Текст книги "Дневники 1932-1947 гг"

Автор книги: Лазарь Бронтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)

Во время беседы позвонил во ВЧ Жуков из Берлина.

– Здравствуйте, т. Жуков, – сказал т. Микоян. – Я докладывал т. Сталину и он одобрил ваши мероприятия. Я доложил ему и о поставленных вами вопросах – он обещал их рассмотреть. Дальше. Я говорил о профсоюзах. т. Сталин сказал: «Надо восстанавливать в Германии профсоюзы». Я сказал, что в Берлине мало газет. Он сказал, что надо открыть газеты демократических партий, коммунистическую и другие. Я предложил открыть в Берлине две гостиницы НКВнешторга для приезжающих. т. Сталин сказал, что гостиницы нужны, но их должны открыть военные организации. Так что подберите один-два дома, оборудуйте, как следует и пусть действуют для наших приезжающих людей. Вот, что я хотел вам сообщить. Действуйте. Поздравляю с успехом.

Потом продолжал беседу. Закончив ее, сказал:

– Вы где будете работать? Поедете к себе?

– Мне все равно. Была бы машинистка.

– Ну, машинистку как-нибудь в Совнаркоме найдем. Сколько у вас займет?

– Часам к 3:30 -4:00 сделаю.

– Это правильно. Лучше поработать сегодня. Незачем терять время. Когда напишите – заходите.

– Размер?

– Я не обуславливаю. Пишите.

Я ушел в секретариат. Сел, привел в порядок записи, сообразовал их с материалами, продиктовал шесть страниц. Вернулся. Барабанов опять доложил. Опять сразу вступил. В кабинете сидел какой-то генерал и какой-то нарком.

– Вы оставьте, – сказал Микоян. – Я посмотрю через несколько минут вместе с вами.

– Я говорил с Поспеловым. Дадим в номер.

– Нет, сегодня не надо. Дадим завтра. Вы позвоните, чтобы не ждали.

Через несколько минут он опять меня позвал, и мы вместе стали читать. Он вносил небольшие поправки. Там, где речь шла о том, что крестьяне не имели права продавать излишки – он попросил дописать – «это не создавало стимула к развитию производства». Он попросил добавить, что они не могли продавать на рынке «малейшую долю» хлеба, жиров, мяса. «У нас тоже могут продавать не всё», и добавил «и картофеля». Указал, что личное потребление крестьян было строго ограничено правительственными нормами. Вставил, что гитлеровцы закрыли все рынки и базары. Добавил, что наши инженеры руководят работой немцев, «а не сами восстанавливают».

Вычеркнул о том, что сам видел голодных и евших падаль. Вычеркивал лишнее, переходные фразы, вообще делал мысль более ясной и фразы и периоды короче и доходчивее. Небольшое недоразумение получилось с Суворовым. Мне наша библиотека дала цитату: «Солдат – не разбойник, мирных не обижать».

– Я не эту цитату имел в виду, – сказал Микоян. – А то место, где он говорит, что пока враг не сдается – его надо бить безжалостно, но когда сложит оружие – тогда надо относиться великодушно.

Я исправил.

– Надо ли писать, что вы были по поручению правительства?

– Я ездил по поручению т. Сталина. Но этого писать не надо. Всем ясно, что без поручения правительства такие поездки не предпринимаются.

Попросил внести все эти изменения.

– Завтра утром еще раз почитаем.

– Но в основном годится?

– Да.

Я внес исправления и уехал. Было около 6 ч. утра. Приехал, рассказал Поспелову и ушел спать.

Проснулся в 3 ч. на следующий день. Звонок. Перепухов.

– Звонил Барабанов. Микоян ждет тебя.

Не успел позавтракать, туда.

– Он ждет вас, – сказал Барабанов. – Он сейчас на заседании бюро Совнаркома. Вот просмотрите этот окончательный текст после его поправок, он хочет знать ваше мнение.

Я прочел. Микоян уточнил некоторые места, поправки были незначительными. По просьбе Барабанова я написал Микояну небольшую записку, что материал видел, все в порядке.

Он ушел с запиской наверх. Возвращается через несколько минут.

– Он хочет вас видеть.

Мы поднялись на третий этаж, где шло заседание Совнаркома. В приемной сидели наркомы, замы, начальники главков, рубали бутерброды с чаем и оживленно разговаривали. Все места вокруг круглого стола и стоявших у стены столиков были заняты.

Пришедший со мной помощник Микояна Королев (высокий, приятный блондин, с умным лицом) написал записку: «А.И.! т. Бронтман здесь».

Микоян сразу вышел, буквально через минуту. Он поздоровался, пригласил меня выйти в коридор.

– Там высказывания немцев в двух местах – после сообщения о введении норм на питание и после того, где говорится о восстановительных работах. Не лучше ли их объединить в одном месте, т. к. говорят они одно и то же? Как вам кажется?

– Это можно сделать. А число высказываний не надо сокращать?

– Я думаю, не стоит. Они содержательны. Сделайте это и пошлем на просмотр т. Сталину. Я с ним уже говорил. У вас других вопросов нет?

– Нет.

– Хорошо. До свидания.

Пожали руки. Я ушел, переделал. Барабанов принес записку, написанную Микояном: «Товарищу Сталину И.В. Посылаю проект интервью о положении в Берлине» (и подпись)

Кстати, сначала заголовок у меня был «Красная Армия обеспечила население Берлина продовольствием», – Микоян переделал на «Положение в Берлине», а в газете появилось «Продовольственное положение в Берлине и Дрездене» – этот заголовок пришел к нам от Поскребышева.

Во время перепечатывания Барабанов несколько раз спрашивал меня: «Скоро ли?» Видимо, торопил Поскребышев. Сделали, наконец, и около 6:30 послали.

Да, между прочим, ночью, расставаясь с Микояном, я напомнил ему:

– А помните, А.И., я делал у вас доклад?

– Когда?

– В 1928 или 1929 году мы занимались высвобождением пищевых жиров из мыловаренной промышленности. Вы нас тогда сильно поддержали, и я делал доклад на коллегии Наркомторга.

– Помню, помню, – улыбнулся он. – Этот вопрос и сейчас у нас стоит. Очень важная проблема.

Я приехал в редакцию. В 11 ч. вечера беседа пришла из секретариата т. Поскребышева. Поправки были незначительными. Одновременно сообщили, что она пойдет во всех газетах. Поспелов был счастлив и горячо меня поздравлял и благодарил.

20 мая.

Беседа вчера была напечатана во всех газетах. Я позвонил Барабанову.

– А.И. очень доволен. Все в порядке. Если будут отзывы – он просит прислать ему.

Поспелов ночью показал мне постановление ЦК, в котором было написано приблизительно следующее: «Принять предложение т. Поспелова и установить для ведущих журналистов-писателей „Правды“ пять персональных ставок по 2000 рублей в месяц».

– Мы хотим установить это Кожевникову, Рябову, Колосову, Заславскому и вам. Тут дело не в деньгах, а в принципе. Ставка членов редколлегии и формулировка «ведущие журналисты-писатели». Вы, кажется, член Союза Писателей?

– Нет еще.

– Обязательно надо провести. Ведь у вас около десяти книг?

– Двенадцать.

– Обязательно надо. Мы этим займемся.

Встает вопрос – что мне делать дальше? Война кончилась. Оставаться ли в военном отделе, переходить ли в другой отдел? Я лично склонен был бы перейти на амплуа спецкора по особым заданиям, не быть связанным оргработой. Тогда бы мог и писать, и поездить, и поработать над книжкой, и людей посмотреть, и себя показать. В крайнем разе, это можно бы сделать, оставаясь замом в военном отделе, работы по отделу будет не так много, хотя генерал и считает, что мы сейчас должны широким планом обобщать опыт войны (а это – статьи, а статьи – на мне). Сесть же на отдел информации – это каждодневно трубить от зари до зари, и погрязать за столом, без всяких поездок, и без писания.

Сироти, проводя свою политику, сажать везде своих людей, которые были бы ему обязаны местом, намечал на отдел Мержанова, слухи об это дошли до ТАССа. Против этого энергично выступал Сиволобов и Гершберг. Оба говорили обо мне – и с Поспеловым, и с Сиротиным.

И вот, позавчера, когда я приехал от Микояна и докладывал в присутствии Сиротина редактору, Сиротин вдруг сказал:

– Л.К., война кончается. Не пора ли вернуться к старым делам?

– Да, – подхватил Поспелов. – Возглавить отдел информации.

– А первым заместителем – Мержанова, – добавил Сиротин.

Я промолчал. Разговор перешел на другие темы.

Вчера, когда я зашел к Сиротину по поводу номера, он опять поднял этот вопрос:

– Вот надо немедленно создавать отдел информации. Как ты смотришь на это?

– Если создавать – так мощный отдел, дать ему и силы, и место в газете, – сказал я.

– Разумеется. А что ты думаешь о заведующем?

– Конечно – Бронтман! – сказал присутствующий Хавинсон и вышел.

Я изложил свою точку зрения (о спецкоре по особым заданиям).

Он промолчал.

На днях (18-го, кажется) мы опубликовали статью Члена Военного Совета ВВС генерал-полковника Шиманова, подводящую итоги действий авиации в войне. Решили дать такие же статьи по танкам, артиллерии и инженерным войскам.

Позвонил я сегодня маршалу инженерных войск Воробьеву. Он сразу согласился и обещал дать через 3–4 дня.

Главный маршал артиллерии Воронов сказал, что сейчас не хотел бы, а недели через полторы-две даст.

Позвонил главному маршалу бронетанковых войск Федоренко. Обещал поручить кому-нибудь и сказал:

– Вот читаю сейчас статью в «Вестнике танковой промышленности», издает его Наркомат танковой промышленности. Вот мудаки! В каком-то американском журнале или газете была опубликована статья, трактующая, что придет на смену танкам. А наши чудаки взяли и опубликовали у себя. Это же деморализует людей.

– Тем более, нужна ваша статья, – сказал я.

– Правильно. Обязательно дадим.

21 мая.

Сегодня – большой вечер в Доме Культуры в связи с днем Победы. Устраивается для редакций и тех из типографии и издательства, кто делает «Правду». Торжественное заседание, большой концерт и ужин Шуму!

Вчера весь день занимались представлением наших военкоров к наградам по фронтам. Послали телеграммы почти на всех.

– А нас? – спрашивает Яхлаков (месяц назад его произвели в полковники и сейчас орден не дает ему покоя).

2 июня.

Вчера, в 2 ч. 27 мин. дня в Боткинской больнице умер Абрам.

Хотя все мы давно знали, что его болезнь неизлечима и конец неотвратим, все же это оглушило нас. Его то брали домой, то снова клали в больницу. Последний раз он лежал дома месяца полтора. В это время болезнь уже очень обострилась: ноги у него давно не действовали, но еще прошлым летом работали руки, он ел, писал (хотя и быстро уставал), но он не сдавался, придумывал себе работу, помогал Лизе проверять ученические тетрадки, договаривался с Сельхозгизом о правке рукописей. Но уже к осени руки сдали, и в последнее время он только шевелил пальцами. Начали сдавать шейные мышцы, ему трудно было держать голову. С месяц назад резко застопорил желудок, никакие меры не помогали, и облегчение внезапно наступило тогда, когда, казалось, уже придется прибегнуть к оперативному вмешательству. Это его очень сильно вышибло из колеи, подорвало его силы, и он впервые дал увидеть, что испугался.

Недели полторы назад (кажется, с 20-го) пользующий его проф. Маргулис начал применять для лечения бокового амиатрофического склероза разработанную им сыворотку. Естественно, что решили попробовать и Абраму. Отвезли в больницу. Договаривались, чтобы сделали в первую очередь, т. к. он очень хотел поехать на дачу и не хотел терять теплых летних дней.

Первые прививки он перенес хорошо.

Позавчера утром мне позвонили из больницы:

– Приезжайте, ему плохо. Рано утром было совсем плохо, сейчас немного получше.

Я приехал. Он лежал бледный, измученный. Дышал тяжело.

– Стоит в горле какая-то пробка. Отхаркнуть не могу. И не дает дышать.

Ему, оказывается, уже делали укол камфары, еще чего-то.

Попросил переложить грелку из-под ног на ноги. Потом попросил посадить его («может быть, будет легче дышать»), потом опять положить («не помогло»). Дышал все время с трудом, видно было, как сильно напрягаются шейные мышцы.

– Нет аппетита. Не могу есть.

– А глотать трудно?

– Нет.

Лежала на столике полураскрытая книжонка Аверченко (рассказы). Раскрыта на половине.

– Не идет?

– Да, не идет. Да и скучновато. Вот «осколки разбитого вдребезги» лучше.

– Сейчас многое кажется скучным, – заметил я. – Я пробовал перечитывать Майн-Рида, Жюль-Верна, – тяжелая работа.

– Купер лучше, – заметил он.

– Он литературнее.

Он кивнул. Потом вспомнил о книжке Б. Шоу, которую я ему посылал.

– Я ее отослал с мамой. Оказывается, я ее читал.

Спросил, как идут у Славки экзамены. Поинтересовался моими делами, перспективами. Говорил медленно.

– Тебе тяжело говорить? – спросил я. – Молчи.

– Да, тяжело, трудно.

Я не сразу находил темы для разговора.

– Слушай, – вспомнил он. – Маргулис велел в случае критическом впрыснуть лобелин.

– Как? – переспросил я.

– Открой ящичек. Там в коробочке лежит ампула. На ней написано Гинда (врач Быховская), она достала где-то одну, больше нет. Маргулис сказал, что, может быть, ты достанешь.

Я вынул ампулу, записал.

– Сложное название, – сказал я.

– Я запомнил так, – сказал он. – На Северном Кавказе есть станица Лабинская. Лабинская – Лобелин.

– Мнемотехника?

Он улыбнулся. Помолчали.

– Рассказывай что-нибудь! – несколько раздраженно потребовал он.

Видимо, ему надо было отвлечься от своих мыслей, а говорить самому было трудно.

Я стал собираться – в Кремлевку за лобелином и в редакцию.

– Пошли Славку за Лизой, – сказал он. – Только, пожалуй, пусть он а приедет без Инуси: может, придется пробыть около меня ночь, а Инусе негде тут.

Он зяб. Я потрогал его лоб – горячий. Как раз сестра принесла термометр. Поставили. Прошло 8 минут.

– Можно самому вынуть, – попросил он.

Я достал – 37,1. Я удивился, но Абрам, кажется, был доволен результатом.

– По-моему, должно быть больше, – заметил я.

– Плохо, наверное, стоял, – ответил он.

– Может быть, поставить снова?

– Не стоит.

Я уехал часиков в 6 в редакцию, потом в Кремлевку. Там обещали дать, если будет рецепт из больницы. Славку послал с запиской к Лизе. Затем приехал домой, позвонил по телефону в больницу, мне сказали, что Лиза там. Объяснил о рецепте. Она пообещала договориться с врачом, сообщила, что у него температура 39.

Я подъехал в больницу. Как раз, когда входил в корпус, позвонила туда из дома зав. нервным отделением Гинда Хаимовна Быховская.

– Его положение очень тяжелое, – сказала она. – Это не скопление мокроты, а отказывают дыхательные пути. Сегодня утром я думала, что это уже конец, сейчас ему лучше, но положение угрожающее. Сделать ничего нельзя, мы бессильны. Лобелин пока не нужен. Это средство можно вводить только раз в день. Сегодня он не потребуется, если очень нужен будет – я завтра возьму у нас еще одну-две ампулы, так что не стоит сейчас выписывать рецепт.

В коридоре я увидел плачущую маму. Оказывается Лиза с Инусей приехали в больницу, не заезжая домой, записка попала Давиду, ее увидела мама – и сразу тоже сюда.

Когда я вошел в палату, Абрам готовился ко сну. Чувствовал он себя несколько лучше, чем когда я был у него. Дышал немного легче. Поел. Я рассказал ему о поездке в Кремлевку, о разговоре с Быховской. Видимо, это успокоило его. Еще из дома я звонил главврачу больницы Шимелиовичу, объяснил ему положение и попросил заинтересоваться положением, он обещал. Я сказал Абраму и об этом. Но ничего, пес, не сделал.

Принесли ему снотворное (санбутал). Он выпил. Я сказал ему о решении редколлегии, вынесенном в этот день о назначении меня зав. информационным отделом. От поинтересовался, кто будет еще в отделе.

Спросил, верно ли, что в Москву съезжаются победители – на парад.

– Маму возьмешь отсюда? Ты на машине?

Лиза попросила прислать утром Давида, сменить ее ненадолго.

Мы с мамой собрались уходить. Он не хотел отпускать. Но пришла сестра и предложила уйти, дать ему отдохнуть.

Ночью я из редакции пытался дозвониться – не соединяли. У меня шла передовая. Кончили в седьмом часу. В 7 я пришел домой, позвонил в больницу. Подошла Лиз.

– Ни на минуту не мог уснуть. Очень измучен. Дыхание по-прежнему. Но температура немного спала. Сейчас хочет уснуть.

– Ну и я посплю немного и приеду.

Я уснул. Около часу (1 июня) меня разбудили по телефону из больницы:

– Говорит сестра. Вашему брату очень плохо. Немедленно приезжайте с сыном.

Я взял Славку и сразу поехал. Меня встретила с заплаканными глазами Быховская и врач Муза Кузьминична Усова.

– Ему очень плохо. Перестают работать дыхательные мышцы. Ввели лобелин – он действует непосредственно на дыхательный центр, даем кислород, камфару – безрезультатно. Боюсь, что он не переживет сегодняшнего дня.

– А Маргулис был?

– Заходил четыре раза.

Я зашел в палату. Там была мама, Лиза. Инуську увели в другую комнату. Абрам был уже без сознания, глаза закрыты. Я несколько раз окликнул его никакого ни ответа, ни рефлекса. дышал тяжело, часто, видно мучительно и очень мелко. Спать ему так и не удалось

Лиза после рассказывала, что ночью он спрашивал:

– Ты дремлешь? А я не могу уснуть.

Потом попросил:

– Поцелуй меня.

Когда утром померили ему температуру, было 38 и Лиза сказала:

– Слава Богу, меньше, было 39.

Он рассердился:

– Значит от меня скрывали? (Лиза тогда сказала, что не 39.1 а 38.1)

Накануне Абрам, зная, что 2 июня Инуся – именинница, попросил купить ей альбом с открытками. Инуська стала спрашивать, как он приедет на именины ведь машины нет, он сказал: «Я пешком приду».

То ли потому, что он был без сознания, то ли потому, что организм угасал – мне кажется, что он уже мучился меньше в эти последние минуты. За полчаса до смерти у него посинели руки. Потом они стали белеть.

Вот он стал дышать реже, реже. Врач пощупал пульс: нет. Но он еще дышал. Кто-то сказал: «Кончился». Он еще вздохнул. Потом какое-то не дыхание, а судороги дыхания. Еще. И все.

Через две-три минуты я взглянул на часы – было 14 часов 30 минут. Значит, он умер в 2:27– 2:28.

Пожалуй, лучше для него, что он отмучился. Врачи предсказывали дальше атрофию пищеварения, речи. Это были бы для него ужаснейшие страдания.

Я вышел – весь персонал плачет, врачи, сестры, сиделки. Еле-еле увез маму и Лизу.

Сегодня знакомился с результатами вскрытия. Полное подтверждение диагноза, классический случай. непосредственная причина смерти – удушье от двусторонней пневмонии легких – застойной, а не простудной.

Наркомзем берет похороны на свой счет, дает единовременное пособие Лизе (около 1500 руб.). Завтра хороним, Лиза настаивала на кремации, решили так и сделать.

3 июня.

Сегодня похоронили. К 4 ч. приехали к моргу Боткинской больницы. Там служители его обмыли, побрили, одели в любимую кавказскую белую рубашку, белые брюки. Было много цветов, в том числе его любимые тюльпаны. Оттуда поехали в крематорий и в 5:30 кремировали. Было очень тяжело, мама совсем убивалась.

Были: мама, Давид, Шурка (он вчера прилетел из Берлина), Зина, Славка, Зина Давида, Катя, Лиза, Инуська, Таня, Дмитрий, Анета, Дэлка, Рахиль, Ия, Феоктиста Якимовна, Бауэры, знакомые мамы Поля и Надежда Давыдовна, Реут, Зуев, Хват, сослуживцы Абрама по Наркомзему.

Их крематория поехали к Тане на поминки.

5 июня.

Сегодня был на открытии сессии РСФСР в Кремле. Видел Сталина. Это первое публичное заседание после войны, на котором он присутствует. Ну и встреча же была!

Сначала заняли свои места в левой ложе (если считать от сцены) Наркомы РСФСР. Потом появились в правой ложе Наркомы Союза. Ровно в 7 вечера появились Сталин, Молотов, Каганович, Маленков, Берия, Шверник и др. Сталин и Молотов остановились рядом в начале прохода между кресел, остальные прошли на свои места. Овация. Молотов обернулся к Сталину и тоже жарко хлопал. Сталин то ответно аплодировал нечасто, то опускал руки. Он в военном кителе, без орденов, только звездочка. Молотов – в сером костюме, белой сорочке, тоже без орденов, сильно полысел и поседел.

Наконец, Сталин сел. Сели и остальные. Он сел в заднем ряду в кресло у прохода, по другую сторону прохода – Молотов. Церемония открытия. Доклад НКфина Просконова. Молотов нагнулся, что-то сказал Сталину, он улыбнулся. Доклад длился час. Сталин сидел неспокойно, то осмотрит зал, то ложи, то облокотится на правую ручку кресла, то на левую, потом опять на правую И так все время. Лицо очень спокойное, слушает внимательно. После доклада он ушел.

Отдел у меня все еще не сформирован. Поспелов до сих пор со мной не говорил, пойду сегодня сам к нему: прошла уже неделя. Надо хоть с 5-6-ю людьми, но начать.

За последние дни несколько событий: выгнали Азизяна за то, что использовал без ведома редакции служебное положение для реабилитации родственницы, и Михайловского – за барахольство.

Сегодня в Берлине подписана декларация о порядке оккупации Германии. В 3 ч. утра прилетел Рюмкин со снимками подписания декларации. Даем в номер.

Сегодня Поспелов дал согласие и подписал на меня наградной лист к ордену Отечественной войны 1-ой степени. Решили проводить не через фронт, а через ГлавПУРККА или ВВС.

1 июля.

Не записывал, шут его знает сколько времени. Была запарка. Числа 12-го Сиротин поручил мне вести юбилейную сессию Академии Наук. Вытянули мы ее хорошо. Началась она 15-го и закончилась вчера приемом в Кремле. Все было очень помпезно и торжественно.

Прежде всего участников кормили на убой. На питание было отпущено по 60 руб. в день (по твердым ценам), на банкет в «Москве» – 500 руб. Иностранцы были поражены, а французы, например, просто объедались. Вообще же на проведение юбилея было отпущено 17 млн. руб. (включая ремонт институтов).

Работу у нас вели Реут (информация), Капырин (организация), Заславский и Рябов (зарисовки). Я писал отчеты об открытии сессии в Большом театре, о втором заседании – в Колонном зале и о заседании в Ленинграде.

Были в Ленинграде 4 дня. Выехали туда 24-го, тремя поездами, после парад Победы. На параде был дождь, вымокли. Парад отличный. Ленинград готовился добросовестно. Отремонтировали для сессии «Асторию» и «Европейскую», выселили оттуда всех жильцов. Я не был в нем с 1940 г. В самом городе следы блокады почти незаметны. Но город погрязнел, народ одевается плохо.

Несколько отрывочных записей.

15-го в Нескучном был устроен прием Президиумом Академии всех участников. Мы были очень озабочены получением статьи Комарова. Писал же ее обычный помощник – Борис Кузнецов, зам. директора института Естествознания. В это день мы напечатали его статью об истории Академии, но лично я его не знал. Послал Капырина разыскать. Капырин зовет – вот он. Я подхожу. Высокий, блондин.

– Тов. Кузнецов?

– Я

– Бронтман.

– Очень приятно.

– Статью вашу видели?

– Видел.

– Претензий к нам нет?

– Никаких.

– А у нас есть. Очередь за второй статьей.

– На это время же нужно.

Вижу, упирается.

– С вами Поспелов хотел об этом поговорить.

– Он здесь? Пойдемте.

Пошли. Подвел. Только хотел знакомить – смотрю, Поспелов сам с ним радостно здоровается, и вдруг начинает меня расхваливать: мол, король репортеров, награжден за то-то и за то-то. Я тащу разговор на статью, а Поспелов все о другом.

Кузнецов прощается.

– А как со статьей? – спрашиваю я.

– Мы об этом еще поговорим.

Оказалось, это Кузнецов, но председатель ВЦСПС. Вот тебе и король репортеров! Поспелов хохотал до истерики, когда я ему объяснил, в чем дело.

Увидели Капицу. Подошли я и Хват.

– А, мой первый знакомый, – приветствовал он меня. – Выпьем. Не люблю журналистов, но вы – порядочные люди, а порядочных людей уважаю.

Я попросил его написать статью о дерзании в науке.

– Мало времени даете, – сказал он.

– Столько, сколько вам нужно.

– Тогда согласен. Но не торопить! Я пишу сам.

Мы попросили его прокомментировать – с кем из иностранцев стоит беседовать. Левка показал список приехавших.

– Я знаю только физиков. Вы коньячный счет знаете? По звездочкам. Так вот, буду ставить крестики – один, два, три. Три – это превосходный.

И начал быстро чирикать карандашом. По три креста получили Лангмюир, Карман, Кюри и кто-то еще.

– Обязательно займитесь Гингиельвудом, он специально выучил русский язык, чтобы лично разговаривать с нашим химиком Семеновым, с которым ведут параллельные работы. А Кюри – чудо!

Приехал Папанин на прием. В центре внимания. Окружен иностранцами.

– Сколько летели из Англии? – спрашивает он какого-то химика.

– Восемь часов.

– Столько, сколько мы от Рудольфа до Полюса.

Комаров очень дряхл. Еле двигается. Взор погасший.

На следующий день – прием в «Москве». Я сидел с Федоровым. Он рассказывал о планах:

– Завели свою авиацию Будем делать резервы. Готовим полет стратостата. Высота -24 км. Пилот – Голышев.

Я сказал ему о Прилуцком, рекомендовал.

– Пришли.

– А когда кончится дождь?

– Ты все о трусиках мечтаешь, – засмеялся он. – А ты об овощи подумай.

Встретил там Н.Н. Зубова. Контр-адмирал. Страшно горд этим, называет себя в третьем лице «адмиралом русского флота». Я начал подбивать его на экспедицию на Север. До какой, мол, поры будете терпеть белые пятна? Придется на самолете нам смотать.

– На самолете – это не наука, – отрезал он. – Нужно на ледоколе, обязательно на советском, на «Ермаке». И во главе – адмирал русского флота. Тогда это привлечет всеобщее внимание.

– Нам нужна в Арктике земля Сталина, – сказал я. – Беретесь найти? Честь-то какая!

– Вот так я тут, 60-тилетний ученый, за бокалом ее и выдам.

– Но есть земля к норду от о. Ушакова?

– Бесспорно. И большая.

– А земля Джиллиса?

– Бесспорно.

– А Андреева? А Санникова?

– Я восточный сектор плохо знаю.

Авдей Лубович, репортер «Последних известий по радио», рассказывает.

16-го июня, на торжественном открытии сессии в Большом театре было оглашено приветствие ЦК и СНК. Это было часа в три дня. По радио его передали в 7 ч. вечера. В 7:30 позвонил Поскребышев (председателю редколлегии Пузину)

– Почему так поздно передали?

– Только что получили от ТАСС.

– Не годится. Радио для того и существует, чтобы немедленно доводить все новости до населения. Все важные вещи вы должны получать непосредственно, а не из ТАССа. А ТАССу мы тоже укажем.

На следующий день радио весь день – в ходе заседания – передавало о ходе заседания (в Колонном зале). 18-го в 11 ч. утра открылся процесс над поляками. В час дня радио передало подробнейший отчет.

В Ленинграде мы насели на физика Саха, чтобы он рассказал свое мнение о достижениях русской физики. Тот долго и старательно объяснял, а в заключение отослал к… его статье, опубликованной в сборнике «XXV лет советской физики».

Много обменивался любезностями с аэродинамиком, доктором Теодором Карманом. Ему 60 лет, на вид – 45.

Переводчица сказал ему, что я летал на Полюс.

– В 1937 году? – быстро спросил он. – Я тогда был в Москве и встречал вас. Это было грандиозно!

Прокомментировал, что я очень корректен, не в пример американским журналистам. Я ответил, что удобообтекаемые самолеты движутся быстрее. Он засмеялся.

На сессии подошел ко мне Ширшов. Он – Наркомфлот.

– Здравствуй, Лазарь. Во время войны наш флот был засекречен, а делал хорошие дела. Сейчас вето снято. Надо бы написать. Заходи, поговорим.

– Заходи, поговорим, – в тон ему ответил я.

…июня наградили Поспелова орденом Ленина. После номера собрались у него в кабинете человек 8-10 и вспрыснули. Очень взволнован. 18-го чествовали его в Серебряном бору. Он рассказывал о внимании Хозяина к газете. Однажды сказал: «В „Правде“ мало пищи для ума». Другой раз: «Мы с т. Молотовым тоже газетчики». Внимательно следит за газетой, вплоть до опечаток (в сообщении СИБ было пропущено «не»). После этого у нас ввели институт считчиков и барабанщиков.

Вчера вечером ко мне приехал Валерьян Новиков – начальник ПУ ГУСМП. Сидели до трех. Шел разговор об Арктике. Я снова жал на то, что нужно возродить романтику и фантазию в работе, иначе они превратятся в Главк Наркомата. Говорил ему, что надо твердого первого зама Дмитричу, называл Шевелева. Долбил об экспедиции, предлагал послать ледокол, возглавить Папаниным, цель – исследование белых пятен и поиск новых земель, просить разрешения в ЦК сделать ее правительственной.

Новиков во всем со мной соглашался.

11 июля.

Кое-как работаем. Секретаря все еще нет, людей нет, вопросы эти Сиротину – нож к горлу. Все, что хочешь, но лишь бы ничего не решать.

7-го Поспелов послал к секретарю ВЦСПС Поповой – брать беседу о поездке во Францию. Был, сделал, сегодня напечатали. Молотов одобрил их работу, сказал «действуйте дальше, созывайте международный конгресс женщин».

Вчера отдыхали в Серебряном бору. Пошли купаться. Лерка Гершберг начал тонуть. Лида кричит «Лазарь!!» Я бросился в штанах, в ботинках. Час сушил документы. Обошлось – высохли.

14 июля.

Вчера говорил с Неговским. Жалуется, просит помочь. Сейчас он опять у Бурденко – в институте и в Академии медицинских наук.

– Раньше все помогали, потому, что я только начинал. Сейчас говорят: ты уже сам большой. А с фронта пишут об отличных результатах. Около 20 врачей действовали по этой методике и добились отличных результатов. Один врач в самом Берлине оживил двух после клинической смерти. Шуму!!

Сейчас печатаем награждение медиков. Неговскому дали Красную Звезду.

Был сегодня у Кокки. Он заехал за мной на своем довоенном «Оппельке» («Кадет»). За рулем – сам.

– Прошел 60000 км, а бегает, как новенький. Мотор без капиталки. Хочу наездить еще 100 000 км. В городе всех обгоняю.

– Был бы ты шофером – расписали бы, как стахановца, – пошутил я.

Володя ведет машину удивительно легко и красиво, без всякого напряжения, видно, что отдыхает за рулем. И машина отдыхает.

Попробовали разные коньяки. Отличные есть. Каждого по рюмочке гурманы! Слушали радио – увлекается, как ребенок. Сделал несколько снимков за столом.

Подбивал его на рекорд. Ухмыляется. Я ему доказывал, что если не он пойдут другие. Партии выгоднее, чтобы пошел он – его вся страна знает, не надо снова поднимать имя. И доверия у ЦК к нему больше.

– Я хочу сделать затравки, – говорит он. – Как в 1935 г. А потом пусть идут другие. Вот хочу пройти Москва-Ленинград за час. 640 км/ч. Моя мечта на одну-две минуты вылезть из часа, чтобы выговаривалось не «час», а столько-то минут.

– На чем?

– Думал на «Яке», а пойду, видно, на «Лавочкине». Только он сам еще не знает. Я ведь веду многие машины.

– Летаешь часто?

– Каждый день. Утром – в воздухе, вечером – в наркомате. И на неделе обязательно какая-нибудь петрушка. А, знаешь, я вот подумал: из стариков – я один летаю. Вот испытывал тут один агрегат, а он в воздухе рассыпался смеху было. Лавочкина тащил, помогал кое-что.

(Мысли про начало войны – собеседник неизвестен, лист отсутствует. С.Р.)

…Следовательно – тактической внезапности немецкого удара быть не могло. Но стратегически – он был полной внезапностью. Они не знали – когда, где и какой удар будет нанесен. Армия, ожидающая в течение нескольких лет войны, перестала быть осторожной и мобильной. Удар последовал спустя час после объявления войны, когда армия находилась в лагерном положении, да и перестройка ее в готовность потребовала бы многих дней, а не часов. А мы обвалились со всем опытом войны: страшная артподготовка и авиаобработка, танковые армии в прорыв и т. д. Все полетело к шутам. Стратегическая внезапность была полная.