как стрела, аракчеевских саженьих дорогах, соединяющих города и села тогда еще богомольной, но уже ищущей новой жизни России»[101]101
  Там же. С. 166.


[Закрыть]. Было пройдено более двух тысяч верст. Результат в целом нерадостный. «За это время пешего хождения, – признавался Ноздрин, – я пришел к убеждению, что везде живется несладко, что жалобы рабочих и крестьян на свои житейские тяготы одинаковы, горечь жизни пьют они из одного ковша, черпают эту горечь из одного ямника»[102]102
  Там же. С. 167.


[Закрыть].

Юность Авенира Ноздрина чем-то напоминает юность Алексея Пешкова. Тот же мещанско-рабочий исток, тот же бунт против «свинцовых мерзостей жизни» (М. Горький), та же тяга к странствиям, к знанию и самопознанию. Можно смело утверждать, что и ноздринское ощущение жизни запечатлено на страницах замечательной повести Горького «Мои университеты». Прочитаем, например, то место, где Горький говорит о своеобразном комплексе социальной обиды: «Самородок! – рекомендовали они (интеллигенты – Л. Т.) меня друг другу, с такой же гордостью, с какой уличные мальчишки показывают один другому пятак, найденный на мостовой. Мне не нравилось, когда меня именовали „самородком“ и „сыном народа“, я чувствовал себя пасынком жизни и, порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием моего ума». Или другое место в повести Горького: ночь, Алексей Пешков наедине с собой в деревенской глуши. «Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких к земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина».

Все это по-своему чувствовал и Ноздрин: обиду на «господ-интеллигентов», снисходительно относившихся к «сыну народа», контраст между вечностью и своим маленьким «я» (не отсюда ли космизм в ранних стихах Ноздрина?). Обоим было присуще желание вырваться за рамки социальных ограничений и утвердиться в своей личной значимости. Конечно, уровень таланта был разным. К тому же не следует забывать: Ноздрин начинал раньше, он в большей степени, чем Горький, человек восьмидесятых годов.

В Ноздрине до конца жизни сохраняется специфическая народническая закваска, которую он впитал в себя в пору юношеских исканий. Здесь не было крайнего народовольческого изгиба, присущего семидесятникам, но вместе с тем отсутствовала и жесткая партийная ортодоксия, характерная для революционных социалистов на стыке веков. Ноздринский выбор определяла вера в общенародное возрождение России, вступающей на путь демократических преобразований.

В конце 80-х – начале 90-х годов Ноздрин участвует в работе нелегального кружка, созданного в Иваново-Вознесенске Иваном Осиповичем Слуховским. Сюда входили также Е. Крестов, А. Кондратьев, А. Степанов и др. Вряд ли можно говорить о какой-то особой радикально-революционной направленности кружка. Преобладающей идеей здесь была идея саморазвития. Читали Лассаля, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Ренана, Джона Стюарта Милля. Декламировали Некрасова:

 
Иди к униженным,
Иди к обиженным —
Там нужен ты…
 

О кульминационном моменте в деятельности этого кружка Ноздрин в автобиографической заметке «О себе» рассказывает так: «Когда нам показалось, что революционный фундамент в городе заложен, то некоторые из нас, несмотря на всю конспиративность нашего кружка, решили свою деятельность перенести в деревню. Я и двое товарищей, Слуховский и Ларионов, отправляемся на Волгу в д. Жажлево, устраиваем там огород…, а на самом деле думаем проводить революционные идеи, как тогда мы их понимали, из идей Энгельгардта и Батищева, перемешивая все это с идеями Л. Толстого в смысле жития трудами своих рук…, а в общем все это было похоже на вспышку „хождения в народ“. Наша колония в чисто практическом смысле не удалась, а тут подоспела и жандармерия, и наша колония была разгромлена. Мы все были арестованы, но кару за это понесли небольшую»[103]103
  Цит. по ст.: Сокольников М. П. Литература Иваново-Вознесенского края: Введение в изучение местной поэзии // Труды Иваново-Вознесенского губерн. науч. об-ва краеведения. Иваново-Вознесенск, 1925. Вып. 3. С. 208.


[Закрыть]. Кружок Слуховского перестал существовать в июле 1891 года. Отбыв под гласным надзором полиции несколько месяцев, Ноздрин уезжает в Петербург и живет там до 1896 года.

В своих воспоминаниях он явно преувеличил революционное значение кружка Слуховского, но был прав, подчеркивая, что этот кружок сыграл роль катализатора в пробуждении социального сознания в ивановском крае. У Ноздрина были все основания заявить: «В то время мы поднимали… целину никем не затронутых возможностей для трудовой и учащейся молодежи, способной жить не по-отцовски, а по-новому – более свободно и самостоятельно… Это был первопуток – экскурс в область законом запрещенного вторжения нашей критической мысли в область бытового консерватизма и религиозного окостенения»[104]104
  Ноздрин А. Как мы начинали. С. 168.


[Закрыть].

Все это надо непременно иметь в виду, говоря о поэтическом дебюте А. Ноздрина, который лишь сравнительно недавно стал представляться далеко не столь элементарным, как это следовалоиз работ, где автор «Старогопаруса» (название итоговогопоэтического сборника Ноздрина, вышедшего в 1927 году) рассматривался исключительно как поэт пролетарский, в стихах которого «можно немало найти ценных иллюстраций к отдельным моментам и эпизодамрабочего движения в краю ткачей»[105]105
  Сокольников М. П. Литература Иваново-Вознесенского края. С. 209.


[Закрыть]. Исследование поэтических традиций, определивших ранее творчество Ноздрина (1890-е годы) помогает понять не только особенности его самобытной поэзии, но и открыть какие-то важные черты творческой личности ивановца, оказывающейся в конечном счете шире и глубже конкретного стихотворного результата.

* * *

Конечно, главным поэтическим именем среди русских поэтов было для Ноздрина имя Некрасова. Некрасовские темы в его ранней лирике распознаются без труда. Вот стихотворение «Деревня Небываловка», которое самим названием отсылает к поэме «Кому на Руси жить хорошо». Перед нами поначалу разворачивается картина идеальной деревни, «богатого угла родины», где царствует свободный труд. И это несуществующее идеальное пространство противопоставляется «горемычной стороне» – реальной деревне Небываловке. Стихотворение завершается выдержанным в некрасовском духе декларативным отказом от «чистой лирики», от наслаждения красотами природы до тех пор, пока, существует социальная несправедливость, народное горе:

 
И здесь природой величавой
Мне стыдно душу услаждать,
Где проливают пот кровавый,
Лишь можно слезы проливать.
 

Гражданская некрасовская нота, связанная с борьбой поэта за «честь России», проходит через все ранее (и не только раннее) творчество Ноздрина, но молодой стихотворец корректировал эту ноту влиянием на него тех поэтов-восьмидесятников, в творчестве которых звучала нота разлада не только с действительностью, но и с собственной душой. Ему нравился С. Надсон, который казался ивановцу «рыцарем дня», который «пал жертвой темной ночи». Вспоминая о своем поэтическом кумире юности, Ноздрин писал в стихотворении 1912 года:

 
Конь рыцаря был палачом исхлестан,
И рыцарь мой с коня осмеянный сошел…
Но на пути любви, заветов светлых истин
Он жив, и жизнью дня звучит его глагол.
 

Среди своих «хороших руководителей» в поэзии Ноздрин называет Фета. Действительно, особенно в «природной» и «любовной» лирике молодого поэта отголоски фетовского «чистого искусства» часто дают о себе знать, свидетельствуя о стремлении Ноздрина вырваться за рамки житейской эмпирики. Во многих его ранних стихах ощутима та недосказанность чувств, «музыкальные» порывы души в неизвестное, которыми притягивала к себе поэзия Фета многих тогдашних молодых поэтов, ищущих новых путей в литературе. И здесь Ноздрин вольно или невольно оказывался среди тех, кто по-своему поддерживал поэтические новации нарождающегося символизма.

 
Белые клавиши, белые ландыши
Снова я вижу у ней.
Белые ландыши, белые клавиши
Полны могучих речей…
Речь ароматная, речь благодатная
Нежно слилися в одно, —
Речь благодатная, речь ароматная
Льется любовью давно.
 

Перекличка этого стихотворения с «Песней без слов» («Ландыши, лютики. Ласки любовные») К. Бальмонта несомненна. Тот же образный ряд, тот же ритмический рисунок.

Однако мы бы ошиблись, если бы свели ранее творчество Ноздрина всего лишь к формальному подражанию новейшим поэтам. Ведь не кто иной, как Валерий Брюсов, «вождь русского символизма», разглядел в тогдашнем стихотворчестве ивановца «очень оригинальную поэзию»[106]106
  Письма В. Я. Брюсова к Перцову (1894–1896): К истории раннего символизма. М., 1927. С. 70.


[Закрыть]. Из присланных Ноздриным стихов Брюсов составил для печати поэтическую книгу «Поэма природы», в рекламном проекте к которой, в частности, говорилось: «В авторе легко усмотреть что называется „самоучку“, но произведения его поражают стихийной силой таланта. Г. Ноздрина можно назвать Кольцовым, пишущим в духе Тютчева»[107]107
  Письма А. Е. Ноздрина к Брюсову, 1895–1898 / Вст. ст., публ, коммен. С. Н. Тяпкова // Валерий Брюсов и его корреспонденты. М., 1991. (Лит. Наследство. Т. 98. История отношений между Ноздриным и Брюсовым исследуется, помимо выше указанной, в работах: Ноздрин А. Е. Поэма природы / Вст. ст. и публ. С. Н. Тяпкова // Краеведческие записки. Иваново, 1990. Вып. 1. С. 115–127; Тяпков С. Н. Ранние стихи Авенира Ноздрина // Фольклор и литература ивановского края. Иваново, 1994. Здесь же впервые опубликованы многие стихотворные тексты Ноздрина 1890-х годов, ранее хранившиеся в брюсовском архиве.


[Закрыть].

Брюсову хотелось видеть в стихах Ноздрина своеобразное подтверждение закономерности возникновения символизма в России, его связь с народной почвой, явленной в лице ивановского «самоучки». И для этого были основания.

 
Среди природы я дежурный.
За всем слежу, за всем смотрю.
Люблю я дня покров лазурный
И после бледную зарю.
Моя дежурка – мир громадный…
О, я величие люблю!
И только смерти беспощадной
Свой пост покорно уступлю.
 

Человек включается в этих стихах в космический план мироздания. Символисты, как известно, подхватили тютчевскую идею двойного бытия природы, но осложнили ее мотивом двойного бытия самой личности. Намек на такую раздвоенность есть и в приведенном стихотворении. Но вместе с тем, в отличие от ранних символистов, Ноздрин не хочет терять земной определенности поэзии. Отсюда и образ «моей дежурки», который вбирает в себя и реальное, рабочее пространство, и одновременно становится «громадным миром», центральным местом во Вселенной.

Брюсову хотелось, чтобы в ноздринской поэзии получили дальнейшее продолжение именно символистско-декадентские начала. Но здесь, как говорится, нашла коса на камень. Ноздрин был слишком «восьмидесятником» и не мог изменить своим первоначальным поэтическим устремлениям, где преобладало желание примирить «гражданскую» и «чистую» поэзию.