Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Так вдали, в глуши, в Сибири,

На народ смотрел народ —

В представлениях о мире

Назревал переворот…

(«Сколько ты ни шевелись там…»)

Эти же бесконечные эшелоны, этот мрак первой мировой войны, эта щемящая тоска послужили поводом для необычайно острого восприятия ранних стихов Маяковского. «Мне показалось,– писал Леонид Мартынов,– что Маяковский видит и чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось написать стихи. И я как умел начал писать их…».

Первые стихи были созданы Леонидом Мартыновым еще на гимназической скамье, когда он вместе со своим приятелем Борисом Жезловым, таким же одержимым поэзией подростком, доставал, где только мог, всевозможные современные поэтические издания. Особым вниманием пользовались выпуски «Чтеца-декламатора», в которых были представлены наиболее известные стихи И. Анненского, В. Брюсова, А. Белого, А. Блока, М. Кузмина, Ю. Балтрушайтиса, И. Северянина и многих других поэтов, а также первые сборники футуристов, вроде «Весеннего контрагентства муз», «Пощечины общественному вкусу», «Садка судей». Близость грядущей революции уже чувствовалась буквально во всем.

2

Великий Октябрь гимназист Мартынов встретил восторженно. Эти незабываемые дни ярко воплотились в целом ряде стихотворений, написанных в 20-е годы, а также спустя многие десятилетия. Особенно выразительно в этом смысле стихотворение «Октябрь» (1960), в котором есть слова о том, что лишь под ветром Октября «Проветрились чертоги муз» и что под сенью революционных знамен «Свободой упивалась всласть Новаторская кисть».

Период гражданской войны в Сибири и период колчаковщины нашли отражение в автобиографической прозе поэта, в которой он воссоздал напряженную обстановку того времени, выразительные портреты и сложные человеческие судьбы, вроде судьбы бывшего студента-пушкиниста и поэта Г. Маслова или местного «короля писательского» Антона Сорокина.

Квартира Антона Сорокина вскоре после освобождения Омска от колчаковцев стала своеобразным клубом для литераторов и художников левого толка. Под его руководством устраивались выставки, проводились поэтические вечера, а также популярные в то время литературные «суды» над писателями-классиками. Вообще молодые озорники под руководством Антона Сорокина, писал Емельян Ярославский, гораздо талантливее и живее иных маститых, пишущих невообразимо тускло и вяло.

К 1922 году относятся первые поэтические выступления Леонида Мартынова в печати: сначала в ведомственных газетках «Сибирский водник» и «Сибирский гудок», затем – в газете «Рабочий путь», где опубликованы «Мы – футуристы невольные…», «Поздней ночью город пустынный…», «Между домами старыми…», «Воздушные фрегаты». Стихотворение «Выдвинутые подбородки…», написанное в 1920 году, впоследствии стало открывать двухтомное (1965) и трехтомное (1976) собрания сочинений поэта, знаменуя начало самостоятельного творческого пути. Нет, не ошиблась в своей характеристике газета «Рабочий путь», писавшая: «Наиболее интересным из левой молодежи является Леонид Мартынов, поэт еще очень юный и шаткий, находящийся под сильным влиянием Маяковского и имажинистов, но несомненного дарования…».

Если определить главное в творческой биографии Леонида Мартынова, то это будет мысль, вероятно, и не новая, но оттого не менее важная: творческая судьба талантливого художника – не в усовершенствовании, она – в углублении. И поэтическое искусство интересно прежде всего этим углубленным проникновением в реальность, счастливо обретенными образами-символами, сюжетными ситуациями, новыми тематическими решениями.

«К чему все это привело»,– фраза, однажды сказанная Леонидом Мартыновым, характеризует внимательный взгляд художника на события той более чем полувековой давности. Вот как он определил себя, молодого журналиста, в одном из очерков 20-х годов: «Я, сотрудник печати, „корреспондент“, человек, который должен в сто двадцать строчек газетной заметки уложить восьмисоттысячное строительство со всеми его достоинствами и недостатками».

Действительно, в то время Леонид Мартынов был оперативным корреспондентом-журналистом, очеркистом, а позднее и сотрудником лучших журналов того времени, в том числе горьковских «Наших достижений». В этом качестве он исколесил огромные пространства Сибири. То на лошадях, то пешком пересекал степи по трассе будущего Турксиба, был на торжественной церемонии стыковки рельсов южного и северного отрядов пути. На всю жизнь запомнил он великое множество всадников, которые подняли тучу пыли, застилавшую багряные облака как будто перед грозой или перед затмением солнца. Леонид Мартынов совершил также агитполет над Барабинской степью на самолете под управлением известного летчика Н. М. Иеске. Кроме того, он посылал в редакции критические материалы со строительства Балхашского медеплавильного комбината, изучал быт бергалов, как в старину называли горнорабочих на Риддерских рудниках, в районе современного Лениногорска. И писал в репортерском блокноте вот такие стихи: «О захолустье, чтоб тусклолучинное Рушить обличье твое, Шубу, бушуя, ношу я овчинную, Так распахну хоть ее…»

В этом лирическом речитативе характерно стремление молодого литератора развеять дремотный быт бергалов, внести в этот быт нечто современное, прекрасное. Характерно, что Леонида Мартынова и в дальние и в ближние поездки нередко увлекали желания и замыслы странные. Например, подобно своему прадеду-книгоноше, он однажды пустился с фанерным чемоданчиком, набитым книгами, в район Семиречья. В другой раз собирал лечебные травы на Алтае, в третий – искал мамонтовые кости по берегам сибирских рек. Но где бы он ни бывал, чувствовал одно и то же: «Прошлое поделено, будущее предрешено!»

Будущее Западной Сибири да и всей нашей страны Леонид Мартынов видел таким: на берегах Иртыша вместо старинных казацких крепостиц выстроятся линии зернофабрик и элеваторов – этих новых крепостей пролетариата. Но, пожалуй, самый важный вывод из этих юношеских журналистских скитаний Леонид Мартынов сделал позднее в новелле «Лукоморье» (1975). Именно в годы своей беспокойной и скитальческой жизни в его сознании, пусть еще смутно и неясно, стал формироваться лирический образ – образ прохожего, на других непохожего, поющего песню о Лукоморье. Этот взгляд в прошлое, как бы объединивший многие впечатления поэта и разные жанры, к которым обращался Леонид Мартынов, становится важной составной его художественно-эстетической системы, очень гибкой, способной включать разные слои и уровни действительности, от непосредственной эмоции до мифа и научной информации.

Вместе с тем творческий облик молодого Мартынова нельзя представить лишенным противоречий. Теперь их, конечно же, можно объяснить преходящими воздействиями времени, но вряд ли имеет смысл обходить их молчанием. Поэтический идеал молодого поэта в 20—30-е годы определялся своеобразным «коэффициентом деформации» реальной жизни, что и было ощутимо в таких его стихотворениях, как «Голый странник», «Зеваки», «Река Тишина». Умственную пищу ему давали те замыслы и сюжеты, которые были прямо противоположны вялой описательности, иллюстративности, банальности. Его не привлекали изображения в «прямой перспективе», описания того, как «в море корабли боролись с бурей», как на земле «цветы цвели». Как бы оправдывая «деформацию» реалий, Мартынов находил силу поэзии в новизне и необычности видения мира, а стало быть, и лирического переживания, в ее способности передать то, что могло быть, могло бы случиться. Вот почему с такой жадностью поэт улавливал в частностях «черты будущего, желаемого, еще небывалого въявь».

«Обратная» перспектива и факт, условно говоря, поставленный с ног на голову, парадоксально осмысленный,– еще один способ создания сложноассоциативной метафоры, новаторской по существу, которую осваивал молодой Леонид Мартынов.

Однажды в начале 20-х годов, на Сретенке, рассказывал поэт, он взглянул с трамвайной площадки на Сухареву башню так, что явственно почувствовал: нет, не трамвай бежит к Сухаревке, а некий фокусник, скрытый за циферблатом башни, «рельсы тянет из пасти трамвая». Более яркой метафоры с обратной перспективой трудно было найти. Леонид Мартынов, приехавший из Сибири в Москву, как будто въявь почувствовал эту обратную перспективу Сретенской улицы и вновь ощутил все новаторство поэзии Владимира Маяковского.

Так обреталась, может быть, с известной долей экстравагантности, творческая позиция, которая и позволяла Леониду Мартынову сказать о себе: «Мое это право! Я строю свою Державу, Где заново всё создаю!» («Вот лес…»). Эта творческая позиция свойственна многим поэтам сложно ассоциативного мышления. Здесь следует вспомнить не только В. Маяковского и В. Хлебникова, но и Н. Асеева, М. Цветаеву, Б. Пастернака, Н. Заболоцкого. Леонид Мартынов, как и его современники-поэты, стремился к самому главному: он хотел, чтобы искусство поэтического слова открывало новые горизонты духовного бытия и тем самым обогащало сознание читателей.

Позднее, в период создания цикла исторических поэм и книги «Лукоморье», главную сферу приложения творческих сил Леонид Мартынов трактовал несколько иначе: он определил ее как область, где действительность смешалась с вымыслом. Категория действительности теперь была поставлена на первое место, а не так, как, скажем, в стихотворении «Голый странник». В этой перестановке была своя закономерность: в эстетических воззрениях Леонида Мартынова появилось новое качество – историзм художественного мышления. Принципу историзма, равно как и принципу детерминизма, он остался верен до конца дней своих.

Возвращаясь к лирике Леонида Мартынова 30-х годов, надо заметить, что своеобразное истолкование им общих проблем искусства сразу прояснится, если вспомнить, как нередко в те годы между искусством и жизнью ставился знак равенства, либо искусство отождествлялось с фотографически точным изображением быта, так что «отлет фантазии» вовсе не предусматривался. В этом смысле весьма характерно признание А. Т. Твардовского, что в период создания «Страны Муравии» закономерное существование условности в поэзии было для него открытием первостепенной важности.

Для Леонида Мартынова как стихотворца, как художника важным было осознать до конца, что поэтический образ может порождать многие и непохожие друг на друга ассоциации. В формуле «действительность – вымысел – искусство» все внимание Леонид Мартынов, автор «Лукоморья», акцентировал скорее на слове «вымысел», чем «действительность». А в таких случаях, как точно отметил А. В. Луначарский, художник несколько топит объективный мир в своих субъективных впечатлениях. Что это именно так, можно убедиться, прочитав прежде всего мартыновскую «Реку Тишину».

«Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?»

– «Я хотел бы. В ночь ледостава».

– «Но отыщешь ли лодку хотя бы одну

И возможна ли переправа

Через темную Тишину?» —

так начинается это стихотворение, одно из наиболее признанных и загадочных в лирике Леонида Мартынова. Некоторые критики делают попытки установить точные координаты этой фантастически прекрасной Реки Тишины. Однако кроме упоминания предместья Волчий хвост, реально существовавшего под Омском, ничто не говорит о том, что действие стихотворения происходит на берегах реки Оми, впадающей в Иртыш.

Насколько документально точным был любой очерк Леонида Мартынова, напечатанный в газетах и журналах, настолько поэтически условна, даже фантастична обстановка, в которой пребывает лирический герой «Реки Тишины». Чувство тревожной напряженности, близкой утраты чего-то призрачно прекрасного – вот что составляет эмоциональную сердцевину этого стихотворения. Наше духовное обогащение идет путем сопереживания, путем познания чувственно-поэтического, интуитивного. Леонид Мартынов может быть назван художником реализма в том значении этого слова, которое дал ему Ф. М. Достоевский в записной книжке. «Меня зовут психологом: неправда,– писал он.– Я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

3

Леонид Мартынов верил в предчувствия – творческие, житейские, душевные. Во всяком случае, именно о них, о своих предчувствиях, он много говорил в новелле «Явленье птицы Ундервуд», посвященной жене и близкому другу Нине Анатольевне Мартыновой-Поповой. Правда, не только и не столько предчувствия их встречи, сколько сложные жизненные обстоятельства привели Леонида Мартынова в 1932 году в древний северный город Вологду, где и начался новый этап его жизни и творчества.

На заре розовела от холода

Крутобокая белая Вологда

Гулом колокола веселого

Уверяла белая Вологда:

Сладок запах ржаных краюх!

(«Вологда»)

Начался он встречей с Ниной Анатольевной, работавшей в то время секретарем-машинисткой в редакции местной газеты «Красный Север». Как и в дни туманной юности, Леонид Мартынов вновь стал печатать – теперь уже в этой газете – небольшие заметки и информации, которые были подписаны «Мартын Леонидов», «Леонидов», «М. Л.», «Л.». И, как раньше, его энергия оказалась неистощимой, работоспособность – удивительной, быстрота отклика – мгновенной. Высокий, голенастый, медноволосый, одетый в свитер и галифе, похожий то ли на отставного военного, то ли на авиатора из Осоавиахима, он появлялся в разных концах города, чтобы исчезнуть и снова возникнуть в пригородном совхозе или в цехах завода «Северный коммунар».

Не случайно поэт скажет, что именно в этот период он глубоко погрузился в стихию современности. Однако благодаря знакомству с историческим обликом русского Севера, с его архитектурой и его народными промыслами (вроде знаменитых вологодских кружев), с его природой и его людьми, хранившими в своем характере и своем обличье что-то от новгородских ушкуйников, Леонид Мартынов воочью увидел и «предысторию» своей родины – страны Холодырь.

Поэт обратил на это внимание в одном из номеров газеты «Красный Север» 1934 года, где он спрашивал: не предки ли вологжан и архангелогородцев направляли свои кочи «встречь солнца» или проходили великий Пермский камень – Урал «чрескаменным путем»? Не они ли открыли ледяные ворота Лукоморья, основали вольный город Мангазею, а затем устремились дальше в Сибирь – к устьям великих сибирских рек и к самому Океану? Ведь после них тем же путем прошли летописцы и ученые-«географусы», в сочинениях которых стерлись границы реальности и вымысла.

Так заново родилось сказочное Лукоморье, а карта Сибири обрела большую историческую глубину и большую масштабность. Открытая поэтом «связь земель» позволила ему открыть и соответствующую «связь времен». Вот почему в автобиографических заметках «Мой путь» Леонид Мартынов отметит, что, очутившись на русском Севере, в частности в Вологде, он как-то особенно остро ощутил эту связь прошлого с настоящим и настоящего с будущим. Чрезвычайно важное для него признание!

В горниле душевных и нравственных потрясений, в горниле поисков и открытий, разочарований и надежд выкристаллизовывалась мысль о взаимосвязи и взаимозависимости всего сущего в природе, в общественной жизни, в судьбе отдельного человека. И не случайно Антал Гидаш, ближайший друг поэта, определил его девиз следующими словами: «Все влияет на нас, но и мы на все влияем». И добавил, что этот девиз можно смело начертать на челе нового искусства XX века.

Стихотворение «Подсолнух», написанное в 1932 году в Вологде, безусловно относится к одному из лучших в творчестве Леонида Мартынова, никогда не оставлявшего «вечную» тему – тему вдохновенного служения искусству, служения красоте.

Конфликт между живописцем-ремесленником и лирическим героем стихотворения перерастает в конфликт между искусством описательным, обветшалым, омертвевшим и искусством нетрадиционным, искусством, способным своим «заманчивым дыханьем» заворожить людей, вырвать их из тенет обыденной жизни и обыденного сознания.

Измена такому искусству есть измена человеческому в человеке. И напротив, служение ему есть вочеловечивание человека. Любовь – вот чувство, которое вызывает к жизни необыкновенный творческий порыв. Следует заметить, что в стихотворении есть автобиографический момент. Леонид Мартынов одно время увлекался живописью и даже получил направление для поступления во ВХУТЕМАС. Болезнь помешала ему осуществить эту мечту. В «Подсолнухе» необычайно выразительно изображены и маковое масло в бутыли, и краски, и кисти, и главное – тот момент душевного подъема, даже некоторой экзальтации, которой был охвачен «судьбой дарованный гость»:

Тебя я рисовал,

Но вместо тела

Изобразил я полнокровный стебель,

А вместо плеч нарисовал я листья,

Подобные опущенным крылам.

Почему же поэт вывел в стихотворении этот необычный, даже странный образ женщины-подсолнуха? А потому что он полнее и глубже передал сущность той, что всем своим обликом и своим характером мгновенно его покорила:

Я закричал:

«Я видел вас когда-то,

Хотя я вас и никогда не видел,

Но тем не менье видел вас сегодня,

Хотя сегодня я не видел вас!»

И поскольку лирический герой «Подсолнуха» – личность, «выломившаяся» из типических обстоятельств, противостоящая обывательскому укладу городка, то естественно, что и образ женщины, поразивший воображение, не мог не быть столь же необыкновенным, неожиданным, неповторимым. И Леонид Мартынов нашел такой обобщенный образ– символ – подсолнух, который, как известно, всегда поворачивается к солнцу. Позже он написал в одной из своих новелл: «…так явилась мне моя судьба в образе моего солнечного Подсолнуха».

Духовный взлет, пережитый Леонидом Мартыновым в момент создания «Подсолнуха», не прошел для него бесследно. Ведь по словам Ле Корбюзье, художник рождается в те минуты, когда он чувствует себя большим, чем человек. И для его возлюбленной, для этого «Прекрасного, но пленного растенья, Ушедшего корнями в огород», также не прошла бесследно встреча с «судьбой дарованным гостем». Их встреча на перекрестке дорог, ведущих в «будущие годы», в такой же степени была случайной, как и предопределенной их жизнью, их судьбой.

Социально-этический, социально-эстетический момент чаще всего у Леонида Мартынова выступает в форме внутренней борьбы человека. Так еще раз подтверждается старая истина, что от богатства внутренней жизни личности, от разнообразия ее нравственно-психологических состояний зависит обновление искусства.

В «Голом страннике» поэт сталкивает почти арктический холод мироздания с незащищенностью и одновременно неподвластностью этому холоду искусства: оно живет вопреки «бездне снеговой». Со временем взаимозависимость всего сущего как отчетливо детерминистская идея получила еще более яркое выражение у Мартынова. Это видно из такого высказывания поэта: «Авторы создают стихи, а стихи – судьбу авторов!»

Собственной судьбой Леонид Мартынов подтвердил верность этого афоризма. Однако с такой же исторической или, иначе сказать, временной обусловленностью, закономерностью в его взглядах происходила и перестановка акцентов. В стихотворении «Что-то новое в мире…» (1948, 1954) обновление в сфере искусства Леонид Мартынов выводит уже не только из духовного роста художника, но и из благотворных перемен, происходящих в жизни общества. Причем оздоровление общественной атмосферы неизбежно ведет к расцвету искусства – такова главная его мысль:

На деревьях рождаются листья,

Из щетины рождаются кисти,

Холст растрескивается с хрустом,

И смывается всякая плесень…

Поэт, переводя дыхание, заканчивает с торжеством:

Дело пахнет искусством,

Человечеству хочется песен.

Еще уверенней и непосредственнее Леонид Мартынов провозгласил примат действительности над художественным вымыслом в 60-е годы: «Да будет так! Мое сознанье Есть отраженье Бытия!» («Отраженье») .

Движущей силой в его поэзии было все более глубокое понимание социально-общественной роли искусства, верность пушкинской традиции – традиции подлинно передовых идей, которые должны в человеке и человечестве пробуждать «чувства добрые», вызывать «прекрасные порывы».

4

Под стихотворением «Замечали – по городу ходит прохожий?..» стоят даты: 1935—1945. Период чрезвычайно важный и в жизни и в творчестве Леонида Мартынова, период, который безусловно прошел под знаком Лукоморья – реальной и столь же легендарной земли, расположенной на обском Севере. Лукоморье было открытием поэта; он жаждал найти именно такой – эпический и одновременно лирический образ, образ-символ, позволяющий воплотить все многообразие его интеллектуально-художественных устремлений.

В понятие Лукоморья Леонид Мартынов включал не только легенды о «златокипящей» Мангазее, в которой свободно живется разному люду, бежавшему от тяжкой государевой десницы, о Златой деве, охранявшей эту сказочную страну, о бабе-яге, кудеснице, одетой в ягушку, меховую одежду, о превеликом Эрцинском лесе, «Чьи корни до сердец, Вершины до небес», воспетом ученым монахом Николой Спафарием… В образе Лукоморья Леонид Мартынов запечатлел и момент встречи прошлого с будущим. Его нередко называют певцом Лукоморья, и не только потому, что так была названа книга лирики, вышедшая в 1945 году. Образ Лукоморья вобрал в себя все наиболее существенное в нем как в художнике и мыслителе. Это был образ страны, где все необычно, где все будничное превращается в фантастически прекрасное, где «шары янтаря» тяжелеют у моря и далекие предгорья пламенеют в лучах заходящего солнца. Легенда о Лукоморье и помогла Леониду Мартынову сформировать подлинно эпический взгляд на события и явления современного мира, обрести чувство внутренней свободы, раскрепощенности, раскованности, которые столь необходимы для истинного творчества.

Немало тому способствовали и события его личной биографии: в конце 1935 года он вместе с женой Ниной Анатольевной вернулся в Омск, где ему было предложено место редактора в только что созданном областном книгоиздательстве. Возвращение не могло не всколыхнуть в нем целый рой воспоминаний. Но что более всего вдохновляло его, так это то, что северное Лукоморье и места исторических битв и встреч народов – все это было рядом, поблизости от родного города Омска. И еще один важный момент был отмечен поэтом в его новом творческом состоянии: «Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал, что надо выразить все эти ощущения, осознать их творчески и в конце концов таким образом освободиться от них, чтобы вернуться к современности… И тогда я решительно взялся за поэмы».

Жили Мартыновы, как и прежде, в том же домике, некогда принадлежавшем Адаму Вальсу, в комнате, переоборудованной из бывшей передней. Здесь-то, в этом закутке, как называл комнатку Леонид Мартынов, где умещались кровать да стол для работы, освещенный даже днем электрической лампой, и была написана «Правдивая история об Увенькае».

Возникла поэма из острого желания написать о людях, которые были современниками Пушкина и которые по-разному восприняли смерть великого поэта на дуэли. Вместе с тем Леонид Мартынов этой первой большой исторической вещью хотел показать Пушкина как поэта будущего. Его не столько занимал Пушкин своего времени, сколько «Пушкин, уходящий в Грядущее!». Подобное художественное претворение исторического прошлого через будущее и стало для него ключом к новому жанру – жанру исторических поэм.

Местом действия поэмы «Правдивая история об Увенькае» Леонид Мартынов выбрал отдаленный угол Российской империи – Омскую крепость, а ее героем – воспитанника школы толмачей, «инородца» Увенькая.

История Увенькая изложена в полном соответствии с документами. В 1808 году царское правительство разрешило военнослужащим и людям дворянского сословия покупать казахских детей, с тем, однако, условием, что по достижении двадцатипятилетнего возраста они будут отпускаться на волю. Само собой разумеется, что последнее условие выполнялось редко. Увенькая купил полковник Шварц, старый служака, не лишенный отзывчивости и трезвости суждений. Определив мальчика в школу толмачей, которая готовила лазутчиков царского правительства в порубежных землях, полковник приблизил к себе смышленого «азиатца». Увенькай стал его слугой и одновременно чем-то вроде воспитанника. Время действия «Правдивой истории об Увенькае», как и большинства поэм Леонида Мартынова, обозначено точно: 1836—1837 годы.

Случайная встреча с декабристом, подарившим Увенькаю «Кавказского пленника» Пушкина, перевернула многое в его душе. Увенькай знал свою участь, предвидел ее – он обречен на гибель, ибо в Кокандском ханстве существуют жестокие законы и лазутчикам белого царя там нет снисхождения. Потому-то «Кавказский пленник» и явился для него настоящим откровением.

Крепость, школа толмачей, дом полковника, молодая госпожа, подвергающая Увенькая унизительным истязаниям,– все ненавистно ему, все вызывает озлобление. Однако он не может, не смеет вырваться из крепостных стен. Только пушкинская лира приносит Увенькаю утешение, поддерживает вольнолюбивые мечты.

Центральное событие поэмы – известие о смерти Пушкина. Повинуясь внезапному решению, Увенькай бежит в степь. Беглец получил свободу: крепость Омбы, школа толмачей, хозяйка с ее жестокостью и цинизмом – все кажется ему тягостным сном. Но счастлив ли Увенькай? Почему он думает: «Увы! Не побороть тоски, не залечить сердечной раны»?

Художественная прозорливость Леонида Мартынова сказалась в этом непредвиденном повороте темы. Увенькай не может быть счастлив, ибо светоч поэзии, светоч духовных богатств и ценностей русского народа теперь – после бегства в орду – стал для него недосягаем. Внутренняя борьба закончилась вновь принятым решением: нести в Большую и Малую орду вольнолюбивые песни русского поэта.

В работе над «Правдивой историей об Увенькае» Леонид Мартынов познал могучие творческие импульсы. «Достаточно сказать,– вспоминал он позже,– что я в течение нескольких месяцев написал начерно и „Тобольского летописца“, и „Русского инженера“, и „Рассказ о Василии Тюменце“. Это был дикий взрыв творческой деятельности. Я уходил с головой в творчество. Я работал день и ночь…»

За короткий срок он по существу создал книгу поэм, которая сначала вышла в Омске (1940), а затем и в Москве (1940). Это были крупномасштабные вещи, которые, во всяком случае в предвоенные годы, на время заслонили Леонида Марты нова-лирика, вызвали широкий отклик в печати.

В ряду лучших исторических поэм Леонида Мартынова следует назвать «Тобольского летописца» и «Домотканую Венеру». Не только губернатор Соймонов, Илья и Кузьма Черепановы, военачальник Фрауэндорф, но даже непутевый малый Игнашка Шпаг, персонаж эпизодический, но не случайный, представляют собой полнокровные образы и характеры первой поэмы. То же самое можно сказать и о «Домотканой Венере». Героиня поэмы девушка-тоболячка, ее отец – ратман магистрата, художник и фабрикант Антон, ученый аббат Дотерош – все они предстают как персонажи, наделенные ярко индивидуальными психологическими и речевыми чертами.

Центральные герои поэм Леонида Мартынова – правдоискатели, готовые во имя истины и справедливости пойти на любые жертвы и лишения. Им приходится претерпевать многие мытарства и беды из-за того, что они – личности, и личности незаурядные, особенные, в некотором роде исключительные в окружающей их среде.

Следует отметить, что Леонид Мартынов писал стихотворные повести не только о действительных исторических событиях или, в большинстве своем, действительных исторических персонажах, но и о тонких переменах в их мышлении, в их мироощущении. Он стремился придать каждому строй мыслей, который был показателен, типичен для людей данной эпохи.

Странно выглядит дружба губернатора Федора Ивановича Соймонова с братьями Ильей и Кузьмой Черепановыми («Тобольский летописец»). Странна она не только для тобольских обывателей. Не иначе как «блажью» называет ее губернаторский кучер. Да и сам адмирал Соймонов вроде бы стесняется своих дружеских чувств, не хочет предавать их огласке.

Кто такой адмирал Соймонов? Птенец гнезда Петрова. Мореход. Составитель карт Хвалынского (то есть Каспийского) и Белого морей. Сочинитель навигаций. При императрице Анне он был сечен кнутом и сослан в Охотск. Но, освобожденный при Елизавете, он вновь – всесильный губернатор. Рваная ноздря у бывшего каторжника залечена лекарями и теперь почти незаметна.

А кто такой Кузьма Черепанов? Или его брат Илья? Мужики. Содержатели яма. Жителям Тобольска да и самого Омска известно, что пишет Илья сибирскую летопись, что у Кузьмы собраны книги по математике, фортификации, горному делу. Но идет ли эта блажь простому ямщику? Доведет ли его до добра?

Эти досужие разговоры волнуют Соймонова мало. Он знает истинное значение хроники Ильи Черепанова – первой попытки собрать разрозненные сведения по истории Сибири, по горным и пушным промыслам, сведения о погоде и уровне воды в Иртыше на протяжении многих лет.

Они близки друг другу вопреки сословным предрассудкам того же Соймонова. Спокойствие и процветание родного края дорого им обоим – и губернатору, и простому мужику. Обоим ненавистен Фрауэндорф, с безрассудной жестокостью проводящий политику царизма на окраинах Российской империи, сеющий рознь между соседними народами. Отсюда становится понятным, почему Соймонов видит в тобольском ямщике сподвижника и советника. Их отношения определяются взаимным уважением, общей заботой о благе народа и государственных интересах.

В каждой поэме Леонид Мартынов искал и находил те речевые Родники, которые позволяли бы мгновенно угадать и социальное положение, и характер действующего лица. Этими достоинствами отличается в особенности «Домотканая Венера».

В астрономии 1761 год известен как год прохождения Венеры через зону солнечного диска. Событие, имеющее малое касательство к заботам горожан, всполошило славный город Тобольск по причине приезда туда знаменитого путешественника и астронома Шаппа Дотероша. Ученый аббат прибыл из Парижа по приказу короля наблюдать небесное явление, а затем описать его. Последствия приезда Дотероша оказались трагическими для дочери ратмана, прозванной за свою необыкновенную красоту тобольской Венерой. От имени девушки-тоболянки и написана поэма. По форме поэма представляет собой письма или записки героини, сохранившиеся среди старых бумаг.

Лукавый, простодушный, взволнованный, всегда доверительный тон героини, тонкий аромат старины – все доставляет изысканное наслаждение читателю, подобное тому, которое мы испытываем, слушая игру на клавесине или рассматривая картины Рокотова, Левицкого, Боровиковского и других художников XVIII века, во многом наивных для нашего времени и все-таки прелестных в своей непосредственности и неподдельной свежести чувств.