Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Ольху не кутайте в доху;

Березки не рядите в ряски,

Чтоб девичью хранить их честь.

Оставьте! Надо без опаски

Увидеть мир, каков он есть!

1947

Праздник^{87}

Я

Слышу —

Вы славите будни,

Прекрасные, ясные будни,

Но пусть буду я безрассуден,

А славить не стану я буден.

Ведь все-таки жизнь моя – праздник!

Хоть грозный, а все-таки – праздник.

Я буден не узник, не им я союзник,

А жизнь моя – праздник.

Всегда он в заботе,

Всегда он в работе,

А все-таки – праздник.

Да, именно праздник!

Всегда неспокойный,

Сегодня он знойный,

А завтра – морозный.

А все-таки – праздник,

Великий и грозный!

1947

Камин^{88}

И в Коломенском

^[77]

осень…

Подобны бесплодным колосьям

Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо.

Мы на них поглядим, ни о чем объясненья не спросим.

Экспонат невредим, уцелеть удалось им.

Это так одиноко, и так это всё далеко.

Этих злаков не косим.

Упасло тебя небо,

И пильщик к тебе не суров,

Золоченое древо

В руках неживых мастеров,

Где на сучьях качаются, немо и жалобно плача,

Женогрудые птицы из рухнувших в бездну миров…

Вот еще отстрелявшая пушка,

Вот маленький домик Петров

^[78]

,

Походящий на чью-то не очень роскошную дачу…

Ну, и что же еще?

Лик святого суров:

Тень Рублева

^[79]

И Врубель

^[80]

в придачу.

Ибо

Врубелем сделан вот этот камин.

Это – частный заказ. Для врача…

Что касается дат и имен – вы узнаете их у всезнаек,

А сюжет – богатырь. Величайшая мощь силача.

…Нет врача.

И сейчас между тусклых керамик и всяких музейных мозаик

Пасть камина пылает без дров, словно кровь и огонь горяча.

…Нет врача. Нет больного. Осталась лишь правда живая.

Разве этот камин обязательно надо топить?

О, рванись, дребезжа, запотелое тело трамвая!

Много див ты хранишь, подмосковная даль снеговая.

На черту горизонта, конечно, нельзя наступить

1947

«На черном Красные слова…»^{89}

На черном

Красные слова

Ты показала мне в метро:

«Нет выхода».

Ты не права!

Стоит вопрос не столь остро.

Нет выхода?

Нет! Выход есть —

Его указывает честь,

Его диктует наша страсть.

Есть выход! Не поглотит пасть!

1947

Равноправье^{90}

Я знаю,

Что женщины

Тоже крылаты.

Мне ведомо это —

Ведь я не ребенок.

За матриархатом

Был век амазонок.

Кому ж равноправье свое отдала ты?

Открою глаза —

И увижу я тотчас

Бесстрашных разведчиц

И яростных летчиц.

Густые леса и святые пустыни

Расскажут – какие у нас героини.

И были они и останутся явью.

А ты?

Где оно?

Где твое равноправье?

Зачем в обнаженный комочек ты сжалась,

Держась лишь за право на слабость и жалость?

Ведь ты ж величава.

Ответь, не лукавя,—

Кому отдала ты свое равноправье,

Ссылаясь на слабость и нежность здоровья?

Ведь ты же его заработала кровью!

А летчицы

В небе летают и ныне,

Актрисы

По сцене идут как богини,—

Ты знаешь про это.

Я был твой поклонник,

Я был твоего равноправья сторонник,

Я им и остался…

При чем же здесь сонник,

Свеча и обличие карточной дамы?

Ведь ты же была героинею драмы!

1947

Пиретрум^{91}

Всю страсть, которая имелась,

И всех своих желаний зрелость —

Он отдал вам. А где их целость?

Вы точно черная монашка.

…Так черноморская ромашка

Качается под знойным ветром,

А получается

Пиретрум

^[81]

!

1948

«Из смиренья не пишутся стихотворенья…»^{92}

Из смиренья не пишутся стихотворенья,

И нельзя их писать ни на чье усмотренье.

Говорят, что их можно писать из презренья.

Нет!

Диктует их только прозренье.

1948

Туча^{93}

Сегодня туча приходила,

Но повертелась и ушла —

Ни капельки не проронила

Сквозь тридцать градусов тепла.

Помчались люди вслед за тучей

На мотоциклах и в такси,

Они кричали ей: "Не мучай

И хоть немного ороси!"

Но туча тупо-равнодушно

Сказала всем, кто мчался вслед:

"Вам только потому и душно,

Что на душе покоя нет!"

1948

В цирке^{94}

Была программа интересной,

Оркестр загадочно молчал,

И клоун немо-бессловесный

Лишь кувыркался и пищал.

Плясуньи были как монашки,—

Они скрывали наготу.

Жонглер метал пустые чашки,—

Они разбились на лету.

А тигр,

Чьи полосаты плечи,—

Я думаю, что от бича,—

Вдруг вышел

И по-человечьи

Со мной раскланялся,

Рыча!

1948

«Я вижу твои страданья…»^{95}

Я вижу твои страданья,

И мне самому тяжело.

Я сам обратил вниманье,

Что я причиняю зло.

Возьми и свяжи мне руки

И рот мне зажми. Замолчу.

Ведь я ни страданья, ни муки

Тебе причинить не хочу.

И свяжешь ты руки, но только

Не мне, а себе навсегда.

А зла причинить я нисколько

Тебе не хотел никогда.

1948

«Ты относишься ко мне…»^{96}

Ты относишься ко мне,

Как к полям.

Ты относишься ко мне,

Как к лесам.

Ты относишься ко мне,

Как я сам

Относился бы к волне,

К парусам.

И тебя

Я не виню.

Ты проста.

Так относится к огню

Темнота.

Так относится костер

К темноте.

Так относится простор

К тесноте.

1948

«Завершился листопад…»^{97}

Завершился листопад,

Первый снег упал на крыши.

Но о чем же шелестят

Театральные афиши

На заборе за углом?

Всё же чаще о былом.

Меж дорических колонн

И массивных декораций —

Девять муз и трое граций,

Аполлон…

О великий лицедей,

Для чего скрывать с опаской

Новизну живых идей

Под классическою маской?

Ведь, куда ты ни взгляни,

Это действо всюду длится,

Те же самые одни

Действующие лица:

Я,

Ты,

Он,

Мы,

Вы,

Они!

1948

Балерина^{98}

Ночь шуршит в канаве желтым листом,

Бьет подковой.

Поверяет дворничиху свистом

Участковый.

А девчонка с бантиком над челкой

Тут же вьется,

Меж совком танцует и метелкой

И смеется.

Всё ночами участковый видит

В лунном свете:

"Из девчонки толк, наверно, выйдет:

Быть в балете!"

Дворничиха несколько надменно

Рассмеялась:

"Ну так что же! Ведь и я на сцену

Собиралась".

«На каком же это основанье?»

– "Так вот… Было.

Только высшего образованья

Не хватило!"

"Да, конечно… Если уж учиться —

Надо с детства".

Он уходит. И свистит, как птица,

По соседству.

…Дворничиха выросла в детдоме,

Грубовата.

Дочь родилась в орудийном громе

От солдата.

На войне, уж ясно и понятно,

Убивают.

Этот парень не пришел обратно…

И бывает,

Кое-как метет она дорожки.

Матерится…

А у дочки луч на босоножке

Серебрится.

Ходит баба в час похмелья горький

Туча тучей.

…Будет, будет ваша дочь танцоркой

Самой лучшей!

1948

«В чем убедишь ты стареющих…»^{99}

В чем убедишь ты стареющих,

Завтрашний день забывающих,

Спины на солнышке греющих

И о покое взывающих!

Но не легко собеседовать

С юными, кто не успел еще

Всё на земле унаследовать:

Капища, игрища, зрелища,

Истины обнаженные,

Мысли, уже зарожденные,

Кисти, уже погруженные

В краски, уже разведенные.

Да! Сговориться со старыми

Так же непросто, как с малыми.

Движутся старые с малыми

Будто музейными залами,

Глядя в безумной надменности,

Как на окаменелости,

На золотые от зрелости

Ценности

Современности.

1948

Август^{100}

Я помню

Сдержанную наглость,

Когда, потупив смутный взор,

В свои права вступил он, Август,

Всему и всем наперекор.

И говорит:

«Я был Июлем!»

Он был Июлем, говорит.

Идет он к полным меда ульям,

Багряный лист в венце горит…

Он был Июлем, говорит!

А может быть, он был и Маем,

Плясал, пастушек веселя,

И утверждал, что стала раем

Давным-давно уже Земля.

Быть может!.. Но прекрасно знаем

Став Декабрем, он волчьим стаям

Оставил голые поля,

Под серебристым горностаем

Бич ледянистый шевеля.

И лишь тогда,

Во время стужи,

Оледенившей нам уста,

Мы вспомнили:

"О, почему же

Не различили мы спроста,

Что там,

В листве еще густейшей,

Среди дворцов и базилик

^[82]

,

Возник

Вот этот августейший

Надменный лик?!"

1948

Морское дно^{101}

Я шел ко дну,

Дошел до дна,

Пошел по дну —

И не страшна

Мне никакая глубина!

Я изучил морское дно,

Оно пустынно и темно,

И по нему, объят тоской,

Лишь таракан ползет морской,

Морская там горит звезда,

Морская там шипит змея…

А я?

Я не вернусь туда,

И даже кажется, что я

И не бывал там никогда…

Но бьет о мол

Могучий вал,

Кричит орел,

Скрипит штурвал:

"Бывал! Бывал!

Ты там бывал!

Ты шел ко дну,

Дошел до дна,

Пошел по дну —

И не страшна

Тебе морская глубина.

Ты сам сказал:

«Не утону!»"

1948

Март^{102}

Я чую наступленье марта,

Когда отшельник с бородой

В весенней луже видит черта,

А это – месяц молодой.

Когда не в силах подчиниться

Тому, кто властвует над ней,

Воображает ученица,

Что всех наставников умней.

Март поощряет фантазерок,

И потому нигде никто

Мне так не мил и так не дорог,

Как он в распахнутом пальто.

Тот самый март, который, грезясь,

Уже немного и смешон,

Когда любой весенний тезис

Давно поставлен и решен.

И мы прекрасно понимаем,

Что вслед за маем был июнь,

Затем – июль, и обнимаем

Мы вслед за этим хлебный куль.

И рассудительная зрелость

Придет однажды вечерком

И сядет перед камельком.

…А ты еще имеешь смелость

По луже топать каблуком.

И в горле боль, но ты, как птица,

Поешь, что косы всех длинней.

А в мире, в мире что творится!..

Плодят бациллу, жгут свиней.

Лабораторная реторта

Полна тяжелою водой.

Отшельник в луже видит черта.

…Ах, месяц, месяц молодой!

1948

«Мне кажется – стихи твои…»^{103}

"Мне кажется – стихи твои

Всё лучше с каждым днем и лучше.

Летящие, как соловьи,

Они сгущаются, как тучи.

Но нет, не надо, чтоб дождем

Упасть на землю довелось им,

А подождем, а подождем —

Белых снегов запросит осень.

И вот тогда из этих туч

Снежинки ринутся, сверкая.

Я чувствую, что ты могуч.

Заманчива судьба такая!"

Так говорил мне голос твой.

И что отвечу я на это?

Я помню: миновало лето,

Казалось, птичья песня спета.

Но вдруг над самой головой

Не в зонах, не в предместьях где-то

Раздался голос громовой.

Гроза под осень. Редкий случай.

Тут ждешь морозца, ждешь ледка,

И вдруг несется вихрь могучий.

Она идет издалека.

Она пришла! Чего же лучше,

И надвое разъялась тьма.

Каких-то букв летели тучи

С библиотечного холма

^[83]

.

Рвались холстов каких-то клочья,

Из чьих-то шуб летела моль,

Трещали чьи-то полномочья,

В ночи кончалась чья-то роль.

В какой-то пруд с водой закисшей

Пришелся молнии удар.

Какой-то сыч под ветхой крышей,

Очнувшись, выкрикнул: «Пожар!»

И, опьяненные озоном,

Скакали дети там и тут

По пламенеющим газонам,

Как будто вновь они цветут.

Я, головы не подымая,

Стоял на Каменном мосту

^[84]

И, грому этому внимая,

Вдруг ощутил, что я расту.

Я чувствовал: высоко где-то,

Куда без крыльев не попасть,

Из ослепительного света

Она возникла, эта страсть.

Она моя, она желанна.

Так озари, ярчайший свет,

И позлащенный крест Ивана

^[85]

,

И старый университет

^[86]

!

Фасады школ второй ступени,

Чертоги муз, монастыри

И Черторой

^[87]

в подземной пене —

Всё озари!

Ведь что ты там ни говори —

Горят не только фонари.

Вот если бы горели в море

Нефтеналивные суда,

Вот это – горе, вот – беда.

Вот если бы перегорели

Внезапно в доме провода.

А мы горим, но никогда

Мы рук на пламени не грели.

Вот мне о чем они сверкнули,

Сшибающиеся мечи.

Гори, чтоб чувства не уснули,

И от грозы не трепещи!

Гори, чтоб в громе неустанном

Твой голос, вечно молодой,

Звучал бы и за океаном,

И над землей, и под звездой!

И чтобы над осенней тучей,

Где сольный ключ свой знак вписал,

Творец стремительных созвучий,

Во мрак повержен, воскресал!

Я вечно не имел покоя

И пел не соловьем в листве,

А этой правою рукою

Писал о нашем торжестве!

1948

«Из года в год…»^{104}

Из года в год

Негодная погода:

Едва пройдет ненастье,

Волочась,—

Задует ветер

На десятилетье.

Не часто

Ясно

Небо

Хоть

На

Час!

Но

Что ни вечер,

То теплее встречи —

За речью речь

И яства на столе.

Глядишь,

И тает

Сдержанности глетчер.

И – баста!

Ясно

Небо

На сто

Лет!

И над столом

Поблескивает люстра

В сто тысяч электрических свечей,

И пробуждает дремлющие чувства

Сиянье призматических лучей.

И щелкает

Электроотопленье,—

Горят в камине

Вовсе не дрова,

Но будто бы

Трещат при расщепленье

Мельчайшие

Частицы

Естества.

И ты сидишь

У этого камина.

А под ногами не подушка,

Но

Как будто бы разряженная мина,

Безвредная давным уже давно.

1949

Солнце и художник^{105}

"Как ты любишь писать мой закат

Где лучи, умирая, горят

На головках у лилий болотных!

Мой закат тебе мил. Не смеши!

Хоронить ты меня не спеши.

Я прошу: на холодных полотнах

Вялой кистью меня не пиши,

Неспособный меня осязать!

Я – не то, что ты хочешь сказать!

1949

Чары^{106}

Мне под гипнозом не бывать!

Когда б ты стала колдовать,

Медведь пошел бы колесом,

На удочку попал бы сом,

Под дудочку плясал бы змей…

А я б тебе сказал:

«Не смей!..»

Допустим, что от колдовства

Летела бы с дерев листва,

И от такого колдовства

Посеребрилась голова

Не у меня, а у него…

А я б не чуял ничего

И хохотал бы оттого,

Что мне безвредно колдовство.

Любую нить могу я рвать,

Не буду этого скрывать.

Я сам умею колдовать!

1949

Ива^{107}

Как сильно

Изменилась ива

За эти семь весенних дней!

Так всё меняется, что живо.

Я знаю, что случилось с ней.

Так изменилась вся дубрава

За эти семь весенних дней:

Всё стало ново, величаво —

От веточек и до корней.

Так всё меняется, что живо:

Ручьи сливаются в поток,

Из пашни возникает нива,

И хлопок, в сущности цветок,

Приобретает силу взрыва.

И вот какою стала ива

За эти семь весенних дней,

За дни весеннего разлива,

Неощутимого для пней!

1949

Костер^{108}

Чего только не копится

В карманах пиджака

За целые века…

А лето,

Печь не топится…

Беда невелика.

И я за Перепелкино,

Туда, за Перепалкино,

За Елкино, за Палкино,

За Колкино-Иголкино

^[88]

Помчусь в сосновый бор

И разведу костер.

И выверну карманы я

И выброшу в костер

Всё бренное, обманное —

Обрывки, клочья, сор;

И, полные патетики,

Петиции к властям;

И разные билетики

На вход ко всем чертям;

И письма анонимные,

И всякий прочий вздор —

Всё рину в пламя дымное —

В костер, в костер, в костер!

И сам тут ринусь в пламень я.

Но смерти не хочу,

А попросту ногами я

Весь пепел растопчу.

Пусть вьется он и кружится,

Пока не сгинет с глаз.

Вот только б удосужиться

Собраться как-то раз.

1949

«И вскользь мне бросила змея…»^{109}

И вскользь мне бросила змея:

«У каждого судьба своя!»

Но я-то знал, что так нельзя —

Жить, извиваясь и скользя.

1949

«В эту душную ночь…»^{110}

В эту душную ночь

Я беседовал с богом.

Говорили, казалось, не очень о многом.

Я ему говорю:

«Покажи чудеса».

Он в ответ:

"Не седеют твои волоса,

Не редеют – вот это и есть чудеса!

Не тощают ни руки, ни ноги твои,

Хоть известны мне многие муки твои.

Ведь подумай: ходил по таким ты дорогам,

По таким ты оврагам бродил и отрогам,

Где, как кровь, солона и багряна роса…

Ты прошел их – вот это и есть чудеса!"

1949

Богатый нищий^{111}

От города не отгороженное

Пространство есть. Я вижу: там

Богатый нищий жрет мороженое

За килограммом килограмм.

На нем бостон, перчатки кожаные

И замшевые сапоги.

Богатый нищий жрет мороженое…

Пусть жрет, пусть лопнет! Мы – враги

1949

Переходное мгновенье^{112}

Эту вы заметили минуту?

Фраза музыкальная над башней

^[89]

Всё еще не кончилась, как будто

День еще не кончился вчерашний,

Но на самом деле наступило

Завтра. Нет, не завтра, ошибаюсь,

А сегодня. А сегодня было

И прошло. И полночь, улыбаясь,

Это переходное мгновенье

Сверив с временем международным,

Уточняет судьбы поколенья,

Называемого переходным.

…На плечах Василия

^[90]

ночами

Засыпают городские птицы,

Только под прожектора лучами

Ночью они могут пробудиться.

Я не сплю. Я слышу шелестенье

Поздних шин и голоса людские.

В это переходное мгновенье

Все они немного не такие.

Птицы спят, сложив невинно крылья,

Но не смолкли голоса земные,

И порой без всякого усилья

Все они звучат как позывные

В это переходное мгновенье.

1949

Ночью по Замоскворечью^{113}

Ночью

По Замоскворечью

Белая машина мчалась

И остывшей хлебной печью Якиманка

^[91]

намечалась.

Будто булочник-кондитер, седовласый пекарь хлеба,

Кончил дело, руки вытер

И уставился на небо.

Небо

Темное огромно,

и

в

ночи мерцают с юга

Тепловозная Коломна, Циолковская Калуга

^[92]

,

И ружейная планета, в золотых медалях Тула

^[93]

,

Тоже блещет зиму – лето

В небе внуковского гула

^[94]

.

Этих звезд

Не признавая.

Подвернулась на ухабе

И очнулась мостовая, сонно охая по-бабьи

Там, где в узком переулке

Под мучнистой лунной пылью

Дремлют домики-шкатулки

С кардамоном и ванилью.

Но блеснул

Замшелый глобус

В ржавом сквере на Болоте

^[95]

,

Белый внуковский автобус громыхнул на повороте

И взвился как будто в воздух,

Чтоб увидеть.издалече

С тверди неба в этих звездах

Тишину Замоскворечья.

1950

Удача^{114}

Жизнь моя всё короче, короче,

Смерть моя всё ближе и ближе.

Или стал я поэтому зорче,

Или свет нынче солнечный ярче,

Но теперь я отчетливо вижу,

Различаю всё четче и четче,

Как глаза превращаются в очи,

Как в уста превращаются губы,

Как в дела превращаются речи.

Я не видел всё это когда-то,

л не знаю… Жизнь кратче и кратче,

А на небе всё тучи и тучи,

Но всё лучше мне, лучше и лучше,

и богаче я всё и богаче.

…Говорят, я добился удачи.

1950

Усталость^{115}

И всё, о чем мечталось,

Уже сбылось,

И что не удавалось,

То удалось.

Отсталость наверсталась

Давным-давно.

Осталась лишь усталость —

Не мудрено!

Усталость разрасталась

В вечерней мгле,

Усталость распласталась

По всей земле,

Усталость становилась

Сильнее нас.

Но где ж, скажи на милость,

Она сейчас?

Прилег ты напоследки,

Едва дыша.

Но ведь в грудной-то клетке

Живет душа!

Вздохнул. И что же сталось?

Твой вздох, глубок,

Повеял на усталость,

Как ветерок.

Вот тут и шевельнулась

Она слегка,

Как будто встрепенулась

От ветерка,

И – легкая усталость,

Не на века,—

Развеялась, умчалась,

Как облака.

1950

«Такие звуки есть вокруг…»^{116}

Такие звуки есть вокруг,

Иными стать их не заставишь,

Не выразишь посредством букв,

Не передашь посредством клавиш.

И поручиться я готов:

Иную повесть слышать слышим,

Но с помощью обычных слов

Ее мы всё же не запишем.

И своевольничает речь,

Ломается порядок в гамме,

И ходят ноты вверх ногами,

Чтоб голос яви подстеречь.

А кто-то где-то много лет

Стремится сглаживать и править.

Ну что ж! Дай бог ему оставить

На мягком камне рыбий след.

1950

«Мы – как мы!..»^{117}

Мы – как мы!

Всегда мы наготове

Продолжать, волнуясь и смеясь,

Ту беседу, что на полуслове

Года два назад оборвалась.

Вновь и вновь

Встает не подлежавший

Никаким сомнениям вопрос,

Но подросток, в комнату вбежавший,

Года на два все-таки подрос.

И старик

В безмолвии суровом

Года на два постарел еще…

Ну, а мы опять о чем-то новом

Продолжаем спорить горячо.

1950

31 декабря 1950 года^{118}

Зима.

Снежинка на реснице,

И человеку детство снится.

Но уйма дел у человека,

И календарь он покупает,

И вдруг он видит:

Наступает

Вторая половина века.

Наступит…

Как она поступит?

"Ну, здравствуй! – скажет.—

Праздник празднуй!"

И вместе с тем

Она наступит

На глотку

Разной

Мрази

Грязной.

Предвижу

Это наступленье

На всех отступников презренных!

Об этом,

Словно в исступленье,

Декабрьский вихрь ревет в антеннах,

Звенит в зерне, шуршит в соломе,

Ломает хворост в буреломе…

Двадцатый век на переломе!

Ночные звуки^{119}

Ночные звуки —

вороватый свист,

щелчок железа,

краткий выхлоп газа -

Вдруг перекрыло шелестенье вяза.

Мир листьев

Был огромен, густ и мглист.

Умы

Наволновались

До отказа.

И месяц в вышине обозначал

Вселенной состояние такое,

Что даже крик внезапно прозвучал

Тревожным утверждением покоя —

В полузабвенье кто-то закричал.

Пришел,

Пришел он,

Долгожданный срок.

На миг

Всё успокоилось в природе,

Как будто тихий ангел на порог —

Как говорили некогда в народе —

Вступил…

И еле слышный ветерок

Чуть зазвенел

И замер,

Как курок…

Вот точно так же,

Как курок

На взводе!

1951

«У ночи – мрак…»^{120}

У ночи – мрак,

У листьев – шум,

У ветра – свист,

У капли – дробность,

А у людей пытливый ум

И жить упорная способность.

И мы живем…

Но дело в том,

Что хоть и властны над сооою,

Но в такте жизненном простом

Бывают всё же перебои.

Не можешь распознать врага

И правду отличить от лести,

И спотыкается нога

Как будто и на ровном месте.

Но лишь

Оступишься вот так —

И всё на место станет разом:

И шум листвы, и свет, и мрак.

И вновь навеки ясен разум!

1951

«Это – Не по моей и не по вашей вине…»^{121}

Это —

Не по моей и не по вашей вине,

А так подобает всем существам…

Как лунатик

Благодаря луне,

Как укротитель

Благодаря львам,

Как волнорез

Благодаря волне —

Вы существуете

Благодаря мне,

Я – благодаря вам!

1951

«Ночь Становилась Холодна…»^{122}

Ночь

Становилась

Холодна.

Прибавил шагу я.

Навстречу

Скачками двигалась луна.

Но вдруг по грудь, затем по плечи

В нагое дерево ушла,

И через ветви провалилась,

И снова в небе появилась

Гораздо выше, чем была.

Вот так

Борец,

Почти поборот,

Оказывается наверху.

Один

Через морозный город

Я шел без шубы на меху.

1951

Листья^{123}

Они

Лежали

На панели…

И вдруг

Они осатанели

И, изменив свою окраску,

Пустились в пляску, колдовские.

Я закричал:

«Вы кто такие?»

"Мы – листья,

Листья, листья, листья! —

Они в ответ зашелестели.—

Мечтали мы о пейзажисте,

Но руки, что держали кисти,

Нас полюбить не захотели.

Мы улетели,

Улетели!.."

1951

Ложь^{124}

Ложь

Поначалу в самых мелочах,

А дальше – больше, гладко, без заминки

Как будто в ясных солнечных лучах

Бесчисленные плавают пылинки.

И если в глаз попало – трешь и трешь

И пальцами, и даже кулаками,

Но кажется, что маленькую ложь

Не вынуть и обеими руками.

Крупицы лжи щекочут, колют, жгут,

Слеза всё пуще застилает око.

Ведь нам лгуны для этого и лгут,

Чтоб видеть не умели мы далеко.

Но выход есть и в случае таком:

И, за ресничку подымая веко,

Вдруг поддевает смелым языком

Всё это человек у человека.

И докторов напрасно не тревожь,

А знай: всего искуснее и чище

Глаза нам застилающую ложь

Прочь устраняет дерзкий язычище!

1951

Песня^{125}

Пабло Неруде^[96]

Этой песне внимали Стокгольм и Марсель.

Через греческий дым и турецкую пыль

Била в цель

Эта песня грядущего.

Но,

Упорно исследуя каждую щель,

Где-то в Чили,

В ущельях, за тысячу миль,

Дни и ночи ловил полицейский патруль

Человека, о мире поющего.

Потому что решили,

Что именно там,

Где-то в Чили,

Удобней идти по пятам

За певцом, и травить его гончими,

И в безлюдном ущелье заоблачных гор

Навалиться оравой – и весь разговор,

И разделаться с песней – и кончено!

Песню эту поймай, песню эту казни

И к началу кровавой безумной резни

В сей же час приступай в нетерпении,

И тогда уж не будет тревожить сердец

Эта песня, в которую всажен свинец!

…И казалось, что замерло пение.

Но явились шахтеры из темной земли

И сказали тому, кто командует «пли»:

"Что тут ищет патруль? Что случилось, сеньор

Почему в сердце гор вы палите в упор?"

А убийца ответил уклончиво:

«Я имею инструкции. Кончено!»

Так в заоблачном Чили

Меж каменных глыб

Белый свет омрачили.

Но певец не погиб,—

Он ушел поднебесными тропами,

И, сквозь землю пройдя

И смеясь, как дитя,

Появился он будто секунду спустя

В самолете над старой Европою.

А в заоблачном Чили

Кричали:

«Он здесь!»

Ибо здесь, на какую ты гору ни влезь,

Из-за каждого камня и кустика

Эта песня!

И каждый пастух, и шахтер,

И хозяева лам за вершинами гор

Слышат песню!

Вы поняли это, сеньор?

Очевидно, такая акустика!

И не радио это,

А голос живой!

Всюду слышится песня грядущего.

Не убьют ни свинец, ни удар ножевой

Человека, отважно поющего!

1951

«Ночь. Где-то там, на страшной вышине…»^{126}

Ночь.

Где-то там, на страшной вышине,

Спят кратеры и цирки на Луне.

А на Земле, конечно, тоже спят.

Да, многие разделись и легли,

Объяты негой с головы до пят.

Но на обратной стороне земли,

Где ровно в полночь полдень на часах,

Под раскаленным солнцем в небесах

Бушует день в жарище и в пыли.

И стоит передвинуть рычажок,

Чтоб ветер нескончаемого дня

Из сумрака нахлынул и ожег

Меня!

И безвозвратно истекла

Секунда-ночь, пахуча и тепла,

Как пепел дня, сгоревшего дотла.

Да! Спят, конечно, мертвые тела,

Да в гулких урнах жирная зола,

Да где-то на огромной вышине

Спят кратеры и цирки на Луне,

А все земные кратеры кипят!

1952

Птицы^{127}

А птицей стать я не хотел бы,

Быть соловьем я не желаю.

Сама подумай,—

Прилетел бы,

На подоконник сел бы с краю,

И ты б сказала:

"Что за птица

На подоконнике томится,

Стучит в стекло летучим телом?"

А я в стремленье неумелом

Царапал перьями стекло бы.

К чему всё это привело бы?

Ты форточку бы приоткрыла,

Влетел бы я. Как это мило!

В твою ладонь упал бессильно.

Ты к черту выгнала бы кошку,

Подумала,

Поймала мошку,

Схватила булочную крошку

И в клюв мне всунула насильно,

И досыта бы накормила,

И, повторив:

«Как это мило!» —

Поцеловала бы губами.

Так мы становимся рабами.

…Я никогда не буду птицей!

1952

«И снова осень…»^{128}

И снова осень…

Велосипедист,

Пригнувшийся к своей дрожащей раме,

Несется, как осенний пестрый лист,

Подхваченный вот этими ветрами;

И девушка, которая в кино

Играла чеховскую Анну

^[97]

,

На перекрестке встречена нежданно,

Напоминает осень всё равно;

В комиссионке рыжая лиса,

Зелено-красный желудь в светофоре —

Всё подтверждает, что наступит вскоре

Сентябрьский день.

И даже голоса,

Которые стремительной весне

Спешат пропеть хвалу свою простую,—

И там и тут напоминают мне

Про ту же осень

Сытно-золотую.

1952

«Я опять тебя обидел…»^{129}

Я опять тебя обидел —

Понимаю, сознаю,

Я опять тебя обидел

За доверчивость твою.

Вновь невольно сделал больно

Я тебе. А почему?

Я сказал тебе: "Довольно

Верить на слово всему!

На свою ты мерку меришь

И всему, что ни скажи,

Веришь, веришь, веришь, веришь.

Лгут и жены и мужи!

Докажу, что лгут и дети,

И не верь им ни на грош,

Ибо властвуют на свете

Лицемерие и ложь".

«Да?» – сказала ты, тоскуя.

"Нет! – ответил я, ликуя.—

Есть на свете добрый люд —

Очень многие не лгут…

Почему ж ты даже тут

Истины не разгадала?"

Так кричал я.

Ты страдала.

«Кто следующий?..»^{130}

Кто следующий?

Ты следующий!

Во многом еще несведущий,

Но ясную цель преследующий,

Моим оружьем орудующий,

Откликнись,

Товарищ

Будущий!

1952

«Никого, Ничего…»^{131}

Никого,

Ничего…

Ручеек пересох,

Только в русле его

Серебрится

Песок.

Он

Клубится слегка,

Чтоб рука не взяла,

Будто вместо песка

Только

Пепел,

Зола.

Но

И в пепле еще

Естество не мертво.

«Горячо?»

– "Горячо!

Ничего, ничего!"

Ведь

Повсюду, везде

И куда ни шагнем,

На остывшей звезде,

Где играли с огнем,

Хорошенько

Пошарь,

Углубись, поищи —

И пробьются сквозь гарь

Изобилья

Ключи!

1952

«Примерзло яблоко…»^{132}

Примерзло яблоко

К поверхности лотка,

В киосках не осталось ни цветка,

Объявлено открытие катка,

У лыжной базы – снега по колено,

Несутся снеговые облака,

В печи трещит еловое полено…

Всё это значит, что весна близка!

1952

Седьмое чувство^{133}

Строятся разные небоскребы,—

Зодчим слава и честь,

Но человек уже хочет иного —

Лучше того, что есть.

Лучше и лучше пишутся книги,

Всех их не перечесть,

Но человек уже хочет иного —

Лучше того, что есть.

Тоньше и тоньше становятся чувства,

Их уж не пять, а шесть,

Но человек уже хочет иного —

Лучше того, что есть.

Знать о причинах, которые скрыты,

Тайные ведать пути —

Этому чувству шестому на смену,

Чувство седьмое, расти!

Определить это чувство седьмое

Каждый по-своему прав.

Может быть, это простое уменье

Видеть грядущее въявь!

1952

«Событье Свершилось…»^{134}

Событье

Свершилось,

Но разум

Его не освоил еще;

Оно еще пылким рассказом

Не хлынуло с уст горячо;

Его оценить беспристрастно

Мгновенья еще не пришли;

Но все-таки

Всё было ясно

По виду небес и земли,

По грому,

По вспугнутым птицам,

По пыли, готовой осесть.

И разве что только по лицам

Нельзя было это прочесть!

1953

«Я помню…»^{135}

Я помню:

Целый день

Всё время

Падал снег

И всею тяжестью

Висел на черных сучьях.

Но это шла весна:

Тянуло влагой с рек,

Едва проснувшихся

И прячущихся в тучах.

Тянуло

Влагой

С рек

И внутренних морей,

И пахло льдом,

Водой

И масляного краской.

Казалось – шли часы

Ни тише, ни быстрей,

А так же, как всегда,

На старой башне Спасской

^[98]

.

Но

Время

Мчалось так,

Как будто целый век

Прошел за этот день…

И не мешала вьюга,

Чтоб нес по улице

Какой-то человек

Мимозы веточку,

Доставленную с юга.

1953

Мир^{136}

Мир велик!

До того он велик,

Что иные писатели книг,

Испытав бесконечный испуг,

Уверяли, что мир только миг,

Лишь мгновение, полное мук,

И оно обрывается вдруг,

Ибо жизни неведома цель.

А иные владельцы земель

Объявили, что мир – это пир.

Заявили, что мир – это жир.

Легший складками по животу.

Да еще, чтоб смирить нищету,

Разъяснили, что мир – это мор

Что, число бедняков сократив,

На земле и покой и простор

Обеспечат холера и тиф,

Ибо мир вообще – это тир

Для пальбы по мишени живой

На арене войны мировой.

Но таков ли действительно мир?

Нет!

Могучее существо

Не вместится в солдатский мундир,

Надеваемый на него.

Мир, извечный дробитель цепей,

Рвет застежки любых портупей,

Ибо сила его велика!

Привезенные издалека

Танки, булькнув, идут ко дну,

Потому что людская рука

В море с мола столкнула войну.

Люди мира и счастья хотят.

И когда на добычу летят

Двойники отплясавших в петле,

Человек предает их земле.

Человек предает их земле!

1953

«Что-то Новое в мире…»^{137}

Что-то

Новое в мире.

Человечеству хочется песен.

Люди мыслят о лютне, о лире.

Мир без песен

Неинтересен.

Ветер,

Ветви,

Весенняя сырость,

И черны, как истлевший папирус,

прошлогодние травы.

Человечеству хочется песен.

Люди правы.

И иду я

По этому миру.

Я хочу отыскать эту лиру,

Или – как там зовется он ныне —

Инструмент для прикосновенья

Пальцев, трепетных от вдохновенья.

Города и пустыни,

Шум, подобный прибою морскому…

Песен хочется роду людскому.

Вот они, эти струны,

Будто медны и будто чугунны,

Проводов телефонных не тоньше

И не толще, должно быть.

Умоляют:

«О, тронь же!»

Но еще не успел я потрогать —

Слышу гул отдаленный,

Будто где-то в дали туманной

За дрожащей мембраной

Выпрямляется раб обнаженный,

Исцеляется прокаженный,

Воскресает невинно казненный,

Что случилось, не может представить

«Это я! – говорит.– Это я ведь!»

На деревьях рождаются листья,

Из щетины рождаются кисти,

Холст растрескивается с хрустом,

И смывается всякая плесень…

Дело пахнет искусством.

Человечеству хочется песен.

1948, 1954

Страусы^{138}

Когда

Пахнёт

Великим хаосом —

Тут не до щебета веселого,

И кое-кто, подобно страусам,

Под крылья робко прячут головы.

И стынут

В позах неестественных,

Но все-таки и безыскусственных,

Забыв о промыслах божественных

И обещаниях торжественных,

Бесчувственны среди бесчувственных.

И смутные

Полубесплотные,

Покуда буря не уляжется,

Одним тогда они встревожены:

А вдруг кому-нибудь покажутся

Ножнами их подмышки потные,

Куда, как шпаги, клювы вложены?

1954

Двадцатые годы^{139}

Помню

Двадцатые годы —

Их телефонные ручки,

Их телеграфные коды,

Проволочные колючки.

Помню

Недвижные лифты

В неотопляемых зданьях

И бледноватые шрифты

В огненно-пылких изданьях.

Помню

И эти газеты,

Помню и эти плакаты,

Помню и эти рассветы,

Помню и эти закаты.

Помню

Китайскую стену

^[99]

И конструктивную сцену

^[100]

,

Мутность прудов Патриарших

^[101]

,

Мудрость товарищей старших.

Помню

Фанерные крылья