Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

Показательно уже само название повести Рязанцева. За изображенным здесь селом по имени Тихий омут узнается Иваново, находящееся во власти местных фабрикантов. Именно эта нечистая сила и рождает преступную нищету, которой переполнено это промышленное село. Армия ивановских нищих вызывает у автора едва ли не большую ненависть, чем сами фабриканты. Изображенные Рязанцевым нищие не имеют ничего общего с теми «божьими людьми», какими бы их хотели видеть хозяева села, замаливающие свои грехи подаянием. На самом деле преступники плодят преступников. Черти, вошедшие в чертей-фабрикантов, перефразируя евангелие, переходят в тех, кто составляет планктон «тихого омута».

Одна из самых сильных глав в повести Рязанцева – сцена в избе некоего Прокофьича. «В этой избе, – по словам автора, – копошится та самая гнилая жизнь, которая служит резким укором бестолковой общественной благотворительности, безрассудной частной милостыни и достаточным примером совершенного невнимания общества к своим собственным язвам»[30]30
  Рязанцев В. Тихий омут [Гранки, лит. музей ИвГУ] С. 151.


[Закрыть]. Хозяин избы и его жена живут за счет попрошайничества младших детей. Старшие дочери – проститутки.

Прокофьич промышляет «левым» вином. Его основная клиентура – нищие, собирающиеся после сбора подаяния в его избе. Начинается повальное пьянство. Пьют мужчины, пьют женщины. «Старуха, мать хозяина, храпит пьяная на полатях на всю избу, на что никто не обращает внимания»[31]31
  Там же. С. 153.


[Закрыть]. В какой-то момент в избе появляется главный нищий Тихого омута. «Дверь отворилась – и в нее вошло что-то такое, чему имени никак не подберешь. Это что-то такое походит всего более на самое безобразное гороховое пугало, опутанное самыми отвратительными лохмотьями. На всем пугале с головы до ног мотаются грязные тряпки, сквозь которые видны то бок, то ляжка, то икры, то плечи и другие части тела… Одна нога этого пугала обута в растрепанный лапоть, а другая – в старую без подошвы калошу. В левой руке пугало держит палку, на которой сверху повязаны несколько тряпок, пук мочала и лапоть»[32]32
  Там же. С. 155.


[Закрыть]. Таково явление Семена-безоброчного – самой загадочной личности в селе Тихий омут. Одни считали его помешанным, замечает автор, другие блаженным или юродивым, третьи – отъявленным плутом и негодяем. Для Рязанцева последнее мнение вернее всего. Да и сам Семен-безоброчный не очень-то скрывает свою суть. Характерен следующий диалог между ним и Прокофьичем:

«– Ты все чудишь, Сеня-безоброчный.

– Што не чудить-то? С дураками можно чудить. А дураков-то на свете еще непочатых четыре угла: без нужды можно жить меж ними. Дай-ка еще стаканчик, Прокофьич, а то с одного-то хромать будешь»[33]33
  Там же. С. 156.


[Закрыть].

Фигура Семена-безоброчного по-своему символична. Показывая преступное дно Тихого омута, Рязанцев десакрализирует раскольническое Иваново, показывая, как плодотворная для первонакопителей вера превращается в новых исторических условиях в нечто безобразное. Спустя какое-то время это меткую мысль писателя-демократа разделит Я. П. Гарелин, один из самых горячих ивановских патриотов. В своей книге «Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад» он не без горечи заметит: «Самый строй религиозной жизни был таков, что крепко держал ивановца в однажды поставленных рамках и не позволял ему выходить из них»[34]34
  Гарелин Я. П. Город Иваново-Вознесенск… С. 42.


[Закрыть]. И далее совсем по Рязанцеву: старообрядчество породило в Иванове несметное полчище нищих. «Получившие милостыню призывали на дающих всевозможные блага земные, а умершим желали царства небесного и отправлялись большей частью в кабак, где милость сейчас же и пропивалась»[35]35
  Там же. С. 43.


[Закрыть].

В «Тихом омуте» на судьбе Ивана Гавриловича Прыщова (образ носит явно автобиографический характер) показано появление в ивановском пространстве «лишних людей», люмпен-интеллигентов, не вписывающихся ни в среду фабрикантов, из которой они вышли, ни в массовую среду рабочих, которая для них темна и невежественна. Финал здесь известный – кабак, пьяная рефлексия, сознание своего ничтожества и ненужности.

То, что начал В. А. Рязанцев, продолжил и углубил Ф. Д. Нефедов, в творчестве которого «ивановский феномен» предстал не как некий страшный штрих русской действительности, а как набирающая силу тенденция, все более определяющая судьбы русской истории в целом.

Когда начиналась литературная деятельность Нефедова, фабричная Русь была во многом текстом потаенным, своеобразным «ГУЛАГом» XIX века. Его надо было сначала художественно очертить, представить в виде системной фактографии, в общем типовом срезе массовой жизни, в разнообразии человеческих характеров. Все это и сделал Ф. Д. Нефедов, идя вслед за своим другом В. А. Рязанцевым, но значительно превосходя его в глубине и масштабе художественно-документальных открытий.

Прежде всего обратим внимание на то, какими топосными символами наделено Иваново в творчестве Нефедова. С одной стороны, это русский Манчестер, который представляет вид цветущего города. Когда подъезжаешь к Иванову, «перед вами открывается прекрасный город с каменными зданиями, множеством высоких труб и богатыми храмами, золотые главы которых так и ослепляют глаза»[36]36
  Нефедов Ф. Д. Избранные произведения. Иваново, 1959. С. 3.


[Закрыть]. Но где это видение, когда сталкиваешься с русским Манчестером лицом к лицу? «Куда девался красивый город, которым… вы восхищались? Нет больше его, он исчез! Вместо красивого города вы уже видите сплошную массу почерневших от ветхости деревянных построек, раскинутых на шестиверстном пространстве, да изредка и кое-где из-за них выставляются каменные дома купцов и длинные корпуса фабрик: везде солома и тес, покрывающие хижины и жилища манчестерцев. Только одни церкви с их златоглавыми верхами и красные трубы остаются во всей своей неизменной красе и как-то уже особенно резко выделяются из массы окружающего убожества и поражающей нищеты»[37]37
  Там же. С. 3–4.


[Закрыть].

Таким изображено Иваново в очерках Нефедова «Наши фабрики и заводы», публиковавшихся в 1872 году в газете «Русские ведомости». (Публикация была прервана по цензурным соображениям.) И здесь, и в ранее написанных произведениях автор фиксирует межеумочность ивановского локуса, где в странном сочетании представлено село и город. «Это, – пишет Нефедов, – что-то в высокой степени смешанное и склеенное из крайне разнородных элементов…»[38]38
  Там же. С. 44.


[Закрыть].

Такая межеумочность ведет писателя к мысли, что Иваново – особое, гиблое место. Оборотная сторона русского Манчестера – чертово болото. (Так называется один из первых очерков Нефедова об Иванове. Название явно перекликается с «Тихим омутом» Рязанцева.) И здесь можно сделать вывод о том, что первые писатели Иванова вносят в «ивановский миф» своеобразную мистическую ноту, намекающую на трагическую судьбу своей малой родины.

Явно инфернальным, дьявольским началом отмечен у Нефедова основной топосный знак Иванова – фабрика. Особенно выразительно в этом плане начало очерка «Святки», где рисуются будни фабричного села. «Тишина и безлюдье полные! И тем ужаснее эти тишина и безлюдье, что их даже не освещает и не живит светлое небо. Черный дым фабрик заволок его своим непроглядным мраком и, как большая река в сильный ветер, волнующими струями… Мертвенность села напоминает суровое молчание дремучего леса, а свист паровиков, ужасающий грохот машин и какой-то не то стон, не то скрежет зубовный, по временам вырывающийся из всего этого металлического говора, – посвист лешего, те ужасы, которыми он пугает людей в своем лесном царстве…»[39]39
  Там же. С. 46–47.


[Закрыть]. Село – мертвый лес с посвистом лешего, фабрики. Какая-то новая страшная сказка. Но сказка без катарсиса, потому что в этом омертвевшем селе живое обречено на гибель, и чайка в нем, наклевавшись отравленной фабричными отходами рыбы, «печально крича и бессильно трепеща на светлом солнце серебристо-сизыми крыльями, стремглав падает из-под облаков в реку или в пруд – и тонет там, тщетно высвобождая красивую головку из речных захлестывающих наплывов…»[40]40
  Там же. С. 44.


[Закрыть].

Гибнет природа. А что же люди? Люди, как ни странно, живут и даже радуются, особенно тогда, когда после будней наступают праздники. И здесь снова Нефедов совпадает с Рязанцевым. В «Тихом омуте» действие происходит в праздник. В своих очерках «Святки», «Девичник» Нефедов «тайное тайных» в жизни обывателей села тоже пытается раскрыть в праздничный день.

Однако, как подчеркивает исследователь творчества первых ивановских писателей Н. В. Капустин, в данном случае «атмосфера праздника и веселья… лишь яснее оттеняет „мертвую“ будничную жизнь»[41]41
  Литературное краеведение. Иваново, 1991. С. 54.


[Закрыть].

Действительно, если исходить из внешних примет изображенных Нефедовым святок, то, кажется, все здесь нормально. Святки как святки. «Везде народ, везде жизнь! Серые армяки, полушубки и зипуны перемешались с суконными чуйками, с лисьими шубами и разноцветными женскими нарядами, – все запестрело и зарябило, отовсюду раздается говор, смех и громкие песни»[42]42
  Нефедов Ф. Д. Избранные произведения. С. 48.


[Закрыть]. Но чем дольше длится праздник, тем громче в его традиционную музыку врываются какие-то дьявольские звуки. «Стемнело. По селу везде засветились огни. Людской говор, звуки труб, бубна и гармоники сливаются вместе, и все это ревет и стоном стоит над фабричным селом. В ужас приходят от святочного гула богобоязливые люди…»[43]43
  Там же. С. 56–57.


[Закрыть].

Апофеоз праздника в «Святках», как и в «Тихом омуте», – кабак. Он также входит в набор основных топосных знаков «ивановского текста» Рязанцева и Нефедова.

Показательно, что кабак в их произведениях соседствует с церковью. Вернее, так: сначала – церковь, а потом уже – кабак. Причем церковь и священники изображаются здесь часто в откровенно сатирическом виде. Посещение церкви – это для ивановцев, скорее, внешний праздничный долг, чем внутренняя потребность. У Нефедова, например, в «Святках» присутствие церковной жизни в праздничном селе обозначено фигурой дьячка, который бежит через базарную площадь и так бурно проявляет свое рвение к службе, что даже забывает спрятать косички. Далее возникает фигура и самого батюшки в праздничной, на лисьем меху, рясе, с длинным жезлом в правой руке: «…Он медленно и величественно прошел широкой площадью, кипевшей и волновавшейся народными массами, легким наклонением головы отвечал на низкие поклоны прихожан»[44]44
  Там же. С. 53.


[Закрыть]. Дань церкви отдана. Читаем дальше. «Когда духовный чин весь прошел и скрылся в церкви, народ всколыхнулся и мало-помалу начал отливать с площади к трактирам и кабакам»[45]45
  Там же.


[Закрыть].

Знаменательно само описание Нефедовым главного трактира в селе. «Многочисленные окна большого двухэтажного дома, стоящего на горе и известного в Данилове (под таким названием выступает в очерке село Иваново – Л. Т.) под именем „Коммерческого трактира“, горели светлыми, заманчивыми огнями; внутри, сквозь оконные рамы, виднелись мелькавшие фигуры и колыхались тени, слышались взрывы мужского хохота, густое рычание контрабаса и грохот барабана.

– Ого, как ревет! – говорил народ, валивший из разных мест к трактиру…»[46]46
  Там же. С. 63–64.


[Закрыть].

Обратим внимание на то, что в «Святках» кабак возвышается над церковью. Не в церкви, а в кабаке ивановцы пытаются спасти свою душу. Именно здесь приоткрывается их природная артистическая талантливость. (У Нефедова в кабаке разыгрывается целое представление народной драмы «Лодка».) В кабаке исповедуются, каются.

Но кабак в первоначальном «ивановском тексте» – это и то место, где самые незаурядные люди демонстрируют свое бессилие перед окружающей действительностью. Пьяным угаром кончается праздничный день для умницы, талантливого рисовальщика Петра Карповича Груздева из «Святок». Его собутыльники обсуждают это обстоятельство следующим образом:

– Оказия, братцы, как сегодня Груздев развоевался!

– Все это от высоких наук!..

– А! Пропади они пропадом, эти науки! Вот Груздев-то, без наук-то ежели, какой бы человек был!.. Цены б ему не было!.. А теперь пропащий совсем!..

– Дело ведомое, пропащий!.. Куда же он таперича годен?.. На што?..[47]47
  Там же. С. 100.


[Закрыть]

Здесь мы сталкиваемся с одной из самых драматических коллизий «ивановского мифа», которая будет так или иначе варьироваться на протяжении всего его существования, вплоть до нашего времени: «ученость», а точнее – интеллигентность, высокие духовные запросы отвергаются в русском Манчестере. Считаются блажью, нестоящим делом.

Кому же хорошо жилось в Иванове? Фабрикантам? О них мы будем говорить в следующей главе.

Глава II. Ивановские фабриканты: правда и вымысел

Резкие очертания «ивановского мифа», сформированного во второй половине XIX века, обусловили резкую определенность в нем образа жизни, характеров хозяев села/города – ивановских фабрикантов. В «тихом омуте», «чертовом болоте» властвуют невежественные толстосумы, фабриканты-злодеи, для которых главное – прибыль, прибыль и еще раз прибыль. Автор первой «ивановской» повести В. А. Рязанцев убежден, что духовно-нравственная глухомань села Тихий омут (читай – Иваново) в первую очередь порождена фабрикантами. Показательны уже «говорящие» фамилии изображенных в повести хозяев села: Свинорылов и Свинкин. Первый из них пользуется среди рабочих репутацией крупной жадной свиньи. Второй – помельче, но зато в нем больше лицемерия и ханжества. «Если кто из людей простых, – читаем в повести, – хочет похвалить его, то непременно отнесется об нем так:

– Что уж и говорить – добрый человек: никого словом даже не обидит; он даже никак и не ругается: только и есть: дьявол да пес. Добрый человек!»[48]48
  Рязанцев В. Тихий омут. С. 186.


[Закрыть]. Именно свинская жизнь фабрикантов, по мысли Рязанцева, порождает в «Тихом омуте» бедность и нищету (о чем уже говорилось выше), преступность и разврат. В том же ключе дается изображение хозяев Иванова и в произведениях Ф. Д. Нефедова. Приведем лишь один пример из его очерка «Девичник», где ивановские фабриканты показаны крупным планом. «Всем блеском, всею славою Бубново (Иваново – Л. Т.) обязано местным купцам и фабрикантам. Благодаря капиталам бубновское население, простирающееся до семнадцати тысяч мужского и женского пола, не включая сюда детей, получает ежедневно пропитание и возможность жить… Купцы сознают это и говорят: „Мы благодетельствуем. Что бы стал делать рабочий народ, если бы не мы? Умер бы с голода! Опять нищих сколько: их тоже надо оделить… Ну, да наша добродетель не пропадет даром: господь нас не оставит ни в настоящей, ни в будущей жизни“. И бог не оставляет купцов. Богатство их с каждым годом растет; сами они не по дням, а по часам раздаются во все стороны и приобретают великую красноту лица, а о супругах их и говорить нечего: они положительно могут быть уподоблены тучным коровам фараона…

Нельзя, однако, ничего подобного сказать о народе, рабочих людях. Это все бедняки, перебивающиеся изо дня в день, худые и тощие, как заморенные лошади…»[49]49
  Нефедов Ф. Д. Избранные произведения. Иваново. С. 102.


[Закрыть]. Изображая в данном случае фабричное Иваново, Нефедов явно следует гоголевским традициям (это же встречается и в «Тихом омуте» В. Рязанцева). Здесь восхваление носит иронический характер. В целом же описание ивановской жизни фабрикантов в ивановской литературе со временем получает все большую фельетонную направленность.

Особенно ощутима такая направленность в поэзии Сергея Федоровича Рыскина (1859–1895).

Рыскин родился в селе Писцово Нерехтского уезда Костромской губернии в семье мелкого фабриканта. В начале шестидесятых годов семья перебралась в Иваново, и будущий поэт мог воочию увидеть, как и чем живет это фабричное село. Позднее, сотрудничая с московскими журналами «Развлечения», «Будильник», «Гусляр» и др., Рыскин не раз будет использовать в своих произведениях ивановский материал и создаст на его основе своего рода стихотворную сатирическую хронику «русского Манчестера», эпиграфом к которой можно взять следующие строки из рыскинского цикла «Современные баллады» (1880):

 
Манчестера русского трубы дымят,
И дым пеленою тяжелой
Скрывает усталого солнца закат
За близкою рощей сосновой.
 

В городе, где дым закрывает солнце, всем заправляет Ванька Каин. Это обобщенный образ ивановских фабрикантов-душегубов с их ненасытной жаждой наживы. Настолько ненасытной, что даже «чудодей-миллион», которому поклонялся Ванька Каин, не выдержал и проклял его на веки вечные:

 
Тебе же дал имя я Каин
За то, что нечестно меня наживал.
Ты грабил работника-брата,
Ты грабить его и детям завещал —
Так пусть их зовут «Каинята»!
 

Надо сказать, что Рыскин писал не только сатирические стихи. До сих пор на слуху у всех, кто дорожит русской песней, замечательная «Живет моя отрада», но мало кто помнит, что в основу этой песни легло стихотворение Рыскина «Удалец», которое и сейчас воспринимается как символ раздольности русской души, готовой в любовном порыве проникнуть в самый высокий терем: «Была бы только ночка сегодня потемней!» Таким образом, в поэзии Рыскина намечается бинарная ситуация: черное, скрывающее солнце пространство и полет души, вольный порыв к свободе, озаряющий ночь. Запомним эту коллизию, которую можно назвать коллизией «вопрекизма». Она не раз встретится в ивановском тексте.

Рыскин по праву причисляется к некрасовской школе поэзии[50]50
  См: Розанова Л. А. Н. А. Некрасов и русская рабочая поэзия. Ярославль, 1973.


[Закрыть]. Давно уже ивановскими краеведами отмечено пересечение его творчества с рабочим фольклором, где были очень сильны обличительные ноты, направленные в адрес фабрикантов.

 
Фокин Яшка – фабрикант.
У него такой талант:
В день субботний поминает
Он усопших и слепых.
В воскресенье оделяет
Булкой нищих и слепых.
А в другие дни седьмицы
Он на фабрике своей
Покрывает все сторицей,
Штрафом потчует ткачей.
 

Или:

 
У Маракушева Кости
Ты не пробовал, знать, трости.
У него такая трость,
Что сломалась сразу кость.
 

Нет числа такого рода сатирическим куплетам, частушкам, гулявшим по ивановскому краю. От них оттолкнутся профессиональные ивановские революционеры (Н. Махов, П. Постышев, Р. Семенчиков, Ф. Самойлов и др.), создавая свои революционные вирши, часто используемые в пропагандистских целях.

 
Мы гроза купцов, царей,
Мы враги такого строя,
Где бездельники царят,
А рабочих, все создавших,
Страшным голодом морят.
 

(Н. Махов)

 
Тот, кто к истине стремился,
Кто искал свою святыню,
Всюду с злом, напастью споря,
Не считая дни и годы,
Смело плыл пучиной моря.
 

(Р. Семенчиков)

В этом стихотворном косноязычии массовой ивановской поэзии угадывается стремление выйти за рамки сатирической конкретности и создать общенародную песню борьбы. Но художественных побед здесь было мало.

* * *

Свою лепту в создание мифа об ивановских фабрикантах внесла Аполлинария Прокофьевна Суслова – женщина, ставшая легендой еще при своей жизни. Страстная, противоречивая до крайности, она явилась прообразом многих инфернальных героинь романов Ф. М. Достоевского. Но не будем забывать, что Суслова была талантливой писательницей и ее свидетельства об Иванове в какой-то мере можно рассматривать как литературный факт. Здесь мы должны обратиться к замечательной книге Л. Сараскиной «Возлюбленная Достоевского» (М., 1994), где приводятся многочисленные документы (главные из них – письма), связанные с жизнью А. Сусловой в селе Иваново в середине 1860-х годов.

Впервые Суслова тесно соприкоснулась с ивановской жизнью в 1865 году, когда была вынуждена в силу драматических обстоятельств поселиться в Иванове. Это был момент мучительной развязки ее отношений с Ф. М. Достоевским. Старые планы рушились, новых не возникало…

Приехав из Петербурга в Иваново, Аполлинария Прокофьевна на какое-то время обретает относительный душевный покой. В первом своем «ивановском» письме от 14 декабря 1865 года, адресованном задушевному другу – графине Е. В. Салиас (известной писательнице, выступавшей под псевдонимом Евгения Тур), Суслова писала: «Я здесь не скучаю, в Петербурге было бы мне хуже, там постоянное раздражение: досада и злость на умных людей (намек на Ф. М. Достоевского – Л. Т.), а здесь только смех, и больше ничего»[51]51
  Цит. по кн.: Сараскина Л. Возлюбленная Достоевского. М., 1994. С. 274.


[Закрыть]. Легкоиронический смех вызывают у нее главным образом быт и нравы местных фабрикантов и их жен, с которыми ей приходится общаться на гуманитарной, так сказать, основе. «Здесь, – пишет Суслова в том же письме, – даже можно составить общество: я нашла двух женщин очень милых и неглупых, из купчих, кое-что знающих и понимающих. Здесь есть и такие дамы, что рассуждают насчет прогресса, эмансипации женщин и прочих высоких вещах не хуже питерских нигилисток, жизнь свою коверкают наподобие „Подводного камня“ и других новейших сочинений…

А как мы здесь просвещены, можете судить по тому, что в каждом купеческом доме увидите на столе книгу Бокля „История цивилизации в Англии“. Хотя мы читаем большей частью как гоголевский Петрушка или некий извозчик: „Буки-аз-ба-ба, буки-аз-ба-ба, ба-ба, ха-ха, ха. Смотри-ка, Ванюха, что вышло – баба“. Признаться, у Бокля и этого удовольствия никогда не имеем, попадается иногда такое слово, что и не знаешь, что значит. Прежде читали „Еруслана Лазаревича“, а теперь читаем „Историю цивилизации“. Скажите, что мы не идем вперед»[52]52
  Там же. С. 273–274.


[Закрыть]. Однако графиня Салиас не только не разделила смеха своей молодой корреспондентки, но не на шутку встревожилась, увидев в ивановских нравах знак будущих российских катастроф. «…От вашего письма, – отвечает она Сусловой, – повеяло тоскою. Когда в селах купчихи (вы меня довольно знаете, что я употребляю это слово не как термин презрения, а как выражение, рисующее степень образования) читают „Подводный камень“ и другие книги, такие же, говорят о эмансипации женщин и поставляют ее в том, чтобы бегать по свету с любовниками, бросая мужа и детей, – дело плохо. Все это вместе взятое и соединенное ужасно! Бокль, нигилисты, патриоты, естественные науки, возведенные в принцип <…> Поверьте, это – разложение общества. Оно предшествует всегда всем катастрофам! Мне было больно, больно читать письмо ваше. Если уж дошло до сел, то где же спасение? Неизбежное совершается»[53]53
  Там же. С. 275.


[Закрыть].

Надо отдать должное социальной проницательности Е. В. Салиас.

Не бывая в Иванове, она увидела в далеком русском селе то, что так тревожило первых ивановских писателей, а именно противоестественное сочетание «крайне разнородных элементов» (Ф. Нефедов), грозящее бедой.

Понадобилось совсем мало времени, чтобы это почувствовала и осознала и А. П. Суслова. Ее начинает раздражать лицемерный быт ивановских богачей, о чем она пишет графине Салиас в письме от 15 октября 1866 года с нескрываемым раздражением: «Купчихи дома одеты ужасно дурно, даже грязно, и только в торжественные дни наряжены богато. Это народ, у которого ничего нет для себя: парадные комнаты, парадные постели, парадные платья. Здесь есть один купец-миллионер, либерал и образованный: принимает архиереев и губернаторов к себе в дом, а где дочери его спят, так в эти комнаты войти страшно – нет не только порядочной мебели – нет даже воздуха хорошего и чистоты…»[54]54
  Там же. С. 292.


[Закрыть]. Особенно возмущает Суслову отношение фабрикантов к рабочему люду. «…Это тоже крепостное право, если не хуже, потому что здесь сила на стороне людей уже без всякого образования и без всяких принципов. Мнения в общественных делах покупаются за довольно дешевую цену: за несколько ведер водки, которые выставляют мужикам в воскресенье, или посредством угрозы не дать работы. Злоупотребления эти гораздо значительнее, чем можно предполагать, но еще, к счастью, у нас богатые мужики боятся становых, исправников и т. п., а то от них бы беда…»[55]55
  Там же. С. 286.


[Закрыть].

Так в сознании Сусловой обернулось то, что академик В. П. Безобразов не без удовольствия определял как «полное, безусловное отсутствие барского элемента» в необычном селе Иваново.

Со временем ее все больше тяготит удушающая ивановская атмосфера. «В Иванове мне ужасная скука, – пишет А. Суслова в письме к Салиас от 25 мая 1867 года, – я буквально никого не вижу…»[56]56
  Там же. С. 313.


[Закрыть]. Но в момент, казалось бы, полного разочарования в ивановской действительности Суслова принимает решение открыть в Иванове школу-пансион для девочек и тем самым содействовать культурному просвещению села. (Вот еще одно из проявлений парадоксальной натуры «возлюбленной» Достоевского!)

Школа Сусловой была открыта 12 декабря 1868 года, а уже через три месяца ее закрыли. Почему?

Дело о школе Сусловой приобрело далеко не местный характер. Известна записка попечителя Московского учебного округа министру народного просвещения Д. Толстому, где сообщалось об А. П. Сусловой как человеке неблагонадежном. Аргументы: «во-первых, она носит синие очки, во-вторых, волосы у нее подстрижены. Кроме того, имеются слухи о ней, что „в своих суждениях она слишком свободна и никогда не ходит в церковь“»[57]57
  См.: Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 2. М. -Л., 1924. С. 254.


[Закрыть]. 29 марта 1869 г. в газете «Петербургские ведомости» появилась заметка Ф. Нефедова, где давалась высокая оценка педагогическому начинанию А. П. Сусловой и с прискорбием сообщалось о закрытии школы. Здесь, в частности, говорилось: «В короткое время училище г-жи Сусловой успело зарекомендовать себя с самой лучшей стороны: хорошие и преданные делу наставники (все имеющие дипломы, и в числе их священники), человеческое обращение с учащимися и страстная любовь к занятиям самой учредительницы заставили отдавать в новое училище своих детей тех родителей, которые прежде в образовании, кроме „развращения нравов“, ничего не видели. Училище г-жи Сусловой могло принять широкие размеры, как вдруг неожиданный случай – и все разбилось. Случай этот поразил не только людей, заинтересованных в деле, но и все мыслящее и сколько-нибудь честное население Иванова.

„В середу, т. е. 12 дня н. м., приехал из Шуи смотритель училища и отобрал у г-жи Сусловой дозволение, данное ей на открытие училища г. начальником учебного округа, а девочек велел всех распустить и учебные занятия совсем прекратить.

Это событие произвело здесь такое сильное и глубокое впечатление, что о нем одном только везде и говорят. <…>

Носятся, впрочем, слухи, что нашлись такие личности, – у нас где их нет? – в которых училище г-жи Сусловой возбудило зависть, и они сделали все, что было нужно…“»[58]58
  Сараскина Л. Возлюбленная Достоевского. С. 319.


[Закрыть]. История с открытием и закрытием школы-пансиона дает возможность увидеть Иваново в двух ракурсах. Не такое уж это было «чертово болото», если здесь начинание А. Сусловой получило со стороны многих ивановцев благодарный отклик, о котором пишет в своей заметке Нефедов. Но культурный потенциал пробивался с великим трудом. Его на корню глушили «завистники». И та же Аполлинария Прокофьевна Суслова вынуждена была уехать из Иванова в Москву.

А в конце «сусловского» сюжета хочется обратить внимание на то, как тесно переплетаются в «ивановском тексте» имена Ф. Д. Нефедова и А. П. Сусловой. Один из родоначальников мифа об Иванове становится в какой-то момент близким другом «возлюбленной Достоевского», настолько близким, что Л. Сараскина высказала предположение, что именно о Нефедове идет речь в следующем фрагменте письма Сусловой от 14 сентября 1869 г. Е. В. Салиас: «… Я понравилась и полюбила человека, который вызвался не только поправить мои дела, но и открыть мне новую дорогу…»[59]59
  Там же. С. 443.


[Закрыть]. Не последнюю роль в сближении этих двух замечательных людей сыграло желание обоих внести светлое начало в ивановскую жизнь, приблизить «русский Манчестер» к образованию и культуре.

* * *

Миф об ивановских фабрикантах как о кровопийцах-стяжателях, лицемерах, крайне невежественных людях акцентно культивируется при советской власти. Весьма показательна в этом плане литературная деятельность журналиста И. А. Волкова, написавшего книги «Ситцевое царство» (1изд. – 1926 г., 2-е – 1937 г.), «В старом Иванове» (1945). Сын рабочего-красковара, с двенадцати лет работавший на фабрике А. М. Гандурина, Иван Андрианович Волков знал изнутри ивановский фабричный мир и оставил много колоритных зарисовок, связанных с подневольной жизнью ткачей. И некоторые его «картинки», рисующие быт и нравы местных фабрикантов, до сих пор не утратили исторической ценности. Вот, например, глава из книги «Ситцевое царство» – «Господа Гарелины», где речь идет о семье фабриканта Александра Ивановича Гарелина. Здесь мы встречаем по-своему замечательное описание уклада семейной жизни Гарелиных. «Зимой они живут в пригородном сельце Воробьеве, в старинном дедовском доме. Дом этот – типичный образец жилищ, в каких жили наши фабриканты сто лет назад. В тенистом саду, среди обширного двора, обставленного службами – просторными каретниками, погребами, кладовыми, банями и оранжереями, стоит низкий, двухэтажный кубообразный каменный дом. В нижнем этаже этого дома находится „жилье“: тесные, темные, с низкими потолками комнаты. В комнатах нижнего этажа стоит старинная пузатая мебель красного дерева, обшитая крепким сафьяном, и висят огромные образа с „негасимыми лампадами“. Стены комнат украшены портретами предков, дурно писанными маслом, или шитыми цветным бисером картинами на религиозно-нравственные темы… В глубине дома, в одном из самых укромных и тихих уголков его, ютится „моленная“, обязательная принадлежность всякого старинного фабрикантского дома в Иванове. Моленная, очень низкая и небольшая комната, как сплошной броней, с потолка и до самого пола завешена множеством старинных икон…

Вверху, во втором этаже, в парадных комнатах гарелинского дома, гораздо просторнее, воздух свежее и обстановка наряднее…»[60]60
  Волков И. Ситцевое царство. Иваново. С. 57–58.


[Закрыть].

Через этот интерьер открываются временные срезы, как годовые кольца на толстых деревьях, домашней жизни ивановских фабрикантов, переплетение в ней старого и нового. Ценно то, что здесь зафиксирована память о раскольнических корнях фабричного Иванова (описание моленной). Но, когда И. Волков переходит к характеристике человеческих типов фабрикантов, его бытописательство становится узко прямолинейным, выверенным на социальный фельетон. «Федор Никонович Гарелин, живший в 60–80 годах, развлекался тем, что, напившись в купеческом клубе до одурения, устраивал там грандиозные скандалы. На рассвете любил уходить в таком порядке: впереди шел клубный оркестр, наигрывая бравурные мотивы, а за оркестром, в сопровождении собутыльников, шествовал пьяный Гарелин совершенно голый. Следом за самодуром, но в почтительном от него расстоянии (так как пьяный купец кидался винными бутылками) шла полиция и „честью просила“ господина фабриканта прекратить „увеселение“.

Самодуры-фабриканты Зубковы, не умея придумать что-либо более остроумное для своего развлечения, катались по улицам города в огромной лодке, поставленной на колеса. В лодке сидели музыканты и стояли столы с обильным угощением…»[61]61
  Волков И. В старом Иванове. Иваново. С. 67.


[Закрыть]. Обличительными картинками, выполненными в такой манере, переполнены обе книги И. Волкова.

Не в лучшем виде предстают фабриканты и на страницах сказов об ивановском прошлом, принадлежащих М. Х. Кочневу. Объединенные в книгу «Серебряная пряжа» (М., 1946), эти сказы носят строго выдержанный классовый характер. С одной стороны, талантливые, душевно богатые ткачи, а с другой – чуть ли не от рождения преступные, жадные фабриканты-угнетатели, озабоченные одним: как выбить из рабочего люда последнюю копейку. Сказ Кочнева «Непробудный сон» начинается так: «Бывалыча, приди зимой в контору к Гарелину, попроси горсть снегу с его двора – и то не даст. Сперва спросит: „На што тебе?“, потом в затылке почешет, подумает и скажет: „Можа, снег самому на что понадобится“»[62]62
  Кочнев М. Серебряная пряжа. М., 1946. С. 80.


[Закрыть]. Но потом выясняется, что бывают у Гарелина минуты расслабления, когда он и наградить может. Оказывается, скрипичная музыка сильно фабриканта размягчает, и под ее влиянием он добрей становится. Но слабость эту Гарелин, когда дело доходит до серьезного испытания, преодолевает. Превыше всего для него – сознание, что он «от серебряного корня десятое колено», что нет равных ему по богатству.