Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Леонид Мартынов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
И на мгновенье забывают нас.
Но
Между тем
Мы часто воскресаем
И старые основы потрясаем!
1963
«Есть горы, Что остались до сих пор…»{271}
Есть горы,
Что остались до сих пор
Как крепости невзятой высоты.
А в очертаньях очень многих гор
Людские намечаются черты —
Их покорителей и их гостей.
Умеют солнце, ветер и дожди
Запечатлеть следы людских страстей
Там, где, казалось, даже и не жди.
А там, где люди двести – триста лет
Друг дружку загоняли только в гроб,
Похожи камни то на пистолет,
То на ядро, то попросту на дробь.
Но близ электростанции, где дрожь
Ее машин волнует грудь земли,
На шарикоподшипники похож
Развал камней, на втулки, костыли,
Как будто бы действительно дано
Следить за жизнью и обломкам скал:
Они, конечно, не разумны, но
И не глупее всяческих зеркал.
(1964)
Не по прописи{272}
Не по прописи,
Не по описи
Знаю я, что живу на Руси,
А по живописи,
По летописи —
Древней скорописи
Нашей юности.
Вслед за изморосью
Ляжет изморозь,
Чтобы знала моя отчизна – Русь,
Куда мы торопимся
По осенней лиственной опали.
Каждый час
У нас
Красив на Руси —
И в багряной осенней окиси,
И в весенней березовой светописи.
Это знаю я не по прописи,
А по музыке, и по живописи,
И по скорописи
Скорбной летописи.
(1964)
«Я Тебя Не умею беречь…»{273}
Я
Тебя
Не умею беречь —
Раздражаю, сержу…
И себе я твержу:
"Не перечь,
Не волнуй,
Не серди!"
Это я не умею хранить твое сердце в своей
неудобной груди,
А взамен наполняю тебя беспокойством своим
заботу свою предлагаю нести нам двоим.
Но теперь
Я волью
Тебе в жилы
Всю силу свою,
Чтоб ослабить в тебе
Всех молекул моих толчею.
И смотри —
Эту силу вбери
И впитай
И своею считай
А меня не жалей,
Не болей
1964
«Был Дождь как дождь…»{274}
Был
Дождь как дождь,
Такой, как все дожди,
И я, в пылу от всяких мыслей злобных,
Воззвал к дождю:
«Хоть малость охлади!»
И вдруг услышал лепет капель дробных:
"Конечно же! Находишься среди
Тебе не чуждых и во всем подобных.
И неизвестно, кто еще живей!"
И по-людски взметнули вихрь ветвей
Стволы деревьев на лесной опушке,
И соловей запел среди ветвей…
«Кому ты подражаешь, соловей?»
И соловей ответил мне:
"Лягушке!
А хочешь, так передразню оркестр,
Ведь ваши подражают мне певицы.
Здесь, в этом мире, все для всех существ
Здесь все для всех! И нечего дивиться,—
Как нам понравится – так и поем!"
И нефть, попав из бака в водоем,
Павлиний хвост внезапно распустила.
Она об органическом своем
Происхожденье снова загрустила.
И ветер закричал, что вообще
Нет меж природою живой и мертвой
Границ. И может в солнечном луче,
О человек, блеснуть потухший взор твой.
Конечно, так!
Не знаю разве я,
Что слеплены из одного мы теста?!
И мысль, что разум есть и у зверья,
Не вызывает у меня протеста.
Я сговорюсь с молчанием камней
И с вами, рыбы, как и с вами, птицы!..
Так почему же все же всех трудней
Нам, людям, меж собой договориться?
1964
Время{275}
Чар
Потерянного времени
Полны долы и леса.
Шар
Потерянного времени
Улетел под небеса.
Жар
Потерянного времени
Сохранить не удалось.
Пар
Потерянного времени
Испускает паровоз.
Дом
Потерянного времени
Размышляет о былом.
Том
Потерянного времени
Запылился под стеклом.
Счет
Потерянного времени
Ржаво тикают часы.
Год
Потерянного времени
Лег безмолвно на весы.
Ход
Потерянного времени —
Он, увы, необратим.
В плод
Потерянного времени
И в зерно не превратим.
Тих
Потерянного времени
Вздох в бурьянах, в ковылях.
Вихрь
Потерянного времени
Зарождается в полях.
Пляс
Потерянного времени
Дик, зловещ. И не угас
Глаз
Потерянного времени,
Не взирающий на нас!
1964
Ровесник{276}
Я жил
Во времена Шекспира,
И видел я его в лицо,
И говорил я про Шекспира,
Что пьесы у него – дрянцо,
И что заимствует сюжеты
Он где угодно без стыда,
И грязны у него манжеты,
И неизящна борода.
Но ненавистником Шекспира
Я был лишь только потому,
Что был завистником Шекспира
И был ровесником ему.
1964
Спиной к спине{277}
Мы плыли по отчаянным волнам
Без лодки и спасательного круга,
Но трудно было научиться нам
В кромешной тьме не различать друг друга.
А научились всё ж не различать,
И хоть не стали слепо-безъязыки,
Но научились всё ж не отвечать
Друг другу на отчаянные крики.
И научились всё ж не понимать
Мы, даже выйдя на берег, ни слова,
И научились всё ж не обнимать,
А лишь отталкивать один другого.
И, друг на дружку чем-нибудь влиять
Не в силах в одиночестве глубоком,
Мы научились все-таки стоять
Во время бурь один к другому боком.
Но всё же нет обратного пути,—
Друг с другом разлучиться не сумели
И научились все-таки идти
Плечом к плечу к одной и той же цели!
1964
Доклад{278}
Придворные,
Свой образуя круг,
Ведут себя вполне низкопоклонно.
Но что же ты нахохлился, бирюк?
Не презирай моих покорных слуг,
Не тронь меня – и я тебя не трону!
Кювье
[211]
О состоянии наук
Пришел докладывать Наполеону
[212]
.
Что говорить —
Не очень милый гость.
Порою даже вызывает злость,
Как он, Кювье, умеет мыслить связно.
Он толковал: одну лишь дайте кость —
И весь скелет восстановлю заглазно…
«Докладывайте, господин Кювье!»
Аудитория разнообразна.
Все слушают.
Покинув ателье,
Угрюм Давид
[213]
.
Фуше
[214]
в свои досье
Внесет кой-что.
Рубиновым колье
Императрица блещет.
Рекамье
[215]
Внимает, преисполнена соблазна.
Но что такое говорит Кювье:
"Итак, вселенная вихреобразна
[216]
!"
О, разбирайтесь вы в своем зверье,
А о вселенной не болтайте праздно!
И в язычках свечей взметнулась плазма.
Другое дело,
Если бы Кювье
Сказал:
Вселенная столпообразна,
Рогообразна иль трубоподобна,
Иль копьевидна, точно острие,
Иль седловидна, чтоб сидеть удобно!
Но тем не менее твердит Кювье
Свое:
«Вселенная вихреподобна!»
Ты это понимаешь ли, паук?
Не вечно продолженье мушьих мук,
А вихрь подхватит и твою корону,
Сорвет треух, и вывернет сюртук,
И свалит прочь Вандомскую колонну
[217]
:
«Вихреобразно бытие!»
Вот так
Во дни Империи
Кювье
О состоянии наук
Докладывал
Наполеону.
1964
Двенадцать цезарей{279}
Вершители
Судеб старинных,
Познавшие и меч и яд,
В книготорговческих витринах
Двенадцать цезарей стоят
[218]
.
Во всем величье, в тогах алых,
Чело увенчано, рот сжат,
На нескончаемых развалах
Двенадцать цезарей лежат.
И там, где, распирая стены
В час пик, проходит добрый люд,
В туннелях метрополитена
Двенадцать цезарей идут.
Идут, но слабо. Смотрит косо
На цезарей простой народ —
На них сегодня нету спроса,
Их в руки мало кто берет.
Не опрокинут святотатцы
Алтарь Свободы и Добра,
Проскрипции
[219]
не утвердятся
Единым росчерком пера.
И, выскочив на полигоны,
Всё в мире видя в свете квант,
Не выскочит в наполеоны
Артиллерийский лейтенант
[220]
.
Не узаконит беззаконий
Велеречивый адвокат.
…Не раскупается Светоний.
Двенадцать цезарей
Лежат!
1964
Мать математика{280}
Где она —
Грань между прозой, поэзией,
Точной наукой?
Поди ее выяви,
Связь эту, часто неясную.
В новой
Маленькой, тоненькой, изданной в Киеве
Книжечке о бионике
[221]
–
В. Долятовского с Инной Пономаревой —
Вот что рассказано:
«Мать известного математика К. Гаусса видела невооруженным глазом фазы Венеры и некоторые спутники Юпитера».
То есть:
Мать
Математика
К. Гаусса
[222]
Видела
Невооруженным глазом
Фазы
Венеры
И некоторые
Спутники Юпитера.
Это не фраза
Из прозаического рассказа.
Это – поэзия!
Стиль определяет тематика.
Вслушайтесь:
Мать
Математика
Гаусса…
Но не повторять же сначала всё!
Видите:
Мать
Математика Гаусса
Всё это видела въявь, а не грезила.
Это не мистика, не публицистика,
Это – поэзия!
1964
«Чувствую я, Что творится…»{281}
Чувствую я,
Что творится
За спиною у меня,—
Что поется, говорится
За спиною у меня.
Суетня идет, возня
И ужасная грызня
За спиною у меня.
Обвиняют, упрекают,
Оправданий не находят
И как будто окликают
Все по имени меня.
Кажется,
Что происходит
Это всё
Внутри меня.
1964
Поэты{282}
Когда
Того или иного
Поэта я перевожу,—
У них нередко слово в слово
Свои я мысли нахожу.
Вот этот
Лет на десять позже
Всё то же написал, что я,
Хотя и внешне непохоже
И жизнь у каждого своя.
А этот
Раньше лет на двести
Мои речения изрек,
Как будто бы писали вместе,—
Один висел над нами рок.
Но, в общем,
И на рок не ропщем,
И, видя мир во всей красе,
Одну и ту же кривду топчем
Всегда по-своему мы все.
1964
Сухие крылья{283}
И нынче
В книжных лавках
В изобилье
Стихи поэтов, старых чудаков,
Чьи имена давно мы позабыли.
Похожи книжки
На сухие крылья
Исчезнувших, погибших мотыльков.
Быть может, в колоссальном урагане
Те мотыльки куда-то унеслись?
Быть может, бедность и недомоганье
Им не дали сосредоточить мысль?
Ведь требуется мощное усилье,
Чтоб матерьялизировался дух!..
Они похожи на сухие крылья,
Но я их шелест слышу —
Я не глух.
1964
«Кто вы, Сочинители былин?..»{284}
Кто вы,
Сочинители былин?
О далекие, как в небе звезды,
Что ни человек, то исполин,
Как вас звали, это неизвестно!
Даже автор "Слова о полку
Игореве" – кто такой он?
Юный воин? Старый воин?
Что он видел на своем веку?
О, баяны, ваши имена,
Ваших лиц Гомерово безглазье
Восстановит только разве
Кибернетика одна.
Восстановит разве лишь она
Электронною своей рукою,
Разве только лишь она одна…
Всякого обличья лишена
Тишина
Великого покоя.
1964
Закат{285}
Я видел
Картину такую:
День хмурый кончался печально;
Воткнулись в пучину морскую
Потоки дождя вертикально
Из тучи, нависшей продольно
Над бездной в районе заката…
И вдруг – аж глазам стало больно!
Прорезался пламень квадрата.
Квадрат этот солнцем был.
В тучах
Возникло вдруг что-то такое,
Что самых чертежников лучших
Не вычертилось бы рукою.
И было понятно: квадратно
Не солнце, а, вероятно,
В сгустившихся тучах оконце,
Зияющее квадратно,
Квадратно, как будто бы крышка
Кубышки багряной узорной,
Квадратно, как будто бы вышка,
С которой взирает дозорный,
Квадратно, как будто фуражка
Какого-то конфедерата…
[223]
Но море, кипящее тяжко,
Одну половину квадрата
Отсекло…
И, слившись с волною,
Сочась в ее пенную холку,
Возникло в ней солнце иное,
Похожее на треуголку
Какого-то Багратиона
[224]
,
А может быть, даже и Павла
[225]
,
И, в бездну воткнувшись наклонно,
Оно побледнело, ослабло
И в меркнуще-тусклом окошке
Застыло на миг без движенья,
Как урна на собственной ножке
Слабеющего отраженья,
Набитая собственным прахом,
Как будто бы неугасимым,
Чтоб тучи, охвачены страхом,
Клубились над пламенным дымом.
1964
На фоне облаков{286}
Мы
Снялись
На фоне облаков
В челноке, стоящем на вершине
Невысокого холма.
Вытащили, видно, в половодье
Тот челнок, да там и позабыли.
И стоит он на горе, на якоре
С якорною цепью, уходящей
В глубь оврага, в травы и цветы.
В этом снимке столько красоты,
Что фотограф даже не сумеет
Проявить его.
И ветер веет
Над прекраснейшим из челноков,
Этим вот, в котором я и ты
Будем плыть на фоне облаков.
1964
«Империя, Я видел твой закат!..»{287}
Империя,
Я видел твой закат!
Давно ли это было? Не вчера ли?
Как будто бы прошло не пятьдесят
Тревожных лет, а год тому назад
Танго в кинематографах играли,
Когда один знакомый адвокат
Сказал отцу: "Распутина
[226]
убрали —
Теперь недалеко до баррикад!"
До баррикад! До бомбы! До штыка
Еще часы тянулись, как века,
Еще мы Иловайского
[227]
долбили,
Еще скрипела классная доска,
Но я-то знал:
Распутина убили —
И, значит, революция близка!
1964
Видимое и невидимое{288}
Ты говоришь:
«Я это видел сам!»
Но всё ли видел?
И к земле и к морю
Ты приглядись, и даже к небесам,
И расскажи.
А я с тобой поспорю.
Вот месяц вышел.
Кажется, с небес
Никто его не смоет и не сдует,
Но то, что он реально существует,
Я отвергаю наотрез.
Считать за серпик этот лунный бок,
Кусочек шара, солнцем освещенный,
Способен лишь простак непросвещенный,
Коль мрак его невежества глубок.
Ты понял?
Далеко не целиком
Мы видим то, во что вперяем взоры.
Взглянуть хотя бы вот на эти горы,
Из-под земли встающие торчком.
Едва ли ясно представляешь ты,
Как, скрывшись под пустынями и степью,
Совсем иною новой горной цепью
Вновь вынырнут всё эти же хребты?
А этот лес! Тебе он виден весь?
Ты утверждаешь это? Но позволь же!
Лишь разве на три четверти, не больше,
Он виден. И всеви́деньем не грезь.
Не замечаешь ты его корней,
Сосущих сок земли неутомимо.
Нет! Если видеть только то, что зримо,—
Весь мир намного кажется бедней.
Последствия мы видим без начал,
А иногда наоборот бывало:
Довольно ясно видели начала,
Последствий же никто не замечал!
1964
«Мы С Минского шоссе…»{289}
Мы
С Минского шоссе
Свернули за Тучково,
И вдруг во всей красе
Москвы-реки подкова!
В нее луны огонь
И звезд мерцанье влито.
Какой небесный конь
Сронил ее с копыта?
Ее мне не поднять,
В карман ее не спрячу,
Но надобно нанять
Здесь летом будет дачу.
1964
Лунный внук{290}
Этой старой деревни фактически нет —
Она была сожжена во время войны дотла,
И расплавились даже церковные колокола.
Теперь всё, кроме церкви, построено вновь:
В новых избах горит электрический свет,
На новых калитках новые почтовые ящики для новых газет.
У новой изгороди новый мотоциклет,—
Словом, этой деревни нет, но она и не умерла.
Вечером из глубины этих новых изб,
Сквозь оконца которых маячат старинные призраки женщин-икон,
издается мелодический визг,
чуть ли не в каждой избе не приемник, так патефон.
И под этот мелодический крик и писк
Девушки изб
Либо пляшут над тихой рекой, либо плетут венок.
А старик
Обязательно смотрит на лунный диск
Через театральный бинокль.
«Что ты видишь? Дай посмотреть и мне!»
Но старик не выпускает бинокля из рук,
Потому что там, на Луне,
Живет внук.
Пусть говорят, что старик нездоров, не вполне он в своем уме,
Но ведь внук не убит, и не сгинул в плену,
И не стал перемещенным лицом,—
Он был отважным бойцом на войне,
А после войны улетел на Луну,
И дело с концом.
Он в командировке, секретной пока, этот внук старика.
Он работает там, на Луне, и усовершенствует лунный свет,
Чтоб исправней сияла Луна и плыла, и плыла
Здесь, над этой старой деревней, которой фактически нет,
Потому что во время войны вся она была сожжена дотла.
1964
«Месяц-Отрок Льет…»{291}
Месяц-
Отрок
Льет
Мед в рог
И опрокидывает
Свой же собственный мед
Через собственный рог
В свой же собственный рот.
Нет,
Не мед
Из космических сот,
И не ром, и не бром, и не грог,
Но азот с кислородом
Мечтает вдохнуть, проглотить месяц-отрок!
Ибо хочет с людскими дыханьями слить и свое он дыханье —
Месяц-отрок из старых есенинских строк.
Месяц-отрок в скафандре из собственного сиянья,
Так мечтательно ставящий свой собственный рог
На порог
Своего серебристого шарообразного лунного здания.
1964
Башкирская пещера{292}
Что знаете вы
О башкирской пещере?
Ответьте!
Известно об этой пещере, по крайней уж мере, лет двести.
Еще при царице Елисавете
Об этой пещере поведали русским башкиры.
Проверить известье
Один просвещенный ученый к пещере подъехал в карете,
Но все-таки не был фонарь, им зажженный в пещере,
Достаточно светел,—
Ученый всего не заметил.
Прошли и еще два столетья, и только на третье
Мы поняли, что за сокровища в этой таятся пещере,
Какие на стенах ее нарисованы твари, и птицы, и звери
Смолистою копотью факелов, угольной пылью
И охрою желтой, бордовой и красной…
О, эти копыта и хоботы, гривы и крылья —
Весь мир первобытный ужасный, опасный, прекрасный —
Олени и мамонты, тигры, слоны, носороги!
Но как это странно, – я просто с трудом в это верю! —
У этой пещеры два века стоять на пороге
И в недра пещеры не видеть короткой дороги!
Быть может, мешали какие-то древние двери?
Да нет, их и не было вовсе! А может быть, страхи, поверья
Мешали проникнуть нам в эти чертоги?
Быть может, какие-то боги
Нам путь преграждали? Да нет,– о богах позабыли давно мы!
А может быть, всё же мешали какие-то гномы
Найти, что оставил для нас кроманьонец
[228]
, художник умелый
В пещере над этой рекою, которая названа Белой?
Но вот заглянули мы в доледниковый период.
И только один я из этого делаю вывод:
Уж так мы устроены, люди, что будто туман над лугами
Скрывает всё то, что таится у нас под ногами,
И так повелось в этом мире, что часто веками
Не можем мы тронуть того, что у нас под руками,
И очень нередко сегодня не видим глазами
Того, что назавтра самим нам должно показаться азами.
1964
«О, если бы писали мы…»{293}
О, если бы писали мы
О том лишь, что доподлинно известно,—
Подумайте, о трезвые умы,
Как было бы читать неинтересно!
Не думал бы Колумб, что Индии достиг,
И Данте не изобразил бы ада,
И множества других докладов, песен, книг
Была бы недоступна нам услада.
Пойду – у папы римского спрошу:
"В непогрешимости удобный догмат
Вы верите еще?"
И точно опишу,
Как губы папы
От улыбки
Дрогнут.
1964
Хлебников и черти{294}
Каков был Хлебников?
Вы, которые храните его томики,
Вместо катехизисов
[229]
и требников
[230]
,
О, поклонники его архитектоники,—
Я расскажу вам о том,
О чем вы не прочтете ни в одном его томе.
Я жил с Хлебниковым в одном доме:
Мы на десятом,
Он ниже.
Нам, тогда еще почти что ребятам,
Он был в какой-то степени, разумеется, ближе,
Чем академические столпы.
Мы тогда из скорлупы
Только-только лишь и вылупились,
И подкармливали нас слегка
То поэзия,
То живопись,
То чертежная доска.
Непохожие на умников-разумников,
В сумерках мы не играли в схимников,
А любили с девушками милыми
Плыть в междупланетной пустоте,
Как и вы сегодня, над перилами
Лестничных площадок в темноте.
А когда они, сбегая,
Говорили: «Спать пора!» —
Затевалась и другая
Иногда у нас игра:
Тихо, чинно, аккуратно
Вперегонки вверх и вниз,
Кто вперед, туда-обратно
Мы по лестнице неслись.
Это, по-моему, и сейчас одна из любимейших игр у детей.
Но однажды утром по дому прошел слух,
Что Хлебников ночью на лестнице видел чертей.
Мы сказали:
"Это мы!
Мы по лестнице носились, а совсем не духи тьмы!"
Нам сказали:
"Вы пойдите,
Так ему вы и скажите,
Ибо это не выходит у него из головы.
Объясните: это – вы!"
Мы приходим. На диване тихий Хлебников сидит.
Показалось, что вниманья он на нас не обратит
Или поглядит с укором на непрошеных гостей.
Мы ему сказали хором:
"Вы не видели чертей!
Это мы ночами носимся
Осторожно и молчком,
А хотите – это бросим всё,—
Мы прекрасно к вам относимся!"
И в ответ сказал он:
«Черти!»
В смысле, видимо, таком:
Чертенята, бесенята, окаянные ребята.
И об этом он уж больше разговаривать не стал…
В общем, выглядел он скверно, будто загнанная серна.
И понятно: вероятно, он порядочно устал.
Это было незадолго до его смерти,
Много прежде, чем он встал на пьедестал.
1964
«Наступает Утро с ветром…»{295}
Наступает
Утро с ветром,
День играет за окном
Мехом, фетром и сукном.
Думается о портном,
Что склонился с километром
Над дорожным полотном.
Шьет он
Осени костюм,
Чтоб не шляться по гостям
Ей сейчас пришло на ум
В одеянии цветном,
А удачно поохотничать,
На болоте поболотничать,
Либо помотоциклетничать,
Или же посамолетничать,
С небесами посекретничать
Всё о том же об одном:
Наступает утро с ветром —
День осенний
За окном.
1964
Мемуары{296}
Мемуары…
Кто вспоминает постановки
И обстановку дореволюционного театра
И своего любимого декоратора,
Кто – первого авиатора,
Кто – последнего императора,
Кто – думские кулуары, кто – дамские будуар
Пеньюары и прочие салонные аксессуары,
Кто – социал-демократов,
А кто и Саратов Ольги Сократовны
[231]
.
На прудах колышутся
Ненюфары
[232]
Потому, что пишутся
Мемуары.
О Воронеж,
Ты снова
Кольцова
Хоронишь
[233]
!
Тула
Ружейного дула,
Ты вновь вскипятила свои самовары!
И старый бюрократический Питер
Мерещится в белой ночи колдовской на Неве.
А в Москве на Тверской-Ямской
[234]
кучера-лихачи
Попадают под кинематографически-мемуарный юпитер
В универмагах появляются электрические лампочки
В форме церковной свечи.
И мемуарщицы кутаются во что-то вроде парчи,
А юнцы облачаются в боливары
[235]
и хватаются за гитары.
О мой атомный век,
Окружают тебя антиквары,
Как янычары
Пашу!
Я не собирался писать мемуары,
Но фактически
Я их пишу…
1964
Оборотная сторона{297}
Вы
Много
Толковали мне,
Повествовали мне давно вы
О некой тайной стороне
Существования земного.
И я подумал:
"Если так,—
Возьму ее и обнаружу!"
И в ход пустил такой рычаг,
Чтоб вывернулось всё наружу.
И что ж!
Изнанкой всех веществ
Вскипела всей земли утроба,
Киша изнанкой всех существ
От исполина до микроба.
Дрожь
Пробежала по нутру
Морей, и воздуха, и суши,
И заметались на ветру,
Как шубы вывернуты, души.
Но
Ничего наоборот
Я не нашел и в кислой шерсти,
Вспять не пошел коловорот,
Чтоб уничтожить след отверстий.
Я не увидел
Никакой
Обратной стороны медали:
Охваченные тоской
Не меньше прежнего рыдали,
А те,
Кто были влюблены,
Влюбленно целовались снова.
…Нет оборотной стороны
Существования земного!
1964
Надежда{298}
Со старым,
Кажется, покончено!
Отринув всё, что не годится,
От канцелярщины, казенщины
Решившая освободиться,—
Надежда в зеркальце глядится,
Еще не в силах убедиться,
Что звуки собственного голоса,
Что руки собственные, волосы —
Вот то,
Чем надо
Насладиться!
1964
Какие вам стихи прочесть?{299}
Какие вам стихи прочесть?
Могу прочесть стихи про честь,
Могу прочесть и про бесчестье —
Любые вам могу прочесть я,
Могу любые прокричать,
Продекламировать вам грозно…
Вот только жалко, что в печать
Они попали всё же поздно.
1964
Петербургская баллада{300}
Кто такой
Филиппов?
Погодите:
Это не кондитер
[236]
ли известный?
Нет! Другой Филиппов
[237]
, не кондитер,
В Петербурге жил в квартире тесной.
Вы о нем, конечно, плохо знали,
И дошло до вас гораздо позже,
Что печатал он в своем журнале
Ленина, и Циолковский тоже
Опубликовал однажды что-то
В этом же «Научном обозренье».
Словом, шла научная работа.
И Филиппов был на подозренье.
И однажды,
Власти раздражая,
В прессе он отлил такую пулю,
Что, из Питера не выезжая,
Может вызвать взрывы и в Стамбуле.
Но, конечно, может-то он может,
Да не мыслит о таком злодействе,
А открытие конец положит
Всем возможностям военных действий.
Вот над чем трудился он ночами
Тихо-мирно на своей квартире.
Он такими пригрозил лучами,
Что невольно жить придется в мире,
Позабыв про всякие походы.
Он сказал: "Учтите, полководцы,—
В бой соваться будет неохота,
На орало меч перекуется!"
Не берусь гадать, чем было это.
Может быть, что в недрах кабинета
Измышлял он генератор света
[238]
,
Фантазер, новатор по природе.
Всё это казалось чем-то вроде
Фантастических романов.
Но на троне
Восседал Романов
[239]
,
И сидел, казалось, неподвижно.
А Филиппов,
Дед своим внучатам,
Вдруг скончался, и – скоропостижно,
И его архив был опечатан
Жандармерией…
Из сургуча там
Были пломбы…
Этих мерзких типов —
Сыщиков – не помните вы разве!
Так и умер
Михаил Филиппов…
Вот что я припомнил при рассказе,
Что такое лазер
[240]
или мазер
[241]
,
На какой они возникли базе.
(1965)
У трамплина{301}
За Университетом
[242]
Где-то на высоте там
«ТУ», на лету напоминая касатку,
Идет на посадку
И садится во Внуковском аэропорту.
О выходящий из самолета.
Кто ты,
Что видел ты
С высоты?
Вот он усаживается в автомашину,
Но только не в центр он стремится,
Как все,
А велит подвезти себя прямо к трамплину
[243]
На Воробьевском шоссе
[244]
.
И, прислонившийся к парапету,
Смотрит не за реку на стадион,
А на громадину
Университета.
Да, это он!
Он, просыпающийся временами
Прошлого века блистательный ум,
Автор и ныне читаемых нами
Воспоминаний —
«Былого и дум»
[245]
.
Да, это он здесь бродил с Огаревым
[246]
По Воробьевым горам.
Горы обводит он взором суровым:
"Витберг
[247]
, не здесь ли задумал ты храм?"
Зодчий Витберг когда-то мечтал возвести здесь
Огромнейший храм Христа,
Но этот проект отвергли
И храм далеко не по замыслу Витберга возвели в низине,
В районе нынешнего Каменного моста.
После революции этот храм был разрушен,
И вместо него порешили воздвигнуть Дворец Советов.
Но не этой низины искала его высота!
И дело закончилось сооружением
Зимнего плавательного бассейна,
Действительно украшающего тамошние места.
А здесь, на горах, возникла громада Университета.
Как не лишенная некоторых архитектурных излишеств
Но всё же в какой-то степени
Осуществленная витберговская мечта.
Вот о чем думает Герцен,
Вот о чем шепчут его уста.
А может быть, это попросту шелест
Древесный слышится
Там, в пламенеющих зарослях
Университетских садов?
И о проектах и замыслах,
О вызреванье плодов
Думает Герцен,
А может быть, я ошибаюсь:
Вовсе не Герцен стоит,
Облокотившись на парапетный бетон,—
Может быть, это стою, улыбаясь,
Я, а не он.
(1965)
«Я брежу Только тем…»{302}
Я брежу
Только тем,
Чем бредить начал,
Когда передо мною замаячил
Рубеж, до коего мне не дойти,
И всё иду по этому пути,
Который я со смехом или плачем,
Но так или иначе обозначил
Давным-давно, пожалуй, лет с пяти.
Я рос
В пределах жуткой зимней стужи
И слезных весен.
Это был Восток,
Где летний зной был краток и жесток,
Вдруг таял снег, пересыхали лужи,
И уже реки делались и уже,
И неотцветший увядал цветок…
Вот почему я знал, что обнаружу
Подземных вод стремительный поток.
И вот он бьет,—
Я этому помог,
Но не везде он выведен наружу!
А города,
Возникшие в пустыне,—
Они мне снились знаете когда? —
Еще когда их не было в помине.
Дремля ребенком в зарослях полыни,
Планировал я эти города.
Я чувствовал: тут – уголь, там – руда,
А здесь и нефть взметнет хвосты павлиньи!
Они возникли, эти города,
Но всё же не везде и не всегда
Так велики, как грежу я и ныне,
И грезить продолжаю что ни день я
И что ни ночь.
И всё во мне поет,
Что не исчерпаны мои виденья,
И всё ж от моего воображенья
Действительность и ныне отстает.
И лишь тогда душа моя заплачет,
Когда все сны исполнятся сполна,
И ничего уж не переиначит
Застывшая в величии страна,
И новый день уже не будет начат.
И, постарев, пойму я: это значит,
Что и себя я исчерпал до дна.
1965
Ленин{303}
Где Ленин?
Ленин в Мавзолее.
И на медали. И в звезде.
Где Ленин?
Даты, юбилеи…
Но где же Ленин? Ленин где?
Где Ленин?
Он на полках книжных.
Но не стоять же целый век
На постаментах неподвижных
Ему во мгле библиотек!
Где Ленин?
Поздний вечер манит
Спокойно погрузиться в сны,
Но Ленин вдруг в окно заглянет:
«А все вопросы решены?»
Где Ленин?
Вот его квартира,
Вот кабинет его в Кремле.
Где Ленин?
Там, где судьбы мира
Вершат народы на земле!
1965
«Воспоминания зловещи…»{304}
Воспоминания зловещи,
И, знаешь сам, они нередки:
Соха, лучина, кнут – вот вещи,
Которыми владели предки.
Всё это мы храним, не пряча,
И в старине души не чаем,
Но и наследство побогаче
Своим потомкам завещаем,
Чтоб нас они не поносили
Перед музейною витриной,
В своей уверенные силе
И в нашей слабости старинной.
1965
Ушедший в землю{305}
Действительность
С обыденностью тусклой
Вступает в спор, куда ни погляди…
Среди
Возвышенности
Среднерусской,
На широченнейшей ее груди,
В лесу, где я опенки собирал,
Не ожидая ничего иного,
Прекрасный камень, нет, не минерал,
А вроде как бы даже и коралл
Нашел я средь спокойствия земного.
Не объясню,
На что он был похож,
Но, на его любуючись красоты,
Колхозницы сказали:
"Это соты,
Давно окаменевшие!"
Ну что ж,
Как вы хотите, чем угодно грезьте,
Как нравится, и говорите так,
Но знаю я: на этом самом месте,
Где ныне разрастаются ивняк,
И горькие рябины, и ольшаник,
И березняк, просящийся в предбанник,
Чтоб веником повиснуть на косяк,—
Здесь, в недрах недр, не высох, не иссяк,
А только дремлет Океан-изгнанник.
Он дремлет здесь, под каждою деревней.
Нет ни сирен в нем, ни океанид,
Но, самый первобытный, самый древний,
С лица Земли исчезнувший, хранит
Он всё, что надобно, уйдя в гранит.
Забыв о громовых своих раскатах
И потеряв рассветный ореол,
Один лишь путь обратно к нам нашел:
По буровым он скважинам пошел,
Чтоб подавать насыщенный рассол
Для солки шкур на мясокомбинатах —
Густой, при девятнадцати мороза,
Рассол, не замерзающий зимой
И в холодильниках.
«Какая проза!» —
Вы говорите…
Да! Охвачен тьмой,
Забыв о том, как в небе звезды пылки,
Невольник недр, он милостиво льет
В зеленые и тусклые бутылки
Струю шипящих минеральных вод.
1965
Силуэты пней{306}
К вопросу о пейзаже наших дней:
Не на опушке и не на лугах,
А замечали вы на берегах
Водохранилищ силуэты пней
На высоченных тоненьких ногах
Своих же собственных сухих корней
И в сучковатых чертовых рогах,
Наверное, чтоб стало нам видней
Всё, что творилось прежде в глубине
Земли, пока, покорствуя волне
И ветру, не развеялись пески?
И сохнут пни, ничем уж не грозя.
Сказал бы даже Эрьзя
[248]
, что нельзя
Использовать их боле мастерски.
1965
Мягкая рухлядь{307}
Где
Шубы русские,
Где полушубки, шапки —
Вся рухлядь мягкая, хваленые меха?
Лиса
Поймала в поле петуха,—
Я видел сам отгрызенные лапки,
Но лисьих шуб я не нашел нигде__
Ни в сундуках, ни на каком гвозде
Не видел я огнистого пыланья.
"Сыщу ли на печи или в чулане
Хотя б тулуп какой-нибудь простой?"
«Нет,– говорят,– отыщете едва ли!»
Но мне сказала дочь крестьянки той,
Чьих куриц тоже лисы своровали:
"Конечно, мы не очень богачи,
А все-таки я нынче, коль случится,
Куплю манто.
Тот сорт каракульчи
Зовут туркмены «пламенем свечи».
Вы знаете – прекрасная вещица!"
1965
Виденья Босха{308}
(Триптих[249])
1
Мне чудится, что жив художник Босх
[250]
.
Брожу я с Иеронимусом Босхом
Отнюдь не в мире живописи плоском,—
Будь это «Мир искусства»
[251]
или МОСХ
[252]
,
Но в бесноватом, узловатом, хлестком
И жестком, несмотря на внешний лоск,
Реальном мире, что от слез промозг.
Мы по газетным тычемся киоскам,
И радиомембраны говорят,
Где мор, где глад, где города горят.
Там счет потерян трупам распростертым,
И любомудрие летит в костер там,
Где песнопевцы виснут, вопия,
На лирах распяты…
2
"Их видел я! —
Кончит мне Босх.– Но то была моя
фантазия. Сердца сосет змея!
Мыслители по колбам и ретортам
рассажены. Но за каким же чертом
Стал явью этот, лет пятьсот назад
Мне, Босху, примерещившийся ад?
Решили строить по моим наброскам
Весь мир? Так что же в сей юдоли слез,
Где розгами к блаженству путь зарос,
Готовится и девам и подросткам?
О, кажется, такой апофеоз
Готовится, что не гожусь я, Босх, вам
И в мальчики!"
3
Но дай задать вопрос
Тебе, о Босх, в ответ на твой вопрос к нам
"Быть может, неизбежное ты, Босх,
Предугадал? И в этом мире жестком
И апокалипсически громоздком,
Быть может, ты, художник, только воск
В руках у жизни?"
– "Нет, художник – мозг,
Мозг человечества! – кричит мне Босх.—
Его вотще ты сравниваешь с воском,
Он не сравним и с электронным мозгом!
И пусть мои прозренья озарят
Ваш мир аэротрасс и автострад,
Чтоб отцарил палаческий топор там,
чтоб не стало мрачным натюрмортом
Живое всё, и чтобы верил я,
Что ад земной – лишь выдумка моя!"
1965
Голос природы{309}
Слышу я
Природы голос,
Порывающийся крикнуть,
