Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Леонид Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Владея верными часами,

Могу их то быстрей пустить,

То чуть замедлить, чтоб успелось

Всему свершиться на земле

И впору наступила зрелость

Плодов и дружбы в том числе.

1970

Книги^{410}

А красноречивей всех молчат

Книги, славно изданы, честь честью

Переплетены, чтоб до внучат

Достояться с Достоевским вместе

И затем поведать всё, о чем

Написавший не сказал ни слова,

Но как будто озарил лучом

Бездну молчаливого былого.

1970

Ангелы спора^{411}

Ангел мира есть

И ангел мора,

Ангелы молчания на сборищах…

Я любуюсь

Ангелами спора,

Охраняющими бурно спорящих:

У единоборцев за плечами

Вьются эти ангелы-хранители,

От неясных доводов в печали,

Справедливых доводов ценители.

Бдят!

Но улетают,

Словно мухи,

Если пахнет спорами напрасными,

Потому что только злые духи

Притворяются на всё согласными.

1970

Воспоминанье^{412}

Юнец,

Недели две

Я в Ленинграде жил.

Купаючись в Неве,

Ее я переплыл.

Был верить я готов:

Бросают мне цветы

Девицы с высоты

Прославленных мостов.

Пусть всадник на коне

^[346]

Увидит, кто плывет!

Был это я. А мне

Шел двадцать первый год.

Шатался я везде,

Музеи посетил,

И Тихонов

^[347]

в "Звезде"

Стихи мои пустил.

Их встретили тепло,

Не зная, может быть,

Что в голову пришло

Неву мне переплыть.

Но сколько ни живу,

А помню я о том,

Как переплыл Неву

Году в двадцать шестом

^[348]

.

1970

Бык воспоминаний^{413}

Где-то

Крикнул петел,

Дятел застучал,

Что-то им ответил, сонно замычал

В утреннем тумане, высунув язык,

Бык воспоминаний, крутолобый бык.

Это бык видений.

Подойду к нему

И без рассуждений за рога возьму:

Мол, хвостом помашем, ухом шевеля,

Да и перепашем памяти поля.

Луг воспоминаний

Глухо шелестит,

Плуг воспоминаний на лугу блестит.

Утренние пташки подымают крик,

Но ходить в упряжке не желает бык.

Пусть уж

Трактористы,

Сидя у руля,

Перепашут чисто памяти поля,

Чтоб с лицом эпохи слить природы лик.

А в чертополохе

Водит оком бык…

Бык воспоминаний, выйдя на луга,

Ворошит в тумане памяти стога.

1970

Слова^{414}

Слова!

Сова

И та способна вымолвить:

«Угу!»

В рычанье льва

Услышать можно голос естества.

У каждого

Свои права

В своем кругу —

И у кузнечика и у кита.

И только я

Ни слова не могу

Сказать порой, замкнув себе уста,

Совсем как лютому врагу,

Как будто только молча я не лгу.

Но

Неспроста

Хитрей

Зверей

И птиц,

Не то чтобы следами на снегу

Я испещряю белизну листа,

И от молчанья в письмена бегу

И, ощущая рыхлый дерн страниц

Безмолвным когтем острого пера,

В них все слова я ставлю на места.

Всё выразить пришла моя пора,

И совесть

Вдруг

Становится

Чиста!

1970

Две тени^{415}

Две тени

За тобой летели,

Как бы охвачены борьбой.

"Смотри! – я закричал в смятенье.—

Как две соперницы, две тени,

Две тени мчатся за тобой!"

И как ты на меня ни сетуй,

И как ни топай ты ногой

И убедиться ни советуй,

Что тень одна от лампы этой,

А тень другая – от другой,

Но что бы там ты ни хотела

И что за пляску ни пляши,—

Две тени за тобой летело:

Одна казалась тенью тела,

Была другая —

Тень души.

1970

«Букет Валялся посреди стола…»^{416}

Букет

Валялся посреди стола.

Я видел: по цветку вечерняя пчела,

Как будто ничего и не подозревая,

Медлительно ползла, последний сок пила,

Заботливо верша текущие дела,

Как будто бы цвела

Действительность живая.

1970

Дети природы^{417}

Природа

Нам родная мать,

И мы ее, как дети, сердим,

И ухитряемся ломать

Мы всё кругом со всем усердьем.

И, рассердив ее до слез,

Мы глаз своих не подымаем,

Но молнии за розги гроз

Мы шаловливо принимаем.

А вдруг иссякнет даже гнев

И вдруг на иждивенье к детям

Она захочет, одряхлев?

Что мы на это ей ответим?!

1970

Лисенок^{418}

Не то ребенок, а не то бесенок,

Из леса выйдя, преградил мне путь,

И это был малюсенький лисенок,

Меня не испугавшийся ничуть.

Он понимал, что я его не трону

Хотя бы потому, что так он мал,

Что это исключает оборону,—

Он всё это прекрасно понимал!

Вот и глядел он на меня подобно

Тому, как дети на большого пса,

Присев на корточки, глядят беззлобно.

Но тут его окликнула лиса.

Он скрылся. В чаще что-то затрещало.

Должно быть, мать в норе, в лесном жилье,

Его учила, мучила, стращала

Рассказами о модных ателье.

1970

Изобразительные средства^{419}

Изобразительные средства,

Неисчислимо их богатство —

Внезапное добрососедство,

Свобода, равенство и братство.

И в необыденность земную

Неправды вовсе не внесу я,

Коль белым мелом тьму ночную

Я вам умело нарисую.

И сажей черною печною,

А если нужно – даже углем

Изображу вам полный зноя

День, озаренный солнцем круглым.

1970

«Еще шалят, По-летнему одеты…»^{420}

Еще шалят,

По-летнему одеты,

Без сандалет меж многолетних трав

Несовершеннолетние поэты,

Пятидесятилетних осмеяв.

И, блеском поседения согреты,

Еще бредут тропой меж тучных нив

Семидесятилетние поэты,

Шестидесятилетних оценив.

Но ни в кого не брошу я ни камня,

Осенним солнцем до того согрет,

Что кажется, бывает иногда мне

Не только сто, а много тысяч лет!

1970

«Решение Уйти в монахи…»^{421}

Решение

Уйти в монахи,

Забиться во святую щель

От хохота кнута и плахи —

Вот смысл, вот истинная цель

Ухода в тихую обитель.

Но лишь переведешь ты дух,

Как снова, рясы теребитель,

Жужжит,– ведь ты не слеп, не

Мир про свои мирские страхи,

Про колдовство и ведьмовство…

Решение уйти в монахи

Не упасет ни от чего!

1970

Завет Верлена^{422}

Мне

На заре

Верлен приснился

И, чтобы сон мой объяснился,

Сказал мне русским языком:

"Поэзия – не что иное,

Как похождение шальное,

Когда ты крадешься, объятый

Передрассветным ветерком,

Чтоб мяты аромат и тмина —

Ничто не пролетело мимо.

Всё остальное – писанина!

Скажи им русским языком!"

1970

Явленье Тютчева^{423}

Когда

Твердят заученно

Чего-нибудь из Тютчева,

Я чую: мне поручено

Проникнуть в чувства Тютчева.

Кому нужны стихи твои?

Не лаврами,

Не миртами,

А серой и селитрою —

Остывшим пахнет выстрелом

В лесу бумажно-лиственном,

Где с Пушкиным покончено.

С тех пор

Как с ним покончено,

Кому нужны стихи твои,

Звучащие утонченно!

Затучило, затучило…

Кто выступит за Тютчева?

Еще не грянул час его,

И острый глаз Некрасова

Средь сумрака зыбучего

Хотя и видит Тютчева,

Но не провозгласил еще

Некрасов, что за силища

Творения могучего,

Хотя и с ним несхожего,

Еще для мира божьего

Неявленного

Тютчева!

1970

Баллада о Федоре Достоевском^{424}

Невский

Остается просто Невским,

Отвергая переименованья.

Достоевский

^[349]

Остается Достоевским,

Отвергая перетолкованья.

Быть бессмертным

Тяжкая повинность!

Бытие мыслителя один из

Самых фантастических романов.

"Расскажите, милый Валиханов

^[350]

,—

Попросил Чокана Достоевский,—

Что теперь творится в Петербурге?"

И сказал Чокан, на запад глянув:

"Друг мой,

Невский остается Невским,

Как и Достоевский Достоевским,

Даже если загнан к черту в турки!"

Впрочем, был ли сей ответ столь резким?

Мне проконсультироваться не с кем,

Так ли точно средь степных курганов

Выразился славный Валиханов.

Но ведь Невский

Остается Невским,

Как и Достоевский Достоевским,

Точно так же, как и Валиханов,

Хоть и много разных великанов

И живых и всяких истуканов

За сто лет

Исчезло,

В Лету

Канув!

1970

Дар воображенья^{425}

Вы знаете,

Что значит быть поэтом,

Но молодым еще, и с этой целью

Печататься по маленьким газетам

Без подписи, петитом, нонпарелью

^[351]

,

Быть репортером – и на том спасибо:

Ведь для стихов в газетах мало места! —

Описывать открытие Турксиба

^[352]

,

Строительство совхозов Зернотреста,

Не спать ночей, торчать на телеграфе,

Затем засесть без всякого зазнайства

За оформленье автобиографий

Орденоносцев сельского хозяйства,

Не только правя знаки препинанья,

Но и цитируя постановленья…

И дерзко написать воспоминанья

Упорного борца за становленье

Советской власти, будто бы при этом

Ты сам участник каждого сраженья,—

Всё потому,

Что, будучи поэтом,

Имеешь чудный

Дар воображенья!

1970

Мы с тобой^{426}

Мы были

Точно свет с небес,

Но от себя не утаим:

Ослабевает интерес

К моим блистаньям и твоим.

А почему?

А потому,

Что, излучающие свет,

Мы оба озаряли тьму,

Которой нынче больше нет.

А почему?

А потому,

Что нашей милостью она

Рассеяна, озарена,

Хоть мы с тобой и не рассвет!

1970

«Лечу во времени…»^{427}

Лечу во времени,

Скрестивши на груди

Живые руки, жадно наблюдая

Лёт встречных тел,

И звездные дожди,

И всё, что остается позади,

И всё, что создается впереди.

Вот так лечу во времени,

Среди

Лучей и туч.

Затея не худая,

И не шепчу себе я:

«Погоди!»

1970

Прошлое^{428}

О Прошлое,

Снегами запорошенное!

Зачем и вновь ты грезишься, ответь?

И Прошлое,

Об этом ясно спрошенное,

Вдруг на дыбы восстало, как медведь.

Я выстрелил,

И пало как подкошенное

Оно, чтоб дикой кровью багроветь.

О Прошлое,

Пожарами окрашенное, колючими стожарами

^[353]

украшенное,

Медвежья шуба, сброшенная с плеч,

Не ты ль висишь,

На вешалку повешенное, о Прошлое и грешное и бешеное!

Но можно ли тобою пренебречь?..

1970

«А, это ты, В мечтах своих витатель…»^{429}

А, это ты,

В мечтах своих витатель,

Скрывающийся в эпос, словно в крепость,

Срывающийся в прозу, словно в пропасть,

Кидающийся в лирику, как в реку,

Не слыша ни ку-ку, ни кукареку!

Да, это я —

Эпох соприкасатель

В тоске по галактическому млеку

^[354]

,

Пером неутомимый потрясатель,

Бессонный предрассветный облетатель

Миров, которых надо человеку!

1971

Безбожница^{430}

Сегодня вечером, как дьявол,

Безбожнице я толковал,

Кто был Христос, кто Савл, кто Павел

^[355]

И кто во храме торговал

^[356]

,

И многое еще иное,

Что атеистки не поймут,

Давно осмысленное мною,

А ей чужое, как талмуд.

Внимала речи о былом

Она, невинная, как ангел,

Который будто по рогам бил

Меня сияющим крылом.

1971

Газетная тема^{431}

Газетных тем

В стихах мне не простят,

Но не нотаций жду и не оваций,

И нет поблизости ни муз, ни граций,

Лишь на антеннах ласточки гостят,

И листья, как газеты, шелестят,

И слышен писк каких-то дальних раций,

И ясно всё без всяких иллюстраций:

В природе вновь какой-то перепад.

И ночь. И снова ветрено и сыро.

И вихри так сшибаются с листвой,

Как будто бы над самой головой

Плывет не лайнер в бездне буревой,

А мечется, как смуглый ангел мира,

Индира Ганди

^[357]

в шубке меховой.

1971

Тайный друг^{432}

Ты, мой друг,

На одной из бушующих рек

Мне, тонувшему, бросил спасательный круг,

Чтобы выбрался я на спасительный брег,

Одинок, никого не увидев вокруг,

Потому что моих благодарственных рук

Постеснялся, неласковый ты человек!

1971

Вообразить себя созвездьем^{433}

В кромешной тьме

Студеной ночки

Мерцают звезды-одиночки:

"А что нам прятаться за тучкой?

Столпиться бы

Могучей кучкой!"

И дикий вихрь летит с известьем:

"Решили

Звезды-одиночки

Вообразить себя

Созвездьем!"

1971

Земная ноша^{434}

Пронзят

Меня лучами,

И в свете их огня

Вдруг крылья за плечами

Увидят у меня,

Но не заметят ношу,

Которую тащу

И никогда не сброшу:

Она

Мне

По плечу!

1971

«Со смерти Всё и начинается…»^{435}

Со смерти

Всё и начинается,

И выясняется тогда,

Кто дружен с кем,

Кто с кем не знается

И кем земля твоя горда.

И всё яснее освещается,

Кто – прав, кто – прах,

Кто – раб, кто – знать…

А если смертью всё кончается,

То нечего и начинать!

1971

Будничность^{436}

О, Будничность

Мудрее мудреца!

Она и помечтать не в состоянье.

Я шел, как в фантастическом романе,

А Будничность стояла у крыльца,

И я сказал ей:

"Обрати вниманье:

Гуляют в космосе два храбреца,

Топча ногами лунное сиянье".

Но Будничность не подняла лица:

«А что смотреть? Отсюда их не видно!»

—"Нет! Видно их!" – я закричал бесстыдно.

Но Будничность ответила:

"Ясней

Покажут на экранах их поздней".

И, как бы это ни было обидно,

Была права. Не стал я спорить с ней.

1971

Эфир^{437}

Я был

В эфире.

Там игра на лире,

Но чем она кончается – известно!

В эфире тесно,

Бесконечно тесно…

Там стонут струны, стянутые туго,

И вышибают игроки друг друга

Щелчками, кулаками и локтями

Во мгле, где звезды сыплются горстями,

Похожи на разменную монету.

Я говорю:

В эфире нету мира,

Да и эфира никакого нету

И не было.

С его благоговейным

Дыханием отвергнут он Эйнштейном

^[358]

.

1971

Король^{438}

Вы знаете, что в Омске жил король,

Король писателей – Антон Сорокин

^[359]

,

И пламенно играл он эту роль,

И были помыслы его высоки.

Сам выйдя из купеческой семьи,

Он издавна боролся с капиталом

И манифесты выпускал свои,

И колчаковских бардов обличал он.

Колчак хотел его арестовать,

Но не успел…

О, призраки былого!

Я начал у Сорокина бывать

В компании Уфимцева, Жезлова,

Шебалина

^[360]

, а также и других

Художников, артистов и поэтов

Году в двадцатом.

Гром войны затих,

Восстановилась власть Советов,

Но, не ценя спокойствия ни в грош,

Антон Сорокин собирал, неистов,

Вокруг себя шальную молодежь —

Мечтателей, фантастов, футуристов,

И нос куда не надо он совал;

Всё так же полупризнан, как и прежде,

По-прежнему писал и рисовал,

По-прежнему неряшлив был в одежде,

И счетоводом, как и встарь, служил

Он в управленье железнодорожном.

И с королем, конечно, я дружил,

Но попрекать его считал возможным,

Что он жену свою не бережет,

И на изданье книг не шлет заявки,

И всяким графоманам выдает

О гениальности пустые справки.

И как-то раз, ему за что-то мстя,

А именно за что, увы, не помню,

Но написал я, у него гостя,

Стих едкий. Вот что в голову пришло мне:

"На кухне чад,

На окнах лед,

А на стене часы остановились.

Антон Сорокин,

Что вас ждет?

Антон Сорокин, вы остановились!"

А он сказал:

"Признанье ждет меня,

А не судьба какая-то иная".

Отчетливо я это вспоминаю,

Как он сказал, спокойствие храня:

«Признанье ждет меня!»

И скорбь и боль —

Всё было тут, хоть и ошибся в сроке

Он, памфлетист, художник и король

Писательский, Антон Сорокин!

1971

Старый грех^{439}

Пьер Мартин де ля Мартиньер

^[361]

, корабельный врач

Датской коммерческой экспедиции,

Посетил Лапландию

^[362]

, Колу

^[363]

, Урал, Вайгач,

Описал экономику, быт, и традиции,

И езду на собаках, и блещущий снег,

И зверобойные промыслы,—

Словом, всё, чем далекий семнадцатый век

Занимал деловитые помыслы.

И между прочим, вскользь,

Мартиньер упомянул, что с Новой Земли,

На которую рейс был удачен их,

Мореплаватели увезли

Аборигенов захваченных

^[364]

.

Правда, сказано: датский король Фридерик,

Видя пленников этих страдания,

Приказал, чтоб они изучали датский язык

И не скучали в Дании.

Но что с ними сделалось в конце концов —

Ни про живых, ни про мертвецов

Не говорят мне предания.

А Пьеру Мартину де ля Мартиньеру

Ученые до сих пор читают мораль,

Обличают его, что не врач он, а враль:

Покупал у лапландцев

За несколько крон и за фунт табака

Узелки попутного ветерка,

И в неправдах других, малозначащих,

Забывая его самый главный грех,

Что участвовал он в похищении тех

Беззащитных людей,

Горько плачущих!

1971

«Ветер С юга на север…»^{440}

Ветер

С юга на север

Повернул флюгера

И сомненья посеял,

И признаться пора:

Я устал, я недужен,

И, покорный судьбе,

Никому я не нужен,

В том числе и тебе.

Этот жребий заслужен:

Лишь в упорной борьбе

Всем на свете я нужен,

В том числе и тебе.

Ветер северный южен,

Унывать – сущий грех:

Всем на свете я нужен,

А тебе —

Пуще всех!

1971

Семь пар^{441}

До чего мы стандартному рады,

Будто разных не хватит всем чар!

Над рекою у балюстрады

Появилось семь пар.

Где тонул в излученьях прозрачных

Стадион за рекой в Лужниках,

Появилось семь пар новобрачных

С одинаковыми цветами в руках.

На красавицах были одинаковые

Длинные-длинные белые платья

Неотличимой красы.

С одинаковыми стрелками на циферблате

Тикали на запястьях часы.

Словом, всё было в совершенно одинаковых формах,

Будто вплоть до сиянья в зрачках.

Но не всё!

У одних были туфельки на платформах,

А у других – на тонюсеньких каблучках.

И от разницы той невеликой

Вдруг послышалась песнь соловья:

"Как там часики ровно ни тикай,

А у каждой доля своя!"

1971

Орех^{442}

В эти годы

Небо было вьюжно,

А снега кой-где еще в крови,

И слезу роняющим жемчужно

Жизнь кричала грубо: «Не реви!»

Вот и помню я слова твои:

"Не в чести любовь и соловьи,

Ничего доказывать не нужно,

Неудавшихся стихов не рви.

Наша радость – вписанный в окружность

Треугольник чувственной любви".

Ну а дальше как? Восстанови!

"Это символ непроизносимый,

Но немые жалящий уста,—

Так писал ты, юноша, спроста,—

Это тот орех нераскусимый,

Сердцевина коего пуста".

О юнец, святая простота,

Знал бы ты, сколь Будущее емко,

Так не раскричался бы столь громко!

Ну уж ладно, бог с тобой, живи.

Ничего утаивать не нужно,

Неудавшихся стихов не рви

И не переделывай натужно!

1922, 1972

«Дождь Подкрался неожиданно…»^{443}

Дождь

Подкрался неожиданно,

Незамеченно почти,

Будто не было и выдано

Разрешения пойти.

И, препятствия возможные

Осторожно обходя,

Он петлял.

Шаги тревожные

Были ночью у дождя,

Чтоб никто не помешал ему

Вдруг по пыльному крыльцу

Заплясать, подобно шалому

Беззаботному юнцу.

1972

«Снежинка-горожанка…»^{444}

Снежинка-горожанка,

Слезинка с влажных крыш,

Снежинка-гаражанка,

На фарах ты висишь.

Тебя мне даже жалко,

Снежинка с мерзлых клумб,

Снежинка-театралка

С афишных пышных тумб.

Сорвись, умчись за город,

Во тьме чтоб твой кристалл,

Попав зиме за ворот,

Как крестик, заблистал.

Крестьянка, христианка,

Языческий божок,

Под валенком хрустянка,

Снежок под сапожок.

Лети, нагое тельце,

Причастное к судьбе

Полей, где земледельцы

Мечтают о тебе,

Мерцающей на клумбах,

Перильцах и столбах

И на афишных тумбах

Седых, как И. С. Бах.

1972

Моховая^{445}

Тебя

Я помню,

Моховая

^[365]

,

В первоначальном естестве

От дрог и дровен до трамвая

С Охотным рядом в кумовстве.

Исчезли сани, скрылись кони,

И разве только ты сама

Вдруг объявляешься на склоне

Библиотечного холма

^[366]

,

Громадой Университета

Взбираясь к Ленинским горам

^[367]

,

И шпиль, блестящий, как ракета,

К соседним тянется мирам,

Хотя и здесь всё выше, выше,

Фотонно-звездною тропой,

С высот библиотечной крыши

Идут философы толпой

^[368]

.

1972

Стоглав^{446}

Стоглав

^[369]

Писала тьма седин,

Когда-то при Иване Грозном,

А я пишу еще один.

Но, может быть, давно уж поздно:

Опричников нет у застав,

Лампады гаснут, отблистав,

И свечи не мигают слезно,

И что мне до церковных прав.

Не благочиния устав

^[370]

Пишу, а повесть в сотню глав,

Дабы, ее перелистав,

Вы призадумались, кто прав,

И кто судил, и кто судим,

И кто остался невредим,

И кто не познан, не опознан.

Москва уже не Третий Рим

^[371]

И Новгород не господин

^[372]

,

Но горизонт необозрим,

И средь степей, полей, дубрав,

Как встарь, под этим небом звездным

Раздумий час необходим.

Стоглав

Не пишется

Стремглав!

1972

Стихи и проза^{447}

Становятся

Совсем бессвязны

Стихи, лиричны до отказа…

А не поддаться ли соблазну

Засесть за прозу, за рассказы,

Чтоб, вымышленными именами

Действительных не заменяя

И, как это бывает с нами,

Ничем себя не опьяняя

И без лирического зуда,

Изобразить за дивом диво,

Нагромоздить на чудо – чудо

Еще правдивей,

Чем правдиво!

1972

Гусенок^{448}

Вот ведь, поди, разберись ты

В облике гитариста

С гривою львиной почти!

В юности я не таким был,—

Видел в гитаре я символ

Пошлости.

Не по пути

Были мне гитаристы…

Коротко говоря,

Гитаристами были канцеляристы,

Семинаристы

И писаря!

"Что ж ты любил? Пианино?

Клавишей белый оскал?"

Нет! У меня была окарина

^[373]

,

Я в кармане ее таскал.

Была окарина черной,

Полая, в дырочках вся,

Напоминая формой

Браунинг и гуся.

Голос ее был звонок:

Окарина по-итальянски – гусенок!

1972

Гром и молния^{449}

"О, только в молодости снится

То, что позднее наяву

Объявится и объяснится!"

Я так и думал: «Доживу!»

Когда усталость кровь не студит,

Забот сосульки не висят,

Дерзаешь видеть то, что будет

Лет, скажем, через пятьдесят.

Ведь только молодым глазищам

И удается разглядеть,

Что в старости мы тщетно ищем,

Давно успев им овладеть.

Поэты, дерзкие, как дети,

Так мечут молнии пером,

Что только лишь через столетья

До мира донесется гром.

1972

Борьба^{450}

Сколько раз я говорил себе,

Что стихи писать я перестану,

Но одумывался: как же стану

Разбираться в собственной судьбе,

В непрерывной внутренней борьбе

Отличая правду от обмана?

Это – как борьба Добра и Зла,

И не помню, чтобы верх взяла

Рифма-кривда, брякнувшая ложно,

Просто так, для красного словца,

Не жалея своего творца.

Слава богу, это невозможно!

1972

Ветви^{451}

Эти ветви,

Ветви голые,

Нависают с высоты,

Будто мокрые, тяжелые,

Сыромятные кнуты.

Будто бы,

Угрюмо заткнуты

За тугой кушак ночей,

Змеевидные висят кнуты

Наподобие бичей.

Виснут,

Чтоб с немым проклятием

Неприятелям грозить.

Но не надо быть мечтателем,

Чтоб себе вообразить,

Как среди

Весенней зелени

Вспыхнут добрые цветы

На ветвях,

Хоть и висели они,

Будто злобные

Кнуты!

1972

Пошлость^{452}

А если вновь восторжествует пошлость?

"А кто сказал, что не побеждена

Постылая вчерашность, позапрошлость?

Подать сюда мне этого лгуна!"

Чтоб замахнуться, в руки ты берешь трость.

Но, если вновь восторжествует пошлость,

Узнаем, какова тебе цена!

1972

Автопортрет^{453}

Мне

Мечталось,

Будто, роясь

В сонном оползне горы,

Я нашел пещеру, то есть

Рукотворный свод норы,

И проделанный анализ

Показал, что пеплы в ней

На проверку оказались

На мильоны зим древней,

Чем считалось вероятным

По расчетам прежних лет,

Ибо стало мне понятным:

Смутный свой автопортрет,

Сытый мясом, кровью пьяный,

На камнях нарисовал

Тот, чей предок обезьяной

Никогда и не бывал.

1972

Встану рано^{454}

Встану рано,

Очень рано,

Рукавицы натяну,

В белой шубе из бурана

Выйду, глядя на луну;

На Двину взглянув, надвину

Шапку пышную на лоб,

Сделаюсь наполовину

Сам похожим на сугроб,

На сугроб, на гору снега,

Наметенную зимой

На Двину и на Онегу

Будто вечностью самой,

Чтоб по истеченью сроков

Не истечь пустой слезой,

А над живостью потоков

Грянуть майскою грозой!

1972

«Ты у меня, Я у тебя в объятьях…»^{455}

Ты у меня,

Я у тебя в объятьях,

Одни и те же часто видим сны,

Но одинаково истолковать их

Мы не вольны.

И дышим мы с тобой одним покоем,

Но никогда его мы не храним,

Как будто бы себя мы успокоим

Лишь беспокойством, только им одним

За этот мир, который не подарен

Друг дружке, а совместно сотворен,

Не буду я покорно благодарен,

А буду непокорно благодарен,

Доволен, волен и непокорен!

1972

Сугробы^{456}

Мне зимою легче пишется,

Потому что легче дышится.

Ночь, суровая сподвижница,

Воздвигает белый храм,

Но стремительно, как лыжница,

Память мчится по горам

Над несмелыми страницами,

Как над белыми границами

Достоверности немой…

Так привольно я зимой

Прыгаю через сугробы

Аж до неба высотой!

1972

Клонятся деревья^{457}

Не понять,

К чему деревья клонятся!

Что такое действует на них?!

Кто дотронется? Чего сторонятся?

Дело вот в чем:

Ветер был, затих,

Но боятся – вновь на них накинется

Он, уже промчавшийся давно…

И хоть листик ни один не двинется,

Клонятся деревья

Всё равно!

1972

Вступившему в литературу^{458}

Ты с умилением читаешь

Страницы книг, своих же книг,

И сам от умиленья таешь:

В какие тайны ты проник,

Как будто в облаках витая…

Но где-то под тобой возник

И леденеет, нарастая,

Не кто иной, как сам ледник!

О умиленных поколенья,

Не всех ли ваших вздохов взлет

И все слезинки умиленья

Преображает небо в лед!

Пусть разум, трезвый,

Как диспетчер,

Следит, и – не спуская глаз,

Дабы с высот не рухнул глетчер

На вас самих

В недобрый час!

1972

Бакены^{459}

Дни

Всё короче

Становятся ясные,

И на реке, отходящей ко сну,

Бакены белые, бакены красные

Сонно столпились в компанью одну.

Ждут, вероятно, буксирного катера,

Чтоб, за него уцепившись потом,

Тихо уплыть с голубого фарватера

Прочь на зимовку в какой-то затон.

Но неужели же прямо на целую

Зиму они уберутся с реки,

Конусы красные, конусы белые,

И, звездочетские сняв колпаки,

Отяготятся земными заботами,

И, на шуршащую глядя шугу,

Сгорбятся над годовыми отчетами

Там, в канцеляриях на берегу!

1972

Элегия^{460}

А как тут зимой?..

Ветер крутит снегами,

Такими снегами, такими кругами,

Как будто бы пляшут богини с богами,

Крылатую вечность влача за плечами.

Но это зимой и, конечно, ночами,

А в летнее время такими вещами

Никто и не грезит здесь в чаще.

Сейчас в ней,

Конечно, спокойней, теплей, безопасней

С шатрами, с долбящими лес топорами,

С кострами, которые вздуты ветрами,

Пылают, вия огневые спирали,

В чащобе…

Но как ты ни благостен здесь в ней,

Мечтая о сладостном птичьем хорале,

Июль со своей комариного песней —

Зимой здесь пристойней, прекрасней, прелестней!

1972

«На детские твои нападки…»^{461}

На детские твои нападки

В ответ скажу я лишь одно:

Ребята делают рогатки

И в яблочко стреляют, но

При этом и сшибают с веток

И певчих птичек всех расцветок,

И это вовсе не смешно…

Ты, яростная, как зенитчик,

В запальчивости бьешь в окно,

И так открытое давно,

Но продолжай —

Мне всё равно!

1972

Зори^{462}

Так медленно

В мае смеркается,

Как будто под бледной звездою

В купель со святою водою

Земля опускается…

Ей хочется

В чем-то раскаяться,

Чтоб всякая скверна отверглась,

Но надо сначала, чтоб смерклось,

А нет, не смеркается…

С рассветной зарею смыкается

Закатная зорька.

И некогда каяться горько!

Хитро и премудро

Истории зори

Смыкаются.

Свыкается

С вечером

Утро!

1972

Белый сад^{463}

И снова

Эти споры о верлибре

^[374]

И о тщете созвучий невпопад…

А белый стих

^[375]

похож на белый сад,

В котором отпорхавшие колибри —

Опавшие созвучья не летят,

А на ледок прудов они налипли,

И всех их без метелок и лопат

Снега прикроют, но и снегопад

Не вечен тоже, и не вечно сед

Сад, в коем тьма беседок для бесед

О том, что вихрь затем и сучья вздыбил,

Чтоб вешней ночью над любым кустом

Зашелестели листики о том,

Что вновь родятся

На свою погибель!

1972

Черный шар^{464}

На Черном море

Этот черный шар,

Шершавый шар мне с гор свалился в дар.

Чем он богат?

Таится в нем агат,

Который миллионы лет назад

Сварила вулканическая печь!

А может быть, когда здесь, бородат,

Всевластвовал Евпатор Митридат

^[376]

Среди аркад и белых колоннад,

Шар черный вытесал каменотес?

А может быть, турецкая картечь,

Ища с картечью генуэзской встреч,

В Понт плюхнулась?

Чтоб истину извлечь,

Над головой я этот шар вознес

И навернул с размаху об утес.

Ба! Это просто глиняный комок

Окаменел. Но я ему помог

Расторгнуться на множество частиц,

Из коих смысл извлек я кой-какой,

Собрав их вместе собственной рукой

В подобья неких туловищ и лиц.

И вот перед тобою, посмотри,

Стоят скульптурки эти, счетом три:

Грек, генуэзец, турок-янычар!..

Так моего воображенья жар,

Руки движенье, об утес удар

Преобразили этот

Тусклый шар.

1972

Ноктюрн^{465}

Я темноты ищу.

Она

Как будто прячется куда-то…

С обратной стороны заката

Вдруг выявляется луна

Сквозь марево городское,

Окрашивающее небеса…

Я темноты хочу, покоя…

А, тучи! Дождик начался.

Но, крупный дождь, прошел и ты,

И звезды вспыхнули все сразу,

И снова не хватает глазу

Всё той же самой темноты.

Да можно ли ее желать:

Спит ночь такой чердачной кошкой,

Что хоть чуть-чуть ее погладь —

Запляшут искры под ладошкой!

1972

Уменье^{466}

Взвыл ветер:

«Лампу потушу!»

И потушил.

Но тем не менее

При вспышках молний я пишу.

Осваивается уменье

Писать, когда гроза пришла,

Чтоб в яростном потоке токов

Могла домчаться, как стрела,

Мысль до бумаги.

У пророков,

Мне кажется, расчет был прост:

Свечам и факелам не веря,

Творить при вспышках новых звезд

И новых гроз,

По крайней мере!

1972

Содержимое того или иного ящика^{467}

Содержимое

Того или иного ящика

Письменного стола…

На живую повесть нет заказчика,

А сама собой она росла.

На такую повесть нет заказчика —

Это не заказ и не приказ,

Да и сам похож не на приказчика

Я, творящий без прикрас.

Но и то, что и само выращивается

От больших до маленьких вещей,

Часто ускользает, словно ящерица

В щель. А я ведь не Кащей!

Ищется – так, значит, и обрящется!

На тебе! Попробуй откажись,

Наша общая душеприказчица,

Ты большая растеряха, Жизнь!

1972

Классика^{468}

Я вторгся в чужой мирок —

Вновь перевел сто строк

Доброго своего знакомого, классика,—

Вторгся в дом его, в храм его.

Дома его не застал,

Но всё по-иному там, заново,

Необычайно для глаз, словно не в прошлый раз.

Всё по иным местам, новые звуки, краски,

Даже – и пьедестал!

Жизнь не застыла и там,

В классике!

1972

Бой колоколов^{469}

Читатели

Моих трудов,

На книжных складах не лежащих,

Вы собиратели плодов

В садах, нам всем принадлежащих!

Любители моих стихов,

Вы и поныне остаетесь

Носителями тех мехов,

Что с вами я добыл, охотясь.

Умельцы виноград срывать,

Потребный на такие вина,

Которые я пировать

Оставлю вам наполовину,

Коль даже выплеснуть вино

В порыве трезвости из чаши

Задумаете – всё равно

Едины упованья наши!

И точно так же, как весной

Закат сливается с рассветом

И с грозами июльский зной,

Мы будем вместе в мире этом,

Где уповает зверолов

В одно не слиться с лютым зверем,

Как смутный бой колоколов

В одно сливается

С безверьем!

1972

Пастораль^{470}

Я думаю

О молодых талантах

И вспоминаю старые стихи,

Которые в позднейших вариантах

Я, выправив, конечно, мастерски,

Тисненью предал в толстых фолиантах…

Друзья! Не изменяйте ни строки!

Конечно, изменил я пустяки,

И цело всё – и плоть и костяки,

Но будто молодые пастухи

В почтенных пастырей преобразились,

Хотя и не читающих мораль

Пастве своей, но златорунных скрылись

Стада овец, и кислый месяц вылез,

Брюзжащий с неба:

«Вот так пастораль!»

1972

Дом отчий^{471}

Строительства

Не ладятся без планов,

Хотя бы мысленных…

И в дебрях диких,

В грибную осень с головою канув,

В блистании росинок сердоликих

На главах трав, я вижу, что, воспрянув

Среди сморчков слепых и безъязыких,

Вы, подосиновики, на Великих

Иванов, крутобоких великанов,

Походите: столь бел, столпообразен

Ствол, что за ножку счесть его негоже!

И может быть,

Внимательный Бон Фрязин

^[377]

,

О златоглавцы, в буйных травах лежа,

Пленился вами и, премудрый зодчий,

Структуру вашу

Внес в свой план рабочий!

Природы храм

Для зодчего —

Дом отчий!

1973

Дух творчества^{472}

Есенин

Беседовал с Блоком:

"А вот посмотрели бы вы,

Как в омуте мечется окунь,

Сам пленник плененной плотвы!

В луну через льдистую настудь

Стремится всосаться налим.

От жажды схватить, заграбастать

Дух творчества неотделим!

Но в клетке сидящая птица,—

Скажу я, чтоб стало ясней,—

Стремится поглубже забиться,

Коль тянете руку вы к ней.

А вас,– вы не поняли, что ли? —

Хватает благая рука,

Чтоб выгнать из клетки на волю,

На волю, под облака!"

А Блок улыбался, рассеян…

Но это движенье руки

И как волновался Есенин —

Всё внес он в свои дневники

1973

На смерть Пикассо^{473}

Не солнечными ли протуберанцами,

А также не в связи ли с ними,

Весной пожарами лесными,

Возникшими на юге Франции,

Отмечен смертный час Пикассо?

Оплакать Лермонтова гибель

В горах Кавказа

Хлынул ливень.

И полным солнечным затменьем