Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

Глава VIII. Иваново в жизни и творчестве Анны Барковой

Анна Александровна Баркова родилась в Иваново-Вознесенске в 1901 году и прожила в нем до 1922 года. Потом она по приглашению А. В. Луначарского переехала в Москву. Жила в Кремле, работая личным секретарем наркома просвещения. В 1924 году произошел разрыв строптивой Барковой со своим высоким покровителем. Десять лет неустроенной московской жизни. В декабре тридцать четвертого – арест. Пресловутая 58-я статья. Потом – три лагерных «путешествия». География: Караганда, Воркута – Абезь, Кемерово – Иркутск – Потьма. В Москву возвратилась только в 1965 году, где и умерла в 1976 году.

54 года из прожитых семидесяти пяти Баркова прожила вне Иванова. Казалось бы, страшная «неивановская» жизнь должна была вытеснить память о городе, где прошли ее детство и юность, но этого не произошло. И в Москве, и в лагере Баркова постоянно оглядывается на свое ивановское прошлое, находя в нем в какой-то мере разгадку своей трагической судьбы.

Именно Иваново-Вознесенск, дом, где она родилась, настроили ее детскую душу на особое романтическое восприятие жизни. Анюта Баркова возненавидела ивановскую бытовую действительность. В незаконченной поэме «Первая и вторая» (1954), которая писалась в лагере, Баркова так вспоминала город своего детства:

 
Итак: она фабричной гарью
С младенческих дышала дней.
Жила в пыли, в тоске, в угаре
Среди ивановских ткачей.
Родимый город въелся в душу,
Напоминал ей о себе
Всю жизнь – припадками удушья,
Тупой покорностью судьбе.
Там с криком: «Прочь капиталистов!» —
Хлестали водку, били жен.
Потом, смирясь, в рубашке чистой
Шли к фабриканту на поклон.
«Вставай, проклятьем заклейменный!» —
Религиозно пели там,
Потом с экстазом за иконой
Шли и вопили: «Смерть жидам!»
 

Мистическая жуть русской провинции[267]267
  В своих «калужских» дневниках (1946–1947) А. Баркова писала: «Провинция мистически ужасна, была, есть и будет». (Баркова А. Вечно не та. М., 2002. С. 360. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц).


[Закрыть] с ее угарной скукой и судорожными, бессмысленными порывами к какой-то неизвестной, другой жизни – таким предстает Иваново-Вознесенск в этой поэтической зарисовке. Баркова по существу следует здесь за «черным» ивановским мифом, начатым В. Рязанцевым, Ф. Нефедовым, С. Нечаевым.

Что противопоставляется этой действительности? Первое и главное – личное, неповторимое, непредсказуемое я.

Уже с самого раннего детства Баркова чувствовала себя изгоем в окружающем ее мире. Дочь швейцара гимназии, она была нежеланным ребенком в семье, над которой витала мрачная тень вырождения. Четверо детей, родившихся до нее в этой семье, умерли. Анна родилась пятой. Непонятный, странный ребенок:

 
Она была бронзово-рыжей, курносой
И совсем-совсем некрасивой.
И горели только тугие косы
Закатного солнца отливом.
 
 
И глаза туманились ранней думой,
А порой в них лукавство играло.
Безудержно-веселого детского шума
Она всегда избегала.
 
 
И по углам она пряталась дико,
В одиночку смеялась, щурясь,
И тайно стремилась к судьбе великой
И боролась с внутренней бурей.
 

Чувство непокорности окружающей среде с детских лет формировали книги. Об этом Баркова писала в одном из своих лагерных стихотворений:

 
Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
 
 
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
 
 
Только в книгах раскрылось мне странное
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль.
Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра…
 

Ивановская действительность способствовала рождению поэтессы, «золотой, преступной, гордой», которая изначально тяготела к подпольному образу жизни. Едва пристрастившись к чтению, прочитав в пятилетнем возрасте роман Марка Твена «Принц и нищий», Анюта Баркова создает романтическую версию собственной жизни, согласно которой Иваново-Вознесенск – это своеобразный «двор отбросов», куда какие-то злые люди подкинули золотоголовую девочку, родившуюся в прекрасной далекой стране. Рано или поздно девочка вернется на свою истинную родину, где ее ждут и любят.

Позже, учась в частной гимназии Крамаревской (кстати сказать, одной из лучших в городе) Баркова найдет прочную опору для своего подпольного существования. Это – Достоевский, который станет, по словам Л. М. Садыги, «самой большой любовью в ее жизни». Баркова по сути своей была «достоевской натурой, словно соскочившей с какой-то его невероятной страницы»[268]268
  Из письма Л. М. Садыги А. Л. Агееву. Хранится в архиве А. Л. Агеева.


[Закрыть].

Подтверждением этому становится юношеский дневник Анны Барковой и особенно его заключительная часть, названная знаменательно: «Признания внука подпольного человека». Автор дневника предстает здесь личностью, родственной по духу главному герою «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского – герою-парадоксалисту, который более всего ценил «свое собственное, вольное и свободное хотенье, хотя бы самый дикий каприз, свою фантазию, раздраженную иногда хотя бы даже до сумасшествия…»[269]269
  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., Т. 5. С. 133.


[Закрыть].

Судя по дневнику, Баркова уже в это время не приемлет общественного фарисейства, в каких бы формах оно ни выражалось. Ее раздражает лицемерие и трусость обывателей, претендующих на знание конечной мудрости жизни. Юная Баркова – максималистка, которая фанатически верит «во власть и красоту» и хочет «бесконечного могущества, сконцентрирования в себе всего прекрасного, порочного и божественного» (352–353).

Между прочим, в «Признаниях внука подпольного человека» мы обнаруживаем следы чтения Барковой К. Д. Бальмонта. В дневник в качестве символа духовной веры автора вписано стихотворение Эдгара По «Аннабель-Ли» в превосходном (лучшем до сих пор!) переводе Бальмонта.

За великую любовь расплачиваются жизнью… Не только в юности, но и на склоне своей жизни Анна Александровна читала и перечитывала строки этого таинственного произведения:

 
…Ни ангелы неба, ни демоны тьмы
   Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
   Обольстительной Аннабель-Ли.
И всегда луч луны навевает мне сны
   О пленительной Аннабель-Ли.
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
   С незабвенной, с невестой, с любовью моей,
Рядом с ней распростерт я вдали
   В саркофаге приморской земли.
 

Как же видели эту нездешнюю девочку, окружающие? Были ли рядом близкие люди, которые могли бы понять ее? Были. Это, например, Вера Леонидовна Коллегаева – учитель словесности, память о которой Баркова пронесла через всю свою жизнь. Учитель, судя по всему, милостью Божьей. К тому же – красавица. Сохранилась фотография Веры Леонидовны, подаренная Анюте Барковой со следующей надписью: «Мысль оплодотворяется любовью.

Умейте прощать злое в жизни за наличность того добра, которое есть в ней.

Жизнь – самая интересная книга и искусство наблюдать и понимать ее дает не одну скорбь, но и наслаждение.

Моей талантливой ученице Нюре Барковой на добрую память.

От В. К.

19 7/IX – 15.»

В эссе «Обретаемое время», написанном в 1954 году, Баркова вспоминает и о другой своей учительнице (к сожалению, фамилии установить не удалось), к которой девочка питала особую сердечную привязанность: «…жаркий майский день. Я стою у двери, почти новой, тяжелой, щеголеватой, отделанной под дуб, а может, и дубовой. Кнопка звонка. Я с замиранием сердца протягиваю руку к этой кнопке. Тонкий звук где-то в глубине здания. Звук, похожий на колебание серебряной струны. Я не только слухом воспринимаю его, я осязаю его всем телом, осязаю сердцем, болезненно и необычно радостно сжавшимся в напряженный комок. Я знаю, что любовь безнадежна, – смешно ожидать чего-то: ничего не случится… Мне всего 13 лет, я – гимназистка. И я люблю женщину. Она, разумеется, старше меня. Она моя учительница и немка. Я – русская. А уже около года продолжается так называемая „первая мировая война“. Тогда она, конечно, была не первой, а просто мировой войной. Все это чудовищно. Но все-таки сердце щемит не от чудовищности моей любви, а от ее полнейшей безнадежности, обреченности. И в то же время непобедимая, весенняя, мучительная, зовущая куда-то радость в сердце. Тепло-тепло, солнечно-солнечно» (378–379). Видимо, надо было очень дорожить тем далеким чувством сердечной привязанности, чтобы вновь пережить его во всей его глубине через тридцать с лишним лет!

Читая такого рода откровения, невольно вспоминаешь строчку из стихов Блока: «Храню я к людям на безлюдьи неразделенную любовь». Люди, которые понимали Баркову, откликались на зов ее подпольной души, были все-таки чрезвычайно редки. Многие в лучшем случае только могли догадываться о незаурядности этой ивановской гимназистки. А. П. Орлова, учившаяся в той же гимназии, но бывшая на три года старше Барковой, запомнила ее такой: «Огненно-красная, со слегка вьющимися волосами, длинная коса, черные, серьезные, с пронзительным взглядом глаза, обилие ярких веснушек на всем лице и редкая улыбка… Из уст в уста передавались среди гимназисток стихи юной поэтессы. (Я помню ее ученицей 5-го класса.) В них она выражала свое одиночество, отчужденность от подруг иной среды, грустные раздумья о жизни человека из бедной семьи…»[270]270
  Неопубликованные воспоминания А. П. Орловой «Страницы моей жизни». Иваново. 1972. (Хранятся в семье наследников А. П. Орловой).


[Закрыть].

Пройдет пять лет, и та же Орлова увидит Баркову совсем иной: «Прежнюю гимназистку, в зеленой шерстяной, как у всех, форме, я как-то встретила на улице. Теперь внешний вид её меня крайне удивил: видимо, демонстративно она была одета в платье женщины-работницы: длинная, темная, в сборку, юбка, поверх ее – длинная же простая кофта, и главное – на голове черный шерстяной с яркими цветами платок-полушалок, повязанный под булавочку. Длинная медно-красная коса спускалась на спину из-под этого платка. Вид у нее был поистине демократический…». Что же случилось? Случилось многое. Случилась революция…

* * *

Революцию Баркова встретила с восторгом, увидев в ней силу, сокрушающую ненавистные каноны. Ее захватила новизна происходящего. По-новому ощутила тогда Баркова и свой родной город. Он перестал ей казаться провинцией. Иваново-Вознесенк стал открываться молодой поэтессе городом людей, творящих небывалое.

Ее университетом стала газета «Рабочий край». Здесь она работала с 1919 по 1922 год. В штатном расписании газеты Анна Александровна значилась как «хроникер». Писала фельетоны, репортажи, заметки, связанные с жизнью рабочего города. Но душу отводила в стихах, которые публиковала в том же «Рабочем крае» под псевдонимом Калика Перехожая. Что обозначал этот псевдоним? У Даля Калика перехожий – странствующий, нищенствующий богатырь. Таковым и сознавала себя в то время недавняя ивановская гимназистка. Она чувствовала в себе, как она скажет в поздней «маленькой» поэме «Пурговая, бредовая, плясовая», «силы неловкий взлет»:

 
Вспоминаю свой рдяный рассвет.
Он сулил не добро, не добро.
Как дерзко плясало в осьмнадцать лет
На бумаге мое перо.
Казалось – пойду и все возьму.
Смою тоску, злобу и тьму.
Так казалось…
 

У Барковой на всю жизнь осталось благодарное чувство к «Рабочему краю», приобщившему ее к активному участию в литературе. «Три с лишним года моей работы в „Рабочем крае“, – вспоминала поэтесса, – совпали с так называемым „литературным уклоном“ газеты.

Многие теперь обвиняют „Рабкрай“, вынянчивший многих иваново-вознесенских поэтов, за оный „злостный“ уклон. Но мы, поэты (простите за эгоизм), глубоко благодарны газете за этот уклон. Благодаря ему в самое трудное для печати время мы могли многое сказать и художественная продукция наша не осталась под спудом, она увидела свет и нашла свого читателя»[271]271
  Литературное приложение к «Рабочему краю». 1928. 1–7 мая. № 10.


[Закрыть].

Баркова выделялась среди тогдашних ивановских поэтов своей резкой индивидуальностью, которая одновременно и привлекала, и раздражала. Примечательна следующая эпиграмма на Баркову, принадлежащая Авениру Ноздрину и помещенная в рукописном журнале «Пустослов» 1921 года:

 
Души неутоленность
И жажда бытия,
Последняя влюбленность
Замучили тебя.
Ты жертва зла, обмана,
Холодного ума.
О, мученица Анна
Духовного ума.
 

Словно бы комментируя эту эпиграмму, тот же Ноздрин писал в своем дневнике (запись от 4 февраля 1922 года): «Анна Баркова продолжает петь песни своего величия, умело и оригинально она бредит своим Воскресением, а настоящее для нее пока – будни, и будни мучительных казней плетьми, под ударами которых умирают ее песни. Это песни Лазаря в юбке хороши бы были, если бы они ютились и покоились где бы нибудь в интимном альбоме, незатейливой тетрадке, в них они, возможно, могли бы вылежаться и до действительного своего Воскресения. А пока все это нескромно…!»[272]272
  Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. Иваново, 1998. С. 33.


[Закрыть].

Демократа Ноздрина раздражает лирическая исступленность молодой поэтессы, кажущаяся ему душевной нескромностью. Но именно эта исступленность Барковой привлекала к себе Сергея Селянина – ивановского журналиста, критика, поэта, одним из первых откликнувшегося на поэтическую книгу Барковой «Женщина» в рецензии, названной им весьма знаменательно – «Душа неутоленная». Рецензент разглядел главное в поэзии своей землячки: «беспрестанное струение души»… «Ум и сердце – непрерывные враги… Они ведут постоянную вражду между собой. Постоянно расходятся в разные стороны»[273]273
  Селянин С. Душа неутоленная // Новый быт (Иваново-Вознесенск). 1922. № 2. С. 31.


[Закрыть].

Баркова более, чем кто-либо, меняла представление об ивановской поэзии как о поэзии, основанной на известных традициях. И нужен был «человек со стороны», который мог по достоинству оценить уникальность ее поэтического таланта, представив его широкому кругу читателей. Таким человеком стал Анатолий Васильевич Луначарский, круто переменивший течение жизни молодой ивановской поэтессы.

* * *

Известно, что Баркова в пору ее работы в «Рабочем крае» подготовила к печати два поэтических сборника. Оба были предложены Госиздату. Первый из них «Душа неутоленная» получил отрицательный отзыв: «…стихи чужды нашей пламенной творческой эпохе, наводят тоску и уныние»[274]274
  см.: Баркова А. …Вечно не та. С. 512.


[Закрыть]. Зато второй сборник «Женщина» (Пб: Гос. изд..), инициатором издания которого был Луначарский, увидел свет в 1922 году тиражом 6 тысяч экземпляров и сразу же был замечен критикой. Да и как было не заметить эту книгу, если восторженное предисловие к ней написал сам нарком просвещения: «… Посмотрите: А. А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму, – она почти не прибегает к метру, она любит ассонансы вместо рифм, у нее личная музыка в стихах – терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности.

Посмотрите: у нее свое содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острого до боли прозрения до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви»[275]275
  Баркова А. Женщина. Пб., 1922. С. 3.


[Закрыть].

Еще раз напомним, что книга «Женщина» была целиком создана в Иваново-Вознесенске и, следовательно, здесь, как и в неизданной книге «Душа неутоленная», отразились настроения, чувства, навеянные жизнью родного для поэтессы города. И действительно, Баркова творит в своих первых послереволюционных стихах свой «ивановский» миф.

Иваново предстает здесь прежде всего городом, в котором видны приметы наступающего желанного будущего, хотя путь в это будущее чреват личными трагедиями, гибелью природного Я:

 
Перестаньте верить в деревни.
Полевая правда мертва;
Эта фабрика с дымом вечерним
О грядущем вещает слова.
 
 
Мы умрем, мы не встретим, быть может,
Мы за правду полей дрожим,
Слепит очи, сердца тревожит
Нам фабричный творящий дым…
 
 
Эти фабрики «я» раздавят,
Наше жалкое «я» слепцов, —
Впереди миллионы правят,
Пожалеют дети отцов.
 
 
Мы боимся смерти и Бога,
И людских величия масс,
Нас осудят грядущие строго,
Рабских лет прочитав рассказ.
 
 
Поклонюсь же я смерть несущему
И истлею в огне перемен!
Я прильнуть хочу к грядущему
И брожу у фабричных стен.
 

(«Грядущее», 1921)

«Фабричный творящий дым» вселяет в душу лирической героини Барковой великую любовь к тому, кто стал для нее олицетворением революционного города. Сборнику «Женщина» предпослано такое авторское посвящение: «Первую мою книгу, рожденную первой моей любовью, отдаю, недоступный, твоим усталым глазам и рукам, измученным на каторге». «Недоступный» – это Николай Андреевич Жиделев (1880–1950), известный ивановский революционер, один из руководителей стачки иваново-вознесенских рабочих летом 1905 года. После Октября был в Иваново-Вознесенке заместителем председателя губисполкома, председателем губревтрибунала. Вот к нему-то и устремлено революционно-романтическое сердце лирической героини Барковой:

 
Революционер!
Ликующие красные волосы бросаю тебе на грудь.
Пламя бесчисленных вер
В пламени веры твоей я хочу развернуть.
Ты – аскет,
Высокий и бледный, не отмыкающий строгих
     сердечных дверей,
Дай ответ
Жаждущей страсти ликующих красных кудрей!..
 

(«Революционеру»)

Развертывая свои восторги в «пламень веры» возлюбленного, Баркова предстает в «Женщине» то красноармейкой с красной звездой на рукаве, идущей в освободительный бой, то преступницей, взрывающей церкви, то матерью несметных человечеств, устремленных на покорение вселенной. Естественные человеческие эмоции начинают расплываться в дурной бесконечной пролеткультовщине. Реальный город предстает абстрактным революционным пространством, в котором нет места личности. Но в том-то все и дело, что, дойдя до пролекультовского предела, Баркова сама же резко перечеркивает его. Перечеркивает неутоленностью своей души, натурой, которая с детства не приемлет каких-либо догматов. И если войти в глубины «ивановского мифа», созданного молодой поэтессой в послереволюционном Иваново-Вознесенске, то окажется, что в центре его – не внешние приметы города, романтизированного на пролеткультовский лад, а беспокойная душа человека, страдающая на переломе эпох, на переломе двух жизненных пространств.

Одно из самых впечатляющих стихотворений в первом и единственном при жизни Барковой сборнике «Женщина» – стихотворение «Душа течет», которое начинается с обозначения городского пейзажа, отнюдь не придуманного:

 
Каждый день по улице пыльной устало,
Каждый день прохожу.
Но себя, какую вчера оставила,
Не нахожу…
 

Улица, город здесь сами по себе. Более того, они глухи и равнодушны к тому, о чем кричит душа лирической героини Барковой. А кричит она о раздвоенности, о невозможности последнего понимания мира, в котором так много удушливых дней, людского непонимания. И невозможно понять, что будет завтра с человеком, наделенным такой неутоленной душой:

 
Я каждый миг зарождаюсь, каждый миг умираю,
Вечно не та.
Каждый миг навсегда я себя теряю…
Остановиться бы, встать!
Я впадаю в неведомые тихие реки,
Куда-то теку.
И, быть может, себя не узнаю вовеки,
Не убью тоску.
Я воды в течении своем изменяю,
Куда-то льюсь.
Неужели никогда я себя не узнаю,
Не остановлюсь?
 

Течет, двоится не только душа лирической героини Барковой. Течет, двоится ее город. С одной стороны, это город, где с гордым вызовом преступница взрывает церкви и танцует на кладбище, а с другой – город, где, к счастью, не все еще церкви взорваны и можно в одной из них («белой церкви») узреть лик бледного Христа:

 
Словно проструился Он легко
Близ меня в пугающем притворе,
И в закатный скрылся Он покой
С темнотою скорбною во взоре.
 

(«Христос»)

Картины светлого будущего, навеянные фабричным дымом революционного города, сменяются апокалипсическим видением того же родного города, в котором днем голубое небо «сверлят… фабричных труб завывания», а ночью…

 
А ночью вчера на площади
Мне встретился тот, другой.
Он скакал на пламенной лошади,
Она задела меня ногой.
 
 
И прижался к какой-то стене я,
Боязнью странной томимый,
И смотрел не дыша я, цепенея.
Он проскакал величаво мимо.
 
 
В его глазах – отражение взрывов
И звезды царства земного.
Белым огнем пламенела грива
Его коня боевого.
 

(«Куда из этого города скроюсь я…»)

Что это – Конь Блед из Брюсова или доскакавший до фабричного города пушкинский медный всадник? В любом случае – это голос судьбы, сулящий и поэту, и его городу страшные, трагические испытания.

Воительница, амазонка, бунтовщица из книги «Женщина» в какой-то момент чувствует себя великой грешницей, замахнувшейся на естество жизни. И за это ее ждет возмездие, которое, впрочем, она принимает не как наказание, а как возможность искупления своих грехов. В заключительном стихотворении сборника лирическая героиня Барковой предстает в облике прокаженной, одиноко лежащей у безмолвных ворот городских. Отвергнутая людьми, городом, предчувствуя еще большие беды, она тем не менее остается поэтом:

 
Это тело проказа источит,
Растерзают сердце ножи;
Не смотрите в кровавые очи,
Я вам издали буду служить.
Моя песнь все страстней и печальней
Провожает последний закат.
И приветствует кто-то дальний
Мой торжественно-грустный взгляд.
 

(«Прокаженная»)

Здесь не лишним будет напомнить об одной анкете, которую заполняли ивановские литераторы в 1921 году. Баркова тоже не отказалась от анкетирования. На вопрос «Какую обстановку считаете благотворной для литературной работы?» она ответила: «Быть свободной от всех „технических“ работ, быть мало-мальски обеспеченной… А может быть, лучшая обстановка – каторга»[276]276
  Анкета впервые была напечатана Е. Силкиной в газете «Рабочий край» (1988. 13 сентября.).


[Закрыть].

Во всем этом – предчувствие расставания с родным городом. Уход из него. Навсегда. До «каторги» оставалось тринадцать лет. Но прежде ей надо было пройти через Москву.

* * *

Как и многие «местные» талантливые литераторы, Баркова рвалась из Иванова в Москву, надеясь полностью реализовать свое творческое «я» в столице. Перспективы открывались огромные. Луначарский в одном из своих писем к ней (1921 год) предрекал: «Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы…»[277]277
  Письма А. В. Луначарского к поэтессе Анне Барковой / Публ. В. Борщукова // Изв. АН СССР. Отд. лит. и яз. Т. 18. 1959. Вып. 3. С. 255.


[Закрыть] А еще до этого А. Блок признал два ее стихотворения, присланные из Иваново-Вознесенка, небезынтересными…[278]278
  Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М., 1965. С. 464.


[Закрыть]. Ну как было с такими авансами не рвануться в Москву! Но вот что примечательно. Уже при первой встрече с Москвой Баркову охватило недоброе предчувствие, о котором она расскажет в эссе «Обретаемое время»: «…Я иду от Ярославского вокзала до Мясницкой. Грохот трамвая, сиротливость. Одиночество и страх. Мясницкую я воспринимаю почему-то темной, необычайно глубокой и холодной, словно заброшенный колодец. Дом с вывеской МПК – старый, кажется, ампирный – порождает особую скуку и ощущение безвыходности, бюрократической силы и равнодушия нового государства… Первое кремлевское чувство: холод пустого белого большого зала с большим роялем у стены и чувство, вспыхнувшее во мне при звуке чуждого голоса, докатившегося ко мне из-за двери кабинета. „Барский голос!“ – резко и насмешливо отметило это чувство, недоброе, настороженное чувство плебея» (380).

Но если Анна Баркова и чувствовала себя в Москве плебеем, то плебеем в высшей степени своенравным и независимым. Она несла в себе накопленный в Иваново-Вознесенске душевный опыт, который помогал ей выстоять в «не верящей слезам» Москве. И противоборство способствовало ее дальнейшему творческому росту.

В первые московские годы Баркову очень поддерживало эпистолярное общение с ивановскими друзьями. В особенности с Сергеем Алексеевичем Селяниным (1898–1994) и с Клавдией Ивановной Соколовой (1900–1984; с 1923 года – жена С. А. Селянина). Полностью доверяя им, ценя суд ивановцев (в число их, кроме Селяниных, в письме от 3 мая 1922 года отнесена и Вера Леонидовна Коллегаева) «чуть ли не выше всех других судов», Баркова делится с ними самыми сокровенными впечатлениями и замыслами. Москва ее закружила. Она захвачена разнообразием литературной, театральной жизни столицы. Возникают новые сердечные привязанности, напрочь вытеснившие ее ивановскую романтическую «жиделевиаду»[279]279
  См. письмо К. И. Соколовой от 17 сентября 1923 г. в кн.: Баркова А. …Вечно не та. С. 401.


[Закрыть]. Много читает. Много пишет. И все-таки она признается в одном из писем Селянину: «Вид из Кремля на Москву самый прекрасный из видов, а Иваново – город, самый дорогой моему сердцу» (387).

Но почему же в таком случае Баркова с такой неохотой откликалась на приглашения друзей посетить родной край? С течением времени у Барковой проходит то, что можно назвать, романтикой фабричной трубы. Более того, в Москве незадолго до своего ареста она напишет жуткое стихотворение, где воспроизведен вопль одного из тех, кто отдал душу этой самой трубе и был наказан за это:

 
Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу.
Б-б-бу-бу.
Я уже давно в бреду
И все еще чего-то жду.
У-у-у!
И жены были, и дети,
И нет ничего на свете.
Господи, прошу о чуде:
Сделай так, чтобы были люди…
 

Были и причины сугубо личного характера, объясняющие, почему, если она и посещала Иваново, то через силу. В 1921 году у Анны Александровны Барковой умерла мать; в 1922 году скончался отец. На последней странице домашнего Евангелия, где записывались имена умерших членов семьи, Анна Александровна 20 июля 1924 года сделала следующую запись: «Осталась я, Анна, дочь Александра Васильевича и Анны Ивановны. Последняя в семье. Кто запишет мое имя после моей смерти? 1924 г. 20 (7) VII.»[280]280
  Нашелся человек, который вписал в эту книгу скорбную весть о кончине А. А. Барковой. Воспроизводим (впервые) запись в полном виде: «Анна Александровна Баркова, поэтесса, скончалась 29/IV—1976 г. в 8–м часу вечера, от роду ей было 74 года, 9 мес., 12 дней, из них 30 лет (с 1935 по 1965) она провела по тюрьмам, лагерям; трижды осуждалась по ст. 58, а в промежутках скиталась по чужим углам и инвалидным домам».
  Эта запись сделана ее другом, Лениной Михайловной Садыги 18/V—1976.


[Закрыть] Тяжелые хлопоты в связи с продажей родительского дома. Неизбежные встречи с тем землячеством, от которого так пахнет «родным ивановским хлевком» (397), что станет тошно…

Но почему же при всем при этом Иваново – «самый дорогой моему сердцу» город? Дело не только в том, что в нем остались верные друзья. Баркова никогда не забывала, что именно в этом городе она нашла себя, открыла то свое тайное, подпольное «я», с которым позже никогда не расставалась. Ей нужно было это «чертово болото», чтобы, вопреки ему, стать личностью. И в Москве она почувствовала себя сама собой тогда, когда ее первоначальный ивановский исток расширился и углубился.

В письме К. И. Соколовой от 27 июня 1922 года есть короткая, но чрезвычайно важная для понимания «московского» мироощущения Барковой фраза: «Москва – русская азиатка. По мне как раз» (388). Не кремлевским комфортом привлекала ее столица, а тем, что именно здесь Баркова открывает в себе древние родословные корни, связующие её с азиатским началом России. Справедливости ради надо заметить, что уже в «Женщине» это начало давало о себе знать. Например, в стихотворных циклах «Русская азиатка» и «Пляс». Здесь словно бы доносится до нас один из голосов того самого варварского хора, который звучит в знаменитых «Скифах» А. Блока:

 
Я – в монгольской неистовой лихости.
Моя песнь – раздражающий стон,
Преисполненный зноя и дикости
Незапамятных страшных времен.
 

Но в отличие от монументальных блоковских «Скифов» «русское азиатство» Барковой носит более личный характер и во многом связано с ее непосредственной родословной. В Москве она осознает себя в большей степени, чем в Иванове, наследницей духовного опыта своих волжских прадедов и дедов (отец А. Барковой – родом из Кинешмы, и, кстати сказать, его фамилия в метрической книге дочери записана как Борков, через «о» и ассоциируется с бором, с глухим волжским лесом). Творя свой борковско-барковский миф, поэтесса чувствует себя последним, трагическим звеном рода, человеком, наказанным за уход ближних от дедовских истоков:

 
Под какой приютиться мне крышей?
Я блуждаю в миру налегке,
Дочь приволжских крестьян, изменивших
Бунтовщице, родимой реке.
 
 
Прокляла до седьмого колена
Оскорбленная Волга мой род,
Оттого лихая измена
По пятам за мною бредет…
 

(«Под какой приютиться мне крышей?..»)

Отвечая в одном из «московских» писем на колкости подруги относительно благополучия кремлевского существования, в частности, о «придающей важность наркомовской пролетке», Анна Александровна писала: «…Моих истинных затаенных отношений к наркому и его присным не знает никто, кроме известной Вам Веры Леонидовны, меня и моей подушки. Поэтому о пролетках надо упоминать осмотрительно…» (391). И чуть дальше: «Как я посмотрю, ни одна собака хорошенько меня разнюхать не может. Сложный уж очень запах. Если Вы хотите знать, так и быть, открою Вам секрет. Главное для меня сейчас, в двадцать один год, при моем темпераменте, неприятно осложненном скверностью моей физиономии, – это самым грубым, вовсе не „коммунистическим“ образом жить. Понимаете Вы это слово? Не мерехлюндию разводить с остроумным Пьеро (дружеское прозвище С. А. Селянина – Л. Т.), а с медведями ломаться, на быков в красном плаще выходить, любить так, чтобы кости хрустели. А это не удается мне. Если бы удалось, я бы уж черт знает какие горы творчества наворочала» (392). Поэтической иллюстрацией к этому письму может служить стихотворение «Мужичка» (1923):

 
Размашистая походка
И два на кудрях платка,
В глазах веселая сметка,
Большая мужичья рука.
Дубину бы в руки эти,
В уста бы присвист: «Гой!»
В садах белые цветики
Растопчу мужицкой ногой.
Не быть мне серебряной птичкой,
Мой дед убивал быков,
Так могут ли песни мужички
Смеяться и прыгать легко?
С заунывным протяжным кличем
Лесорубщиков и бурлаков
Взорву я песней мужичьей
Уют золотых уголков.
 

Но, идентифицируя свое лирическое «я» через свою дедовскую, заволжскую родословную, Баркова не может освободиться и от того трагического сознания действительности, которое так отчетливо проявилось в ивановскую пору ее работы над «Женщиной», а может быть, и еще гораздо раньше, в ее гимназические времена, когда она писала свои «Признания внука подпольного человека». Никуда она не может уйти «из этого города», где «течет душа» и где любая цельность обманчива. Вот и «мужичка» ее, если вспомнить последнюю строфу одноименного цикла, тонет, захлебнувшись пьяным морозным вином любви, в половодье. Погибает и неистовая героиня пьесы Барковой «Настасья Костер» (1923), по характеру своему очень напоминающая «мужичку».

И та, и другая, чувствуя в себе природную силу, вместе с тем носят в себе ощущение не только собственной греховности, но и греховности окружающего их мира. И та, и другая наделены гордостью и самоистязанием, любовью и ненавистью.

Характер, утверждаемый Барковой в стихах, драматургии, прозе московского периода, оказался глубоко чуждым советской официальной критике. Смотрины молодой ивановской поэтессы, устроенные А. В. Луначарским в Доме печати 5 мая 1922 года, прошли под неодобрительные окрики «неистовых ревнителей» нового искусства. В письме к автору этой книги от 24 июля 1974 года Анна Александровна вспоминала об этом так: «Все обвинения свалились на мою голову: мистицизм, эстетизм, индивидуализм, полнейшая чуждость пролетарской идеологии и, разумеется, „пролетарской поэзии“.

В защиту мою выступил только покойный Б. Пастернак. А Малашкины, Малышкины, Зоревые, Огневые (фамилий я уже не помню) усердно громили меня. И они были правы».

Со временем критические выступления против Барковой усиливаются. Рецензент журнала «Печать и революция» решительно не принимает «нецельный» образ главной героини «эротического разгула»[281]281
  «Печать и революция». 1924. № 2. С. 272. (Автор рецензии – В. Волькенштейн.)


[Закрыть]. И уж совсем в шок повергла критиков повесть Барковой «Серое знамя», которую автор представил в редакцию относительно свободолюбивого тогда журнала «Новый мир», возглавляемого В. Полонским. В рецензии на эту повесть, написанной Н. Замошкиным, с негодованием утверждалось: «…Сильнейшее влияние Достоевского, Л. Андреева, Ницше и др… Это – не красное, не черное и не белое, а серое, сумасшедшее и плоское, мутное знамя… Сплошные парадоксы.