Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

 
Постели мне на сене.
Так – давно не спалось!
Пусть мне снится весенний
Пьяный трепет берез,
Родниковое донце,
И на дне у ручья
То ли свет, то ли солнце,
То ли юность моя.
Я вдохну разноцветья,
Я той влаги напьюсь…
И семнадцатилетним
На рассвете проснусь.
 

Но мы поспешили бы, если бы представили творчество В. Смирнова в одном лишь радужном свете. Знаменуя некое идеальное начало бытия, его поэзия таила в себе намек на драматическую сложность жизни, где это идеальное подвергается сложнейшим испытаниям. Об этом – проза В. Смирнова, в первую очередь – роман «Водополь». Но прежде чем говорить об этом, отметим то, что поэзия В. Смирнова ознаменовала открытие целого течения в поэтическом творчестве ивановцев, не утраченного в наши дни.

Нерльскую тему вслед за В. Смирновым подхватил Александр Хромов (1936–2004):

 
А в Нерли вода
Молода,
Обнимает она невода.
Меж зелеными берегами
Мы девчонок оберегали.
Мы держали над ними небо,
Мы боялись на них дышать,
Были мы,
Как налимы,
Немы:
Им расти не хотели мешать…
 

Эти стихи из первой поэтической книги А. Хромова «Белые ведра» (1972), как и стихи из последующих сборников «Ополье» (1974), «Тепло земли» (1978), «Бегущий день» (1979) и др., являют пристрастие автора к «звучизне», умению так сдвинуть слова, чтобы возник некий словесный карнавал, напоминающий о естественной, природной жизни человека, где есть река и небо, где за горем следует радость, за буднями – праздник. Украшает стихи А. Хромова непосредственный, часто бурлескный юмор. Вспомним концовку его стихотворения «Продавал цыган мотоцикл», где хозяин мотоцикла нахваливает свой товар:

 
Кровь с молоком,
Огонь!
Гикнешь —
Была не была!
Не мотоцикл, а конь,
Только держи удила!
 

«В звонкой радужной метели // Город Пучеж утонул» – это уже строка из стихотворения Анатолия Ильичева, автора поэтических сборников «Доброта» (1975), «Праздники» (1977), «Волжский свет» (1982), «Время рябиновых зорь» (1988). Здесь тоже преобладает фольклорная традиция: озорная игра словом, песенность и т. д.

Песенно-частушечный перебор – основной тон поэзии Александра Мякишева (1945–2003), поэта-гармониста, без которого не представимо Иваново 70—90-х годов.

 
Живу в Иванове —
На Шуйской улице.
Там петухи поют
И квохчут курицы.
 
 
С гармонью звонкою
Выходит в праздничек
Сосед-соседушка,
Лихой проказничек!
 
 
И расхохонюшки
Поет на лавочке,
Мигнет и раз, и два
Прохожей дамочке…
 

А. Мякишев выпустил несколько сборников частушек, которые ждут своего исследователя…

Со временем фольклорное начало в ивановской поэзии (и не только в ней) теряет художественную новизну и превращается в штамп, готовый прием. Однообразно-праздничный тон стихов с непременными березками и гармошками притупляет остроту «ивановского мифа», размывая его в приблизительном среднерусском пространстве, живущем вне времени, вне социума. И первым, кто дал пример выхода за рамки абстрактного фольклоризма, был тот же Владимир Михайлович Смирнов, но теперь уже выступающий в роли прозаика, автора романа «Водополь».

***

Мифом стала сама история создания этого романа. Дело в том, что существуют два варианта «Водополя», и сейчас довольно трудно определить, какой же из них основной.

Над первым вариантом В. Смирнов работал в 1968—1970-х годах. В основу сюжета легли события голодной весны 1932 года в ивановском крае, а именно – «голодный поход» фабричных рабочих из небольшого городка Тейкова (в романе Старая Притыка) в областной центр. Рабочие идут сюда «за правдой» (в романе Иваново значится как Петрово-Городище, но он предстает как районный центр). В сущности именно обращение к этому событию и сделало первый вариант романа непроходным. Более того, вызвало шок у первых критиков романа. А среди них были люди весьма именитые. Например, писатель Михаил Алексеев, главный редактор журнала «Москва» (в редакцию этого журнала был послан первый вариант романа).

Редакционный отзыв, подписанный М. Алексеевым, начинался так: «В редакции прочитали Ваш роман „Водополь“. Много добрых слов можно было бы сказать об изобразительной структуре произведения. Вы, безусловно, уверенно владеете словом». Дальше следовало пресловутое «однако». Стоит привести целиком критическую часть отзыва, чтобы ощутить убийственно-демагогический стиль советской критики: «Однако, – читаем в отзыве, – решая вопрос о возможности публикации, пришлось прежде всего задуматься о материале, на котором строится произведение.

О начале тридцатых годов, о трудности классовой борьбы написано, как известно, в литературе немало. Вся страна, весь народ трудился в те годы с величайшим напряжением сил. Работали, не покладая рук. Жили плохо – скудно, голодно. Все так… Но разве только это последнее характеризует то время?

Волей-неволей задаешься вопросом: почему, зачем понадобилось Вам в качестве оселка для испытания на прочность своих героев взять такой сугубо частный случай, как забастовку рабочих и их „голодный поход“ в райцентр на пятнадцатом году Советской власти, да еще в какой-то мере – это невольно приходит на ум – сопоставить этот поход с походом американских рабочих на Вашингтон в 1894 году?

За событиями, описанными в романе, не видно того большого, величественного, что зачиналось в стране в те годы (в „Истории КПСС“, как известно, период 1929–1932 г. назван героическим), что освещало путь всем, кто не был слепым…»

А ведь лукавил Михаил Николаевич Алексеев, зная прекрасно, какими трагическими для России были те годы. Сам впоследствии в романе «Драчуны» притронулся к «голодной» трагедии начала тридцатых годов и получил за это немало критических «втыков». Но в этом отзыве функционер М. Алексеев взял верх над писателем М. Алексеевым.

В Иванове широкое обсуждение романа «Водополь» состоялось 19 апреля 1972 года на литературной «среде» Ивановской писательской организации. Не обсуждение получилось, а прямо-таки показательный процесс, связанный не только с отдельным автором, но со всеми теми, кто впредь попытается идти неверной дорогой в изображении славного прошлого нашего края.

Роман критиковали за то, что в нем нет образа настоящего большевика, что мало «понятна авторская позиция по отношению двух противоборствующих лагерей». В итоговом выступлении тогдашнего ответственного секретаря Ивановской писательской организации (В. С. Жукова) констатировалось: «…Далеко не каждый случай или факт истории может лечь в основу повести или романа, даже стихотворения, составить интерес для романиста, поскольку наш метод – метод социалистического реализма.

Жизнь текстильного края богата революционными свершениями, героикой, связанной с революцией 1905 года и с защитой Великого Октября.

И мне показалось несколько странным, что из всей истории текстильного края (в романе место действия хоть и не названо прямо, но легко угадывается) романиста заинтересовали и увлекли далеко не самые славные страницы. В основу романа легли события 32-го года – волнения текстильщиков одной рабочей слободы, останов ткацкой фабрики и „голодный поход“ ткачей на районный центр.

Случилось это на 15 году Советской власти!»[329]329
  Копии отзыва М. Алексеева и протокола литературной «среды» Ивановской писательской организации хранятся в Литературном музее Ивановского госуниверситета.


[Закрыть].

Раздавались на том собрании немногочисленные голоса в защиту авторского замысла романа, но они ничего не решали.

По свидетельству жены Владимира Михайловича – Альбины Валентиновны Смирновой – «и моральное, и физическое состояние после этого писательского „суда“ было крайне тяжелым»[330]330
  Смирнова А. Из истории создания романа «Водополь» // Водополь: роман «Водополь», повесть «Ледоход». Иваново, 1992. С. 7.


[Закрыть]. Началась травля писателя. Впрочем, еще до собрания в Тейково, к В. М. Смирнову, наведывались люди (один из них выдавал себя за «композитора», другой – за «работника Всесоюзного радио») с явно провокационной целью: интересовались, не собирается ли писатель отправить рукопись за границу.

После собрания, как вспоминает А. В. Смирнова, «уже не „московские организации“, а тейковские напоминали о себе: то требовали в КГБ образцы шрифта печатных машинок, то интересовались, почему нигде не работает (творческую работу за дело не считали), на что живет, даже посещали писателя на дому, интересуясь его бытом. Была устроена проверка письмами и литературой из ФРГ, а потом заставляли „отмываться“ на страницах „Рабочего края“, объяснять, что он никакого отношения к загранице не имеет»[331]331
  Там же.


[Закрыть].

Все это привело к тому, что В. М. Смирнов вынужден был отказаться от первоначального замысла и перенести действие романа во времена начала НЭПа, в 1921 год. После доработки роман увидел свет сначала в журнале «Волга», а после он вышел отдельным изданием в издательстве «Современник» (1977). В своем последнем письме в редакцию одного из московских журналов В. М. Смирнов писал: «После этого (выхода романа в свет, – Л. Т.) я написал и поэму, и новый роман, и повесть. Но первый вариант романа „Водополь“ оставался моей болью все эти годы <…> Переписывать роман с точки зрения новых сведений о нашей истории 30-х годов я не имею возможности по состоянию здоровья. Пусть он останется таким, каким был написан в 1968—70 годах»[332]332
  Там же. С. 8.


[Закрыть].

Сопоставляя два варианта романа, видишь, как важен для писателя свободный выбор в художественном освоении действительности. Вроде бы второй вариант «Водополя» оказывается с точки зрения романных канонов более выверенным, психологически емким, но с переменой времени ушла социальная острота, драматизм в открытии российской истории XX века.

Задолго до «перестройки» В. Смирнов решился рассказать о том, что не говорили историки, но что хранилось в пмяти многих земляков писателя. Это сейчас мы можем прочитатьв книгах ивановских историков о массовом выступлении рабочих в начале 30-х годов. Проходили они не только в Тейкове, но и в других районах области. «В Вичуге в начале 1932 г. магазины прекратили всякую свободную торговлю продуктами. По норме выдавалось 12 кг. ржаной муки в месяц, на служащего – 8 кг. 1 апреля эта норма была снижена соответственно до 8 и 4 кг. В ответ на это 9 апреля забастовали рабочие фабрики им. Шагова. 11 апреля в Вичугу приехали секретарь ЦК ВКП(б) Л. М. Каганович и народный комиссар легкой промышленности И. Е. Любимов. На следующий день путем уговоров удалось убедить рабочих вернуться в цеха»[333]333
  Балдин К., Ильин Ю. Ивановский край в истории Отечества. Иваново, 1988. С. 105.


[Закрыть]. Забастовки имели место в Лежневе, Юже и других промышленных центрах. Вот и говори после этого о «нетипичности» тейковских событий!

В. Смирнов нарушил табу советской литературы, согласно которому нельзя было показывать рабочих в условиях «великого перелома» начала 30-х годов, сомневающихся в правильности партийного руководства. Это отдельные несознательные крестьяне могли не понимать блага коллективизации, но чтобы рабочие проявляли недовольство экономической политикой!? Здесь усматривалось уже посягательство на основы истории партии.

Автор романа «Водополь» посмел сказать о том, что стихийное начало не исчезло из народной жизни и на 15 году советской власти. Показательно в этом плане само название произведения. Водополь, по Далю, половодье, полноводье, разлив, выступление рек из берегов и т. д. Жизнь рабочей слободы Старая Притыка вышла из берегов. Люди перестают верить новым начальникам, видя их равнодушие к нуждам простого люда, «самоснабженчество», бюрократический подход к делу и т. д. Вместо хлеба бесконечные обещания. Партийные лозунги взамен конкретной помощи людям. А они, люди, хотят жить нормальной, естественной жизнью, сохраняя лучшее, что было в жизни их дедов и отцов.

Одна из самых колоритных глав в «Водополе» – сцена свадьбы Алешки Гвоздка. И хотя вроде бы не до свадебного веселья нынче, а все же как-то помогли, чем могли, люди новобрачным, и началось красочное коллективное представление с шутками-прибаутками, с непременным выкупом невесты, с раскудрявыми речами дружки: «Красные девицы, певицы, мастерицы! Две ножки подходят, две ручки подносят, головка с поклонцем, сердечко с покорцем, язычок с поговорцем. Малое примите, на большом не взыщите. Берите, что дают, несите, что кладено. Судьбу не обведешь, не объедешь. Хоть так, хоть сяк, а судьба – свадебка!..» В роли дружки, произносящего эти слова, выступает в данном случае не кто иной, как Петр Глебов, бывший матрос, партиец, но свой для слободчан человек. Рядом с ним директор фабрики Егор Мокряков (во втором варианте романа – Егор Мещеряков). А вот родной брат Алешки – Павел Иванович Худяков, секретарь фабричного парткома – на свадьбе отсутствует. Блюдет партийный авторитет, хотя каждый второй в Старой Притыке знает, что Павлушка Худяков – вор, «самоснабженец». Трудно представить на этой свадьбе и секретаря райкома, «казенную» даму Жанну Илларионовну Артюшину. Ту самую Артюшину, которая одним махом сняла с поста председателя колхоза в самую страду дельного мужика, обдуманно и единогласно выбранного колхозниками. Сняла, узнав о том, что жена председателя крестила ребенка. П. И. Худяков и Ж. И. Артюшина – персонажи, выпадающие из эпического времени, в котором живут многие герои романа. Люди-функции, опасно деформированные властью. Другое дело – Алешка Гвоздок, один из самых запоминающихся образов романа. На первый взгляд это смешной, непутевый человек, которого жизнь часто ставит в смешное, унизительное положение. Недаром любимой присказкой Алешки стало: «до восемнадцати лет щей мясных не пробовал». Но в самой речи Гвоздка, его письмах, изобильно цитируемых в романе, проявляется яркая натура скомороха, без которого народный мир не полон.

Песенно-поэтическое начало в романную ткань произведения вносят женские образы Стешки и Васены. Жизнь испытывала этих женщин самым жестоким образом, но не смогла вытравить из них той пленительной женственности, которую так или иначе чувствуют все, кто с ними встречается.

На печально-памятной литературной «среде», о которой говорилось выше, в упрек автору «Водополя» ставилось то, что любовь Стешки Конновой, дочери слободского бондаря, и молодого фабриканта Алексея Суханова изображена чересчур «сладкой». Советовали с самого начала внести в образ хозяина фабрики черты коварного соблазнителя, расставив тем самым правильные классовые акценты. Автор не пошел на это ни в первом, ни во втором варианте романа, доказывая, в общем-то, очевидное: и фабриканты любить умеют. Другое дело, что в конце концов месть новым хозяевам жизни вытесняет в душе Суханова все и вся. Любить он уже не может. Стешка становится заложницей его тотальной ненависти к миру. Но она любит до конца.

Между прочим, напрашиваются интересные сопоставления между любовными коллизиями в романе В. Смирнова и в романе А. Потехина «Молодые побеги».

Об Алексее Антиповиче Потехине (1829–1908) мы еще не говорили, хотя этот когда-то весьма популярный в России драматург и романист так или иначе причастен к «ивановскому мифу». Родом Потехин из Кинешмы. Одним из первых этот писатель показал губительную роль фабрики в приволжском крае. В романе «Молодые побеги» один из героев, умный мужик Федот Семеныч, предъявляя счет фабричной действительности, сетует прежде всего на то, что она отваживает человека от земли, от традиционной нравственности. «…Пускай в наших краях эта фабрика внове, – говорит Федот Семеныч, – народ еще в ней силы не узнал, а я бывал в тех местах, где этих фабрик много, и они там издавна, так совсем они там забросили землю-то: либо вовсе впусте лежит, либо кое-где всковырена, ровно нехотя, от безделья… Ну, знамо, и не родит ничего… Вот весь там народ фабричный, а этакой бедности да голодовки я нигде и не видывал, даром все в суконных поддевках да в ситцевых платьях ходят и самовары в каждом доме позавели… А уж насчет порядков-то и говорить нечего: испроворовался, испьянствовался, распустился народ вовсе. Ни стыда, ни совести!..»[334]334
  Потехин А. А. Избранные произведения. Иваново, 1960. С. 553.


[Закрыть]. (По всей вероятности, говоря о местах, «где фабрик много», рассказчик имеет в виду Иваново-Вознесенск).

История деревенской девушки Парани из романа «Молодые побеги» по-своему доказывает правоту этих суждений. Красивая, знающая цену своей красоте Параня, попав на фабрику, сразу же сталкивается с грубостью, с попытками унизить ее женское достоинство. И при первом осмотре после смены, пораженная бесцеремонностью учиненнго приказчиком обыска, она дает обидчику пощечину. Дело замяли, так как девушка приглянулась молодому фабриканту, что в свою очередь возбудило зависть и недоброжелательство к Паране со стороны простые рабочих.

В «Водополе» весьма похожая ситуация. Стешка дважды ударяет «этажного», приказчика Агафона Малахова, в переносицу, когда он полез к ней с грубыми приставаниями. И тоже обошлось все благополучно. При разбирательстве дела Стешку впервые увидел хозяин фабрики и без памяти влюбился в нее. Узнав об этом, многие рабочие начинают сторониться девушки.

В ходе известного нам обсуждения романа В. Смирнова такое совпадение было расценено некоторыми выступающими чуть ли не как плагиат. Однако перед нами – заимствование, которое должно восприниматься как некая мифологема из фабричного мира. Пощечина и в том, и другом случае – инстинктивный протест женского естества против грубой фабричной действительности. Но при этом не следует забывать, что Параня и Стешка при всей похожести ситуаций, обозначенных в произведениях, являют два противоположных характера. Героиня Потехина, давая пощечину, знает, что она приглянулась сыну фабриканта, и готова без всякой любви идти на близость с ним. Стешка по природе своей человек гордый, живущий по велению сердца. У В. Смирнова этот образ во многом выступает как образ поэтический, как некий идеал женской красоты. Недаром «Водополь» мыслился вначале в стихотворном виде.

Роман В. Смирнова, конечно же, роман советский. И по концепции, и по образной своей структуре. Враги советской власти, такие, как бывший владелец чайной Ферапонт Малахов, его сын Оганя, бухгалтер Дворянчиков, бывший директор фабрики Осип Крашо и др. – откровенно отрицательные персонажи, враги народа, подстрекающие рабочих на контрреволюционное выступление. Сам «голодный поход» на Петрово-Городище быстро разваливается, потому что бастующие рабочие скоро «раскусили» истинные намерения примазавшихся к ним врагов. «Хорошие» большевики скоро поняли допущенные ими ошибки. Многое в «Водополе» напоминает «Поднятую целину» М. Шолохова, в частности, «бабий бунт», в ходе которого колхозники из Гремячего Лога признают правду коммуниста Давыдова.

На примере судьбы романа «Водополь» можно увидеть, как трудно было, особенно в условиях насаждаемого сверху советского мифа о революционном пролетарском крае, даже намекнуть на драматизм жизни рабочего люда, на сложность человеческих характеров, взаимоотношений людей. Стоило В. Смирнову чуть-чуть «очеловечить» образ бывшего хозяина фабрики, и уже писатель обвиняется в отступлении от пресловутой правды жизни. Ну, а чем обернулась для В. Смирнова робкая попытка обращения к теме протеста против «плохих» коммунистов, мы уже говорили выше.

***

Если взглянуть на Ивановскую область с высоты, то она может показаться своеобразным архипелагом, состоящим из городков, больших и малых поселков фабричного типа, окруженных морем деревень, лесов, полей. Постороннему глазу жизнь этого пространства может показаться серой и однообразной, лишенной каких-либо ярких примет. Унылая фабричная действительность, разъедающая природную ткань серединной России, уже в XIX веке, как уже говорилось выше, пугала писателей народнического склада, каким был, например, А. А. Потехин. В. Смирнов в «Водополе» попытался открыть романно-поэтический смысл существования одного из фабричных островков, основываясь, главным образом, на предании. Вакантным долгое время оставалось в ивановской литературе место писателя, который мог бы изнутри показать жизнь фабричного архипелага, включив ее в общероссийский контекст.

Заявка на такое изображение содержалась в творчестве Михаила Дмитриевича Шошина (1902–1975), писателя, несомненно, даровитого, чей талант был замечен еще Горьким. Само место рождения Шошина (деревня Яснево Кинешемского уезда Костромской губернии, ныне Вичугский район Ивановской области) способствовало тому, что будущий писатель мог с ранних лет наблюдать, «как фабрика взяла в руки деревню, деревня отступала и превращалась в рабочую слободу». «Так у меня, – констатировал Шошин, – и слились в жизни деревня с фабрикой, не знаю чистой фабрики и чистокровной деревни. Переплелись. И эта помесь родная мне. Все видится в рабочем крестьянин и крестьянин в рабочем». Это признание взято из автобиографии Шошина, опубликованной в иваново-вознесенском журнале «Ткач» в 1923 году. По-своему в этом признании обозначилась тема, которая открывала свою оригинальную нишу в «ивановском мифе»: сложнейшее переплетение судеб деревенской и фабричной России. Но художественно реализовать эту заявку Шошин не смог. Его довольно многочисленные прозаические произведения (рассказы, повести) стали иллюстрациями общепартийных тезисов об улучшении жизни в сельской глубинке, где под водительством мудрых секретарей колхозной парторганизации люди самозабвенно трудятся, где «светлый день» ознаменован «счастливым путем» в будущее (выделенные слова – названия книги и повести, соответственно вышедших в 1947 и 1950-х годах). Только в конце жизни в автобиографической повести с отличным названием «Фабрика за овином» (1977) Шошин, возвращаясь к годам своего детства и юности, начинает непосредственно, живо говорить о своей деревенско-фабричной России.

Видимо, Михаил Дмитриевич сознавал, что ему не удалось сказать главного, к чему он был призван. Не потому ли он с таким вниманием следил за развитием творчества Александра Малышева, вступившего в большую литературу в конце 60-х годов?

Уже в первых рассказах и очерках А. Малышева была заявлена «шошинская» тема: фабрика за овином. Шошин не ошибся в ученике. Именно Александр Васильевич Малышев (1938–1999) стал тем, кто может быть назван писателем, наиболее глубоко и емко представившим на литературной карте ивановского края мир фабричного архипелага.

Литературную судьба А. Малышева во многом была обусловлена первоначальными обстоятельствами его жизни. «Я родился, – читаем в малышевской автобиографии, – в городе Середа (г. Фурманов Ивановской области) 26 мая 1938 года и отношусь к тому поколению, детство которого совпало с войной. Как и многих моих сверстников, меня воспитывала и растила одинокая мать. Это в значительной степени предопределило мою судьбу, а позднее – и темы моих рассказов и повестей, время действия которых – конец сороковых-пятидесятых годов, а место действия – текстильный городок, фабрика, многосемейные дома.

Моя мать работала сновалем на Фурмановской фабрике № 2. В сентябре 1954 года шестнадцатилетним подростком пошел работать и я на эту же фабрику. Был курьером, станкообходчиком, хромометражистом ткацкого производства, учеником и помощником ремонтировщика прядильного производства. Здесь я своими глазами увидел, как трудятся женщины, вырастившие нас, чего стоит каждая наша обновка, кусок хлеба, которым мы были сыты, слушали рассказы бывших участников Великой Отечественной войны, которые выжили и вернулись к своим станкам и машинам. Думаю, и первые мои заметки в газету, и первые мои литературные опыты были вызваны желанием рассказать об этих людях»[335]335
  Писатели земли Ивановской. С. 169–170.


[Закрыть].

Само время формировало Малышев как литератора, толкало его к новым взглядам на жизнь и литературу. Паренек из фабричного городка, с детства находящий отраду в книгах, рвался к культуре, был преисполнен стремлением познать тайны искусства. Закончив ивановское культпросветучилище, поступил в Литературный институт (закончил в 1972 году), где всерьез занялся постижением русской литературной классики. Читал и перечитывал Бунина, ставшего его любимым писателем. Был заворожен кинематографом Андрея Тарковского. На первых порах писал стихи, и весьма неплохие:

 
Весна зажгла зеленые огни
В седых туманах, разрывая почки.
Они пробились в солнечные дни —
Упрямые и клейкие листочки.
Они бледны,
   они мелки пока,
 
 
И кажется —
   пятнистые березки
На худеньких девчоночьих руках
Зеленые подняли облака
Навстречу потеплевшим крупным звездам.
 

Эти и другие ранние стихи Малышева пронизаны молодостью, свежестью, характерными для «шестидесятников». Несомненное лирическое дарование, выразившееся здесь, чуть позже проявится в прозе, где будут преобладать не эмоции, а суровая материя жизни, где героями станут люди фабричного городка, а среди них на первый план выйдет драматическая женская судьба.

В повестях и рассказах, вошедших в книги А. Малышева «Такое счастье» (1979), «Вот такая история» (1980), «Заметы» (1987), «Портрет в светлых тонах» (1988) и др., мы встречаемся с множеством женских персонажей, одновременно похожих и непохожих. Малышевские героини – чаще всего, как выразился однажды Виталий Сердюк, «затюканные жизнью» бабенки, «хлебнувшие горя, одиночества, истосковавшиеся по ласковой мужской руке и изо дня в день отбывающие фабричную каторгу в сером грохоте гулких корпусов»[336]336
  Сердюк В. Судьба писателя. Иваново, 2002. С. 292.


[Закрыть]. Под пером Малышева эти «бабенки» становятся частью того большого народного мира, без которого не было бы победы в Великой Отечественной войне.

Терпеливость, особая покорность судьбе, понимаемая как преодоление страдания, – вот что отличает героинь А. Малышева. Они по-своему разделяют знаменитое пушкинское «на свете счастья нет». И не про них – «покой и воля». Главное жить – так, чтобы людям в глаза не стыдно было смотреть, чтобы не были нарушены заповедные моральные ценности, которые исповедовали еще их бабушки и дедушки. И здесь Малышев вступает, может быть, сам того не сознавая, в спор с народнической точкой зрения на фабричный мир, в котором «нет ни стыда, ни совести». В том-то все и дело, что, при отсутствии церкви в малышевских рассказах и повестях, мы постоянно ощущаем здесь то, что, перефразируя слова Л. Толстого о патриотизме, можно назвать «скрытой теплотой православия».

Уже в ранних рассказах открывается праведность женских характеров А. Малышева. Вся жизнь Прасковьи Скрябиной из рассказа «Письмо» – сплошное несчастье. Не повезло с мужем. «Бил он меня, – вспоминает Прасковья. – Люто бил <… > И теперь не пойму, за что, не пойму, за что он меня так. То, что я моложе вдвое, его бесило или еще что?.. Один раз откуда-то приехал пьяным-пьянущим. Я на восьмом месяце была… Сапог с него стаскиваю, а он: „Подай, – говорит, – мне бутылку, в горке которая“. Я ему: „Да уж лишку будет, Костенька, и так пьян – хуже нельзя“. А он и договорить не дал. Оскалился да как хватит меня сапогом в живот – я так замертво и повалилась <…> Сынка моего мертвым вынули и уже перед самой выпиской сказали, что не рожать мне больше… Тут мне все безразличным стало. Как одеревенела я…» А потом муж умер в белой горячке. Только раз улыбнулось счастье Прасковье. В годы войны, работая санитаркой в госпитале, встретила она хорошего человека. Выходила раненого Данилу Романыча, которого, по словам Прасковьи, привезли в госпиталь «слабенького, беспомощного, как дите малое». Семья у Данилы погибла, и он поселился у Прасковьи, почувствовав скоро себя хозяином в доме. Жили хорошо, но решил Данила Романыч навестить родину. Поехал и не вернулся. Из письма, полученного Прасковьей, следовало: не погибла его семья. Он счастлив и посылает Прасковье Владимировне «большое спасибо за все хорошее и доброе…» Финал рассказа, где говорится о реакции героини после того, как ей мать Шурки (повествование строится как воспоминание мальчика Шурки о военном детстве) прочитала неграмотной Прасковье письмо от Данилы Романыча, таков: «Прасковья, грузная, обмякшая, с опущенной головой, бесформенно темнела на сундуке в тени, и было что-то страшное в этой неподвижности. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем она шевельнулась, с усилием подняла голову и заговорила:

– Ты… это… ну, пальто-то Костино перешила?

– Нет еще, только распорола.

– Вот и хорошо. Не перешивай… Или нет, Шурке перешей. Шурка-то у тебя в чем ходит? Пальто ему выйдет справное». Не нужно теперь Прасковье пальто, которое предназначалось Даниле Романычу, но даже в состоянии скорбного бесчувствия, вызванного письмом, в героине А. Малышева сработал инстинкт материнского добра, забота о тех, кто мал и беспомощен.

Здесь, конечно, вспоминается Солженицын. Прасковья – родная сестра героини из рассказа «Матренин дом». И это не заимствование. А. Малышев проводит свой «опыт художественного исследования» (вспомним авторское определение «Архипелага ГУЛАГ» того же Солженицына) жизни фабричного поселка, и его «праведники» несут на себе печать именно этого пространства. Доказательство тому – повесть «Ночная смена», где автор обращается к послевоенным временам и рассказывает, как он подростком был свидетелем подписки фабричных рабочих на государственный заем. В одну из ночных смен в кабинет мастера смены Бабикова вызывают ткачей, в большей части – женщин, и им предлагают отдать часть зарплаты в пользу государства. Едва сводящие концы с концами люди сначала оглушены этим предложением. «Нашли у кого занимать, – сокрушается ткачиха Дуся Ковалева. – Мне самой впору взаймы просить. Дети-то растут, из старых одежонок совсем повылезли <…> У Танюшки катанки разваливаются, плохая, видно, катка, зиму не носились. У Женьки малокровье признали, говорят – корми послаще. А из каких денег? И без того извертелась вся, все жилочки повытянуты. Гематоген да рыбий жир покупаю, хорошо – дешевые. Мать еще разболелась, месяц, как не встает. Так вот и живу: из долга в долг, из беды в беду…» Что на это может ответить совестливый мастер Бабиков? Одно может сказать: «Не у тебя одной, у всех так… И у тебя оно (государство) взаймы берет. Для того и берет, чтобы скорей, сообща одолеть тяготы эти, жизнь поправить…» И ведь действует этот аргумент на измученных жизнью людей. За малым исключением подписываются они на этот (будь он неладен!) заем. Подписываются, ради будущего детей. Подписываются, потому что жив в них общинный дух, согласно которому спастись можно только всем миром, помогая друг другу. Заем для них, как выразился один из героев «Ночной смены», – «авансец под лучшую жизнь».

Фабрика – ключевой образ в творчестве А. Малышева, с годами приобретающий все более многогранный характер. Автор знает фабрику изнутри, до последней мелочи, и у читателя возникает ощущение физического присутствия в фабричном пространстве.

Приведем одну из многих картинок, подтверждающих это: «В цехе было без перемен, разве что несколько рассыпчато, вразнобой, несобранно хлопали сегодня ремни и батаны, стучали погонялки и челноки; лишь иногда на минуту удары их совпадали, и тогда шум цеха мгновенно нарастал, наливался силой, а потом опять падал, разваливался на отдельные звуки… Пахло, как обычно, прелой резиной муфт, мелкой хлопковой пылью и пóтом, женским пóтом, которым пропиталась вся фабрика – от воздуховодов до подвалов» («Ночная смена»). И этот серо-потный колорит в показе фабрики сочетается у А. Малышева с лиризмом, с ностальгией по тому времени, когда он, автор, сам был частичкой фабричного мира. Фабрика для него не просто производство, но, прежде всего, люди, неотделимые от этих стен, звуков, запахов. Родные до боли люди, не переставшие быть людьми в самое трудное для них время.