Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

Критика, уничижительно называющая поэзию Семеновского, «советской кутьей»[248]248
  См.: Кедрова В. «Советская кутья» // «Молодая гвардия».1924. № 4.


[Закрыть], усугубляла мрачные мысли поэта о его ненужности в новом мире. Нападал на Семеновского и местный журнал рапповского толка «Атака», где, между прочим, были напечатаны под названием «Одному поэту» следующие стихи А. Благова:

 
Не завяжем мы дружбы тесной,
И знакомства сотрется след;
При погоде самой чудесной
Не найдем согласных бесед.
Заскулишь ты – поэт-меланхолик,
Разливая тоску и лень…
 

Дальше «доносительский» характер этого стихотворного послания становится еще резче:

 
Понимаю тебя, понимаю
И тебя, и твои мечты.
Улыбаться рабочему маю
Не учился у жизни ты.
Как же, как же ты можешь поверить
В полноводную радость труда,
Если дальше квартирной двери
Не видать твоего следа.
Если думы твои – одиночки
Не созвучны великой борьбе,
Если ласка весны и цветочки
Нашей стройки дороже тебе[249]249
  «Атака», 1930. № 2. С. 28.


[Закрыть].
 

В том же номере «Атаки» была напечатана статья местного рапповского вождя В. Залесского «Литературные заметки», где разоблачались происки ивановских писателей, связанных с группой «Перевал», испытывающих, по мнению критика, тлетворное влияние Воронского. Названы три имени: Е. Вихрев, Н. Колоколов, Д. Семеновский. О последнем, в частности, говорится: «Поэт опоздал, безнадежно опоздал на поезд современности, этак лет на 30, а в результате он несет большие издержки и творчество его в основном проникнуто тоской, меланхолической грустью, жалобой <…> Мы видим в творчестве Дм. Семеновского близость „перевальцев“ к той плеяде писателей, которые имели органический разрыв с действительностью (это по Плеханову, не по Воронскому!)

Но только разрыв с действительностью не Николая Палкина, а действительностью нашей, социалистической, с эпохой строительства социализма»[250]250
  Там же. С. 161.


[Закрыть].

Нешуточную угрозу таили такого рода выступления, и скоро все это отзовется на судьбе поэта самым печальным, «тюремным» образом. Правда, были Горький и Воронский, высоко ценившие талант ивановца. Были близкие друзья – литераторы (П. Журов, Н. Колоколов, А. Ноздрин, Е. Вихрев, Н. Смирнов и др.), поддерживающие Семеновского в трудные минуты, но факт остается фактом: поэт во второй половине 20-х годов не чувствует себя своим среди трубадуров новой действительности. Он странен и нелеп в их глазах. Одиночество – его крест, который поэт несет сознательно. Несет с большим человеческим достоинством.

Особенно отчетлив мотив одиночества в разделе «Захолустье» (сборник «Земля в цветах»). Город, в котором живет поэт, предстает здесь в жестких, грубых тонах. Лирическому герою Семеновского живется в нем трудно, через силу.

 
В этом городе гари фабричной
И кирпичного леса труб
Дни и ночи рукой привычной
Ткет судьбу свою хмурый труд.
Здесь иссохшей заботе все снится
Беспокойное пенье гудков.
В этом царстве чахотки и ситца
Бьюсь и я за кусок и кров.
 

(«В этом городе…»)

Вот вам и «голубь», кроткий, нежный Семеновский. Напев сбивается на крик. Горькая самоирония пронизывает многие его тогдашние стихи, начиная с отчаянного «Разговора с забором» (1923):

 
…Кто-то метет золотой бородой
Серую гладь за селами.
Нет, это листья летят над водой
И над полями голыми.
 
 
Не зазвенят бубенцы на лугу,
Не улыбнутся Митеньке, —
Черные мысли в его мозгу
Правят вороньи митинги.
 

Все это очень близко по настроению к «Москве кабацкой» С. Есенина. Вспомним хотя бы есенинское стихотворение «Мир таинственный, мир мой древний…»:

 
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
 
 
Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!
 
 
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
 

Семеновский в пору создания «Захолустья» вполне мог бы подписаться под такими эпистолярными откровениями Есенина: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений» (1920)[251]251
  Есенин С. Полн. собр. соч. в 7 т. М., 1999. Т. 6. С. 116.


[Закрыть]. Или из более позднего письма (февраль 1923 г.), посланного А. Кусикову из Америки: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что ждет меня там, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть <…> Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывается какой-нибудь ноябрь…»[252]252
  Там же. С. 154.


[Закрыть].

«Какой-нибудь ноябрь» и определяет взаимоотношения лирического героя Семеновского второй половины 20-х годов с городом, в котором он живет. И все-таки даже в самые черные дни он не изменяет убеждению, что в мире всегда были и остаются главными духовными ценностями любовь и милосердие. Но они и сегодня видимы не всем. Более того, «град Китеж», истинная красота стали еще потаенней и открываются лишь ищущему гармонии сердцу. Открываются наедине с природой, которая, несмотря ни на что, хранит в себе софийное начало жизни. Вот почему так светлы и грустны одновременно лирические пейзажи Семеновского, лучшие из которых заставляют вспомнить гениального Тютчева,

 
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
 

Чем интимней отношения поэта с природой, тем больше надежда на «светлую тайну возрождения», открытую Семеновским еще в юности:

 
Над полем лоза розовеет,
Дымится апрельская таль.
Виденьями юности веет
Минувшая зыбкая даль.
 
 
Ау, моя молодость! Где ты?
Растаяла в снах, в забытьи.
Как смутные звоны, распеты
Туманные годы мои.
 
 
Качает сережками ива,
Синеет апрельская таль, —
И грустно душе, и счастлива
Весенняя радость-печаль.
 

(«Ау», 1925)

И еще одно поддерживало Семеновского в трудное для него время. Поддерживала семья. Жена – Варвара Григорьевна. Сын – Коля. В них поэт обрел крепкую душевную опору. В частной жизни открывалась духовная глубина человеческого существования, которой так не хватало живущим рядом поэтам, считающим личную жизнь чем-то второстепенным.

Самые светлые стихи конца 20 – начала 30-х годов Семеновский посвящает любимой женщине. Среди них такие замечательные произведения, как «Юных глаз счастливое сияние…», «Только б нежностью лучиться…», «Тебе неприятны мужчины…» и др.

Сейчас, когда мы немало знаем о жене поэта, можно утверждать, что Варвара Григорьевна стала для него не просто спутником жизни, но и его «берегиней», человеком бесконечной преданности мужу. В неопубликованных письмах В. Г. Семеновской П. А. Журову все это предстает с особой отчетливостью. Вот лишь фрагмент из ее письма от 17 октября 1960-го о начале их взаимоотношений и совместной семейной жизни: «Встретилась я с Митей в 1922 году в мае месяце. Со своим товарищем он пришел к нам в институт слушать лекцию о западной литературе профессора Петровского. Познакомила меня моя подруга Клавдия Соколова. Нас сразу же потянуло друг к другу. Митя поразил меня своими грустными глазами, своим необычным лицом <…> Мы стали встречаться и горячо полюбили друг друга. Он старше меня, я казалась в сравнении с ним девочкой. Он говорил мне „ты“, я ему „вы“, Нам было радостно, весело вместе <…> В 1923 году 15 мая мы с Митей, никому ничего не сказав, пошли и расписались. А вечером в этот же день он уехал на Кавказ. Я так без него скучала, что ни весны, ни солнышка не замечала. Я до сих пор убеждена, что если бы в то время Митя разлюбил меня, я бы жить на свете не могла»[253]253
  «Никому я этого не говорила…» // «Будни». Январь 1994 г., № 6–7. С. 8–9. (Публ. писем В. Г. Семеновской П. А. Журову М. Севрюгина.)


[Закрыть].

В начале тридцатых годов Семеновский особенно остро ощущает свою близость к тогдашним полуопальным новокрестьянским поэтам. Он писал в уже цитированном выше письме С. Клычкову (начало 30-х годов): «В какое же время нам приходится жить. Теперь больше, чем когда-нибудь, мы должны дорожить друг другом и держаться один за другого. Нас так немного! И все-таки, несмотря на ужасы, окружающие нас, верится, что наши страдания не напрасны»[254]254
  Цит. по публ.: Переверзев О. «Мы должны дорожить друг другом».


[Закрыть].

Среди поэтов, дружбой с которыми дорожил Семеновский, значится и Николай Клюев, подвергаемый тогдашней критикой особому остракизму.

В письме от 7 мая 1932 года, адресованном жене, Дмитрий Николаевич рассказывает о встрече с Клюевым: «Я вчера у него был, слушал его стихи, читал свои. Он говорил:

– Очень прекрасно. Ваши стихи от настоящей поэтической природы.

И даже вспомнил строчки Некрасова:

 
Выстраданный стих, пронзительно-унылый
Ударит по сердцам с неведомой силой.
 

„Пронзительно-унылыми“ он назвал те стихи, которые я читал: „Нищая, нагая“, „Мы с тобою делим участь“, „Перед утром в больничной палате“. А первое попросил прочесть еще и опять говорил:

– Очень, очень прекрасно!

После его похвал я не ходил, а летал: ведь хвалил настоящий поэт, может быть, лучший из современных русских поэтов»[255]255
  Цит. по ст.: Переверзев О. К. Н. К. Клюев в дневниках и переписке Е. Вихрева и Дм. Семеновского // Николай Клюев: Исследования и материалы. М., 1997. С. 237.


[Закрыть]. Из перечисленных в письме стихотворений широко известно лишь последнее, вошедшее в сборники под названием «Перед утром». Первое, «Нищая, нагая», не найдено. Последнее сравнительно недавно было опубликовано О. Переверзевым в газете «Рабочий край» (1994, 13 мая), и его имеет смысл процитировать здесь целиком:

 
Мы с тобою делим участь
Незаметных, добрых и простых,
Кто трудятся, бедствуя и мучась,
На полях, в камнях ли городских.
Мы – из тех, кому не в радость зимы:
Нет одежды, дороги дрова.
Мы – из тех, чья жизнь, мой друг любимый,
До смешного дешева.
Вместе с ними мы теснимы
Торжеством неправых сил.
Много страшных бед перенесли мы,
Много рок надежд уже скосил.
Но все же – страсти да тревоги,
Но не все же – будней пыль и муть.
Манят нас весенние дороги,
Голубые реки кличут в путь.
В дни, когда душистою порошей
Занесет черемуха траву,
Ты зовешь судьбу хорошей,
Я хорошей жизнь с тобой зову.
Все проходит. В нашей жизни жесткой,
Ласковая спутница моя,
Ты завянешь сломанной березкой,
Надорвусь до срока я.
Будем ждать последней мы дороги,
Станем ждать последней мы версты.
Не грусти. Ведь это – жребий многих.
Это жизнь
Таких, как я и ты.
 

(16 / V – 31 г.)

Эти стихи, посвященные жене, включают в себя особый трагический мажор, свойственный многим тогдашним произведения Семеновского. Да, жизнь трудна, но есть близкие, дорогие сердцу люди, а значит не так уж и страшна эта жизнь.

Очень тяжело пережил Дмитрий Николаевич утрату матери. Вместе с родным человеком уходит в другой мир и сокровенная частица души самого поэта:

 
Где ты, с душою доброй и сильной,
Где ты, родная?
Есть ли за темной гранью могильной
Жизнь неземная?
Иль наши чувства, воля, сознанье,
Лад их чудесный, —
Музыка духа – только звучанье
Арфы телесной?
Бедная арфа! Скрещены руки,
Сомкнуты веки.
Порваны струны, милые звуки
Стихли навеки[256]256
  Стихотворение впервые напечатано в газ. «Рабочий край» (2002. 25 января. Публ. Л. А. Розановой).


[Закрыть].
 

И только природе дано сохранить ушедшую в небытие тайну материнского присутствия в этом мире. Об этом с потрясающей лирической силой Семеновский написал в одном из лучших стихотворений конца 20-х годов «О, грустный покой повечерья…», которое кончалось такими словами:

 
Мне больно за рвы, за лощины,
За небо в тяжелом свинце.
Так ранят нам душу морщины
На милом увядшем лице.
И, как на лицо в ореоле
Седеющих дымных волос,
С любовью до боли, до слез
Гляжу я на мглистое поле,
На жесткую жниву полос.
 

В начале 30-х годов Семеновские настраиваются на переезд в Москву, куда в разное время перебрались многие друзья Дмитрия Николаевича. Начались квартирные хлопоты, которые не увенчались успехом. Причина этого во многом внутренняя. Современный биограф поэта свидетельствует: «Литфонд предложил „уплотнить“ жилплощадь сосланного в Казань Карпова. Жена опального писателя с тремя детьми, от двух до десяти годов, проживала под Москвой в двухкомнатной квартире. 5 ноября 1931 года Дмитрий Николаевич приехал в Красково и, познакомившись с Карповой, воочию убедился, что уплотнять ее безбожно. Но других вариантов не предвиделось…»[257]257
  Переверзев О. К. Из породы донкихотов // Ивановская газета. 2002. 18 апреля.


[Закрыть]. Вспоминая эти трудные времена, Варвара Григорьевна, жена поэта, писала в письме П. А. Журову (22 декабря 1960 г.): «Жизнь у всех была тяжелая, а у нас особенно. Я и он в эти годы были очень бедны. А может быть, все к лучшему? Ведь за этими годами шел 1937 год. Чем бы он мог кончиться для Мити в Москве – неизвестно…»[258]258
  «Никому я этого не говорила…» // «Будни». 1994. январь. № 6–7. С. 9.


[Закрыть].

В. Г. Семеновская умалчивает в этом письме о 1933 годе, когда ее мужу пришлось вплотную столкнуться с репрессивной государственной машиной, и он с 26 ноября по 19 февраля 1934 года находился под следствием в Ивановском отделении ОГПУ.

В сравнении с тем, что творилось в 1937 году, этот тюремный эпизод из жизни поэта относительно благополучен. Но зарубка на душе осталась на всю жизнь. Долгое время протокольные обстоятельства ареста Д. Н. Семеновского были совершенно не известны. И только в середине 1990-х годов, благодаря усилиям представителя группы общественных связей УКГБ по Ивановской области В. Д. Панова, многое стало проясняться.

Дело Семеновского было непосредственно связано с якобы существовавшей в Иванове в начале 30-х годов анархической контрреволюционной организацией «Союз справедливых», которую возглавлял сорокалетний техник Михаил Григорьевич Егоров-Кремлев. В его группу, согласно протоколу, входили еще четыре ивановца и среди них трое журналистов из газеты «Рабочий край». Семеновского из этих четверых взяли в последнюю очередь. До этого велась обработка его «сослуживца». (Так по этическим соображениям именует В. Д. Панов человека, который до ареста считался другом Дмитрия Николаевича). «Сослуживец» после недельной работы с ним показал, что Семеновский был активным членом этой организации. А главное – решено было использовать в контрреволюционных целях само его творчество.

Согласно показаниям «сослуживца», Егоров «особенно заострял вопрос о необходимости пропаганды идей анархизма через литературу…». Он рекомендовал «сослуживцу» написать критическую статью о творчестве Д. Н. Семеновского, «дав положительную оценку его произведений, большинство которых носит личные мотивы и настроения»[259]259
  Цит. по неопубликованной статье: Панов В. Встреча с продолжением. С. 7.


[Закрыть]. Семеновский, когда его вызвали на предварительный допрос, все отрицал. Однако, будучи взятым под стражу, подтвердил факт знакомства с «анархическими» идеями Егорова и не отрицал сочувственного отношения к ним. Объяснял он это все, если верить протоколу, «психологией старого интеллигента, не перестроившегося в условиях советской власти».

Сейчас понятно, что многие следственные дела, которые велись в недрах ОГПУ, НКВД, КГБ, представляют собой фальсифицированные документы, где показания подследственных тенденциозно истолкованы в соответствии с заранее сфабрикованным обвинением.

Конечно же, никакой особой угрозы для сталинского режима горстка более или менее свободно мыслящих ивановских интеллигентов не представляла. Но власть боялась цепной реакции вольнодумия, а потому занималась жесткой профилактической работой, по существу, выдумывая всякого рода контрреволюционные организации, изуверствуя над психикой подследственных.

Не выдержал «сослуживец» и сдал своего друга. Потом он всю жизнь будет терзаться, вспоминая об этом. Семеновский вел себя во время следствия достойно, хотя и ему приходилось подписывать гадкие протоколы, где он выглядел жалким кающимся интеллигентом.

Окончательный приговор в отношении Семеновского гласил: обвинение по статье 58–12, но при этом было решено зачесть в качестве наказания срок предварительного заключения и освободить поэта.

Что это – редкостное везение или чья-то неожиданная помощь со стороны? Скорей всего – второе. Родственники Семеновского в один голос говорят, что в последний момент за Дмитрия Николаевича вступился А. М. Горький, и это определило исход следственного дела поэта. К сожалению, отсутствуют какие-либо документы, подтверждающие этот факт, но, с другой стороны, у нас нет никаких оснований не верить близким поэта.

Доподлинно известно, что с предъявленным ему в 1933 году обвинением Семеновский прожил всю оставшуюся жизнь. Оно было отменено только 13 апреля 1989 года.

Конечно же, нравственно и физически (в тюрьме нажита язва желудка) травмированный поэт чувствует себя после перенесенных испытаний не лучшим образом. Ему довольно определенно дали знать: будешь писать, как раньше, – уничтожим. Но отказаться от себя означало тоже своего рода уничтожение. Означало творческое самоубийство. Начинается по-своему мучительный поиск достойного примирения с действительностью. Семеновский искренне хочет найти свою нишу в социалистической действительности, нишу, где бы он, не изменяя своим глубинным поэтическим взглядам, выглядел бы советским поэтом.

Компромиссы здесь были неизбежны. Они весьма ощутимы.

Например, в поэме «Сад», вышедшей отдельным изданием в 1936 году. Это поэтическое жизнеописание местного садовода-мичуринца Ф. Самцова. Писалось оно по заказу Горького, который призывал писателей к созданию произведений о «великих маленьких людях», творящих своим трудом новую социалистическую эпоху. Семеновский принял это предложение, потому что ему была изначально близка тема «великого маленького человека», но в несколько ином, нежели мыслил Горький, ракурсе.

Поэта привлекали не ударники коллективного труда, не «гайки великой спайки», у которых «вместо сердца пламенный мотор», а, говоря языком Андрея Платонова, «сокровенные человеки», чувствующие тайную красоту жизни и стремящиеся делами своими по крайней мере намекнуть на ее существование. Горький же требовал «патетического, пафосного очерка»[260]260
  Горький М. Собр. соч. в тридцати томах. Т. 30. С. 364.


[Закрыть].

Но именно патетическая, пафосная очерковость испортила «Сад». Наряду с замечательными поэтическими акварелями, лирическими откровениями, соответствующими мечтам героя и самого поэта о создании прекрасного сада, которому не страшна никакая зима, здесь встречаются «казенные» советские места с непременным прославлением советского строя. Поэма растянута, а многоречивость не в духе «настоящего» Семеновского.

Гораздо ближе к себе оказывается Семеновский в стихах и очерках о Волге, Палехе, Мстере, созданных в 30-е годы.

С Волгой у Дмитрия Николаевича связаны самые счастливые мгновения его жизни. Они, между прочим, зафиксированы в письмах В. Г. Семеновской к П. А. Журову 1960‑х годов, написанных уже после ухода поэта из жизни.

В одном из них она вспоминает май 1929 года, когда Семеновские снимали дачу в Плесе. «Милые Митя и Коля тех лет стоят возле меня. Все я помню, все вижу!» И дальше после этого признания Варвара Григорьевна рисует картинки того «летнего счастья», закружившего семью Семеновских, «Волгой, лесами, фиалками, земляникой». «Лето в тот год, – вспоминала жена поэта, – было очень хорошее. Если и шли дожди, то грозовые, обильные. После таких дождей все точно умывалось и становилось еще прекрасней <…> Волгой не могли налюбоваться. Она в то лето пленила на всю жизнь. Уехали мы из Плеса в первой половине сентября. Дни стали короче, небо и вода ярче. Когда пароход отошел от пристани, мы стояли все трое на палубе, прижавшись друг к другу. Так грустно было покидать Плес»[261]261
  «Никому я этого не говорила…» // Будни. 1994. Январь. № 6–7.


[Закрыть].

То лето осталось в поэзии Семеновского в прекрасном стихотворении «Плес», написанном в 1932 году. Поэт обращается здесь к одному из самых счастливых мгновений жизни. Обращается в предчувствии новых суровых испытаний (через год – тюрьма). Но, может быть, именно поэтому то лето становится еще дороже автору, и ему хочется вновь и вновь вспоминать чудесный Плес:

 
За синей поволокой,
Среди густых берез,
В дали, дали далекой
Белеет тихий Плес.
 
 
Мы были там счастливы,
По лестницам крутым
Взбирались на обрывы,
Глядели в сизый дым.
 
 
Как ягоды черники,
Синел за Волгой лес,
Сиял простор великий
Воды, земли, небес.
 
 
Нарядным пароходом
То лето отошло.
На плечи год за годом
Ложится тяжело.
 
 
И – в синей поволоке,
В зеленой мгле берез —
Нам светит издалека
Спокойный, белый Плес.
 

Часто такого рода стихи даже доброжелательно настроенные критики зачисляют по части мастерски выполненного лирического пейзажа, где на первом плане красота русской природы как некая внеличностная материя. На самом деле лучшее в лирике Семеновского советского периода соотносится с памятью о той тайной Руси, которая грезилась ему в молодости, чье преображение он пытался явить в первые годы революции и чей образ снова стал глубоко потаенным в новые жестокие времена. Можно говорить о сокровенном диалоге поэта с природой, о той особой «весенней радости-печали», которой окрашен этот диалог. Как подметил Лев Озеров, эта «радость-печаль является сущностью лирики Семеновского <…> Это лиризм проникновенной и чуткой души, отрытой для впечатлений жизни и закрывающейся и никнущей при столкновении с житейской подлостью, пошлостью, лицемерием, ложью, фарисейством»[262]262
  Озеров Л. Дмитрий Николаевич Семеновский // Семеновский Дм. Избранные произведения. М., 1976. С. 13.


[Закрыть]. Одно здесь кажется не точным: слово «никнущая» применительно к душе поэта. Нет, она не никла перед окружающим злом, а снова и снова искала выход, пробиваясь в свое заветное пространство. Тогда открывался, например, Палех.

О родственности поэзии Семеновского поэзии Палеха первым рассказал Ефим Вихрев. Еще не были написаны стихи о палешанах, а в главе «Соцветие Иванов» автор книги «Палех» запечатлел содружество палехского художника Ивана Вакурова и поэта из Иваново-Вознесенска: «… Как они похожи друг на друга! К каждому из них как нельзя лучше подходят блоковские строки:

 
Простим угрюмство. Разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество.
 

Не знающие друг друга, они воспевают – один красками, другой словами – одинаковые чувства, одну природу. Их роднит осветленная грусть, любовь ко всему, что лучится, теплится и зеленеет <…> Они никогда не видели друг друга, но мечты их встретились на маленькой коробочке из папье-маше: художник причудливо облек в краски стихотворение поэта „Леший“»[263]263
  Вихрев Ефим. Родники. М., 1984. С. 176–177.


[Закрыть].

Семеновский был глубоко благодарен Ефиму Вихреву за его открытие Палеха. В произведениях друга, по мнению поэта,

 
Зацветает Палех чудным садом.
Яркий, сладкий, взврывчатый расцвет!
Он никем так чутко не отгадан
И с такой любовью не воспет.
 
 
Жизнь была бы глуше и суровей,
Красотой и радостью – бедней,
Если б в красках, линиях и слове
Мы себя не отдавали ей.
 

(«Ефиму Вихреву», 1933)

Ивановский вождь рапповцев В. Залесский в журнале «Атака» еще в 1930-м сигнализировал о том, что в книге Е. Вихрева «Палех», где сам тон рассказа «доказывает предельную степень обалделости автора перед чистым искусством палехских художников» (каков, однако, стиль! – Л. Т.), Семеновский предстает в своем истинном (читай, враждебном для рапповцев – Л. Т.) виде «мечтательного поэта»[264]264
  «Атака», 1930. № 2. С. 159.


[Закрыть]. При этом В. Залесский не преминул отметить, что и тот, и другой писатель примыкали к группе «Перевал», находящейся под влиянием «идеалиста» А. Воронского.

А ведь прав был рапповский зоил по-своему! И Вихрев с его «Палехом», и Семеновский, не изменивший себе в тяжелейшие для него годы, действительно любили палехское искусство за чистоту духовного помысла, за сохранение лучших традиций народного искусства.

Палех обоим дорог тем, что в нем живет тайна русской души. Палешане – хранители пушкинского начала в искусстве, где воедино слились природа и творчество:

 
Прибой о берег волны вспенит,
Русалка выплывет из вод.
Ученый кот очки наденет
И речь под дубом поведет.
 
 
Но кто поймет, что в этих дивах
Заговорившего холста
Родных полей, туманов сивых
Сквозит и дышит красота?
 
 
Кто в дубе сказочном узнает
Тень от ольхи на берегу,
 
 
А в лукоморье угадает
Крутого Люлеха дугу?
 

(«Надев измятую фуражку…»)

В процитированных стихах из палехского цикла говорится о лаковой миниатюре на темы пушкинского Лукоморья, созданной Д. Н. Буториным. Но это не простой перевод живописного создания на язык поэзии. Стихи Семеновского с тройным дном. Художник, постигая творчество Пушкина, выражает свое родное, заветное, а поэт пишет не только о Пушкине и Палехе, но и о том, что дорого его душе.

Лирическое произведение начинает являть определенное хоровое начало, где голос автора сливается с голосами непреходящего искусства и природы – хранительницы прекрасного. «Он, – писал о Семеновском Ник. Смирнов, – влюбленно вслушивался в старинный „сторожевой протяжный звон“, в кукование весенней кукушки или в курлыканье отлетных журавлей, не мог насмотреться на осенний лес, подобный Рублевскому иконостасу, или на весенний сад в цвету»[265]265
  Смирнов Ник. Россия в цветах. С. 168.


[Закрыть].

Поэту, например, очень дорога заволжская сторона тем, что здесь, в Щелыкове, жил и творил А. Н. Островский. Среди произведений великого драматурга особенно привлекала пьеса-сказка «Снегурочка». И нетрудно понять почему. Таинственный мир берендеева царства был сродни легенде о граде Китеже, которая всегда волновала Семеновского. Возможно, будучи в Щелыкове, поэту приходилось слышать местное предание, побудившее драматурга к написанию «Снегурочки». Как-то Островский спросил мужика-старожила: почему болото за Переяславлем называется Берендеевым? Мужик рассказал драматургу следующее: «Мало, кто отважится заходить далеко в глубь его, но все же находились такие. От них стало известно, что посредине болота есть большой остров, где живут рослые, красивые, ласковые люди. Правит тем народом добрый, справедливый царь Берендей. Мужики живут, землю пашут в свое удовольствие, ни налогов, ни рекрутчины не знают. Молятся Яриле-солнцу, и потому солнце к ним щедрее на тепло, чем к другим. Было Берендеево царство давно. Теперь, кто бывал на болоте, его не видал. А берендеи, говорят, разошлись по всей губернии и стали жить по деревням, как наши мужики»[266]266
  Легенда о берендеевом болоте воспроизводится по ст.: Хромова И. А. А. Н. Островский и наш край // Литературное краеведение. Фольклор и литература земли Ивановской в дооктябрьский период. Иваново, 1991. С. 37.


[Закрыть].

В стихотворении «Заволжье» (1958) Семеновский создаст пленительный образ того милого его сердцу края, где рождалась одна из самых поэтичных пьес:

 
Будто башенных стен яруса,
Над лесами синеют леса,
В их глуши – кукованье и мгла.
Там Снегурочка, верно, жила.
 
 
Вон, коров собирая под ель,
Сел с жалейкой пастушеской Лель.
Соснам видится сам Берендей,
Вяжет сказки туман-чародей…
 

Семеновский в любую пору жизни не уставал напоминать об «узловой завязи природы с сущностью человека» (Есенин). Так называемая частная жизнь становится у поэта сакральным выражением этой завязи, спасительным началом в эпоху, говоря словами того же Есенина, «умерщвления личности». И в этом плане чрезвычайно важна в лирике Семеновского тема семьи, образы самых близких поэту людей: жены, сына.

Она в его стихах едина и многолика. Ее появление сродни весеннему порыву ветра:

 
Помнишь: увидала, подбежала,
Хорошея сердцем и лицом,
И сияла взором, и дрожала
Молодым сквозистым деревцом?
 

(«Юных глаз счастливое сиянье…»)

Потом – «теплая красота» материнства. Великая благодарность той, кто подарила миру «задумчивого русоголового мальчика», чувствующего свое родство с окружающей его природой. Сын для поэта – часть того «софийного» бытия, приобщение к которому возвышает человеческую жизнь. Вглядимся в стихотворный портрет мальчика, запечатленный в стихотворении 1940 года «Пришла пора, когда…»:

 
…Едва дыша, смотрел завороженно
На бабочек порхающих. Казались
Они ему воздушными цветами.
Как тихо он подкрадывался к ним,
Как бережно держал в неплотно сжатых
Ладонях эти странные цветы!
Однажды он увидел на тропинке
Умершего сухого мотылька
И, взяв его за радужные крылья,
Воскликнул грустно: «Бабочка увяла!»
Еще недавно он открыл,
Что все живое на земле, достигнув
Вершины роста, блекнет, исчезает,
Что маленькие люди постепенно
Становятся большими, а затем
Перестают существовать. О нет,
Он не желал расстаться с этим миром,
Великим и манящим. «Я хочу
Быть карликом, – сказал однажды он, —
Чтоб вечно жить на свете!» Милый мальчик,
Ты не остался карликом, ты стал
Высоким, тонким, словно юный тополь…
 

Мальчик из этого стихотворения – часть прекрасной природы, которая не может смириться с гибелью живой жизни.

Через четыре года сын поэта погибнет на войне. Жестокая память о потере вошла во многие стихи Семеновского. И в них на первом плане будет стоять образ матери погибшего солдата. Образ этот со временем обретает все большее лирико-эпическое звучание. В нем отзывается страдание и мужество тысяч и тысяч матерей, не дождавшихся сыновей с фронта:

 
Днями ты к еде не прикасалась,
Утешенья не было нигде.
Только снова, снова ужасалась
Ты своей беде.
 
 
Не убила страшная невзгода
Сил души взволнованной твоей.
Стойкая видна в тебе порода
Терпеливых русских матерей…
 

В стихотворении «Марковна» образ жены поэта предстает в историческом контексте, через видение, сошедшее со страниц потрясающего «Жития протопопа Аввакума»:

 
Тяжел был путь неведомый. Угрюма
И холодна Сибирь. Едва брела
Подруга протопопа Аввакума.
Упала и подняться не могла.
 
 
«Доколе, протопоп, нам эта мука злая?»
– «До самой смерти, Марковна!..» С трудом
Она встает и говорит, вздыхая:
«Добро, Петрович, дальше побредем!»
 

Женский образ в лирике Семеновского сороковых годов заставляет вспомнить Ярославну из «Слова о полку Игореве», над переложением которого поэт работал перед войной. В этом образе, безусловно, есть и черты Богородицы из цикла «Иконостас», вошедшего в первую поэтическую книгу поэта:

 
В радуге Божия горница.
С грустью на землю взирая,
Света святая поборница
Ходит полянами рая.
 
 
Травы сбирает целебные,
Звезды мерцают на плате.
Гимны поют ей хвалебные
Легкокрылатые рати.
 

Она в стихах сороковых годов, неся боль в раненом сердце, не перестает верить в добро и красоту. И именно ее присутствие в жизни поэта вносит ноту благодарности судьбе, какой бы тяжелой она ни была. Недаром лирическое «я» в поздних стихах Семеновского часто переходит в лирическое «мы». Они вместе и в радости, и в горе. Им обоим ведом дух высокого бродяжничества, который делает их свободными от мелкотравчатых страстей:

 
Мы с тобой – совсем бродяги:
Нам бы лишь леса,
Ледяной родник в овраге,
Тропка средь овса.
 
 
Мы с тобой – совсем цыгане:
Спать бы нам в стогу,
Жечь костер в ночном тумане
На сыром лугу.
 
 
И не надо нам богатства,
Лишь бы в смене лет
По дорогам любоваться
Нам на вольный свет.
 

(«Мы с тобой – совсем бродяги…»)

Годы, испытания не сломили «очарованного странника» Дмитрия Николаевича Семеновского. Его негромкий, но такой чистый голос сегодня дорог тем, кто дорожит красотой слова в русской поэзии, благой вестью, заложенной в нем.

Поэзия Семеновского вносит в «ивановский миф» одну из самых светлых красок. Эта поэзия заставляет людей вспомнить о том лучшем, что в них есть…

Недавно в Иваново приехали земляки Семеновского из районного поселка Савино, недалеко от которого находится родина поэта – село Меховицы. Приехали, узнав, что современные вандалы разбили барельеф на доме, где долгие годы жил Дмитрий Николаевич. Теперь памятная доска восстановлена. На ней выбиты слова: «В этом доме с 1923-го года по 1960 год жил настоящий русский поэт Дмитрий Николаевич Семеновский». Может быть, в этой надписи, сделанной земляками поэта, и нарушены какие-то каноны мемориального письма, но по существу сказано правильно.