Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Была смерть Горького отмечена…

Чем это было? Совпаденьем?

Тогда число их бесконечно!

Но надо подлинно возвыситься,

Чтоб на печаль бы отвечали

Не только вздохи летописца!..

1973

Новости^{474}

Как с Голгофы

^[378]

,

Где, глазея на носителя креста,

Хохотала чернь спроста,

Как с арены Колизея

^[379]

, что и ныне не пуста,

Как с ганзейского

^[380]

Ост-Зее

^[381]

до морозной Мангазеи

По увалам волн-голгоф к берегам ее снегов,

Как позднее пароходик

Добежал взамен стругов до заморских берегов,—

Так и новости доходят

От соседских очагов до соседских очагов

Без Британского музея

^[382]

и промышленных кругов,

И без фар автомобильных,

Грозных, как глаза богов,

Без уловок меркантильных

И бокалов собутыльных,

И без пыльных

Семимильных

Скороходов-

Сапогов.

1973

«О, Сибирь, В летах своих и зимах…»^{475}

О, Сибирь,

В летах своих и зимах,

В каланчах пшеничных калачей

И в звериных рыках, доносимых

С Васюганья

^[383]

и еще дичей!

Но в пушных я кипах не копался,

А ужасно был мне по душе

Тот смельчак, что яростно купался

В проруби зимой на Иртыше.

Он во мне восторженность немую

Возбуждал, отважный человек,

По-июльски пламенно зимуя,

Где от стужи млело тело рек.

Впрочем, я потом купался тоже,

Не однажды, в ледяной воде,

Но, пожалуй, расскажу я позже,

По какому случаю и где.

1973

Перчатка^{476}

Сперва

Бросается намек,

Затем бросается упрек —

Зверек на мелкую добычу,

Но чаще в этом что-то птичье:

Бросок – ив клюве стрекоза!

Сперва бросается в глаза

Усмешка, а затем – слеза.

Авось ее и не заметим,

Как бы нажав на тормоза,

Чтоб не сказать, во что мы метим,

Бросаясь тем, швыряясь этим

И отрясаясь, и затем

Касаясь вновь запретных тем

И опасаясь,

Ужасаясь,

Что остывающий упрек

Взорваться может, как взрывчатка,

А вызывающий намек

Бывает брошен,

Как перчатка.

1973

Плащ^{477}

Гроза

Гуляла по лесам.

Так грохотало, будто сам

Господь ходил по небесам

Средь молний блещущих, и дождь

Сек Саваофа во всю мощь

По бороде и по усам.

И я сквозь сон подумал: "Плащ

Длиннейший, чуть ли не до пят,

Попавшему под дождь и град

Отдам, чтоб, сед и бородат,

Укрылся бы под капюшон!"

И, чувствуя: вопрос решен,—

Я в мирный погрузился сон…

На плащ

Взглянул я утром.

Он

Был мокр, блестящ…

Им в мире снов

Воспользовался

Саваоф.

1973

Узел бурь^{478}

Сквозь

Северо-восточный день,

Взирающий на юго-запад,

Как волхв, присев на мшистый пень,

Развязываю я не лапоть,

А древний узел бурь.

Листва

Во всем своем великолепье

Жужжит, желта от волшебства,

И вслед за ней лечу я степью,

Как будто журавлиный крик

Уже давно за морем Черным,

Где тонет византийский лик

В Босфоре фосфорно-просфорном.

Но, темный Понт

^[384]

, бровей не хмурь,—

Спокойствие всему основа.

Завязываю узел бурь.

Довольно колдовства лесного!

И снова тишина окрест…

И волны на морях не стонут,

И бури царств и королевств

В лазури александроневств

Бесследно тонут!..

^{479}

1973

Секрет пустот^{480}

В пространстве есть пустоты: птиц галдеж

В нем тонет, а порой и самолеты.

И поступи атлантов не найдешь

В глубинах вод, где глохнут эхолоты.

И также есть во времени пустоты,

И если в них невольно попадешь —

Уже нигде ты и уже ничто ты,

И место занимает молодежь.

Но это ложь! Пусть этот день, пусть тот

Казался пуст – нет никаких пустот,

Зияющих во Времени – Пространстве.

Но за спиной несет оно пестерь

^[385]

Не пуст, а полон найденных потерь.

И весь секрет лишь в длительности странствий

1973

Кусок небес^{481}

Меня томили

Сложные вопросы,

Которые поставить я взялся,

И улетел я от житейской прозы

В поэзию, как будто в небеса.

Но не могу смотреть как на чужую

На эту Землю, близкую вдали,

И вот с высот небесных нисхожу я

В поэзию, как будто в глубь Земли.

И не вини меня в непостоянстве,

О небо грез, с чьих грозных круч я слез

В предел Земли, которая в пространстве

Не что иное, как комок небес!

1973

«К чему Глубокое молчание…»^{482}

К чему

Глубокое молчание,

Угрюмое, в своем углу,

Как будто бы ищу в колчане я,

Стрелок, последнюю стрелу?

А может быть, она уж пущена

Недавно, как давным-давно,

И жертва на земле расплющена,

Упав с высот? Но всё равно.

В одервененье закоснения

Висит узорчатый колчан,

И кажется, нет объяснения

Таким загадочным вещам.

А может быть, и обнаружится

Неулетевшая стрела,

И над полями птица кружится,

И я тебе не сделал зла!

1973

Полярная ночь^{483}

Когда, вставая солнцем ясным,

Я странствую по небесам,—

Молниеносным и подвластным

Моим лишь солнечным часам,—

Не остаюсь я безучастным

К полям, болотам, и лесам,

И к людям белым, черным, красным

И золотистым, как я сам.

Но более, чем кто другая,

Ты, ночь полярная нагая,

Всегда мила моим лучам,

Лишенным яростного зноя.

И летом лишь с тобой одною

Не расстаюсь и по ночам!

1973

Пан^{484}

Заблуждаюсь

Я всё реже,

Что внимать мне будут рады,

Выхлынув на побережье,

Не тритоны, так наяды.

Призрачно то и другое,

А реально только третье:

Самое мне дорогое —

Люди, как большие дети.

Ибо в сквере либо в роще

Окружают всё теснее

Всё равно – пою я проще

Или несколько сложнее.

Но забыл о самом главном,

Что кажусь я очень многим —

Как ни странно – то ли фавном

^[386]

,

То ли Паном козлоногим!

Вот потеха, елки-палки!

Это всё не без причины:

Думаю, что из пучины

Снова вынырнут

Русалки.

1973

Глаза юнцов^{485}

Глаза юнцов —

Ворота Космоса:

В одних – звездовороты Космоса,

В других как бы пустоты Космоса,

И где ни глянь,– в палатах каменных,

Но то же самое и в избах,—

Одни в мечтах витают пламенных,

Другие тонут в слезных брызгах.

И некоторые на экзаменах

По математике проваливаются,

Другие же на русском срежутся,

А третьих подведет история,

Но снова держат, не печалятся.

И всё же вижу в каждом взоре я,

Кому какие зори брезжутся.

Глаза юнцов —

Ворота Космоса:

В одних еще пустоты Космоса,

Другим как будто сразу ясно всё

От Демокрита и до Асмуса

^[387]

.

1973

«Ненаписанное мной…»^{486}

Ненаписанное мной

Вдруг встает – и не ложится

На бумажные страницы,

Формы требуя иной

Даже, чем воспоминанья,

В коих всё имеет вес —

Вплоть до знаков препинанья

И зачеркнутых словес…

Нет! Не изменяю быль,

Но, как будто конь подкову,

Я безмолвия оковы

Наконец роняю в пыль!

1973

Завещание^{487}

Мы,

Отстранившие

Старого бога на веки веков

И самодержцев земных

в иллюзорных узорных коронах

И превратившие всяких рогатых

и даже крылатых быков

В ряжевых гидробыков

^[388]

или даже железобетонных;

Мы, ощущая ущербность старинных

ветшающих лун,

Чтоб реактивно кружащихся лун

породить нарожденье,

Сим завещаем тому,

кто действительно юн,—

Наши владенья!

Наши владенья мы смело вверяем рукам

Тех, кто, владея наследством

по полному праву,

Вновь возвратит воды – рекам,

цветенье – цветам,

небеса – облакам,

И рога и копыта – быкам,

И луга, чтоб исправно они зеленели

у них по бокам,

Чтоб однажды Земля не спеклась

во единый потухший вулкан,

Не извергающий даже и Лаву!

1973

Рисунок на бересте^{488}

Как мне уверить вас, что вы не живописец,

А зрители – не люди без сердец,

Как убедить? Ведь всё это зависит

Не от меня же, наконец!

В конце концов, и я не живописец,

И даже не маляр, не богомаз,

И это не унизит, не возвысит

Друг перед дружкой ни меня, ни вас.

Но вовсе я не говорю вам: «Бросьте!»

Порою не по целым ли часам

И я, совсем как мальчик, по бересте

Чего-то выцарапываю сам.

Как новгородский мальчик по бересте,

В далеком прошлом, лет пятьсот почти:

Авось, когда истлеют наши кости,

И это может

Ценность

Обрести!

1973

С некоторых пор^{489}

С некоторых пор

Я гляжу как будто

С высоченных гор, чьи утесы круты,

На земной простор, чьи равнины гладки

С некоторых пор, ибо всё в порядке

С некоторых пор.

Звезды, как лампадки,

Радуют мой взор, будто все загадки

Разгадал

И спор

Кончен,

Сны так сладки,

Только очень кратки

С некоторых пор.

1973

«Я писал, переводил…»^{490}

Я писал, переводил,

В мутную кидался воду,

Будто бы не зная броду.

А теперь перебродил —

Всё скупее год от году,

Никому теперь в угоду

Не пишу. Не угодил?

Ну и пусть не угодил —

Не дал яду вместо меду.

1973

Явленья людей^{491}

Я людям внимаю:

И вижу, как малы

Бывают познанья людей.

И я понимаю,

Какие провалы

Бывают в сознанье людей.

Волнений смерчи

И неведенья тучи

Гнетут поколенья людей.

Но я понимаю,

Насколько могучи

Бывают веленья людей.

И я понимаю,

Насколько опасны

Бывают стремленья людей.

Но я понимаю,

Насколько прекрасны

Бывают явленья людей.

1973

Исказители^{492}

Подобно тому как Александр Третий

^[389]

Сделал три ошибки в двухбуквенном слове щи,

Написав «стчи»,—

Есть такие люди на свете, всё искажающие, как ты их ни учи.

Дашь им в руки венок, а они превратят его в лучшем

случае в веник;

Зелень для них не что иное, как только приправа

для рыбных и мясных блюд;

Лира известна только в виде турецких или еще

каких-нибудь денег,

Словом – одна из иностранных валют.

А перо! Спросите у них, что такое перо?

Это для них что-то вроде подушечного пуха,

А вовсе не инструмент для выражения своих настроений,

надежд и идей.

Вот что характерно для далеко не бессмертного духа

Этих людей!

1974

Старый Пушкин^{493}

Если Пушкина вообразим

Лет семидесяти или старше —

Ни Державин и ни Карамзин

Не проступят в нем по-патриарши,

А скорее общие черты

У него с Некрасовым нашлись бы,

Если б не с гранитной высоты

На дворцы он глянул и на избы.

А позднее бы приобрелось

(Что и есть в нем!) с Александром Блоком

Сходство, если б век свой перерос

Он, отнюдь не старцем став глубоким.

Потому что Пушкина нельзя

В облике представить стариковском,

Ибо сходен, грезя и грозя,

Он с Есениным и Маяковским.

И такая общность что ни час,

Что ни день становится заметней.

Этим он и привлекает нас,

Пушкин стосемидесятипятилетний!

1974

Дублон^{494}

Среди хоромов-теремов

Гуляет самосвал,—

О, это множество домов,

В которых я бывал!

Среди поверженных колонн,

В обломках кирпича,

Нашли дублон

^[390]

!

Лежал дублон,

Средь мусора блеща.

А в этом доме я бывал

И прежде и потом,

Но даже не подозревал

Об этом золотом!

Не догадаться, что таят,

Не приложить ума,

Пока недвижимо стоят

Старинные дома.

Лишь вскакивая в самосвал,

На свалку по пути,

Кричат:

"А знал ты, сознавал,

Что можно в нас найти?"

1974

Рисунок пером^{495}

Милостивый государь,

Облик свой небрежно был подарен

Вами, Пушкиным, когда-то встарь

Взорам милостивых государынь.

Это ваша видимость живая!

Профиль свой вы, что-то бормоча

И бессмертья в этом не ища,

Начертали, что-то напевая.

Вот таким вы и дошли до нас —

Весь в чернилах, будто солнце в тучах,

Но желанней в сотни тысяч раз,

Чем портреты живописцев лучших!

1974

Притязанья^{496}

Я не спал

С открытыми глазами,

А закрыл глаза и вдруг увидел

Всех, кого невольно я обидел:

«Вот он, наш невольный оскорбитель!»

И тогда с закрытыми глазами

Я взглянул открытыми глазами:

"Справедливы ваши притязанья:

Мой покой

Не тихая обитель!"

1974

«А многие В первые годы бессмертия…»^{497}

А многие

В первые годы бессмертия

Побыть в одиночестве предпочитают.

Точнее:

Труды их так редко читают,

Что можно отчаяться.

Да и случается,

Что даже забыты,

Покрытые пылью,

Фамилия, имя и отчество.

Но вдруг прорывается

Будто звоночек

В страну одиночек:

«А где тут изрекший пророчества?»

– "Ну, здесь я, сыночек!"

А вслед за звоночком,

Глядишь, и здоровый лавровый веночек-венок

Возлег

На чело лобачевское!

1974

Тибетская медицина^{498}

О тибетской медицине

^[391]

:

Всех болезней четыреста четыре,—

Сто одну из них лекарства лечат,

Сто одну – врачи и заклинанья,

Сто одна проходят сами,

Остальные – неизлечимы,

И предвестник смерти – гнев больного

На врачей, лекарства и на близких.

Следовательно,

Чтобы излечиться,

Надо научиться не сердиться

На врачей, лекарства и на близких.

Это, вообще говоря, не ново,

Но, как видно, такова основа

Даже не тибетской медицины.

1974

Узел бурь^{499}

Развязываю узел бурь.

«Земная ноша»

Предсказательницы погоды

На волнующемся экране

Что ни вечер, то в новых платьях

Появляются вечерами.

Почему они в новых платьях,

Укротительницы погоды,

Появляются? Чтоб с ветрами

Побороться и обуздать их?

Нет! Наоборот: ветра завывают

И переодевают согласно сезону

Своих повелительниц то в белоснежное платье,

То в золотое, а то в цвет газона,

То в цвет озона – по времени года,

Отнюдь не казенно, и это резонно!

А старые платья, меняя фасоны,

Срывают рогами, как будто бизоны,

Веселые вихри с хозяек погоды,

Когда развязывается узел бурь.

И, конечно, только в угоду

Непогрешимым и властным,

Невыразимо прекрасным

Управительницам погоды,

Обуздав свои дикие ласки,

Вопреки предсказаньям неверным

Вихри мчатся, как по указке,

По извилистым

Изотермам,

Когда развязывается

Узел бурь!

1974

Радужность^{500}

Краски

Являются элементарными,

Но и оттенки не могут казаться утраченными.

Ласточки —

И те на закате

Становятся вовсе прозрачными, будто янтарными…

И не только грачи, но и вороны вовсе не черными,

мрачными

Кажутся на рассвете,

Так же как радужность,

Свойственная вовсе не только лишь уткам зеркальным,

Но даже и попросту всяческим кряквам.

И человек —

То же самое – вовсе не может казаться всегда

одинаковым,

Либо извечно тоскующим, либо всегда беспечальным,

А если и кажется так вам,

То знайте:

Вы бредите!

1974

Баллада о Николае Рерихе^{501}

Я думаю

О Рерихе

^[392]

,

О том, как он попал

Проездом из Америки в Гоа

^[393]

и Каракал

^[394]

Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней,

Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней.

В нем было что-то детское, как часто – в силачах.

Он в консульство советское явился в Урумчах

^[395]

,

Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг…

И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк.

О, был он вольной птицею, художник – и большой,

Но, числясь за границею, он рад был всей душой

С любезными наркомами, назло лихой молве,

Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.

Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,

Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,

В заокеанском городе оставив небоскреб,

Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп

Над водами над быстрыми алтайца и коня,

А на какой-то пристани, быть может, и меня…

1974

Я не говорю про цветы^{502}

Ты

Хмуришься,

Не тая

Своих опасений,

Что я

Играю под вечер осенний

Весеннюю роль соловья.

Я не говорю про цветы.

Но я докажу, что ты

В одежду из темноты

Оделась

И вся зарделась

От собственной красоты.

1974

«Одни стихи Приходят за другими…»^{503}

Одни стихи

Приходят за другими,

И кажется,

Одни других не хуже:

Иные появляются нагими,

Другие – сразу же во всеоружье…

Одни стихи – высокие, как тополь,—

Внушают сразу мысль об исполинах,

Другие – осыпаются, как опаль,

Сорвавшаяся с веток тополиных.

Одни стихи – как будто лось с рогами,

Ах, удалось! – встают во всем величье,

Другие зашуршали под ногами

Охотника, вспугнувшего добычу.

И хорошо:

Лось жив-здоров, пасется,

И ничего дурного не стрясется!

1974

Даты^{504}

Даты

Расставляются

Не без труда!

Есть стихи, что написаны много раньше, а напечатаны позже когда-то…

И приходится не столько догадываться, сколько докапываться, где и когда эта, как будто таившаяся где-то в недрах, руда вдруг превратилась во что-то вроде булата, либо в колокол для возглашения набата, либо в грохочущие железнодорожные поезда.

А иногда вместо семечка, павшего где-то на тощую, нищую почву, видишь ствол, под корою таящий в таком удивительном множестве годичные кольца, точно старше в сто крат, чем ты сам, это чудо-растеньице, из которого тесаны и новгородская звонница, и донкихотская мельница либо терем, в котором таится прекрасная красная девица, да еще и притом рукодельница…

Вот оно и ее рукодельице: полотенце, конечно, льняное, всё в солнцах с луною, и даже в сиянье рассвета там утопает комета-примета. Но кем и когда отбелен и какою весной посеян он был, этот лен,– проверяй хоть каким хитроумнейшим методом, всё равно не датируешь точно: просчет на столетье-другое нередок!

И ты впопыхах напоследок

Расставляешь лишь только примерные даты в стихах.

Будто даже не ты их писал, а твой собственный предок!

1974

Душа^{505}

И далекого и близкого,

И высокого и низкого сочетанье воедино,

Так ли ты необходимо?

Или от меня ты требуешь одного стремленья в небо лишь

Будто бы на звездолете?

Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется,

О душа моя во плоти?

Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку и Грозного,

На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы,

И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья,

О душа моя в полете!

Только так и разглядишь его —

Всё от низшего до высшего,

О душа моя в заботе!

1974

Мартынов день^{506}

Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было и так, то это было лишь совпаденьем,– я родился весной, а про это осеннее торжество даже не было мне никакого виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь серебрят, всё подряд от Урала и до Алтая…

Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и присущий ему обряд!

Теперь я знаю: в католических странах это был день поминания епископа Мартина Турского

^[396]

, во времена Реформации перенесенный в честь дня рождения Мартина Лютера

^[397]

с 11-го на 10-е ноября… Но мне вспоминается просто сибирское морозное утро, и в это утро – для нас юлианского

^[398]

, а для них, лютеран, григорианского календаря

^[399]

,– может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки, а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень, и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы, и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал: "Ха! козлиную шкуру надень, как полагается в Мартынов день!" Нет!

Но эстонцы

^[400]

, переселенцы с дальних западных побережий, ничего не вещая, а просто меня в этот день колбасой угощая медвежьей, говорили: "А вот и бисквит тебе свежий, вкусней, чем калач и пельмень!" И я говорил "спасибо", ибо не был невежей.

Вот что могу я сказать про Мартынов день!

1974

Мир рифм^{507}

Рифм изобилие

Осточертело мне.

Ну, хорошо, я сделаю усилие

И напишу я белые стихи

^[401]

!

И кажется, что я блуждаю вне

Мне опостылевшего мира рифм,

Но и на белоснежной целине

Рифм костяки мерцают при Луне:

"О, сделай милость, смело воскресив

Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах

Огонь погонь во сне и по весне,

Чтоб вновь сердца пылали без конца!"

1974

Историк^{508}

А если бы историк наших дней

Не в современном жил, а в древнем Риме,

Тогда, конечно, было бы видней

Всем древним римлянам, что станет с ними!

Но почему бы не предположить,

Что ныне между нами, москвичами,

Грядущей жизнью начинает жить,

Работая и днями и ночами,

Он, будущий историк наших дней,

И эта книга плачется, поется,

Лепечется, хохочется… И в ней

Проставить только даты остается.

1974

Рубикон^{509}

В Китеже я взошел на потонувшую колокольню и увидел оттуда не только подводный мирок, но и Волхов, я волок, и где-то за Волгою вольницы вольной войлок юрт, и за Киевом буйный днепровский порог. И еще я увидел за морем – город Стекольный

^[402]

, то есть старый Стокгольм, за былинною гранью моих новгородских дорог.

А если взглянуть с другой колокольни,– что-то вроде осколков античных колонн ощутил под копытом мой конь позади Померании, около города Кёльна, где блистает, всемирною славой гордясь монопольно, благовонное озеро Одеколонь.

О, благоуханное озеро, в котором тонут античные тени Рима, незримого по ту сторону Альп! Пусть ни на Рейне, ни в Рурском бассейне в химической пене не иссякнет веками твое ароматное веяние, пусть больше никогда не грянет ни один залп!

А затем я очутился за Альпами, где-то в Милане, в Турине, в Болонье и Флоренции дантовской. И вообще я сказал себе: «О, человече в болонье, то есть в тусклом и узком, давно уж не модном, как будто и вправду подводном плаще! Ты, потомок московских послов от царей, восседавших на троне в дорогих соболиных мехах и парче, ты, забывший о том, каковы были бубны, и трубы, и кони,– помнишь ли ты, как и сам ты оказался однажды на Рубиконе?»

Помнишь, спросил ты: «А это что за речка такая?» – глядя на мост, по которому грузовик за грузовиком везли бидоны, полные молоком. Шли они по направлению к Равенне, грузовики с парным молоком.

И тебе, как собрату-поэту, глазами сверкая, объявили поэты: «А это и есть Рубикон!»

Будь доволен! Пусть близкий Стокгольм остается граненостекольным, хоть давно уж и сам позабыл об обличье таком! Пусть одеколоном пахнет над Кёльном, а над Рубиконом – парным молоком! Пусть звезды Галактик мерцают над лоном земным, зеленым-зеленым, а не летят кувырком! Пусть любой затонувший колокол с доброжелательством благосклонным говорит своим языком:

«Сколько в мире чудес! Разве всё предвосхитишь, даже глядя через волшебно-озерную тишь, если ты и действительно явишься в Китеж и колокольню его посетишь!»

1974

Намедни^{510}

А что

Так медово

Плывет —

Не звезда ль?

Нет!

Медное слово

Звенит, как медаль.

Ушли

Дни былые,

Они далеки:

И злыдни, и злые на зло добряки.

Их складни,

Их бредни,

Их бродней ремни —

Всё было намедни, намедни, намедни…

^[403]

Намедни!

Похоже на мед и на медь,

Поет это слово, успев онеметь

И кануть в такую глубокую даль,

Что помнят о нем только Фасмер

^[404]

и Даль

^[405]

,

И Преображенский —

Настолько стара

Суть слова, чей смысл означает:

Вчера!

1974

«Всё происходит лишь однажды!..»^{511}

Всё происходит лишь однажды!..

Но если честно говорить,

Всё происходит лишь от жажды

Случившееся повторить.

Тебя иное окружает,

И стала ты сама другой,

Но он тебя изображает,

Как прежде, юной и нагой:

С полуденного неба в алый

Закат нисходишь ты, бела,

Такой прекрасно-небывалой,

Какой и прежде не была.

1974

Честь^{512}

Лет через сто,

А то и через двести,

А то и через тысячу почти,

Поэты, не пропавшие без вести,

Вновь удостоимся мы быть в чести.

Нас воскресят, изучат, истолкуют,

Порой анахронизмами греша…

Но что-то не особенно ликует

От этого бессмертная душа.

И мы не лопнем от восторга, ибо

Нас разглядеть и опыт наш учесть

И раньше, разумеется, могли бы!

Но вообще —

Благодарим за честь!

1974

Певец^{513}

Перепевая самого себя,

Перебивая самого себя,

Переживая самого себя,—

Так петь умеет только человек

И этим отличается от птиц,

Певец

И сочинитель

Небылиц!

1975

Небо^{514}

Какое

Спокойствие

В полном

Вестей, предсказаний, примет

И только по виду безмолвном

Пристанище звезд и комет!

1975

Венок^{515}

Снова

С неба

Сброшен вьюжный вьюк,

Но у леса масса черных рук,

Чтоб вокруг шумящей головы

Удержать венок сухой листвы.

А быть может, не венок – парик?

Нет! Парик – это последний крик

Моды. Лес же все-таки старик

И, чураясь брать пример с химер

В шубах из химических пантер,

Меж древес стремится, одинок,

Над челом удерживать венок

Гордо, как Державин и Вольтер!

1975

Туманы и туманности^{516}

Туманы

В мантиях

Ходили по земле,

И тихо реяли в небесной мгле

Туманности в мантильях, как на крыльях

И о земных деяниях злодейских

Туманы в одеяниях судейских

Взывали к небесам, и в том числе

К туманностям, закутанным в вуали,

Туманы – в мантиях, как доктора наук,

К туманностям, которые едва ли

Внимали им: гигантшам недосуг

Услышать гномов! Слишком велико

Различье было. Плыли высоко

Над сирым миром воздыханий слезных

Туманности в своих мантильях звездных.

1975

«Демоны! А из чего они сделаны?..»^{517}

Демоны!

А из чего они сделаны?

Не из того ли самого теста,

Что и мы,

Но только что —

Из протеста!

1975

Дымы^{518}

Едучи мимо,

Всегда

Вижу я их —

Черных, как будто гряда туч грозовых,

Белых, как будто стада шуб меховых…

О, как когда!

Белые эти пары,

Черная мгла —

Целые эти миры

Блага и зла.

Дымы клубятся над ТЭЦ

Целую ночь.

Вырастил черный отец

Белую дочь.

Пышная, выше всех крыш

В тысячу раз,

Будто бы лунный голыш

В тысячу фаз.

Выследил белый стрелец

Черную дичь.

Выпечет черный чернец

Белый кулич.

Выпечет черная ночь

Белый калач —

Бед и забот не пророчь,

Черный трубач.

А быть может, это даже и вовсе не ТЭЦ,

А какие-то другие кирпичные трубы

Вырядили небо в черные тучи из белых овец.

1975

Рождение дня^{519}

О нет,

Я не принадлежу к числу их,

Мечтавших лишь о нежных поцелуях

Небесных звезд и шепоте дубрав,

Но кто шпынял их, тот едва ли прав.

Вопрос о содержательности хлеба

И о бессодержательности неба

Давно свои границы перерос,

Как и вопрос об аромате роз.

И шепот звезд, и рев могучего светила,

Рождающего день без повитух,

Действительность давно уж докатила

До слуха тех, кто отроду не глух.

1975

«До повторения охочи…»^{520}

До повторения охочи,

О, день за днем одно и то ж

Твердят они с утра до ночи,

И ты, их слушая, поймешь:

Как хорошо не повторяться

И с повтореньями в борьбе

Как хорошо не покоряться,

Пусть даже самому себе,

И знать, что, им противореча,

Как будто ты и одинок,

Но, глядь, летит тебе навстречу

Снег с неба, сбивший всех их с ног!

1975

Турбулентность^{521}

Почему изогнут рог маралий

И рогата круглая луна?

Очертанья Африк и Австралий

Камни принимают.

Суждена та же участь тучам…

Не стара ли

Истина, что на манер вьюна

Мысль стремится ввысь,

Как по спирали.

Это жизнь!

И не ее вина,

Что ни в камне, ни в огне, ни в глине,

Ни в воде, ни в берегах морских

И ни в судьбах птичьих и людских,

И ни в гноме, и ни в исполине

Мы прямых не обнаружим линий

Никогда, нигде и никаких!

1976

Смысл слов^{522}

Мы

Дружно

Общими усильями

Докапываемся до смысла слов:

Эскадры,

Обрастая крыльями,

Становятся эскадрильями…

Докапываемся до смысла слов!

Докапываемся до смысла слов,

И книги шелестят нам листьями

О том, как стрелы стали выстрелами

Надсмотрщики – епископами,

Земля – небесным телом…

Вновь

И вновь всё глубже, всё неистовей

Через Стоглав и Часослов

^[406]

Докапываемся до смысла слов.

Докапываемся до смысла снов,

Докапываемся до основ,

Докапываемся до истины!

1976

Преображенья^{523}

На хруст песка

Не свысока гляжу я,

Как на судьбу мне вовсе не чужую.

Известняка мне повествуют глыбы,

Что в рыбака я превращен из рыбы,

И в моряка я превращен из моря…

Издалека пришли мы, я не спорю,

На облака и тучи, очи хмуря,

Из ветерка

Преображаясь

В бурю!

1976

Стихотворения,

не входившие в прижизненное собрание сочинений

Суббота^{524}

Суббота бегала на босу ногу,

Чтоб не стоптать воскресных каблучков,

Кой-кто еще хотел молиться богу

И делал книгу целью для очков.

Но вообще рождалось опасенье

У всех, кто бросил думать о труде,

Что будет жарким это Воскресенье

И даже пламень грянет кое-где!

1919

«Бегут вассалы Колчака…»^{525}

Бегут вассалы Колчака,

В звериные одеты шкуры,

И дезертир из кабака

Глядит на гибель диктатуры.

А ты, Пьеро, манерный плакса,

Ты слышишь орудийный гром,

Ты слышишь, бьет тревожный «максим»

^[407]

Там, на холмах за Иртышом!

Неяркий свет лежал в равнинах,

А в городе он был багров,

И, путаясь в одеждах длинных,

Толпа крикливых Арлекинов

^[408]

Выматывалась со дворов.

И лес лилов, и снег стал розов,

И розовая ночь была,

И с отступающих обозов

Валились мертвые тела.

За взрывом взрыв над полем боя

Взлетал соперником луне,

И этот бой покрыл былое,

И день настал

В другой стране.

1919

«Ты – нерва спутанный комок…»^{526}

Ты – нерва спутанный комок,

Волнения распространитель!

Не потому ли слишком строг

Печальный ангел – твой хранитель?

Не потому ль во дни тревог,

Когда весь мир дрожал от страсти,

Он под крылом тебя берег,

Да также и себя отчасти?

1921

«Сахарин – Это горькие слезы…»^{527}

Сахарин —

Это горькие слезы,

Истолченные в порошок.

На великий базар кто принес их,

Упакованные хорошо?

"Я подделок вам не продам,

О прекраснейшая из дам,

Ваши слезы всего дороже,

Ваши слезы всего пригоже,

Предлагайте случайным прохожим:

«Сахарину полный грамм!»"

1921

«Как много странного, как много пестрого…»^{528}

Как много странного, как много пестрого

У балаганного кривого остова!

"Сбегайтесь, девки,

Сбегайтесь, детки!

Актеру в шляпу бросать монетки

И слушать писк марионетки!"

Разрушим стены балаганные,

Сожжем скелеты деревянные!

"Сбегайтесь, девки,

Сбегайтесь, детки!

За вход в зверинец платить монетки!"

В зверинце силы, скорбь и труд,

Там с девяти в стеклянной клетке

Щебечет птица Ундервуд

^[409]

!

1921

«Дебатам, прениям, стычкам…»^{529}

Дебатам, прениям, стычкам

Приходит желанный конец.

Я роздал себя по частичкам

В усладу лукавых сердец.

Ложится за складкою складка

На гладь моего лица,

Но было так сладко, так сладко

Ложиться в чужие сердца!

13 ноября 1922

Ревматизм^{530}

Допытывал я у шаманов:

Как научил вас бог Ульгень

Среди морозов и туманов

Предвидеть оттепели день?

Теперь барометра не хуже

Я чувствую приход весны,

И чую я прихода стужи

С определенной стороны.

Мои испытанные кости

Так сильно ноют в эти дни,

Что, вероятно, на погосте

Не успокоятся они.

И буду знать, в какие краски

Окрасилась вверху заря…

А вы живете по указке

Бездушного календаря.

1922

Бросьте!^{531}

Я противник лютых зим —

Тяжко севера проклятье,

Разве девушка и пим —

Совместимые понятья?

Знаю, заработок мал —

Вечно по урокам рыскай,—

Но стремиться на Ямал

Радиотелеграфисткой?!

Бросьте! Вечные снега

Только издали вам любы.

Беспощадная цинга

Расшатает ваши зубы.

На галете взмокнет след

Отвердевших, вспухших десен,

И во тьме сойдут на нет

Девятнадцать ваших весен.

Птицы – осенью на юг,

Травы – никнут, увядая…

Что вам даст Полярный круг,

Фантазерка молодая?!

1922

«Всё это было так знакомо…»^{532}

Всё это было так знакомо:

Играли Моцарта и Листа

На вечере у военкома

Военные специалисты.

У военкома из рабочих

Была чудесная супруга,

В чьих взорах матерински-отчих

Два мира видели друг друга.

За окнами костры, дозоры,

На стеклах снежные узоры,

На рауте у военкома

Нашлись певцы, нашлись танцоры.

Военспецы, проборы, шпоры,

Танцоры… Завивала вьюга

На окнах снежные узоры,

Январский снег хрустел упруго.

1922

Мартыны^{533}

Черные воды пустынны,

Глухо ревет прибой,

Братья мои мартыны

^[410]

Кружатся над тобой.

Белые сытые птицы,

Жалобы, стоны их – ложь.

Тот, кто в меня вглядится,

Скажет, что я похож.

Тонкие руки раскинув,

Падаешь ты на песок.

Видишь летящих мартынов?

Путь их высок, высок!

Белые сытые птицы,

Ветру друзья и волнам,

Тот, кто в меня вглядимся,

Скажет, что весело нам!

Начало 1920-х гг.

«Нещаден Для усталых и отсталых…»^{534}

Нещаден

Для усталых и отсталых,

Как будто сам безглазый поводырь,

Поволжский голод

^[411]

вел через Урал их

В суровую, но сытую Сибирь.

Волжане,

Обескровленная плоть их

Мне помнится, и ребра, и хребты,

Я помню хилых девушек в лохмотьях,

Съедобной глиной пахнущие рты.

Ребят босых

Я видел, полуголых,

Когда, изъяв из всяких нор и дыр,

Иной чекист в санобработку вел их,