Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Летит меж снежных туч.

Косяк безгрешных душ

Ему наперерез.

Пути, зима, завьюжь!

В снегах Эрцинский лес.

В снегах Эрцинский лес,

В снегах Эрцинский лес,

Чьи корни до сердец,

Вершины до небес!

1933, 1945

«Замечали – По городу ходит прохожий?..»^{55}

Замечали —

По городу ходит прохожий?

Вы встречали —

По городу ходит прохожий,

Вероятно, приезжий, на нас непохожий?

То вблизи он появится, то в отдаленье,

То в кафе, то в почтовом мелькнет отделенье.

Опускает он гривенник в щель автомата,

Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата

И всегда об одном затевает беседу:

«Успокойтесь, утешьтесь – я скоро уеду!»

Это – я!

Тридцать три мне исполнилось года.

Проникал к вам в квартиры я с черного хода.

На потертых диванах я спал у знакомых,

Приклонивши главу на семейных альбомах.

Выходил по утрам я из комнаты ванной.

"Это гость,– вспоминали вы,– гость не незваный,

Но, с другой стороны, и не слишком желанный.

Ничего! Беспорядок у нас постоянный".

«Это гость»,– поясняли вы мельком соседу

И попутно со мной затевали беседу:

«Вы надолго к нам снова?»

– "Я скоро уеду!"

– «Почему же? Гостите. Придете к обеду?»

– «Нет».

– "Напрасно торопитесь. Чаю попейте.

Отдохните да, кстати, сыграйте на флейте".

Да! Имел я такую волшебную флейту.

За мильоны рублей ту я не продал бы флейту.

Разучил же на ней лишь одну я из песен:

«В Лукоморье далеком чертог есть чудесен!»

Вот о чем вечерами играл я на флейте.

Убеждал я: поймите, уразумейте,

Расскажите знакомым, шепните соседу,

Но, друзья, торопитесь,– я скоро уеду!

Я уеду туда, где горят изумруды,

Где лежат под землей драгоценные руды,

Где шары янтаря тяжелеют у моря.

Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье!

О! Нигде не найдете вы края чудесней!

И являлись тогда, возбужденные песней,

Люди. Разные люди. Я видел их много.

Чередой появлялись они у порога.

Помню – некий строитель допрашивал строго:

«Где чертог? Каковы очертанья чертога?»

Помню также – истории некий учитель

Всё пытал: «Лукоморья кто был покоритель?»

И не мог ему связно ответить тогда я…

Появлялся еще плановик, утверждая,

Что не так велики уж ресурсы Луккрая,

Чтобы петь о них песни, на флейте играя.

И в крылатке влетал еще старец хохлатый,

Непосредственно связанный с Книжной палатой

"Лукоморье! Изволите звать в Лукоморье?

Лукоморье отыщете только в фольклоре!"

А бездельник в своей полосатой пижамке

Хохотал: «Вы воздушные строите замки!»

И соседи, никак не участвуя в споре,

За стеной толковали:

«А?»

– «Что?»

– «Лукоморье?»

– «Мукомолье?»

– «Какое еще Мухоморье?»

– «Да о чем вы толкуете? Что за исторья?»

– «Рукомойня? В исправности».

– «На пол не лейте!»

– «Погодите – в соседях играют на флейте!»

Флейта, флейта!

Охотно я брал тебя в руки.

Дети, севши у ног моих, делали луки,

Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:

"Ваши сказки, а дети-то все-таки наши!

Вот сначала своих воспитать вы сумейте,

А потом в Лукоморье зовите на флейте!"

Флейту прятал в карман.

Почему ж до сих пор я

Не уехал с экспрессом туда, в Лукоморье?

Ведь давным бы давно уж добрался до гор я,

Уж давно на широкий бы вышел простор я.

Объясните знакомым, шепните соседу,

Успокойте, утешьте,– я скоро уеду!

Я уеду, и гнев стариков прекратится,

Злая мать на ребенка не станет сердиться.

Смолкнут толки соседей, забулькает ванна,

Распрямятся со звоном пружины дивана.

Но сознайтесь!

Недаром я звал вас, недаром!

Пробил час – по проспектам, садам и бульварам

Все пошли вы за .мною, пошли вы за мною,

За моею спиной, за моею спиною.

Все вы тут! Все вы тут!

Даже старец крылатый,

И бездельник в пижаме своей полосатой,

И невинные дети, и женщина эта —

Злая спорщица с нами, и клоп из дивана…

О, холодная ясность в чертоге рассвета,

Мерный грохот валов – голоса океана,

Так случилось —

Мы вместе!

Ничуть не колдуя,

В силу разных причин за собой вас веду я.

Успокойтесь, утешьтесь!

Не надо тревоги!

Я веду вас по ясной, широкой дороге.

Убедитесь: не к бездне ведет вас прохожий,

Скороходу подобный, на вас непохожий,—

Тот прохожий, который стеснялся в прихожей,

Тот приезжий, что пахнет коричневой кожей,

Неуклюжий, но дюжий, в тужурке медвежьей.

Реки, рощи, равнины, печаль побережий.

Разглядели? В тумане алеют предгорья.

Где-то там, за горами, волнуется море.

Горы, море… Но где же оно, Лукоморье?

Где оно, Лукоморье, твое Лукоморье?

1935, 1945

«От печки Я оттер бы Гоголя…»^{56}

От печки

Я оттер бы Гоголя.

"Свои творения губя,—

Я крикнул бы ему,– не много ли

Берете, сударь, на себя?!"

И, может быть, хоть пачку листиков

Я выхватил бы из огня,

Чтоб он послушался не мистиков

И не аскетов,

А меня!

1945

Путешественник^{57}

Друзья меня провожали

В страну телеграфных столбов.

Сочувственно руку мне жали:

"Вооружен до зубов?

Опасностями богата

Страна эта! Правда ведь? Да?

Но мы тебя любим, как брата,

Молнируй, коль будет нужда!"

И вот она на востоке,

Страна телеграфных столбов,

И люди совсем не жестоки

В стране телеграфных столбов,

И есть города и селенья

В стране телеграфных столбов

Гулянья и увеселенья

В стране телеграфных столбов!

Вхожу я в железные храмы

Страны телеграфных столбов,

Оттуда я шлю телеграммы —

Они говорят про любовь,

Про честь, и про грусть, и про ревность,

Про то, что я все-таки прав.

Твоих проводов песнопевность

Порукой тому, телеграф!

Но всё ж приближаются сроки,

Мои дорогие друзья!

Ведь я далеко на востоке,—

Вам смутно известно, где я.

Ищите меня, телефоньте,

Молнируйте

^[59]

волю судьбы!

Молчание…

На горизонте

Толпятся немые столбы.

1945

След^{58}

А ты?

Входя в дома любые —

И в серые,

И в голубые,

Всходя на лестницы крутые,

В квартиры, светом залитые,

Прислушиваясь к звону клавиш

И на вопрос даря ответ,

Скажи:

Какой ты след оставишь?

След,

Чтобы вытерли паркет

И посмотрели косо вслед,

Или

Незримый прочный след

В чужой душе на много лет?

1945

Ночь^{59}

Кто дал тебе совет, закончив счет побед,

А также и потерь,

Теперь, замкнувши дверь, угреться и забыться?

Ты этому не верь! Так не случится!

Не спишь?

Не ты один. И ей всю ночь не спится.

Она полна машин, полна афиш, витрин

И вновь полна мужчин, смеясь не без причин,

Не спит

Столица.

Ничто не спит во мгле —

Кипит асфальт в котле, кипит вино в бутылях,

Не спят, летя на крыльях, не спят в автомобилях,

Не спит огонь в золе.

И зреет на земле

Очередное чудо.

Предугадать его

Имеешь полномочья.

Быть может, оттого

Тебе не спится

Ночью!

1945

Правда^{60}

В равнинах Востока, багряных от зноя,

Где водит июль соляные смерчи,

Тревожно сжимается сердце родное…

Ты просишь меня:

"Отвечай! Не молчи!.

Ведь скоро и осень.

И ливень осенний

Ударит о крыши, железо дробя.

Ответь!

Не молчи!"

Но, взамен объяснений,

Я песню пою про тебя, про тебя!

Нет! Я не молчу.

Мы увидимся скоро,

Тебя обниму я, всё больше любя.

Но слышишь! – взамен телефонного спора,

Ты слышишь! – взамен телеграфного вздора

Я песню пою про тебя, про тебя!

Где я?

Я в народом наполненных залах,

В высоких мансардах, в богатых дворцах.

Бываю на пристанях я и вокзалах,

На пашнях, в болотах и на солонцах.

Я в небе бываю, где солнце цветное,

Могущество туч и ветра горячи.

Я в шахтах и там, за магнитной стеною,

Где денно и нощно куются мечи.

Я всюду!

И ты.

Ты повсюду со мною!

Не надо тревожиться, сердце родное.

А ты говоришь: «Отвечай! Не молчи!»

Волнуешься ты.

И последних известий

У старого радио трепетно ждешь.

Но ты не тревожься.

Мы вместе! Мы вместе!

А всё остальное – глубокая ложь.

1945

Народ-победитель^{61}

Возвращались солдаты с войны.

По железным дорогам страны

День и ночь поезда их везли.

Гимнастерки их были в пыли

И от пота еще солоны

В эти дни бесконечной весны.

Возвращались солдаты с войны.

И прошли по Москве, точно сны,—

Были жарки они и хмельны,

Были парки цветами полны.

В зоопарке трубили слоны,—

Возвращались солдаты с войны!

Возвращались домой старики

И совсем молодые отцы —

Москвичи, ленинградцы, донцы…

Возвращались сибиряки.

Возвращались сибиряки —

И охотники, и рыбаки,

И водители сложных машин,

И властители мирных долин,—

Возвращался народ-исполин…

Возвращался?

Нет!

Шел он вперед,

Шел вперед

Победитель народ!

1945

«Пластинок хриплый крик…»^{62}

Пластинок хриплый крик,

И радиовещанье,

И непрочтенных книг

Надменное молчанье,

И лунный свет в окне,

Что спать мешал, тревожа,—

Мы оценить вполне

Сумели только позже,

Когда возникли вновь

Среди оторопенья

Моторов мощный рев,

И музыка, и пенье,

И шелест этих книг,

Мы не дочли которых,

И круглый лунный лик,

Запутавшийся в шторах,

И в самый поздний час

Чуть зримый луч рассвета…

Подумайте! У нас

Украсть хотели это!..

1945

Облака^{63}

Облака!

Не достать вас руками.

Да и это ли надобно мне?

Облака!

Окружен облаками,

Я бы мчался на черном коне

Через горы, к восточной стране,

К дому с низкими потолками,

Чтобы там за семью замками

С холодеющими щеками

Ты бы вышла навстречу мне.

Но уходит он в дальние дали,

Путь, который весь в тормозах.

И на самом последнем вокзале

Ты одна в карболовом зале

^[60]

Со слезами в зеленых глазах.

Облака!

На высокую крышу

За Москвою-рекою взойду

И увижу я всё и услышу…

Вот и ласточка вьется в саду

На свою, на мою ли беду…

Облака

В сорок пятом году!

1945

Баллада про великий путь^{64}

Великий путь!

Великий путь!

Когда идет состав-колосс,

В чугунном рокоте колес

Я слышу голос:

"Не забудь!

Отец твой

^[61]

строил этот путь!" -

Кричит мне каждый паровоз.

Я вспоминаю эти дни

По сорок градусов в тени —

Кочевничьих урочищ лень,

Даль, где ни сел, ни деревень.

Я вспоминаю этот путь —

Сквозь степь, где блещут солонцы.

Стальную нить вперед тянуть

Вы шли, упорные отцы!

Отец мой скважины бурил,

Водой пустыню одарил,—

Я помню котлованов муть.

Отец мой строил этот путь.

С Урала – прямо на Восток,

На Золотой далекий Рог

^[62]

,

Отцы сумели дотянуть

К началу века этот путь.

Служебный помню я вагон —

Был, как огонь, багряный он.

А я, ребенок, из окна

Под насыпь глядя, под откос,

Среди полыни и берез

То зебру видел, то слона.

В чем правда этих детских грез?

Не зря играл я в ту игру —

Коров считал за кенгуру,

За тигров принимал телят,

Когда в кустах они шалят.

Псы-львы рычали у дорог,

Ведущих прямо на Восток.

Уже среди ребячьих игр

Я знал, что уссурийский тигр

Совсем не сказка, явь почти…

А что-то дальше на пути?

И говорил отец:

"Мечтай!

Поедешь в гости и в Китай,

А из Китая и в Сиам

^[63]

,

А там – куда захочешь сам,

Поедешь в гости ты к друзьям!

С кем хочешь, будешь ты дружить,

Но по-соседски мирно жить

Ты с ними должен!

Не забудь!

Затем и строю этот путь".

Отец мой умер…

Но ко мне

Вчера явился он во сне.

Был в белом кителе своем,

Кокарда – якорь с топором —

Сверкала на фуражке.

Он

Искал служебный свой вагон,

Вагон багряный, как огонь…

Сказал отец:

"Событий суть

Ясна!

Я строил этот путь —

Путь через степь, и через лес,

И через горы до небес.

А в страны грез своих мосты,

Надеюсь, сам достроишь ты.

Осуществить твои мечты

Я не успел. Не обессудь!"

И грохотал из темноты

Толпой колес Великий путь!

1945

«Мне кажется, что я воскрес…»^{65}

Мне кажется, что я воскрес.

Я жил. Я звался Геркулес.

Три тысячи пудов я весил.

С корнями вырывал я лес.

Рукой тянулся до небес.

Садясь, ломал я спинки кресел.

И умер я… И вот воскрес:

Нормальный рост, нормальный вес

Я стал как все. Я добр, я весел.

Я не ломаю спинки кресел…

И все-таки я Геркулес.

1945

Лукоморье^{66}

Кто ответит – где она:

Затопило ее море,

Под землей погребена,

Ураганом сметена?

Кто ответит – где она,

Легендарная страна

Старых сказок —

Лукоморье?

Это я отвечу вам:

Существует Лукоморье!

Побывал мой пращур там,

Где лукой заходят в море

Горы хладные.

У скал

Лукоморье он искал —

Волшебную эту местность,

Страну великих сокровищ,

Где безмерна людская честность,

Ко немало див и чудовищ.

Здравствуй, северная Русь!

Ты, Югра-соседка

^[64]

, здравствуй!

Сказка, здесь над былью властвуй!

Различить вас не берусь.

Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые,—

У них выи меховые. Белки валятся живые.

Соболя летят седые из косматых этих туч,

Прямо в тундру, за Урал.

Там мой пращур их и брал.

Мол, к нашим дырявым овчинам

Пришьем драгоценны заплатки

И сбудем заморским купчинам

Мы красного меха в достатке.

Что мой пращур?

Голытьба!

Он в лохмотьях шел тайгою.

Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,

То есть с женщиной в яге – в теплой северной одежде.

Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,

Что этнографы прочтут и обдумать им придется

Всё изложенное тут.

Шуба женская зовется

Там, на севере, ягой.

Знай, этнограф дорогой!

Баба-яга сердита.

"Ну,– говорит,– погоди ты!

Зря,– говорит,– не броди ты!

Женю я тебя на внучке,

Возьмет в золотые ручки".

Верно, пращур?

Было так?

Золотым копьем блистая,

Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая

^[65]

,

Сторожила берега Мангазеи и Обдорья

^[66]

,

Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.

Злата шкура на плечах,

Золотой огонь в очах,—

Грейся, пращур, в тех лучах!

"Ах, гостеприимна,

В чуме вот только дымно!

В губы не целовала,

Мерзлую рыбу давала,

О чем она толковала?"

—"Пусть бьются князья с князьями —

Народы будут друзьями".

Ты остался, пращур, там?

Венчан снежными венцами?

Ложе устлано песцами?

Нет! К волшебным воротам

За тобою по пятам

Шел Куракин

^[67]

со стрельцами,

Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.

Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам.

И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,

Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.

И волны гремели на взморье,

И ветры над камнем шумели:

Исчезло, ушло Лукоморье, —

Хранить вы его не сумели!

Лукоморье!

Где оно?

Не участвую я в споре

Тех ученых, что давно потеряли Лукоморье

На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре.

Знаю я: где север дик,

Где сполоха ал язык,—

Там и будет Лукоморье!

Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,

Где восстали из снегов возрожденные народы,—

Лукоморье там мое!

Там стоит она, богата,

Опираясь на копье, а быть может, на ружье,

Молодая дева Злата.

Я не знаю, кто она —

Инженер или пастушка,

Но далекая избушка, что за елками видна,

Снова сказками полна.

Здравствуй, дивная страна!

1945

Царь природы^{67}

И вдруг мне вспомнилось:

Я – царь!

Об этом забывал я годы…

Но как же быть?

Любой букварь

Свидетельствовал это встарь,

Что человек есть царь природы!

Одевши ткани и меха,

На улицу я молча вышел.

Прислушиваюсь.

Ночь тиха.

Себе я гимнов не услышал.

Но посмотрел тогда я ввысь,

Уверенности не теряя,

И вижу:

Звезды вдруг зажглись,

Как будто путь мне озаряя

И благосклонно повторяя:

«Ты – царь природы! Убедись!»

Что ж, хорошо!

Не торопясь,

Как будто просто так я, некто,

Не царь и даже и не князь,

Дошел я молча до проспекта.

Как убедиться мне скорей,

Высок удел мой иль плачевен?

При свете фар и фонарей

Толпу подобных мне царей,

Цариц, царевичей, царевен

Я наблюдал.

Со всех сторон

Шли властелины без корон.

Я знал, что в этот поздний час

Царь воздуха, забыв про нас,

Витал меж туч.

Владыка касс

Свои расчеты вел сейчас.

Царь лыж блуждал по снежным тропам.

Царь звезд владычил телескопом.

А царь бацилл над микроскопом

Склонился, щуря мудрый глаз.

Я наблюдал.

Издалека

Заметил я: царь-оборванец,

Великий князь запойных пьяниц,

Ничком лежит у кабака.

А тоже царь. Не самозванец.

А вот я вижу пешехода,

Одетого вдвойне пестрей

Всех этих остальных царей

И при короне.

Брадобрей

Ему корону на полгода

Завил, как то диктует мода.

Эй, вы! Подвластна вам природа?

Ну, отвечайте поскорей!

Вам сотворили чудеса

В искусствах, равно как в науке,

Вам покорили небеса,

Вам атом передали в руки.

Цари вы или не цари,

А существа иной породы?

Быть может, врали буквари,

Что человек есть царь природы

Во множестве своем один?

"Эй ты, природы господин!

Скажи мне: царь ты или князь?

Дерзаешь ты природой править?"

А он в ответ: "Прошу оставить

Меня в покое!"

И, боясь,

Что, может быть, его ударю,

Что кулаки я, вздрогнув, сжал,

Он, недостойно государя,

По-мышьи пискнув, отбежал.

О царь! Прошу тебя: цари!

Вынь из ушей скорее вату!

К тебе, возлюбленному брату,

Я обращаюсь – посмотри!

Разбужен оттепелью ранней,

Услышишь завтра даже ты:

Она трубит из темноты

Со снежных крыш высоких зданий

В свой серебристый звонкий рог,

Сама Весна!

Ясак, оброк —

Как звать не знаю эту дань —

И ты берешь с природы. Встань!

Ведь это же твоя земля!

Твои обрубки тополя

Стоят, сучками шевеля,

Тебя о милости моля!

Прислушайся к хвале ручьев,

Прими посольство соловьев

И через задние дворы

Иди, о царь своей свободы,

Принять высокие дары

От верноподданной природы!

1945

«И, по земле моей кочуя…»^{68}

И, по земле моей кочуя,

Совсем немногого хочу я:

Хочу иметь такую душу,

Чтоб гибло всё, что я разрушу;

Хочу иметь такую волю,

Чтоб жило всё, чему позволю;

Сердце хочу иметь такое,

Чтоб никому не дать покоя;

Хочу иметь такое око,

Какое око у пророка.

Вот что хочу,– хочу глубоко!

1945

Любовь^{69}

Ты жива,

Ты жива!

Не сожгли тебя пламень и лава,

Не засыпало пеплом, а только задело едва.

Ты жива,

Как трава,

Увядать не имевшая права.

Будешь ты и в снегах

Зелена, и поздней Покрова

^[68]

.

И еще над могилой моей

Ты взойдешь, как посмертная слава.

И не будет меня —

Ты останешься вечно жива.

Говори не слова,

А в ответ лишь кивай величаво—

Улыбнись и кивни,

Чтоб замолкла пустая молва.

Ты жива,

Ты права,

Ты отрада моя и отрава.

Каждый час на земле —

Это час твоего торжества!

(1946)

Северная сказка^{70}

Ты был на рубеже Гипербореи,

Где, низменность болотистую грея,

Ночное солнце светит зло и косо,

Где хвойный лес с подземным углем сросся,

А в небесах полярные магниты

Меняют многоцветную окраску?

Эвакуирован во дни войны ты

В те страны не был?

Нет!

Так слушай сказку

Про жизнь на рубеже Гипербореи.

Ту сказку мне рассказывали реи,

Шептали пароходные колеса.

Был город у границ Гипербореи.

Чудесный город, где орнамент ставен,

Напоминая по рисунку плавень,

Напоминал порой осенний ливень,

А иногда и мамонтовый бивень,

И черепа таинственных животных,

Еще ужасных, но уже бесплотных.

Таких рисунков было много сотен

На дереве ворот и подворотен,

На стенах и карнизах, на заборах,

На тех домах, что вечно на запорах,

На тех домах, и нет уже которых…

Ну, хорошо! Под осень были ярки,

Я говорю: под осень были ярки

Закаты, камни, листья в старом парке,

Над крышами скрипучие флюгарки,

Бойницы, стены, каменные арки

И мостовая вся из плах еловых, древних…

А пировали мы тогда в харчевнях,

Где, разодеты в шубы меховые,

Охотники хохочут молодые,

А подают им девы роковые,

Подробно не опишешь – каковые;

Они имеют, дочери России,

Глаза гиперборейски-голубые

И волосы уральски-золотые —

Те девы мангазейски-пресвятые,

Те девы – Евы, чрева королевы.

Я не забуду, как перед печами

Уху они готовили ночами,

Чтоб стерлядь и на блюде вся дрожала б

И на несвежесть не было бы жалоб…

У сумрачных границ Гипербореи,

Близ гавани, где парусников реи,

Одетые тяжелыми холстами,

Среди тумана кажутся крестами

И иногда – грозящими перстами

У сумрачных границ Гипербореи.

Но посмотри!

Какие перемены

Вершатся в мире древней снежной пены,

Какое нынче озаряет пламя

Кают и рубок стонущие стены.

Послушай:

С городскими колоколами

Перекликается под куполами

Чей голос?

Чей голос?

То не льдина раскололась.

Не снег скрипит,

Не стонет санный полоз,

То не из трюмов, темных и огромных,

Стремительные хлюпают насосы,

То не гуденье стрел грузоподъемных,

Что мечутся над палубами, косы,

Под дробный хохот ржавых кабестанов

^[69]

.

Но что это?

Спроси у капитанов.

Ответ их прост:

Отныне и навеки

Мы приобщили

К миру

Эту область —

Гиперборею, чьи волшебны реки.

В стране зимы

Жива лишь наша доблесть!

(1946)

«Еще черны и ус, и бровь…»^{71}

Еще черны и ус, и бровь,

Еще танцует, приседая,

Еще толкует про любовь,

К руке губами припадая.

"Еще толкует про любовь,

К руке губами припадая?"

– "Да, да! Его седая кровь

Еще клокочет, оседая!

Ни в чем ему не прекословь!

Он завтра сам поймет, рыдая,

Что у него не только кровь,

Не только кровь уже седая…"

Смотри, он пляшет, приседая!

(1946)

Переправа^{72}

Туман. Река. Клубятся облака.

Я жду. И вместе ждут у переправы

Охотники, солдаты, гуртоправы,

Врачи, крестьяне… Всех томит тоска.

Толкуют, что сюда не для забавы

Пришли. И переправа не легка.

И вообще дорога далека…

Так говорят. И я в ответ:

«Вы правы!»

Тут кто-то вдруг: «Паром! Паром!» – кричит.

А изо мглы не эхо ли звучит:

"Харон

^[70]

! Харон!"

Я слышу это имя.

Вот перевозчик. Медленно гребет.

Приткнулась лодка. Кинулся народ.

И на борт я вступаю вслед за ними.

Мой правый берег, навсегда прости!

К твоим низинам не вернусь песчаным.

Вздымай, река, стремительно кати

Крутые гребни в сумраке туманном!

Но поведенье кажется мне странным

Гребца.

«Ты трезв?»

Молчит.

«Устал грести?»

Устал.

А в лодке душ до тридцати.

«Пусти на весла! Говорю, пусти! Пусти, проклятый!»

И, в бессилье пьяном,

Тут впрямь от весел отвалился он,

И ветер веет пепел с небосклона,

И на меня глядят со всех сторон

Все тридцать душ тревожно, напряженно.

А я неторопливо, монотонно

Гребу во мрак.

Меня зовут Харон!

И всё понятно.

Над водой встают дебаркадеры, статуи и зданья.

Всех городов я вижу очертанья,

Где находил когда-то я приют.

Я позабыл оставленный уют,

На деловые не пойду свиданья,

И той, что любит, слышу я рыданья.

Нет, я не тут!

Харон меня зовут!

«Харон! Харон!» – кричат на берегу.

Напрасный зов!

Не превознемогу

Стремительность подводного теченья.

И вёсел всё медлительней размах.

Ведь всё равно за Стиксом

^[71]

на холмах

Все встретимся мы там без исключенья!

Так я решил.

И левый берег, крут,

Вдруг встал из мглы.

И веет с этой суши

Горячим ветром.

Трепещите, души!

Суд ждет вас здесь. Последний, Страшный суд!

Но почему такое равнодушье?

Не мечутся, не плачут, не клянут,

А слышу я:

«Причаливай вот тут!»

– "Да нет, не тут, а здесь вот, где посуше!"

– «Неужто вы не видите мостков!»

Эреб

^[72]

! Эреб! Так вот ты есть каков!

Чу! Звон подков. Гудки грузовиков.

И лодочник, во всю орущий глотку,

Чтоб услыхал бы весь загробный мир:

"Озорничал вот этот пассажир!

Сам, видно, пьяный. Всполошил всю лодку!"

(1946)

Первый снег^{73}

Ушел он рано вечером,

Сказал:

«Не жди. Дела…»

Шел первый снег.

И улица

Была белым-бела.

В киоске он у девушки

Спросил стакан вина.

"Дела…– твердил он мысленно,—

И не моя вина".

Но позвонил он с площади:

«Ты спишь?»

– "Нет, я не сплю".

– «Не спишь? А что ты делаешь?»

Ответила:

«Люблю!»

…Вернулся поздно утром он,

В двенадцатом часу,

И озирался в комнате,

Как будто бы в лесу.

В лесу, где ветви черные

И черные стволы,

И все портьеры черные,

И черные углы,

И кресла черно-бурые,

Толпясь, молчат вокруг…

Она склонила голову,

И он увидел вдруг:

Быть может, и сама еще

Она не хочет знать,

Откуда в теплом золоте

Взялась такая прядь!

Он тронул это милое

Теперь ему навек

И понял,

Чьим он золотом

Платил за свой ночлег.

Она спросила:

«Что это?»

Сказал он:

«Первый снег!»

1946

Слон^{74}

Вот видишь:

Он —

Слон.

Беспокойно трубя,

Из хобота он

Поливает себя.

На небе нет туч,

И бетон раскален.

Водою, могуч,

Обливается слон.

И так она плещет, вода, холодна,

Что радуга блещет под брюхом слона.

Встает она в ливне дугой золотой,

Сияет на бивне, дрожит под пятой.

Но вот водоем почему-то стал пуст,

Послышался гравия тягостный хруст.

И прочь из бассейна кидается слон,

На холм земляной поднимается он.

И, эту иссохшую бездну топча,

Трубит и подземного ищет ключа,

Который от жажды мгновенно спасет.

Ты видишь —

Он хоботом землю сосет!

И, фыркнув, он пылью обсыпался вдруг,

И пылью весь мир напитался вокруг,

Чтоб, вырвана с корнем, летела трава,

И с ближних кустов повалилась листва,

И пылью покрылась твоя голова.

Ты пыль отряхнула, сказав:

«Не беда!..»

Шипела газированная вода,

А я, утолив свою жажду вином,

Сказал, что и я был однажды слоном

И пеплом, бушуя, посыпал главу…

Так

Топчем траву

И срываем листву

И тех, кто ждет радуг,

Купаем в пыли,

Нарушив порядок

Небес

И земли.

1946

«Уйдя, Вы дверью хлопнули…»^{75}

Уйдя,

Вы дверью хлопнули;

Войдя, чтоб вновь начать,

Ногою об пол топнули…

Я буду всё прощать.

Вы будете кричать,

Браниться, волноваться,

Рычать, сопротивляться.

Я буду всё прощать.

Вас будет возмущать,

Бесить мое уменье

Прощать. Но тем не мене

Я буду всё прощать.

И это ощущать

Вам будет всё труднее.

Я буду всё прощать —

Я вас в сто крат сильнее!

1946

Гномы^{76}

Нас ссорят гномы.

Много ли гномов?

Гномов великое множество.

Тут и там есть свой гном, но неведомый нам,

И, зная их качественное ничтожество,

Мы гномов не знаем по именам.

В самом деле —

Ссорили нас великаны?

Нет!

Исполины не ссорили нас?

Нет!

Разве могли бы гиганты забраться

В тарелки, графины, стаканы

И причинить нам хотя бы микроскопический вред?

Нет!

Это бред!

Лишь одни только гномы за нами гоняются вслед.

1946

Мороз^{77}

Мороз был – сорок! Город был как ночью.

Из недр метро, как будто из вулканов,

Людских дыханий вырывались клочья

И исчезали, ввысь бесследно канув.

И всё ж на стужу было непохоже:

Никто ничто не проклинал сквозь зубы,

Ни у кого озноб не шел по коже.

Сквозь снежный блеск, бушуя, плыли шубы.

Куда? Конечно, в звонкое от зноя,

Давно уже родившееся где-то

Пшеничное, ржаное и льняное,

Как белый хлопок взрывчатое лето.

Казалось, это видят даже дети:

С серпом, силком и рыболовной сетью

То лето, величайшее на свете,

В цветы одето посреди столетья!

То лето – как великая победа,

И суховеи отошли в преданья,

И пьют росу из тракторного следа

Какие-то крылатые созданья.

И неохота ни большим, ни малым

Пренебрегать цветами полевыми,

И зной дневной скреплен закатом алым

С теплейшими ночами грозовыми.

Ведь нет сильнее этого желанья,

Мечта такая – сколько красоты в ней,

Что зимние студеные дыханья

Вернутся в мир в обличье чистых ливней!

Вот что хотелось увидать воочью,

И было надо настоять на этом.

Мороз был – сорок! Город был как ночью,

Как ночью перед ветреным рассветом.

1946

Печаль-путешественница^{78}

Та река широка была,

Ты меня к воде подвела,

Ты сказала: "Печаль свою смой,

И, как прежде, ты будешь мой".

Я поплыл и печаль свою смыл

И, как прежде, стал тебе мил.

А печаль моя поплыла,

Поплыла по реке в Океан.

В Атлантическом океане

Пусть встречают ее англичане,

Пусть увидит норвежец и швед,

Пусть узнает весь белый свет:

Русы косы моей Печали,

Два крыла у нее за плечами,

Чтобы волны ее качали,

В Океане,

Там,

Далеко…

1946

«Ты Без меня…»^{79}

Ты

Без меня —

Только дым без огня.

Ты

Без меня —

Это только одно

Блещущей цепи немое звено,

И не подымет, конечно, оно

Якорь, ушедший на самое дно.

Ты

Продолжалась бы после меня

Только бы разве как ночь после дня

С бледными

Звездами

Через окно.

Эхо мое!

Но, со мной заодно,

Ты повторяешь средь ночи и дня:

"Ты

Без меня —

Только дым без огня!"

1946

Вода^{80}

Вода

Благоволила

Литься!

Она

Блистала

Столь чиста,

Что – ни напиться,

Ни умыться.

И это было неспроста.

Ей

Не хватало

Ивы, тала

И горечи цветущих лоз.

Ей

Водорослей не хватало

И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей

Не хватало быть волнистой,

Ей не хватало течь везде.

Ей жизни не хватало —

Чистой,

Дистиллированной

Воде!

1946

Проходные дворы^{81}

Проходные дворы,

Проходные дворы,

Вы наследье суровой военной поры.

Лишь война,

Лишь война только знает одна,

Сколько старых заборов сломала она!

Сколько старых сараев

Досталось печам,

Чтобы город и сам не пылал по ночам!

Вот звенят топоры,

И уже не нужны

Проходные дворы, порожденья войны.

Проходные дворы,

Проходные дворы,

Возле мусорной урны кошачьи пиры.

Ликвидировать это

Вы будьте добры.

Навсегда проходные забудьте дворы!

Но и ныне я вижу весь город насквозь,

И навеки я знаю его наизусть,

Знаю всё наизусть я: и радость и грусть,

И не буду блуждать никогда на авось.

1946

Семнадцатый год^{82}

Хотя

Ничто

Былое

Не вернется —

Воспоминанья никуда не денутся.

И я умел смотреть на это солнце

Глазами беззаботного младенца.

Но это было не такое солнце,

А то, что, не желая закатиться,

Старается за вывески цепляться

И в бледные заглядывает лица.

Я видел это меркнущее солнце

Гостинодворца и охотнорядца.

И я увидел

Новое светило,

Которое из бездны небосвода

О собственном восходе возвестило

Скупцам, святошам, франтам, спекулянтам,

Когда январь Семнадцатого года

Вдруг изошел февральскою метелью

^[73]

,

Чтоб обернуться мартом с красным бантом

^[74]

И отступить, и место дать апрелю

^[75]

,

И маю, и июню, и июлю,

И августу, когда не от прохлады,

А без пощады листья пламенели

^[76]

,

Чтоб сквозь сентябрь,

Сметая все преграды,

Пришел Октябрь в распахнутой шинели.

1947

Кувшинка^{83}

Цвела кувшинка на Руси…

В пруду, где дремлют караси,

Купался ты. И вдруг она

Всплыла, как будто бы со дна.

И ты спросил ее во тьме:

"Цветок! В своем ли ты уме?

А если я тебя сорву?"

– "Сорви! Не бойся. Оживу!"

…Кувшинкам трудно – до вершин,

Кувшинкам хочется в кувшин,

Хотя бы очень небольшой,

Но с человеческой душой.

1947

«С осторожностью птицелова…»^{84}

С осторожностью птицелова

Я ловлю крылатое слово,

А потом отпускаю на волю

И его покупать никого не неволю,

Да его продавать ведь никто и не волен,

Чем я очень и очень доволен!

1947

Даритель счастья^{85}

Когда б затеял написать я пьесу,

Чтоб занавес раздернуть как завесу

Над этим миром и людским бы взорам

Открыть просторы, нет границ которым,—

Ту драму я б назвал «Даритель счастья».

Ее герой бы одержим был страстью

В чужие судьбы вмешиваться смело,

Чтоб всем помочь, но делал это дело

Всегда смешно, наивно, неумело.

Так – в первом акте.

Действие второе:

Все дружно проклинали бы героя,

Что в жизнь друзей он путаницу вносит,

Убить грозили, если он не бросит

Совать свой нос куда его не просят,

И знал бы зал – пришлось герою туго:

Блеснул кинжал в руке злодея-друга,

Знакомые бежали от испуга.

Но показал бы в действии я третьем,

Что истина скрывается за этим

Столь бестолковым времяпровожденьем..

Всё кончилось бы пляскою и пеньем.

Такую пьесу всё мечтал создать я

И написал бы, драматург я будь бы,

Но не пишу, а вот ведь в чем проклятье

Мое это обычное занятье —

Вот так в чужие впутываться судьбы!

1947

«Я понял!..»^{86}

Я понял!

И ясней и резче

Жизнь обозначилась моя,

И удивительные вещи

Вокруг себя увидел я.

Увидел то, чего не видит

Иной вооруженный глаз

И что увидеть ненавидит:

Мир я увидел без прикрас!

Взор охватил всю ширь земную,

Где тесно лишь для пустоты.

И в чащу он проник лесную,

Где негде прятаться в кусты.

Я видел, как преображала

Любовь живое существо.

Я видел Время, что бежало

От вздумавших убить его.

Я видел очертанья ветра,

Я видел, как обманчив штиль.

Я видел тело километра

Через тропиночную пыль.

О, вы, кто в золоченой раме

Природы видите красу,

Чтоб сравнивать луга с коврами

И с бриллиантами росу,—

Вглядитесь в землю, в воздух, в воду

И убедитесь: я не лгу,

А подрумянивать природу

Я не хочу и не могу.

Не золото – лесная опаль,

В парчу не превратиться мху,

Нельзя пальто надеть на тополь,