Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Мед чьих цветов, теперь под птичий гомон

Нам приносимый пчелами, мы пьем.

1967

Дневник Шевченко^{356}

Теперь,

Когда столь много новых книг

И многому идет переоценка,

Я как-то заново прочел дневник

Шевченко

^[309]

.

И увидел я Шевченко —

Великого упрямца, хитреца,

Сумевшего наперекор запретам

Не уступить, не потерять лица,

Художником остаться и поэтом,

Хоть думали, что дух его смирят

И памяти о нем мы не отыщем.

Итак,

Таивший десять лет подряд

Свои творения за голенищем,

Уволенный от службы рядовой,

Еще и вовсе не подозревая

Своей грядущей славы мировой,

А радуясь, что вывезла кривая,

Устроился на пароходе "Князь

Пожарский" плыть из Астрахани в Нижний.

Компанья славная подобралась.

И ближнего не опасался ближний:

Беседуя, не выбирали слов,

Сужденья становились всё бесстрашней.

Был мил владелец рыбных промыслов,

Еще милее – врач его домашний.

И капитан, прекрасный человек,

Открыв заветные свои портфели,

Издания запретные извлек,

И пассажиры пели, как Орфеи.

Читались хомяковские

^[310]

стихи,

Вот эти: «Кающаяся Россия»,

И обличались старые грехи:

Мол, времена пришли теперь такие,

Что в либеральный лагерь перешел

И Бенедиктов

^[311]

даже.

Вы бы знали,

Как он, певец кудряшек

^[312]

, перевел

«Собачий пир» Барбье

^[313]

!

В оригинале

Стихотворение звучит не столь

Блистательно, как в переводе этом.

Не стало Тормоза

^[314]

– ведь вот в чем соль! —

И Бенедиктов сделался поэтом.

Вот что рука Шевченко в дневнике

С великим восхищеньем отмечала.

И «Князь Пожарский» шлепал по реке,

Машина всё стучала и стучала.

Погода становилась холодна,

Готовя Волгу к ледяным оковам.

Пройдя Хвалынск, читали Щедрина.

«Благоговею перед Салтыковым»,—

Писал Шевченко.

К жизни возвращен,

Он радовался и всему дивился.

Так в Нижний Новгород и прибыл он,

И в Пиунову Катеньку влюбился

^[315]

,

И возмечтал, что «Фауста» прочесть

Она должна с нижегородской сцены.

Но, глупая, отвергла эту честь

И страсть его отвергнула надменно.

И все-таки он духом не поник:

«А я-то думал, что она святая!»

И многое еще

Вместил дневник,

И волновался я, его читая.

Смотрите!

Вот как надобно писать

И мемуары и воспоминанья,

Писать, чтоб душу грешную спасать,

Писать, как возвращаясь из изгнанья!

Писать, чтоб сколько уз ни разорви

И в чьем ни разуверься дарованье,

А получилась повесть о любви,

Очарованье, разочарованье!

Писать как дикий, чтоб потом тетрадь

Без оговорок ринуть всем в подарок

И снова воскресать и умирать

Таким, каким родился,– без помарок!

1967

Имена мастеров^{357}

Гении

Старого зодчества —

Люди неясной судьбы!

Как твое имя и отчество,

Проектировщик избы,

Чьею рукою набросана

Скромная смета ее?

С бревен состругано, стесано

Славное имя твое!

Что же не врезал ты имени

Хоть в завитушки резьбы?

Господи, сохрани меня!

Разве я жду похвальбы:

Вот вам изба, божий рай – и всё!

Что вам до наших имен?

Скромничаешь, притворяешься,

Зодчий забытых времен,

Сруба творец пятистенного,

Окон его слюдяных,

Ты, предваривший Баженова

^[316]

,

Братьев его Весниных

^[317]

!

1967

Птица Сирин^{358}

Слышу

Киновари крик,

Но не где-то глубоко там

Под горбатым переплетом

Сокровенной книги книг

И не в складках древних риз

На мужах святых и женах,

Господом убереженных от червя, мышей и крыс,—

В заповедных уголках, не церковных,

Так музейных,—

А на варежках, платках, на халатах бумазейных,

На коротеньких подолах —

Словом, где-то вне границ

Изучаемого в школах.

Спит

Спокойно

Мир страниц,

Лики книг покрыла пыль,

Даже сталь пошла в утиль,

Старый шпиль успел свалиться,

Но уверенно стремится

Птица Сирин, эта птица,

Воплотиться в шелк, и ситцы,

И в полотна, и в текстиль…

Речь идет про русский стиль.

1967

Драгоценный камень^{359}

Отыскал

В тиши я деревенской

У слиянья Истры и Москвы

Камень в форме и мужской, и женской

И коровье-бычьей головы.

Я не верю,

Что игрой природы

Был тяжеловесный этот лик,

Древний камень, под который воды

Не текли, настолько он велик.

Может быть,

Ваятель первобытный,

Этот камень трогая резцом,

Слил в единый облик монолитный

Лик Природы со своим лицом.

А быть может,

На лесные тропы

Некий грек, придя издалека,

Древней глыбе придал вид Европы

И укравшего ее быка

^[318]

.

Иль,

Не зная Зевса никакого,

Муж славянский, простодушно-дик,

Создал так: пастушка и корова,

Но при этом – и пастух и бык!

Словом,

Глыбу я извлек из пыли

И понес, взваливши на плечо,

Чтобы эту прелесть не зарыли

На тысячелетия еще.

1967

Двенадцатое колено^{360}

О Былое,

Равнина ты ровная:

Ни креста, ни бревна, ни полена…

Кто вы, родичи,

Родичи кровные?

Проследить бы свою родословную

До седьмого хотя бы колена

^[319]

,

Чтоб учесть по законам генетики,

Что за цветики робко таятся

В древних зарослях хрена и редьки.

Чем гордиться,

Чего бояться?

С благословенья господня

Не прогуляться ли, часом,

По позабытой прародине

Между Муромом и Арзамасом!

Между Муромом и Арзамасом,

Гордо глядя в лицо автотрассам,

Золотятся церковные луковицы,

Храмы древние вновь штукатурятся.

Говорят,

Я лицом и фигурой в отца,

Но попробуй-ка докопаться,

Древний род откуда ведется —

От какого землепроходца,

А быть может, от Ильи Муромца,

Или попросту от землепашца,

Или от Соловья-Разбойника?

Звонкие струйки молока о донце подойника…

Кто прабабка моя:

Огородница, а быть может, и Соловьиха-Разбойница,

А быть может, и попросту скотница,

А быть может, она греховодница

И хлыстовская богородица

^[320]

,

А быть может, святая угодница,

Богомазами намалеванная

Вдохновенно и проникновенно

На церковные стены?

И сияют нетленно

Все прожилки, все вены,

Все сосуды, все клетки, все гены,

Чтоб познал я свою родословную

До двенадцатого колена.

1967

«Обращаются, Как с пятилетним…»^{361}

Обращаются,

Как с пятилетним,—

Воспитать хотят наперебой.

Обращаются, как с десятилетним,—

Прыгай с оголтелою гурьбой!

Обращаются,

Как с двадцатилетним,—

Только и внимай их бредням

И участвуй в чепухе любой.

Обращаются,

Как со столетним,—

Только и внимай их сплетням,

Занимайся только их судьбой.

Обращаются,

Как с тысячелетним,—

Стань на полку и изволь смотреть,

Как они любуются тобой!

1967

Яблоко^{362}

Когда

Казалось,

Что от гнева

Мы спор добром не разрешим,

В меня швырнула ты, как Ева,

Прекрасным яблоком большим.

Так сделала ты не из мести,

А по-хорошему гневясь,

И мы расхохотались, вместе

На это яблоко дивясь,

Смеясь, что ты не разрыдалась,

А тем, что было под рукой,—

Сладчайшим яблоком – кидалась

И возвратила нам покой.

1967

Когда стихотворенье не выходит^{363}

Когда

Стихотворенье не выходит,—

А видите, какая бездна их!—

Не то что стихотворец не находит

Каких-то слов, своих иль не своих,—

О нет! Концы с концами он не сводит

Совсем в другом: не может он понять,

Что в данное.мгновенье происходит,

И на слова тут нечего пенять,

И лишь вокруг да около он ходит,

И речь его мутна, пресна, темна…

Когда ж непонимание проходит

И суть вещей становится ясна —

Творимое на музыку походит,

Понятную как будто и без слов.

Тогда

Стихотворенье не выходит

Из молодых читательских голов!

1967

Печать молчанья^{364}

Я вас зову

На совещанье,

Где я сорву печать молчанья,

Чтоб видели вы наяву,

Как, резко треснув на прощанье,

Нарушится печать молчанья —

Простой сургуч, по существу.

1967

У телевизора^{365}

Довольно

Необычную программу

Передавали.

Телевизор трясся,

Как будто шар земной стремился в раму

Упорно втиснуть собственную массу.

Бог знает

Что творилось на экране:

Я ощущал блеск гроз и силу ветров,—

Показывали Землю с расстоянья

Примерно в сорок тысяч километров.

Атлантику я видел, и над нею

Спирали разрушительных циклонов,

И через бездну бурных их заслонов

Гренландский щит и Пиренеи.

И крупный град забарабанил дробно,

Терзая телевизорную сетку,

И, шаровидной молнии подобно,

Раздвинув телевизорную клетку,

Вдруг шар земной вплыл в комнату.

У окон

Он заметался.

Всплыл под потолок он

И вплыл в экран обратно.

И прекрасно!

Всё в комнате кроваво было красно,

И на окне цветы чуть не зачахли,

И все предметы быта бездной пахли.

1967

Чувство полета^{366}

Это

Чувство полета,

Быть может, и вы испытали,—

Будто не мчаться охота,

А просто витать,

Уподобляясь какому-то Лилиенталю

^[321]

.

Так

Еще в детстве умел я летать,

То есть, руками проделывая

Медлительные движения,

Собственной грезою аэропьян,

Лишь предугадывать в воображенье

Будущий планер и аэроплан.

Я иногда и теперь

Повторяю такие движения

Правой и левой рукою,

Но не по-детски уже,

А выражая лишь только одно

Приобретенное позже стремленье к покою,

Коего нам никогда не дано.

Будто

Не мчаться охота по горизонтали

На реактивной машине, владычице авиатрасс,

А, уподобившись Отто Лилиенталю,

Тихо витать в небесах,

Что опаснее

В тысячу раз!

1967

Диодор Сицилийский^{367}

Меня

Привыкли

Спрашивать о многом.

Вопросы всяческие: кто был богом

Поэзии? И правда ли, что вьются

Над Англией «летающие блюдца»?

А вот звонят:

"Арбитром будьте в споре

О Диодоре. Что о Диодоре

Известно? Это бабочка ночная

Или царица?"

"Право, я не знаю!

Но выясню".

И роюсь в лексиконах.

Шипят страницы:

"Нескольких ученых

Так звали древле.

Недоумеваем,

Какою страстью ты обуреваем,

Коль хочешь всё познать о Диодорах,

И сам не зная точно о которых!

Но коль прослыть ты хочешь эрудитом,

Скажи сперва о самом знаменитом —

О Диодоре Сицилийском, жившем

При Цезаре

^[322]

и мир наш одарившем

Повествованьем в сорок книг, из коих

Известна часть, но много не дошло их

До нас, а как пропали по дороге,—

То знают только цезари да боги!"

(1968)

Вчерашний дождь^{368}

Внезапно

Солнце перестало

Сиять, и дождь пошел вчера,

А на деревьях трепетала

Позавчерашняя жара.

И утром

Небо было в тучах,

И тяжело туман осел,

И на древесных черных сучьях

Вчерашний дождь еще висел.

И пахло

Прелью прошлогодней,

Осуществлявшей заодно

Позавчера, вчера, сегодня,

И завтра, и давным-давно.

(1968)

«В садах За университетом…»^{369}

В садах

За университетом

Полно листвы зеленой, красной,

Пожалуй, более прекрасной,

Чем это нам казалось летом.

Я чую

Веток запах острый,

И хочется мне наломать их

И потащить в своих объятьях

Домой весь этот веник пестрый.

А ты не хочешь:

"Труд впустую!

Не сохранит своей расцветки

Зимой листва, иссохнут ветки".

И верно! Я не протестую.

Но всё же

В лес ломлюсь, ломаю

Березы, клены и осинник,

Хотя прекрасно понимаю,

Что ты права, а я насильник!

(1968)

«Незаменимых нет?..»^{370}

Незаменимых нет?

Нет! Заменимых нет!

Мечта о механической замене

Не боле чем недоразуменье!

И каждый человек неповторим,

Тот больше знача, этот меньше знача.

И как ни бейся, а не повторим

Чужой удачи. Есть своя удача,

Свой час! И никогда не повторить

Чужой ошибки. Только свой есть промах,

И за него нас будут и корить.

Ветшают люди. Можно сдать на слом их,

Но не заменишь одного другим,

Да так, чтоб всё по-прежнему осталось.

То легкою возможностью считалось,

Но было лишь намереньем благим.

(1966), 1968

«Весна, Как незримая птица…»^{371}

Весна,

Как незримая птица, из тех,

Которые ветрено мчатся с морей,

Когтями вцепилась во вздыбленный мех

Ушанки моей.

"Зачем же ты шапку мне рвешь с головы?

Еще холода!"

– "А разве не чувствуешь запах травы

От снега и льда?"

"Я чувствую! Боже меня сохрани

Терять этот нюх.

Закат, озаряющий вешние дни,

Еще не потух!

Еще я и нынче умею весну

За крылья хватать.

И ночью сегодня, лишь только засну,

Я буду летать".

1968

Письмо^{372}

Не то чтобы мой карандаш онемел,

Но он не затем заточился,—

Я писем писать никогда не умел,

А нынче совсем разучился.

И если я даже со вздохом начну —

Увы, ничего не выходит.

Рисую себя, и рисую жену,

И всё, что кругом происходит.

Рисую растения, звезды, дома,

Прибой, корабли с парусами,

А что получается вместо письма,

Смотрите – вы видите сами!

1968

Среди редеющего леса^{373}

Среди

Трескучих

Черных сучьев,

Бормочущих:

«Чего он хочет?» —

Блуждаю я, себя измучив,

А дождик мочит, мочит, мочит…

И эти сучья,

Когти крюча,

В глаза мне ими чуть не тыча,

Рисуют не свое величье,

А все-таки мое обличье.

Развеяна

Листвы завеса,

Но прочь не улетел я с нею,—

Среди редеющего леса

Яснее виден и яснее!

1968

Черт Багряныч^{374}

За ночь

Черт Багряныч

Обагрил листву:

Наступила осень въявь, по существу.

Жухни,

Черт Багряныч,

И одно пророчь:

«Будет луночь, саночь! Всё иное прочь!»

И Буран Бураныч мчится с Вайгача

^[323]

,

И охрипнут за ночь рации, пища,

Что Бурун Буруныч хочет в эту ночь

Взбить льдяную луночь с призраками коч

^[324]

.

Мол,

Примчусь к вам в полночь,

Вьюгой окручу

Галич

^[325]

и Котельнич

^[326]

, станцию Свечу

^[327]

,

Свислочь

^[328]

, Птичь

^[329]

и Маныч

^[330]

, плавни на Дону...

Поднял

Черт Багряныч

Свист на всю страну!

Ясны

В эти ночи

В снежной мгле небес

Разве только очи строгих стюардесс.

Это,

Черт Багряныч,

Всё наделал ты,

Отряхая за ночь пестрые кусты!

1968

«Год Двадцатый был…»^{375}

Год

Двадцатый был.

На Остоженке

^[331]

Крест над церковью

Стынул, согнут.

Шли мы к Центру.

Был моей кожанки

Воротник широко расстегнут.

Я сказал:

"Береги свои пимики,

Потому что они в заплатках".

На углу продавали алхимики

Сахарин в нечистых облатках.

Чай морковный был, кофе – желуди.

Ты печальна была, я – весел.

В красных красках на белом холоде

Я тобой

Еще только

Грезил.

1968

Ленин и Вселенная^{376}

Многое

Связано

С именем Ленина —

Подвиги славные,

Улицы главные…

Может быть,

Будущие поколения

Сделают образ великого Ленина

Явственным и за земными пределами,

И превратятся в понятья межзвездные

Мысли и чувства Владимира Ленина,

Те или эти его размышления,

И для соседей по космосу ценные.

К прописям: Ленин и Человечество,

Четко прибавится:

Он и Вселенная.

Гиперболы^{377}

Что говорить! Конечно, жизнь сложна

Такая колоссальная страна,

Пейзаж такого сложного рисунка,

Что даже балалаечная струнка

Звучит, как громогласная струна.

Порой из мухи делают слона,

И словно кратер здесь любая лунка,

И рытвинка любая как стена,

Через которую не перелезть.

И чудится, что трудностей не счесть,

И кажется – нет силы, что могла бы

Всё одолеть…

Но эта сила есть,

И уж творятся, так творятся здесь

Событья грандиозного масштаба!

1968

Красота^{378}

Мир завистников и злыдней

Всё ехидней, всё опасней…

Красота всё безобидней,

Миловидней и прекрасней.

Чтоб они не смели трогать

И сживать тебя со света,

Покажи им острый коготь —

Будь уверена, что это

И тебя не опорочит,

И мерзавцев озадачит!

А она в ответ хохочет

Так печально, будто плачет.

1968

Земные блага^{379}

Земные блага!..

Где б мы ни летали,

Каких ни достигали бы высот,

Каких бы эликсиров ни глотали,

А по душе нам натуральный мед.

И на проверку нам всего дороже,

Какую бы синтетику ни славь,—

Овечья шерсть, мех зверя, бычья кожа —

Обыкновенная земная явь.

И, как бы ни межзвездны наши судьбы,

Важней всего нам благ земных достичь,

Чтоб все богатства древние вернуть бы:

Лес вырубленный, выбитую дичь

И баснословное обилье рыбы

В исчерпанных глубинах мощных рек.

И чтоб вернуть действительно могли бы

То, чем дышать обязан человек,

А именно – привольный чистый воздух,

Не тонущий ни в газе, ни в пыли.

Чтоб не был бы ни в язвах, ни в коростах,

Ни в синяках великий лик земли,

Чтоб нам, лица смущенного не пряча,

Припасть устами к чистому ключу…

Такая величайшая задача

Едва ль и Саваофу по плечу!

1968

С пути на путь^{380}

Ночь. Станция. Откуда-то подходит

Локомотив, о чем-то засвистав.

Толчок. Другой… Как видно, переводят,

Ведь вот в чем суть, с пути на путь состав.

Так и поэт на прозу переходит,

От сумасшедшей ритмики устав,

И не поймешь, к чему это приводит:

Придет ли, опозданье наверстав,

Он к новой славе иль в тупик забвенья

Упрется, избегая столкновенья

С каким-то встречным? Даже небесам

Не угадать, чем кончится, что будет…

А за крушенье стрелочника судят,

Как будто бы не стрелочник ты сам!

1968

«На одном Конце Москвы…»^{381}

На одном

Конце Москвы

Дождик, слякоть, прелый лист.

На другом

Конце Москвы

Белый снег и вьюжный свист.

И хоть что ты ни надень,

Но похоже, что сейчас

Здесь в один и тот же день

И в один и тот же час

Будто целые века

Совмещаются едва.

Вот

Насколько велика

Современная Москва!

1968

«Где-то, Может быть, во Мстере…»^{382}

Где-то,

Может быть, во Мстере

^[332]

,

А быть может, в Хохломе,

Толковали подмастерья —

Вот что было на уме:

Можно умереть сегодня,

Можно завтра умереть,

Можно умереть вчера —

Это всё в руке господней,—

Но когда придет пора

Возвратиться с того света,

То выдерживают это

Лишь большие мастера!

1968

«Вижу: Подымающийся выше всё…»^{383}

Вижу:

Подымающийся выше всё,

В словари толковые ты вносишься,

Чтобы все узнали, как ты пишешься,

Да и как при этом произносишься

Ты на разных языках по-разному,

Предан рассмотрению заглазному —

Подтверждаешься или оспариваешься

И с какими именами спариваешься.

Вот в каком котле ты, друг, вывариваешься

На уста клеветнику ты грязному

Попадаешь и гуляке праздному,

И в душе твоей все руки шарящиеся

Ощущать уж невтерпеж становится,

Прежде чем бесспорно установится,

Как ты пишешься

И выговариваешься.

1968

Насильно мил не будешь^{384}

Насильно мил не будешь!

И это пустяки, за это не осудишь,

Что многие стихи

Томятся, застревая у типографских врат,

И кажется, бываю я этому и рад.

Еще и интересней услышать не сейчас:

"Зачем ты эти песни утаивал от нас?

Мы только их и ждали!"

И я тогда пойму:

Они не опоздали, и это потому,

Что ни к чьему я горлу

С ножом не пристаю

И не прошу покорно

Услышать песнь мою.

1968

Есенин^{385}

Москва

Еще вовсе была

Булыжной.

Из лавочки книжной

Он вышел. Пролетка ждала:

Извозчик и конь неподвижный.

Но будто бы из-под земли

Они объявились.

Как звать их —

Не знал он.

Но подстерегли,

Грозя удушеньем в объятьях.

На козлы с извозчиком сесть

Ловчились и встать на запятки

"Есенин! Великая честь!

Березки! Иконки! Лампадки!"

Еще не настолько велик,

Чтоб въявь оказалось похоже

Лицо его только на лик.

Он вздрогнул.

Морозом по коже

Прошла по спине его дрожь,

И, грезя далекой дорогой,

Он призракам крикнул:

«Не трожь!»

И бросил извозчику:

«Трогай!»

1968

Келья летописца^{386}

Ночью

Блещут, точно многоточья,

Блекло-переливчатые окна

Зданья, где слагаются преданья.

Темен дом преданий и огромен,

Тускло в вестибюле меркнет люстра,

В келье старец виден еле-еле.

«Отче, чем ты грезишь в недрах ночи?»

"Сыне, обо всем, что вижу ныне,

Повесть написал бы я на совесть,

Кабы не глаза – устали, слабы".

«Старче, лампочку вверни поярче!»

«Очи яркий свет томит жесточе!»

"Значит, коль от тока око плачет,

Надо взять свечу или лампаду".

"Свечи! Быть о них не может речи —

Вещи в свете их вдвойне зловещи.

Чада даст и Нестора

^[333]

лампада.

Нет уж, не нужна мне эта ветошь!"

"Значит, брошен труд, который начат,

То есть ты не кончишь эту повесть?"

"Каюсь! – отвечает старый старец.—

Лучше сам пиши ты повесть, внуче,

В свете двадцать первого столетья".

(1969)

Я знаю, какова Любовь^{387}

Я знаю,

Какова Любовь.

Когда любовники возлягут

В альков среди ее цветов

Вкусить плодов ее и ягод,—

То это не всегда Любовь!

И что ты там ни обусловь,

Каких ты под любовный купол

Ни подымай колоколов,

Каких ни пой любовных слов,—

И это не всегда Любовь!

И если даже ты нащупал

Средь самых шелковых голов

Парчово-бархатистых кукол

Соболью бровь, как зверолов,—

То это тоже не Любовь!

И если ты не бархат гладил,

Но и с Железной Девой сладил

Хозяйкой внутренних шипов,—

То это тоже не Любовь!

Ее ты имя не порочь!

Она,

Вся белая от гнева,

Железную ломает Деву,

Отбрасывает кукол прочь

И гонит властною рукою

Твоих врагинь, твоих врагов.

Ты понял, что она такое?

Я знаю,

Какова Любовь!

(1969)

Капля крови^{388}

Инфузорно

Мы пылаем

И выпениваем в споре

Восклицанья, несть числа им,

Будто это капли в море.

Я хочу,

Чтоб крылось в слове

Столько пламенного жара,

Будто блещет капля крови,

Тяжелей земного шара.

(1969)

«Лесной Массив Красив…»^{389}

Лесной

Массив

Красив.

Он, расписной,

Красней огней,

Горелых пней чернее.

Когда он чахнет, пахнет он пьянее

И весь гораздо ярче, чем весной.

И, ощущая солнце за спиной,

Среди роскошества сижу на пне я

И чувствую яснее и яснее,

Какой за это платим мы ценой.

И листья кружатся, и пауки

Аэронавствуют на паутинах,

Но скоро-скоро, дни недалеки,

Осины в лисье-рысьих палантинах

Наденут меховые парики —

Зима настанет в наших палестинах.

(1969)

Натура^{390}

М.оя художественная мастерская,

Заваленная кипами газет,

Полна твоих блистательных примет,

И никаких прикрас не допускаю,

Тебя сгущеньем красок не ласкаю,

Да в этом, собственно, и нужды нет,

И лишнего не делаю мазка я,

Рисуя твой доподлинный портрет

Из сообщений и опровержений,

А ты, полна побед и поражений,

Нетерпеливо смотришь на меня

Через клише, чьи клеточки зияют,

Как ночь, и на устах твоих сияет

Стереотипная улыбка дня.

(1969)

Знак^{391}

За окнами

Взметнулась птичья стая

От вздоха полигона вдалеке.

Бревенчатая горница пустая

Смотрела косо на перо в руке.

И, ни о чем уж боле не мечтая,

Я очи к небу устремил в тоске.

Но, черт возьми, стояла запятая

На деревянном потолке!

След топора. Сучок на месте стеса.

А может быть, скорей на знак вопроса

Был этот знак таинственный похож,

Который вдруг в мое сознанье вросся,

Как будто вопрошая: "Ну, так что ж,

На том повествованье и прервешь?.."

И ухали за окнами колоссы.

1969

Двойник^{392}

Во мгле ночей

Под шелест книг

Во мне неясный страх возник,

Что я лишь чей-нибудь двойник.

Но я ответа не искал

Ни у картин, ни у зеркал,—

В свою природу я проник.

И я услышал:

"Приглядись

К себе, как некогда Нарцисс

^[334]

,

Склонись поближе к лону вод,

И там себя увидишь ты!"

Но даже там я был не тот:

Смеялся отраженный лик,

Что рябь двоит его черты

И он уже не мой двойник

В ночах ночей

Под шелест книг!

1969

Забытый цветок^{393}

О чем

Ты плачешь, подоконник?

Я понимаю: о цветке.

Он от мороза на балконе

Сварился, будто в кипятке.

И тает он, а не блистает:

Так, выброшенная волной,

На берегу медуза тает,

Когда ее снедает зной.

Жара, мороз… О чем тут плакать!

Конечно, одного – мороз,

Другого губит просто слякоть,

Коль дни свои он перерос,

Когда, забытый, стал ненужным,

Сколь ни крутись, ни акробать!..

А впрочем,

Можно и под южным

Июльским солнцем

Прозябать!

1969

Полет над Барабой^{394}

Подпирал своей я головой

Этот самый купол голубой

Над земною бездной в снежном блеске.

Я летал над Барабой

^[335]

С Николаем Мартыновичем Иеске.

Это был отчаянный пилот.

Но однажды

Наш ветхий самолет

Оказался не в силах оторваться

От снегов Барабинских болот:

Вязли лыжи,

Липли к снежной жиже —

Дело было по весне.

Иеске

Бортмеханику и мне

Крикнул:

"Помогите, бога ради,

Раскачаться сатане —

Подтолкните его сзади!"

Соскочили мы, ворча,

Два юнца, два силача,

И толкнули мы с разбегу

«Юнкере», будто бы телегу.

И потом уж на лету —

В воздухе наполовину,

Набирая высоту

Сквозь воздушную лавину,—

Завалился я в кабину.

А как забрался на свое место бортмеханик,

Окутанный какими-то собачьими мехами,

Я даже и не помню, но и он ухитрился.

И летели два часа почти.

Не было мне и двадцати,—

Даже и не простудился.

Прилетев,

Мы пили ром, коньяк,

И сердилась летчика супруга:

"Николай Мартынович – маньяк.

Все вы трое стоите друг друга!"

1969

От жажды к песням^{395}Через вечерние летел я зори,

Навстречу мне плыла Речь Посполита

^[336]

,

И за кольцо держался я в соборе

Святого Витта

^[337]

.

Я задержался на день в Златой Праге,

Хорошие там повстречались парни,—

Мы толковали о всеобщем благе

В ночной винарне.

На следующий вечер в Риме

В траттории

^[338]

какой-то старомодной

Мы пили солидарности во имя

Международной.

И помню, через мост над Рубиконом

Автомашинные летели тени,

Чтоб я в глаза мадоннам благосклонным

Взглянул в Равенне

^[339]

.

Читал я надписи на древних плитах,

И не в Париже ли взглянул я прямо

В глаза, от древней копоти отмытых,

Химер Нотр-Дама…

^[340]

А над Дунаем с круч паннонской Буды

^[341]

Мне мудрый Юлиуш рукой тяжелой

Вдаль через Русь указывал: оттуда

Пришли монголы!

О, собеседники везде, повсюду!

И если помнюсь этим добрым людям,

Так уж о них я вовсе не забуду,

И живы будем!

А если даже и умрем однажды,

То, умерев, мы всё равно воскреснем

От жажды

К песням!

1969

Пегас^{396}

Пегас

Когда-то был

Величиною с пса,

Как предки всех других

Прекрасных лошадей.

Еще не возносил он ввысь под небеса

Уже ликующих и плачущих людей,

Еще копытцами о камень он не бил,

Чтоб опьяняющий забушевал поток

^[342]

,—

Но всё ж он и тогда

Почти крылатым был,

И цвет свой набирал

Поэзии цветок.

1969

«И спросил я у кукушки…»^{397}

И спросил я у кукушки,

Сколько лет мне жить осталось.

И сначала показалось,

Что кукушка отмолчалась,

Но потом закуковала

В утешенье простаку

Добродушная кукушка

Бесконечное ку-ку.

1969

Ревность^{398}

Когда

Брожу с тобой в лесу я,

Меня он еле замечает,—

Его я не интересую,

А вот в тебе души не чает,

Тебя он похищает, прячет,

И знаю я, что это значит,

Чего он хочет, этот лес твой.

«Ау, ау!» – кричу всё чаще.

А ты откуда-то из чащи

Кричишь в ответ:

«Не сумасшествуй!»

И верно,

Будто сумасшедший,

Я хохочу, тебя нашедши,

Но голос леса дикий, дивий

Великолепно понимаю

И всё ревнивей и ревнивей

Тебя за плечи обнимаю.

1969

Сон^{399}

Всё решено

И всё улажено…

Ты кутаешься в платок.

По-зимнему ты принаряжена.

Над родником замерз цветок,

Мороз жесток, снежок скрипуч,

Иссяк поток, замкнулся ключ,

И больше ничего не важно,

И больше ты меня не мучь

Одна на холоде таком.

Но корку льда над родником

Ты пробиваешь сапожком,

И брызжет под его носком

Не ключ, не буровая скважина —

А целый гейзер, о каком

Я только грезил взбудораженно.

Сон этот мой

Тебе знаком?

1969

Творчество^{400}

Когда создаются

Сложнейшие вещи —

Подобия солнц, заменители лун,—

Слова об искусстве всё чаще и резче

Звучат в мегафоны с высоких трибун:

О том, чтоб оно точно так же ковалось,

Космической мощи задачи верша…

Но надобно знать, что давно стосковалась

Об очень несложном людская душа:

Чтоб творчество, полное внутренней мощи

И многообразное, как никогда,

Дерзало бы стать по возможности проще,

Как – попросту – солнце,

Как просто звезда!

1969

Волненье^{401}

В области сердечного волненья,

Пусть она невесть какая область,

Доблести сердечного волненья

Даже не считаются за доблесть;

И никто не просит извиненья,

Будь он даже вежлив безупречно,

За свое сердечное волненье —

И волненье это бесконечно;

И почти ничтожны по сравненью

С ним волненье перезревшей нивы,

Или океанское волненье,

Ибо волны все-таки ленивы

По сравненью с этим беспрестанным

И не находящим объясненья

Еле ощутимым ураганом

В области сердечного волненья.

1969

«Я как будто несколько столетий…»^{402}

Я как будто несколько столетий

Не писал стихов. И вновь берусь.

Промелькнуло, я и не заметил,

Несколько веков. Иная Русь.

И на ней совсем иная осень,

И над ней иные облака.

И как будто бы перо я бросил

Только сутки, а прошли века,

Будто за ночь что-то обновило

Землю и над нею небеса.

Если бы всё было, как и было,—

Я бы за перо и не брался!

1969

Бессилье стариков^{403}

Да,

Это, разумеется,

Бессилье!

Но, черт возьми, совсем не худо впасть

В бессилье и отдать себя во власть .

Бездействию, в бессилье хладной пылью

Рассеяться, в бессилье не украсть

Еще хоть гроздь из мира изобилья

Плодов земных, в бессилие пропасть

Бесследно иль, бессильно свесив крылья

Среди других бессильных мотыльков,

В эфире на булавке оказаться…

Бессилие – рыча не огрызаться,

Как старый волк от молодых волков.

Бессилие бессильным оказаться —

Вот мощное бессилье

Стариков!

(1970)

«Свои стихи Я узнаю…»^{404}

Свои стихи

Я узнаю

В иных стихах, что нынче пишут.

Тут всё понятно: я пою,

Другие эту песню слышат.

Сливаются их голоса

С моим почти в единый голос.

Но только вот в чем чудеса:

Утратив молодость, веселость,

Устав пророчить горячо,

Я говорю всё глуше, тише,

И всё, что только лишь еще

Хочу сказать, от них я слышу.

Не дав и заикнуться мне,

Они уж возглашают это.

И то, что вижу я во сне,

Они вещают в час рассвета.

1970

Хваткий черт^[343]

Опять

Вокруг меня летает

Какой-то черт,

И на лету

За сердце он меня хватает,

Но жизнь моя еще в цвету,

И хваткому посланцу ада

Я возглашаю на ходу

Всё то, за что мне взяться надо

Не нынче – в будущем году,

И восклицает он:

«Недурно!» —

В восторге от моих затей,

И сердце, бьющееся бурно,

Он выпускает

Из когтей.

1970

«Ты видишь? Через реку вброд…»^{405}

Ты видишь?

Через реку вброд

Упорный человек идет

С ведром огромным и пустым

К заречным зарослям густым.

И снова

Через реку вброд

Обратно человек идет

С ведром огромным, и оно

Иной водой полным-полно.

Вода реки

Ему горька,

И он несет издалека

Ведро воды

Из родника.

1970

Конверт^{406}

Я стихи писал

В период гроз,

Ночью, полон внутреннего жара.

И однажды

Ветер их понес

Будто бы вокруг земного шара.

Я забыл их…

Шел за годом год,

И однажды в сумерках рассветных

Почтальонша

Мне конверт сует,

Полный всяких вырезок газетных.

Вижу:

Снова он в моих руках,

Результат трудов моих полночных,

Но теперь на разных языках,

В переводах,

Пусть не очень точных.

1970

Судьба^{407}

Я о тебе

Гораздо больше знаю,

Чем о себе ты ведаешь сама,

О, милая обыденность земная,

Стучащаяся пальчиком в дома!

И о земле не меньше мне известно,

Чем знает о себе сама земля,—

Не я ли сам, пришлец из звездной бездны,

На ней возделал хлебные поля.

Да и о небе знаю я побольше,

Чем это небо знает о себе,

И потому-то не могу я дольше

Ждать и гадать о собственной судьбе.

О ты, судьба моя, не чья иная,

Я о тебе гораздо больше знаю,

Чем о себе ты ведаешь сама!

1970

Вечерняя звезда^{408}

Я видел

Много звезд:

Не только стаи,

А табуны их, целые стада,

Скакали, пыль межзвездную взметая.

И звездные я видел поезда,

И звездные я видел города,

Что громоздились, в бездне вырастая.

Но есть такой вечерний час,

Когда

Лишь ты, моя счастливая звезда,

Одна-единственна, плывешь, блистая

В закате, что не весь еще погас,

Когда еще во тьму не утащились

Седые туши тучевидных масс,

Тебя затмить неправомерно силясь,

И серый месяц в дырку неба вылез,

Сиять над миром безнадежно тщась.

1970

«Поэзия Отчаянно сложна…»^[344]

Поэзия

Отчаянно сложна,

И с этим очень многие боролись,

Крича, что только почвенность нужна,

В виду имея только хлебный колос.

Но иногда, в словесном щебне роясь,

И там, где не восходит ни зерна,

Ее мы обнаруживаем,

То есть

Она везде, и не ее вина,

Что, и в земле и в небе равно кроясь,

Как Эребус

^[345]

, венчая Южный полюс,

Поэзия не ребус, но вольна

Звучать с любого белого пятна,

Как длинная и средняя волна,

И на волне короткой весть и повесть!

1970

Часы и весы^{409}

Обманывают невольно

Меня и добрые друзья,

Но мне от этого не больно:

Обманываюсь, но не я.

Фальшивящими голосами

Поют какую-нибудь чушь,

А я вооружен весами,

Чтоб гири снять с их грешных душ.

Себя обманывают сами

Они, а я готов простить!