Текст книги "«Ивановский миф» и литература"

Автор книги: Леонид Таганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Таков самый, пожалуй, щадящий по отношению к фабрикантам сказ Кочнева. В других же его произведениях они являются чаще всего как откровенные преступники. Родоначальник династии Бурылиных предстает здесь фальшивомонетчиком, убившим своего наставника («Пальмовая доска»). До смерти доводит жадность предков то ли Куваевых, то ли Грачевых (и те, и другие, по мнению автора книги, – одного поля ягоды) в сказе «Серебряная пряжа», давшем название книге. Примеры такого рода можно множить и дальше. При этом глупо было бы отрицать, что в этой черной мифологии отсутствует жизненная правда. Была и алчность, были и преступления. Все это прекрасно показано, например, в романах М. Горького «Фома Гордеев», «Дело Артамоновых», но здесь не умаляется величина личности первонакопителей, талантливость натуры промышленных людей. А именно с таким умалением мы сталкиваемся во многих «ивановских» повествованиях о фабрикантах, на что в свое время справедливо указал в своем дневнике А. Е. Ноздрин, один из тех, кто в 1905 году в качестве председателя Иваново-Вознесенского общегородского Совета рабочих депутатов возглавлял борьбу за социальную справедливость. Ноздрин критиковал книгу И. Волкова «Ситцевое царство» за то, что ее автор не нашел «в описываемых им старых ивановца ни одной человеческой черты.

Никто у него по-человечески не говорит, ни один не имеет того, что называется, например, бородой, у него вместо бороды непременно фигурирует бороденка и т. д., и т. п.

Деловой атмосферы, начинания дел с грошей и как эти гроши потом превращались в миллионы, у него совсем не чувствуется. Люди по фабрике ходили зверями, ругались по-извозчичьи, вербовали шпионов, обучали всему этому свою администрацию, и это пока все, что сказал Волков о создателях „Русского Манчестера“»[63]63
  Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. Иваново, 1998. С. 96–97.


[Закрыть]. С сожалением должны констатировать, что до сих по-настоящему глубокого, психологически многомерного художественного произведения, связанного с типом ивановского фабриканта, мы еще не имеем, хотя научные, публицистические подступы к нему в последнее время сделаны.

* * *

По крайней мере две фигуры фабрикантов крупно обозначились в нынешней краеведческой литературе Иванова. Это Яков Петрович Гарелин (1820–1890) и Дмитрий Геннадьевич Бурылин (1852–1924).

Основательную книгу о первом написал доктор исторических наук К. Е. Балдин. Уже в самом ее названии чувствуется широкий масштаб деятельности этого ивановского фабриканта: «Яков Гарелин: предприниматель, историк, меценат» (М., 1993). Автор книги, как говорится, с фактами в руках доказывает, что Яков Петрович по праву носил звание потомственного почетного гражданина и на его счету сотни добрых дел, направленных на улучшение жизни родного Иванова. В их числе коренное преобразование ткацкого оборудования (превращение мануфактуры в фабрику), громадная социально-культурная деятельность, способствующая превращению села Иванова в город Иваново-Вознесенск. По его инициативе здесь открывается больница мастеровых и рабочих, публичная библиотека. В 1853 году на средства мецената издается сборник документов, собранных шуйским историком-краеведом В. А. Борисовым «Старинные акты, служащие преимущественно дополнением к описанию города Шуи и его окрестностей». А в 1885 году увидела свет книга самого Гарелина «Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад», ставшая, по существу, первым основательным краеведческим исследованием истории «русского Манчестера». Лучшим памятником Я. П. Гарелину стало переиздание этой книги в 2001 году, инициированное Ивановской городской администрацией.

Еще при жизни владимирский краевед К. Н. Тихонравов назвал Якова Петровича Гарелина «благородным соревнователем успехам истории»[64]64
  Цит. по кн.: Балдин К. Е. Яков Гарелин: предприниматель, историк, меценат. М., 1993. С. 77.


[Закрыть]. К таким же «соревнователям» можно отнести и Д. Г. Бурылина. Отрытый им в 1914 году «Музей промышленности и искусства» стал одной из самых ценных достопримечательностей Иваново-Вознесенска. На основе музейных материалов, собранных Бурылиным, впоследствии было создано еще три музея. Но с каким трудом шла гражданская реабилитация этого замечательного деятеля! Миф о Бурылине как о фабриканте-кровопийце, для которого музей был чуть ли не нелепой причудой толстосума, насаждался при советской власти историками, писателями, журналистами. Напрочь было забыто, с каким уважением относились к Дмитрию Геннадьевичу, например, И. В. Цветаев, К. Д. Бальмонт и другие известные в России люди, сумевшие по достоинству оценить его культурный подвиг. Но, слава Богу, время все расставило по своим местам. За последние пятнадцать лет многое сделано, чтобы очистить имя Д. Г. Бурылина от скверны, поставить его в один ряд с такими славными именами, как П. М. Третьяков, С. И. Мамонтов, С. Т. Морозов. В этом плане весьма показательна книга А. А. Додоновой «Дмитрий Геннадьевич Бурылин» (Иваново, 1997), где подробно и живо рассказывается о жизни и деятельности замечательного ивановца. В эпиграф к этой книге вынесено его следующее признание: «Музей – это моя душа, а фабрика – источник средств для жизни и его пополнения…».

В книге А. Додоновой содержатся интереснейшие сведения о родословной Д. Г. Бурылина, в частности, о его деде – Диодоре Андреевиче, личности крупной и талантливой. Автор цитирует его своеобразное духовное завещание, обращенное к сыну и бережно хранимое внуком: «Жить не зависит от нас, а хорошо жить от нас зависит. Познания свои должно употреблять на истинную пользу и благо своих ближних и Отечества. Доверчивость, качество благородное и великодушное, существует в одних чистых душах. Тщетно суетный и развращенный свет старается делать ее смешною, опасность ее предпочтительней несчастий, следующих за противным ей пороком. Доверчивые люди бывают иногда обмануты, но те, кои проводят жизнь в недоверчивости, находятся беспрестанно в жалостном состоянии. Надежда на Бога есть лучшая подпора в жизни. Несчастия научают нас Благоразумию»[65]65
  Додонова А. Дмитрий Геннадьевич Бурылин. Иваново, 1997. С. 16.


[Закрыть]. Д. А. Бурылин вышел из раскольнической среды, и добрая человеческая закваска, порожденная ею, безусловно, дает о себе знать в этой записке. Внук взял, как следует из книги Додоновой, лучшее, что было у деда, в том числе и саму его жизненную философию. В этом убеждаешься, читая завещание Дмитрия Геннадьевича, написанное в 1899 году, которое он адресует жене Анне Александровне: «…Я прошу тебя, добрая жена моя, дать детям нашим надлежащее воспитание и образование, приучить их к труду, быть всегда справедливыми и честными, а вам, дети мои, вменяю в обязанность оказывать матери своей беспрекословное во всем послушание, повиновение, уважение, исполнять все ее распоряжения и жить между собою и с нею, матерью, в полном согласии и любви»[66]66
  Там же. С. 32.


[Закрыть]. Желание войти во внутренний мир Бурылина выгодно отличает книгу А. А. Додоновой от тех нейтральных краеведческих работ, где личностное начало в истории считается чем-то второстепенным, тогда как именно оно, это начало, и побуждает к тем или иным делам и поступкам. И не было бы, например, в ивановском мифе четкого и яркого «толстовского следа», если бы не Дмитрий Геннадьевич Бурылин. Но на этом надо остановиться подробней[67]67
  История взаимоотношений Бурылина с Л. Н. Толстым и его близкими наиболее подробно изложена в статье: Розанова Л. А., Таганов Л. Н. Вокруг Л. Толстого и его близких // Лев Толстой и его современники: Ученые записки Ивановского государственного пединститута. Т. XXIX. Иваново, 1962. В дальнейшем автор будет опираться на материалы этой статьи без особых на нее ссылок.


[Закрыть].

В 1884 году Бурылин послал Толстому письмо, где спрашивал совета относительно воспитания своих детей. После того, что мы узнали о нравственных устоях ивановского фабриканта, это не кажется странным, а, напротив, предвзятым представляется мнение тех краеведов, которые считали, что Бурылин стремился к знакомству с Толстым с одной целью: заполучить автограф великого писателя. Да, конечно, создатель будущего музея мечтал иметь коллекцию толстовских материалов и, в частности, обращался в 1907 году к Толстому с просьбой о приобретении для музея портрета Льва Николаевича. Но тот же Бурылин прекрасно понимал, что Толстой может проявить интерес к нему и его делу лишь в том случае, если почувствует в адресате интересную, значительную личность. Поэтому, наверное, Дмитрий Геннадьевич, не получив из Ясной Поляны положительного ответа на свои первые запросы, особо отчаиваться не стал, веря, что рано или поздно его встреча с любимым писателем состоится.

В канун толстовского юбилея, восьмидесятилетия великого писателя, Д. Г. Бурылин послал в Ясную Поляну приветственный адрес, где, между прочим, говорилось о намерении фабриканта открыть в Иваново-Вознесенске публичную народную читальню. После этого Бурылин получает через секретаря Толстого персональное приглашение на посещение Ясной Поляны, куда он и прибывает 9 ноября 1908 года. Здесь он удостаивается личной встречи со Львом Николаевичем и Софьей Андреевной. О некоторых подробностях этой встречи мы узнаем из «Книги собственноручных расписок посетителей музея», которую Бурылин в предчувствии знаменательного для него события возил в Ясную Поляну. Предчувствие не обмануло Дмитрия Геннадьевича. Толстой оставляет в «Книге…» следующую запись: «Желаю успеха устройству читальни для жителей Иваново-Вознесенска. Лев Толстой. 9 ноября 1908». Затем следует приписка жены Л. Н. Толстого: «Охотно присоединяюсь к желанию Льва Николаевича и сочувствую доброму делу. София Толстая. Ясная Поляна». Но только автографом встреча не ограничилась. Судя по бурылинской записи в «Книге…» (записи крайне неразборчивой и до сих пор до конца не расшифрованной), Бурылину посчастливилось разговаривать с Толстым «с глазу на глаз» в рабочем кабинете писателя, и эта беседа касалась весьма важных проблем как для хозяина, так и для гостя. Так, например, в какой-то момент разговор коснулся веры в Бога, и Толстой заметил (цитирую запись Бурылина): «Говорят обо мне, что я неверующий. Нет. Я считаю, что кто не верит существованию Бога, тот и есть несчастнейший человек». Когда же речь зашла о благих намерениях фабриканта, то Толстой одобрил их, сказав, что желание открыть музей и читальню «не пропадут бесследно и что общение людей – Великое дело».

После встречи Бурылина с Толстым между Иваново-Вознесенском и Ясной Поляной налаживается более или менее постоянная связь. С конца 1908 года и вплоть до Октябрьской революции Бурылин регулярно посылал в Ясную Поляну мануфактуру с целью помочь членам толстовской семьи в их благотворительной деятельности. Сохранились отклики на такую посылку. «Многоуважаемый Дмитрий Геннадьевич, – пишет Бурылину Софья Андреевна Толстая в письме от 21 ноября 1908 года, – получили мы с Львом Николаевичем Ваши любезные письма и подарок яснополянским крестьянским детям. Очень благодарим Вас за Ваши добрые к нам чувства и за желание сделать нам приятное…

Сегодня я уже осчастливила 8-ми летнюю горбатенькую сиротку, которая во всю жизнь не имела ничего нового, а носила перешитые лохмотья своих старших сестер. И я сказала ей, что это не мой подарок, а прислал один добрый человек, Дмитрий Геннадьевич».

Считая себя не чужим для толстовской семьи, Бурылин в письме от 15 января 1910 года сообщает не только об очередной посылке мануфактуры, но и приглашает Льва Николаевича и Софью Андреевну на свадьбу своего сына. Толстой ответил кратким, но теплым письмом, где благодарил за ситец «для голопузых», а молодым желал «чистой и честной жизни»[68]68
  Письмо полностью опубликовано в кн.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное изд. Т. 81. С. 51.


[Закрыть]. Следы общения Толстого с Бурылиным можно найти и в дневнике великого писателя. В частности, в дневниковой записи от 20 января 1910 года читаем: «Была жалкая солдатка. Дал ситца»[69]69
  Там же. Т. 58. С. 10.


[Закрыть]. Речь, по-видимому, идет именно о бурылинском ситце. Подтверждением этого может служить письмо дочери Толстого Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой, датируемое все тем же 20 января 1910 года, где, между прочим, говорилось: «На днях за обедом здесь мои родители Вас добром поминали и говорили о той радости, которую Вы очень многим доставили Вашими подарками».

В день смерти Толстого Д. Г. Бурылин был там, где умер писатель. В ту же «Книгу…», где хранится толстовский автограф с пожеланиями устройства читальни в Иваново-Вознесенске и запись о беседе с писателем в его рабочем кабинете, Дмитрий Геннадьевич вписывает такие скорбные слова: «На станции Астапово. Скончался великий Мыслитель и Писатель земли Русской, гордость народная, Граф (Лев Николаевич Толстой)».

После смерти Толстого Бурылин, создавая своеобразный памятник писателю, ведет большую работу по собиранию особой «толстовской коллекции». Софья Андреевна Толстая и другие близкие Толстому люди вносят свой вклад в эту работу. Из Ясной Поляны идут автографы, всевозможные издания писателя. Самим Бурылиным было создано уникальное собрание газетных и журнальных публикаций, связанных с болезнью и смертью великого писателя. В музее хранилось не менее пятнадцати папок с таким материалом, именуемом «Отзывы печати о Л. Н. Толстом».

В конце концов «толстовская коллекция» разрослась до такой степени, что Бурылин выделил в своем музее особую «комнату Толстого». О ее ценности в свое время писал известный литературовед Н. Ф. Бельчиков[70]70
  Бельчик(ов) Н. Толстовская комната в музее б. Бурылина // Рабочий край. 1919. 20 мая.


[Закрыть].

Близкие Толстого по достоинству оценивали музейную деятельность Д. Г. Бурылина. В 1912 году в музее побывал сын Толстого Андрей Львович, с женой Екатериной Васильевной. В «Книге посетителей музея» остались следующие записи: «Благодарю за удовольствие, доставленное осмотром Вашего музея. А. Толстой. 15 августа»; «Провела чудесные часы, осматривая Ваши редкостные коллекции. Е. Толстая». А в апреле 1916 года музей посетила С. Стахович, «свой» человек в толстовском доме. В той же книге она записала: «Как ни спешно мне пришлось осмотреть Ваш музей, он произвел на меня большое впечатление». В курсе музейных дел Бурылина была Софья Андреевна Толстая, которая до конца своей жизни переписывалась с Дмитрием Геннадьевичем. Причем эта переписка со временем приобретает все более «домашний» характер. Особенно показательно в этом плане последнее письмо Софьи Андреевны, которое имеет смысл привести здесь полностью:

«24/7 мая 1919 г.

Многоуважаемый Дмитрий Геннадьевич, благодарю Вас за поздравления с праздником и за то, что не забываете нас и в то трудное время, в которое мы живем. Я долго не отвечала Вам потому, что страдала глазами, и теперь постоянно чувствую ослабление зрения, что крайне тяжело. Живется грустно, главное потому, что не имеем известий от 3-х сыновей уже довольно давно: один уехал в Америку, другой в Швецию, третий с женой и 7-ю детьми – на Кавказ. Еще сын, старший, уже тоже старик, 55 лет, живет в Москве с женой и вместе со всеми жителями Москвы голодает, все продает, но и денег у него скоро не будет. Меня, в память Льва Николаевича, еще не обижают, и я имею пока достаточно пропитанья. Но когда все, что я имею, съедят, – не знаю, как будем кормиться.

Очень много живущих в Ясной Поляне: моя дочь с внучкой, моя сестра, семья в 8 человек (4 прислуги в том числе) и, кроме того, князь с княгиней – Оболенские, родственники Льва Николаевича, доктор Сергеенко с сыном, 9 человек служащих в доме и 12 по экономическому хозяйству – всего персонала до 52 человек, и не знаю, прокормлю ли я всех, и что будем делать, когда все будет съедено.

Кто у Вас „Правительство“?

Вчера моя дочь ездила по соседству в отнятые у владельцев дома и там застала 70 детей, сирот, за обедом. Это было бы хорошо, если б кормили сирот; а отнимать у одних, чтобы давать другим – мне кажется странным и не совсем справедливым. Что у Вас, цел ли Ваш музей?

Желаю Вам, как и всем пострадавшим за это время русским людям, всего лучшего и доброго здоровья. Уважающая Вас Гр. С. Толстая».

Это письмо пришло в то время, когда у Д. Г. Бурылина начинаются большие трудности в жизни: национализируется его фабрика, а потом – музей. Бурылин оказывается без средств к существованию. Дальше – больше. Муниципализируется родовой дом Бурылиных, и большая бурылинская семья вынуждена была жить в его полуподвальном помещении. В книге А. Додоновой приводится прошение Бурылина от 23 октября 1923 года в президиум Ивановского губисполкома, где он просит учесть его заслуги в создании музея и вернуть ему прежний дом. Дом, конечно, не вернули. Более того, в конце 1923 года Бурылина напрочь выселили из собственного дома. Потом обвинили в укрывательстве музейных вещей для личного использования, отстранили от должности главного хранителя музея. В общем, сделали все, чтобы запятнать репутацию человека, внесшего непереоценимый вклад в культуру родного края, в культуру России в целом.

Накануне открытия бурылинского музея в адрес его создателя пришло письмо от историка М. М. Бородкина, где были такие слова: «Славный памятник Вы воздвигаете себе в Иваново-Вознесенске! Не раз еще в долготу дней „спасибо сердечное“ скажет Вам родной русский народ, когда придет в разум истинный и самосознание его окрепнет»[71]71
  Цит. по ст.: Соснина Е. Русские меценаты // Рабочий край. 2002. 15 февраля.


[Закрыть]. Хотелось бы думать, что «время разума» не минует нас и мы сможем отдать долг таким людям, как Я. П. Гарелин, Д. Г. Бурылин. Причем этот ряд промышленников, фабрикантов, содействовавших развитию культуры Ивановского края может и должен быть значительно расширен.

Глава III. С. Г. Нечаев в «ивановском» контексте

Какое место занимает С. Г. Нечаев (1847–1882) в контексте ивановской жизни? Казалось бы, легендарный создатель «Народной расправы» должен стать объектом повышенного внимания со стороны ивановских краеведов. Ведь в плане всемирной известности этот уроженец села Иванова далеко превосходит своих знаменитых земляков. Его знали Герцен, Огарев, Бакунин. От «нечаевского дела» оттолкнулся в своем романе «Бесы» Ф. М. Достоевский. О нем сочувственно отзывался Ленин. О Нечаеве размышляли Бердяев и Камю. Такое шило трудно утаить в местном историческом мешке. И, тем не менее, до самого последнего времени ивановское явление Нечаева носило какой-то миражный характер. Вроде бы оно и есть, а вроде и нет его.

Вполне объяснима потаенность этого явления в дореволюционном Иванове. О государственном преступнике Нечаеве ивановцы не могли открыто говорить по той простой причине, что все, кто с ним был с ним связан (а таких было немало!), подвергались остракизму, вплоть до тюремного заключения. Один из наиболее демократически настроенных ивановцев, учитель, публицист Н. М. Богомолов в письме к писателю Ф. Д. Нефедову свидетельствовал 1 мая 1870 года: «Два раза был здесь (в Иванове – Л. Т.) прокурор Вл. Окр. Суда – зачем не знаю, но можно думать, что все по этому пакостному Нечаевскому делу. Сколько тревоги и сколько расходов наделала эта свинья»[72]72
  Письма разных лиц к Ф. Д. Нефедову // Труды Владимирской Ученой Архивной Комиссии. Владимир, 1917–1918. Кн. 17. С. 73.


[Закрыть]. А в следующем послании тому же адресату Богомолов пишет насчет последствий «нечаевского дела» так: «В настоящее время, в виду возмутительных последствий, истекающих из инициативы подлецов Нечаева и Орлова, я стал еще замкнутее, и мысль, что эта нравственная и умственная сволочь своими руками взялась комкать судьбы людей, если и не особенно чем-нибудь не отличающихся, то трудолюбивых и честных, произвела на меня чисто физическое действие, вызвавшее особенное патологическое состояние, под влиянием которого я обретаюсь в данный момент»[73]73
  Там же. С. 106.


[Закрыть]. Заметим, что Н. М. Богомолов, как и Ф. Д. Нефедов, были в известном роде учителями Нечаева, любили и уважали его до известного периода. И если уж их реакция на «нечаевское дело» была столь панически-отрицательной, что же говорить о других? Нечаев действительно, как писал Н. Бердяев, «напугал всех»[74]74
  Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 52.


[Закрыть]. И, может быть, больше всех напугал ивановцев. Но не навсегда.

Со временем, по мере нарастания революционных событий, память о Нечаеве в Иванове начинает все в большей мере освобождаться от негатива, связанного с последствиями «нечаевского дела». Фигура создателя «Народной расправы» постепенно героизируется, и пиком здесь становятся 1920-е годы. Именно тогда увидели свет наиболее ценные работы о его связях с «малой родиной». В них делается решительная попытка пересмотреть представление о Нечаеве как о главном «бесе» России, злодее, негодяе и представить его в трагическом ореоле страдальца, ринувшегося одним из первых в силу «нетерпения сердца» в борьбу за народное счастье.

Особую активность в утверждении такого взгляда на Нечаева проявлял А. Е. Ноздрин. Характерна в данном случае его дневниковая запись от 7 мая 1924 года. В ней идет речь о собрании краеведов, посвященном ивановскому периоду в жизни Нечаева и, в частности, о докладе П. М. Экземплярского, где говорилось о дружбе и совместной работе Нечаева и Нефедова «по обслуживанию ивановцев в деле обучения грамоте», которая, по мысли докладчика, являлась «по времени одной из первых страниц нашего рабочего движения». Все это горячо принимается Ноздриным. Что не принимается? Автора дневника шокировало слово «шарлатан», высказанное в свое время народовольцами в адрес Нечаева. Ноздрину сделалось «совсем нехорошо», когда он услышал это слово. В дневнике представлены тезисы «защитной» речи автора: «[Если] в революционном словаре наших дней Степан Разин и Емельян Пугачев идут под знаком не разбойников, а народных заступников, то какое право мы имеем Нечаева называть шарлатаном, не дав в этом случае должного отпора народовольцам?.. Вопрос о Нечаеве из стадии неопределенных тем ивановцам надо вывести на путь более твердого определения, что Нечаев был величайшим революционером, и в словаре наших дней он должен носить имя искреннего народного заступника»[75]75
  Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. Иваново, 1998. С. 53.


[Закрыть]. И это пишет «почвенный» демократ, которого трудно заподозрить в политической конъюнктуре. Пишет человек, чуть раньше сокрушавшийся в том же дневнике по поводу того, что «человечество одолевает кровь»[76]76
  Там же. С. 37.


[Закрыть]. Откуда такая аберрация зрения? Не мог же Ноздрин не слышать об убийстве студента Иванова, не читать «Бесов» Достоевского? Знал и читал. Но Ноздрин, как никто, был знаком с ивановской родословной Нечаева. Автор дневника встречался с людьми, которые еще помнили «величайшего революционера» совсем юным человеком. Да и сам Ноздрин, родившийся в 1862 году, теоретически мог встречаться с ним. И этот «ивановский Нечаев» разительно не совпадал с Петром Верховенским – главным героем романа «Бесы», прообразом которого принято было считать Нечаева. Не совпадали условия воспитания, манера поведения, речь, портрет, наконец. В «ивановском Нечаеве» Ноздрин и другие ивановцы находили многое, идущее от судьбы их родного города. Происходила демифологизация литературного «беса». Творилась легенда о первом ивановском революционере, предрекшем появление «самого советского города» в России.

Разумеется, провинциальный характер этой легенды был налицо. Но в какой-то момент все это поощрялось новой властью. Важным моментом здесь становится переименование в Иванове улицы Пятницкой в улицу Нечаева и открытие мемориальной доски на доме, где он жил. Произошло это в 1927 году. Но дальше начинается непонятное.

Творимая ивановцами легенда о «народном заступнике» Нечаеве постепенно угасает. Ее все меньше склонна поддерживать новая власть. Ноздрин, написавший в начале 1930-х годов книгу о Нечаеве, названную им «Сын народа», напечатать ее не смог. Рукопись сгинула в архивах какого-то московского издательства. Имя Нечаева почти исчезает со страниц местной печати вплоть до девяностых годов. Однако (вот странность!) до середины 70-х годов улица Нечаева и мемориальная доска на его доме остаются. Чем можно объяснить такое двусмысленное положение? Думаю, что объяснение кроется в общей политической двусмысленности в отношении к Нечаеву при советской власти. С одной стороны, Нечаев был явно дорог ее вождям, хотя они предпочитали об этом не распространяться. Показательно, что в полном собрании сочинений В. И. Ленина имя Нечаева ни разу не упоминается. Зато остались воспоминания В. Д. Бонч-Бруевича, в которых «самый человечный человек» предъявляет счет к «омерзительному, но гениальному» роману «Бесы», содержащему, по мнению Ленина, клевету на Нечаева и способствовавшему тому, что даже «революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, что этот титан революции обладал такой силой воли, таким энтузиазмом, что и в Петропавловской крепости, сидя в невероятных условиях, сумел повлиять на окружающих солдат таким образом, что они всецело ему подчинились»[77]77
  Бонч-Бруевич В. Д. В. И. Ленин о художественной литературе // Тридцать дней. 1934. № 1. С. 18.


[Закрыть]. Далее Ленин говорит, согласно воспоминаниям Бонч-Бруевича, об особом таланте Нечаева «всюду устанавливать навыки конспиративной работы». Наибольший восторг испытывает Ильич, вспоминая «потрясающие формулировки» Нечаева. Например, его ответ на вопрос: «Кого же надо уничтожить из царствующего дома?». Ответ такой: «Всю большую ектению». Далее идет следующий ленинский комментарий: «Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно для каждого человека, жившего в то время в России, когда православие господствовало, когда огромное большинство так или иначе, по тем или иным причинам, бывало в церкви, и все знали, что на великой, на большой ектении вспоминают весь царский Дом, всех членов семьи Романовых. Кого же уничтожить из них? – спросит себя самый простой читатель. – Да весь Дом Романовых, – должен он был дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности!»[78]78
  Там же.


[Закрыть]

Ленинская оценка Нечаева как титана революции вполне могла служить охранной грамотой для ивановцев, возвеличивающих своего земляка до звания «величайшего революционера». Но здесь обнаруживается одна неувязка. Ивановцы пытались, «очеловечить» Нечаева, снять с него ореол кровожадности. Ленин же, защищая Нечаева от Достоевского, не только не снимал этого ореола, но усиливал его, восхищаясь, как «просто до гениальности» решал «титан революции» вопрос об уничтожении Дома Романовых. В сущности, за этим стояло признание правоты Достоевского, подчеркивающего в своем романе бесовскую суть нечаевщины. Власть не могла хотя бы интуитивно не чувствовать этого, а потому ленинское высказывание из воспоминаний Бонч-Бруевича цитировалось нечасто и воспринималось как некая периферия идейного наследия вождя революции. Улица Нечаева в провинциальном Иванове (единственная в России) вполне соответствовала такому политическому раскладу. Логика здесь, вероятно, была такая. Пусть (на всякий случай!) среди многочисленных улиц города Первого Совета, носящих большевистские имена, будет и улица Нечаева. Советский обыватель вряд ли станет докапываться, в чем отличие одного революционера от сотни других, и тем более сопоставлять Нечаева с Петром Верховенским из запрещенных «Бесов». Таким образом, эта ивановская улица становилась тайным признанием родства новой власти с нечаевщиной, одобряемой Лениным.

В канун пятидесятилетия Октября улицу Нечаева переименовали в улицу Варенцовой в честь зачинательницы социал-демократического движения в ивановском крае, славной большевички, чей памятник и по сей день возвышается на одной из площадей Иванова. Нечаевский дом с мемориальной доской был разрушен. Никакого объяснения на этот счет сделано не было. Можно только догадываться, что побудило местные власти пойти на столь решительный шаг. Дело, видимо, заключалось в следующем. Начиная с «оттепельного» времени (середина 1950-х годов) либеральная часть советского общества все настойчивей ищет нравственное оправдание революции, и с этим не могли не считаться даже самые отъявленные консерваторы-сталинисты. Сама жизнеспособность тогдашнего советского государства во многом зависела от демонстрации его гуманистического потенциала. Следовало доказать всему миру: оставаясь верным основным положениям марксизма-ленинизма, советское общество освобождается от крайних представлений о революционном развитии. Цель не всегда оправдывает средства. В разряд крайностей заносится и нечаевщина, которую наконец-то признали за опасную реальность. Изменяется отношение к «Бесам» Достоевского. Этот роман перестает зачисляться в разряд антиреволюционных произведений. Было признано, что здесь отражены реальные явления, связанные с проникновением в революционную среду, в целом представленную честными и самоотверженными людьми, таких типов, как Петры Верховенские и Шигалевы, «скрывавшие под маской ультралевых, мнимо революционных фраз свое истинное лицо честолюбивых и нечистоплотных представителей деклассированной мелкобуржуазной богемы»[79]79
  Фридлендер Г. М. Ф. М. Достоевский // История литературы: В 4 томах. Л., 1982. Т. 3. С. 737.


[Закрыть]. Кстати сказать, на этой волне отрицания безнравственного элемента в революционном движении возникает интересная романистика. Здесь можно вспомнить «Глухую пору листопада» Ю. Давыдова, «Лунина» Н. Эйдельмана, «Нетерпение» Ю. Трифонова и др.

Местные власти, втихую ликвидировав улицу Нечаева, рассчитывали на то, что утраты никто не заметит. Но при этом явно недооценивался эффект «запретного плода». Интерес к Нечаеву после переименования улицы не только не исчез, но, напротив, подтолкнул думающую часть ивановцев к весьма оригинальной идее. Помню, как в узком вузовском кругу (дело было в начале восьмидесятых годов) было высказано предложение открыть в Иванове в дополнение к музею Первого Совета рабочих депутатов «черный музей революции», связанный с жизнью и деятельностью Нечаева. «Как жаль, – воскликнул один из присутствующих, – что поспешили разрушить дом, где жил Нечаев! Вот идеальное место для такого „черного музея“!» Впрочем, утопичность такого рода проектов тогда сознавалась довольно остро, а потому широкой огласке идея «черного музея революции» не предавалась.

Казалось бы, эта идея должна бы была получить свое развитие в эпоху перестройки и гласности, когда уже ничто не мешало историкам, литераторам, краеведам развернуть нечаевскую тему в сторону борьбы с тоталитаризмом, сталинщиной, откровенно признав, что Иваново – родина Первого Совета – так или иначе содействовало появлению такой зловещей фигуры, какой виделся Нечаев передовой общественности. Но здесь случилось неожиданное. Вдруг оказалось, что именно ивановский дискурс в раскрытии нечаевской судьбы делает эту фигуру куда более сложной и трагической, чем это представлялось раньше. Доказательство этому – появление трех книг: «Соломенная сторожка» Ю. Давыдова (1986), «Без креста» В. Сердюка (1996), «Нечаев» Ф. Лурье (2001). Каждое из этих сочинений отталкивается от ивановской родословной Нечаева (вот где пригодились публикации 1920-х годов!), и теперь нам предоставляется хорошая возможность, опираясь на названные произведения, подключая к ним другие историко-литературные, краеведческие материалы, увидеть формирующиеся на наших глазах новые очертания мифа о знаменитом ивановце. Причем в данном случае равнодействующими началами становятся не только сам Нечаев, но и мифологический образ села/города, где он родился и сформировался как личность.

Чрезвычайно важным представляется то обстоятельство, что детство и ранняя юность Нечаева (т. е. сороковые – шестидесятые годы XIX века) приходятся на тот период жизни села Иваново, когда оно все в большой степени становится тем пространством провинциальной России, в котором раньше, чем где-либо, в грубо материализованном виде предстают новые черты российской истории на ее маргинальном повороте в капиталистическое (а далее в социалистическое) будущее. Уже в начале XIX века Иваново было селом, которое по своей фабрично-текстильной значимости не имело себе равных в России. Академик В. П. Безобразов в «физиологическом очерке» «Село Иваново», помещенном в 1864 году в журнале «Отечественные записки», называл описываемое им село выскочкой, на которое «злобно и завистливо смотрят все соседи»[80]80
  Безобразов В. П. Село Иваново. Общественно-физиологический очерк (посвящается Н. Я. Данилевскому) // Отечественные записки. 1864. № 1. С. 270.


[Закрыть]. Вводя в свой очерк местную пословицу «богат и хвастлив, как ивановский мужик», Безобразов писал: «В этом последнем слове… заключается… магическая для нас заманчивость и главный интерес Иванова: весь этот мануфактурный мир, этот русский Манчестер создан единственно русскими крестьянами, и причем еще крепостными крестьянами»[81]81
  Там же.


[Закрыть]. Результат потрясающий: Иваново, построенное мужиками-раскольниками, становится «золотым дном» и по своему богатству превосходит многие крупные города России. Но тот же Безобразов и другие почитатели села Иваново не могли не признать, что к середине XIX века именно здесь, в прославленном русском Манчестере, вызывающе наглядно проявилась энтропия природно-нравственного начала русской жизни, порожденная тем же самым фабричным прогрессом. Пассионарный дух мужиков-раскольников, первостроителей села Иваново, постепенно развоплощается, становится фабричным делом, которое плодит страшную нищету, бесправие и преступность. Надежда Суслова, первая в России женщина-доктор медицины, имеющая возможность наблюдать ивановскую жизнь 1860-х годов, писала в одном из писем: «Никогда я не забуду виденного там! Какая страшная картина! На одной, или низшей ступени выдвигаются личности…, обратившиеся в машины, движимые чужим произволом, на высшей – дикие деспоты-скоты, оскверняющие собой человеческий образ, торгующие достоинством, честью. Ужасное зрелище!..»[82]82
  Цит. по: Капустин Н. В. Ф. Д. Нефедов и Иваново // Литературное краеведение: Фольклор и литература земли Ивановской в дооктябрьский период. Иваново, 1991. С. 48.


[Закрыть].