Текст книги "Яков. Воспоминания (СИ)"
Автор книги: Лада Антонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]
– И для этого нужно было идти к реке?
– Не отвечай, – вмешался Виктор Иванович, меряющий шагами уже мой кабинет, – ты не обязан.
Это он не брату, это он мне. И взгляд вызывающий, и тон. Сердится адвокат Миронов. На брата, на меня, на всю саму ситуацию. Да и как тут не рассердиться? Тем более, что брат его советов не слушал, просто не слышал. Он явно решил выложить мне все как есть. Видимо, хотел показать таким образом, что скрывать ему нечего, поскольку невиновен. Что ж, послушаем его правду.
– А в каких отношениях Вы были с госпожой Кулешовой?
Пауза. Петр Иванович явно смущен.
– Ну, отвечайте, не томите!
– Ну, скажем так, у нас были отношения романтического свойства, я бы так их характеризовал.
Все, хватит с меня тактичности. Этот медиум со своими духами и смущеньями, с хождениями вокруг да около, меня всерьез рассердил.
– То есть, вы были любовниками.
– Эээ… Да.
У Виктора Миронова, похоже, терпение тоже закончилось. Взгляд, который он подарил брату, дивно красноречив, слов тут не нужно. Что ж, понимаю Вас, адвокат Миронов. Ваш клиент закапывает себя все глубже. Да-с, понимаю. Но помогать Вам не стану. У меня, уж извините, свои резоны, мне убийцу ловить нужно. Поэтому я продолжал давить на младшего Миронова:
– И что случилось? Вы поссорились?
– Не то чтобы… – замялся Петр Миронов. – Мы просто поговорили… Затем она сказала, что собирается пройтись, и…
Продолжаем вилять, Петр Иванович?
– Оставили даму одну ночью в пустынном месте. Так?
– Она настаивала!
– Значит все-таки поссорились!
Виктор Иванович не выдержал наконец-то:
– Я полагаю, мой брат достаточно помог следствию, и больше ему добавить нечего, – обращался он не столько ко мне, сколько к брату. И ясно слышно, что на самом деле произнесено: «Ты достаточно себя закопал, теперь заткнись, наконец-то!»
Ладно. Мне и так пока все ясно. Я вызвал городового, дабы отправить Петра Миронова в камеру. Пусть посидит спокойно. А я пока займусь выяснением прочих обстоятельств дела.
Я как раз пытался разобраться в имущественных делах Кулешовых, когда появился Коробейников, как всегда шумный и возбужденный. Ну, не иначе, нарыл что-то.
– Яков Платоныч!
– Что-то удалось выяснить?
– Да! Утопленницу звали Саушкина Екатерина. Это было лет пять назад.
И он протянул мне папку с документами.
– С делом ознакомились?
– Разумеется. Но там особо ничего нет, так как расследовать было нечего, – ответил Антон Андреич. – Но несмотря на это я поспрашивал в участке. Эта Саушкина была помолвлена. И накануне свадьбы бросилась в реку. Примечательно, что за ней тогда ухаживал… Кто бы, Вы думали?
Вот уж любитель эффектов!
– Ну не томите!
– Наш медиум! – радостно выпалил Коробейников.
– Петр Миронов?
– Да!
– Очень уж эта история похожа на нашу историю с Кулешовой.
Коробейников светился от удовольствия, что накопал такой важный материал. А мне ситуация не нравилась все сильнее. Петр Миронов, может, и дамский угодник, и даже эпатажник, но не дурак же он, в самом деле! Да и не так уж сложно избавиться от надоевшей любовницы, замужней женщины, к тому же. Убивать-то зачем? Да еще тем же способом, которым избавился от невесты пять лет назад? Нет, решительно не верю. Что-то тут не так.
Тут мои размышления прервал дежурный городовой, заглянувший в кабинет и доложивший, что меня хочет видеть кто-то по делу Кулешовой. Новый свидетель? Отлично, самое время!
Но это был не свидетель. Или, если соблюдать точность, не новый свидетель. В кабинет, пропущенная городовым, почти бегом влетела барышня Миронова. Все в том же спортивном костюме и в той же гимназической шляпке, по-прежнему упрямо съезжающей на один глаз. И почему-то с явно мужской тростью в руках. Очень-очень деловитая, серьезная, и взволнованная.
Потрясая тростью перед собой и одновременно указывая на нее же пальчиком, сразу приступила к делу, забыв даже поздороваться:
– Вот это… это и есть орудие убийства! Трость Мазаева! И я ее нашла на обрыве!
Любопытный поворот, однако.
– Позвольте? – Коробейников осторожно, но настойчиво перенял трость у девушки, внимательно ее рассмотрел. Взглянул на меня чуть растеряно: – Похоже на кровь…
Я осмотрел набалдашник трости. Да, это действительно кровь, без всяких «похоже»:
–А вы уверены, что это трость Мазаева?
– Абсолютно!
Похоже, и вправду уверена.
– Я вчера очень хорошо ее разглядела.
Что ж, нужно разбираться с вновь открывшимися обстоятельствами.
– Вы должны будете показать мне это место.
Кивнула без тени сомнения, очень серьезно, с полным осознанием важности своей миссии:
– Да, конечно.
Ну, а Коробейникова я, пожалуй, отправлю пока за Мазаевым. Надо же узнать, как его трость попала на берег, да еще и в крови испачкалась.
– Коробейников, револьвер возьмите!
Своего револьвера у него нет, это я еще раньше выяснил.
– Стрелять-то умеете?
– Разумеется! Я ходил в тир!
И гордо выпрямился, принимая у меня оружие. Ну, детский сад, честное слово! И я в нем нянька!
– Хорошо, возьмите. Только осторожно.
Взял, запихал за пазуху и гордо и деловито отбыл ловить Мазаева. А я последовал за барышней Мироновой, не менее гордой и деловитой. Ну, точно детский сад!
Поехали порознь – я в повозке, барышня на своем велосипеде. Как я ни предлагал ей пересесть ко мне, хоть с велосипедом вместе, отказалась наотрез. Такая вот независимая. Да и азартно ей держаться наравне с лошадью, это было видно. Городовой на козлах тоже, видимо, забавлялся, но лошадь придерживал. Ну, а я просто любовался этой воплощенной юностью, отстаивающей свою независимость даже там, где это и вовсе не нужно. Просто так, от жизнелюбия! И слегка посмеивался над юной этой девочкой. И над собой, что уж тут. Над собой даже больше. За это вот любование. И за легкую грусть, даже зависть к ее молодому задору.
Кстати, нельзя сказать, чтобы Анна Викторовна была совсем не права в выборе транспорта. Она доехала на своем аппарате почти до места, тогда как мне пришлось оставить коляску и пробираться за ней по узенькой, порой скользкой прибрежной тропке.
– Вот это место, – показала Анна Викторовна.
Я осмотрелся. Трава примята, и на ней кое-где видны следы крови. Как же хорошо, что не было дождя! А вот и следы волочения. Видимо, ударили у дорожки, а к берегу уже тащили. И небрежно, вон как трава поломана.
– Это вы здесь натоптали?
Обиделась, надула губки:
– Знаете, что? Это, наверное, ваши городовые натоптали! Жаль только, орудие убийства не нашли!
Ишь ты, язвить изволит барышня! Впрочем, она в своем праве. Полиция и впрямь оказалась не на высоте. Я еще разберусь, как при обыске берега пропустили это место. Ведь и трава примята, и следы, и кровь на траве! Вот чем смотрели? Так что барышня заслужила извинения.
– Прошу прощения, за работой забываю о такте, – сказал я ей. – Тело упало там, потом его перекатили к обрыву и сбросили в воду. Кровь и здесь, и там.
Перестала дуться, слушает внимательно, кивает с важным видом. Кажется, я прощен. Вот и славно. А то пора уже возвращаться, смеркается, а по дороге можно попробовать кое-что выяснить.
– А как же вы узнали, где трость? Вы что, ясновидящая?
Я шутил, конечно. Но она шутку проигнорировала, улыбнувшись загадочно. И на вопрос о трости не ответила, продолжила рассуждать о деле. Похоже, всерьез увлеклась детективным азартом. Говорит с жаром, жестикулирует для пущего эффекта!
– Смотрите, как много у вас подозреваемых! Во-первых, Мазаев. Он мог сам спрятать свою трость, а потом вернуться за ней…
– И пойти к реке.
– Именно. Между прочем, он не признается в том, что трость потеряна, я проверяла. А почему?
– Почему?
Мне нравилось подыгрывать ей. А она увлеклась, и даже не замечала, что я улыбаюсь. Если бы заметила – обиделась бы обязательно. А обижать это очаровательное создание мне совсем не хотелось.
– Боится! – поднятый к небу пальчик подчеркивает важность сказанного. – Дальше – Семенов. Он тоже мог спрятать трость Мазаева. А когда тот вернулся и ее не нашел, и ушел домой, Семенов сам взял эту трость, пошел на обрыв и убил Кулешову, которая, между прочим, к тому моменту ходила по берегу реки одна! А дальше?
Я постарался чуточку притушить этот фонтан энтузиазма:
– Дальше Ваш дядя.
Но сбить ее с нацеленного курса оказалось не так уж просто.
– Неет! Дядя не мог! Он ведь ушел без трости и вернулся тоже без нее. И вообще, он все время был на виду. Он не мог взять эту дурацкую трость!
Так, это частнодетективное безобразие пора было прекращать. Не то чтобы в ее словах не было резону. Да я и сам сомневался в виновности Петра Миронова, хотя, разумеется, Анне Викторовне об этом знать не следовало. Но если Миронов не виноват, то убийца на свободе. И значит, эта девушка, с ее неуемным желанием докопаться до правды, может оказаться в опасной ситуации. От этих мыслей улыбаться мне как-то расхотелось. И я сказал как можно строже:
– Вы что, ведете собственное расследование?
Моя строгость ее не напугала. Да возможно ли ее вообще напугать хоть чем-либо? Вздохнула с притворным смирением:
– А что делать, если полиция не справляется.
Я чуть не рассмеялся против воли. Вот ведь неудержимая!
А Анна Викторовна продолжила, как ни в чем не бывало:
– А между прочим, мне сегодня Семенов говорил какую-то ерунду о том, что любовь и смерть всегда ходят рядом, – задумчиво сказала она. – Да! И в Кулешову он ведь был влюблен. И даже стихи писал сначала о любви, потом о смерти. Да, да, да!
Глаза загорелись, пальчик чертил в воздухе неведомые фигуры. Она поглощена захватившей ее идеей и ничего вокруг не замечала, даже меня. А я откровенно любовался ею, такой поглощенной своими идеями, такой юной и полной жизни!
– Мазаев слишком прост для этой истории, – заявила Анна решительно. – Семенов! Я должна кое-что проверить… Вы что-то сказали?
– Нет, ничего.
Я хотел предостеречь ее, попросить быть осторожнее. А может быть, я хотел сказать ей, что она очаровательна. Сам не знаю. Поэтому и не сказал ничего вовсе. А она ослепила меня на прощанье еще одной чудесной улыбкой, и умчалась в сумерки на своем велосипеде.
А я остался в парке один, с осознанием ушедшей молодости, таким острым на фоне юности и жизнелюбия этой чудесной девушки. Но отчего-то было не грустно, а даже радостно как-то. Будто она поделилась со мной своей молодостью, восторженным и чистым восприятием мира. Будто я прикоснулся к чему-то удивительно светлому, о существовании чего догадывался, но никогда не верил, что оно может существовать взаправду. И слова вырвались сами, не спрашивая моего разрешения:
– Что за чудное было мгновение!
Постоял еще минуту, улыбаясь неведомо чему, и, стряхнув с себя наваждение, отправился разыскивать свой экипаж. Мгновения мгновениями, а у меня дело. И оно само себя не раскроет.
Утром, придя в управление, я застал Коробейникова за допросом Мазаева. По первым же услышанным словам было понятно, что Мазаев, с его точки зрения, абсолютно ни при чем. Трость не нашел. Семенова не догнал. Кулешову не видел. И вообще ничего не видел. И если дать ему поговорить еще пять минут, то окажется, что он и вовсе у Кулешовых не был.
– Вот, ударился в бега! – доложил Коробейников. – Пришлось с городовыми его ловить.
– Что, скрыться хотели? – спросил я художника.
– А почем я знал, что он полицейский! – Мазаев явно маскировал испуг фанфаронством, хамством даже. – Вы на рожу его посмотрите! Вот на вас посмотришь – сразу видно, фараон. А этот? Мазурик он и есть мазурик!
М-да, не понравилось господину художнику быть под следствием. Вот и мстит по мелочи. К чести Коробейникова, он не повелся, даже не показал, что задет. Невозмутимо (почти) передал мне пачку каких-то бумаг:
– Я провел обыск, изъял письма. А вдруг там что-то интересное.
Ишь ты, какой молодец! И инициативу проявил. Не только затребованного задержанного доставил, но и обыск провел. Надо будет поощрить. Похвалить хотя бы.
Я перебирал пачку писем и вдруг наткнулся на конверт из знакомой бумаги. Картина сложилась мгновенно, в секунду. Сразу стало понятно все. Все, кроме одного: где взять доказательства? И, желательно, неопровержимые. Продолжая держать письмо в руках, я спросил Мазаева:
– Вы что, с госпожой Громовой переписываетесь?
– Так она мне приглашение-то прислала на этот злополучный вечер.
Я достал листок из конверта, сверил с тем, что забрал в доме Кулешовых. Нет, не ошибся. Бумага та же самая. Очень приметная бумага.
В одну картину сложилось все. Так уже бывало не раз: один факт порождал лавину понимания, объясняя то, что было ранее непонятно. И язвительность, с которой Громова отзывалась о покойной уже Кулешовой на террасе у Мироновых, и то, что обе погибшие девушки были связаны с Петром Ивановичем… Да, все понятно и прозрачно. И я абсолютно уверен, что прав. Вот только как это доказать? Пока никак. А стало быть, придержим при себе свое мнение. И будем планомерно рыть. Что-нибудь нароется обязательно, как опыт подсказывает.
Евграшин отпустил Мазаева, чрезвычайно довольного таким поворотом. А я остался с недоумевающим Коробейниковым. Вот ему я, пожалуй, объясню все свои догадки, но чуть позже. Сейчас стоило поторопиться, пока возможные доказательства не исчезли. Я показал Коробейникову два одинаковых листочка, из письма Мазаеву и из комнаты Кулешовой:
– Отправляйтесь в дом к Мироновым. Мне нужны письма, которые Петр Миронов получал в последние дни.
– Письма? Я понял.
И Коробейников вылетел за дверь. Гляди ты, и в самом деле понял, похоже. Однозначно, не ошибся я с помощником.
А я остался размышлять, как доказать, если нет доказательств.
Обратно Коробейников вернулся довольно быстро. С письмами. А также с Анной Мироновой и с Семеновым, которого он задержал, когда тот на нее вроде как напал. Это было неожиданно, непонятно и шло вразрез с моими подозрениями. Но это было. И с этим нужно было работать:
– Вы признаетесь в убийствах? – приступил я к допросу.
Семенов сидел на стуле сжавшись, дышал от волнения тяжело:
– Какое убийство! Я всего лишь писал стихи о любви!
– Верно. Сначала о любви, а потом о смерти.
– Послушайте, я не виноват, что мои возлюбленные умерли, – возбужденно говорил Семенов. – Это совпадение! Нет, вы ничего не докажете!
Ох, не люблю я это слово! Я в совпадения не верю! И Семенов мне не нравился, очень:
– Так мы не докажем, или вы невиновны?
– Не ловите меня на слове!!!
Руки дрожат, вспотел весь, шею тянет нервически. Он мне противен. Даже хамство Мазаева было как-то приятнее:
– Можете идти.
Три человека устремили на меня изумленные взгляды.
– Что?
Это Семенов. С изумлением, недоверием, облегчением.
– Вы свободны.
– Что?!
Это Анна Викторовна. Тут, разумеется, облегчения никакого. Зато возмущения в голосе столько, что того и гляди выплеснется. И выплеснется ведь. Ладно, я не мальчик, сумею успокоить барышню.
Поймал себя на том, что жду изумленного «Что?» от Коробейникова. Для симметрии, видимо. Спасибо Вам, Антон Андреевич, что промолчали. Иначе вовсе водевиль получился бы.
Впрочем, водевиль не водевиль, но спектакль сейчас будет тот еще. Анна Викторовна возмущена до предела, даже дар речи потеряла. И этим единственным объяснялось ее молчание. Но долго оно не продлится. Сейчас она все мне выскажет, только слова найдет, достойные такого повода. Обязательно найдет! Трость же нашла! И мне нужно успеть погасить ее возмущение раньше, чем последует взрыв. Поэтому я старался говорить спокойно и уравновешенно, взывая к логике. К логике она способна, я сам вчера видел.
– Я не могу задержать человека за стихи.
Не сработало. Возмущение бьет через край и того гляди выплеснется слезами:
– Да?! А за что же вы дядю тогда задержали?!
Недооценил я ее. Голос дрожит, но не от слез, а от злости скорее. И в руках себя держит крепко, даже на крик не сорвалась. Молодец. Значит, можно попытаться достучаться все же до разума:
– Смотрите, что получается: пять лет назад гибнет Саушкина. И ваш дядя уезжает из города. Через пять лет он возвращается в город, и гибнет госпожа Кулешова. С обеими из них у него была связь. Я не утверждаю, что он виновен. Но уж слишком много совпадений.
Анна Викторовна притихла, слушала внимательно. Но лице написана была вся гамма эмоций, от отчаяния до отчаянной решимости:
– Я Вам докажу, что он не виновен! Просто нужно чтобы убийца сам себя выдал! И во всем сознался!
– И как же это сделать?
Моей иронии она не заметила. Она вся в этом порыве, в своем желании доказать невиновность дорогого человека.
– А очень просто! Спиритический сеанс!
Боже, дай мне сил и терпения. Сейчас предложит спросить у духа Кулешовой, кто ее убил. Ох уж мне эти склонные к мистике девицы! Хотя, при таком-то дядюшке, неудивительно! А Анна Викторовна тем временем продолжала с жаром излагать мне свой план:
– Я поговорю с Кулешовым, и мы сделаем это еще раз. Я позову всех, кто был тогда. Только нужно, чтобы Вы дядю отпустили на этот сеанс!
Убежденности ей не занимать. Она и вправду готова все организовать. И я даже верю, что ей это удастся, она уговорит всех, и они придут. Всех, но не меня. Потому что я на такие глупости не соглашусь ни за что!
– Нет. Это невозможно!
– Ну почему? – вот теперь она почти кричит. – Это же в интересах следствия!
Я, впрочем, тоже начинаю терять терпение:
– Я не могу отпустить арестованного ради какой-то сомнительной версии!
– Яков Платоныч! – Анна заглядывает мне в глаза, она почти умоляет. – Ну убийца же не знает, что версия сомнительная! Он выдаст себя, вы увидите!
Господи, ведь и правда заплачет сейчас. И я сам не заметил, как понизил тон. И – я ли это? – кажется, готов и сдаться, лишь бы не расстраивать эту замечательную девушку.
– Ой, как же вы наивны, Анна Викторовна!
– Яков Платоныч… Ну, пожалуйста… Ну ведь вы же ничем не рискуете… – произнесла Анна жалобным, тихим голосом. И личико ее стало совсем несчастное.
Все. Этого мне не выдержать. Сдаюсь. Осталось быстренько придумать, как сдаться достойно. Коробейников, умница моя, пришел на выручку:
– Яков Платонович! – и умоляюще заглянул в глаза. И в глазах этих, во всем его бесхитростном лице отчетливо читалось, что он готов луну с неба достать, не то, что умолять непреклонного начальника, ради такой замечательной и такой расстроенной барышни. Спасибо Вам, Антон Андреевич, романтичный Вы наш! Благодаря Вам я могу сдаться с честью, не предъявляя миру правду о том, что тоже не смог устоять перед ее просьбами! Хочется смеяться над всей ситуацией, но прежде над самим собой, разумеется!
– Хорошо. Но дядю я привезу сам, – сделал я вид, что поддался на уговоры.
Синие глаза вспыхнули радостью, лицо озарилось! Честное слово, это зрелище стоило любой капитуляции.
А в следующую секунду она сделала несколько быстрых шагов вперед. И раньше, чем я успел не то, что отреагировать, а даже и понять ее намерения, она меня поцеловала.
Разумеется, это был абсолютно невинный поцелуй. И в ту же минуту она поняла, что натворила. Смутилась страшно. С деревянной спиной быстро прошла к двери, преувеличенно деловито попрощалась с нами до завтра и быстро вышла.
И этой самой девушке я приписывал какой-то самоконтроль? Да она вся – сплошные чувства! Что почувствовала, то и сделала, ни на минуту не задержавшись. Нет, мне и в голову не пришло ни на минуту, что этот ее поцелуй был намеком на что-то более значительное. Намеки не для Анны Викторовны. Это была благодарность, такая же горячая, как и ее губы. Которую ни на секунду невозможно удержать в себе.
И этот неуправляемый ребенок будет вмешиваться в мое расследование? Я ее не контролировал, она и сама себя не контролировала. И в непосредственности и неудержимости своей могла что угодно натворить во время завтрашнего следственного эксперимента. А там, между прочим, будет убийца! И вот мне дела больше нет, как присматривать за этой взбалмошной особой.
Мое то ли недоумение, то ли возмущение вылилось в риторику:
– Ну, и что мне прикажете с ней делать, Антон Андреевич?!
В конце концов, именно Коробейников виноват в моем согласии на эту авантюру. Ну, или мне хотелось так думать. В любом случае, для моего раздражения он подходил отлично хотя бы тем, что был под рукой.
Впрочем, и этот объект я выбрал неверно. Коробейников витал в грезах и сарказма моего не заметил. А мечтательно пробормотал:
– Пригласите барышню покататься за город…
– Что?!
Моя вспыхнувшая ярость мгновенно вернула моего помощника с горних высей.
– Вы… спросили совета… – пробормотал он, – и я… не так вас понял.
И окончательно смущенный, Коробейников удалился к своему столу и зарылся в бумаги.
На следующий вечер в половине девятого мы с Петром Мироновым прибыли к Кулешовым. Нас встречал сам хозяин, казавшийся напряженным и расстроенным.
– Здравствуйте, господа. Придется подождать. Еще нет никого. Назначено было на девять.
Это мне было известно. Но я специально хотел прибыть пораньше, мне нужно было кое-что проверить. Поэтому я попросил Кулешова собрать всех домашних слуг, и пошел с ними беседовать, оставив Миронова нервничать у камина.
Мои предположения оправдались. Предположения и знания психологии. Да, как я и думал, люди такого типа не обращают особого внимания на прислугу. Они, в высокомерии своем, забывают, что у слуг есть глаза и уши. И я быстро нашел нужного мне свидетеля. В принципе, весь остальной спектакль был уже не так и необходим. Но пусть будет. Во-первых, я дал обещание. Ну, и во-вторых, если план Анны Викторовны и вправду сработает, то мне куда легче будет расколоть преступника, когда он будет выбит из колеи. Как совершенно справедливо она заметила, я ничем не рискую.
К девяти собралась вся компания. Нервничающий Семенов, раздраженный Мазаев, Громова с чопорным выражением на лице. И Анна Викторовна Миронова, взволнованная, с каким-то свертком в руках. Она сразу подошла к своему дядюшке, заговорила ласково. Миронов нервничал так, что на него было жалко смотреть. Наконец все расселись вокруг стола, и я предложил начинать. Миронов распаковал предмет, принесенный Анной Викторовной и оказавшийся старинной спиритической доской, и подал знак слуге погасить свет. Теперь комната освещалась лишь свечами. Сидящие за столом соединили руки. Я наблюдал наивнимательнейшим образом, но мои наблюдения мало добавляли к тому, что мне было уже известно. Впрочем, и наблюдать было особенно не за чем. Выбитый из колеи Петр Миронов даже не попытался толком произвести впечатление. Почти сразу он стушевался, пробормотав: «Я не могу», и вышел из-за стола. Поднялись и остальные. Все были возмущены, и так или иначе, высказывали свое возмущение нелепым следственным действием, отвлекшим их от забот. Было ясно, что попытка провалилась, даже не начавшись.
Но я все же недооценил Анну Викторовну. Она-то верила в свой замысел, и верила, что это единственный шанс спасти любимого дядюшку. И когда все пошло не так, взяла дело в свои руки с решимостью и энергией, удивительными для такого юного создания:
– Дамы и господа! Я прошу тишины! Прошу всех занять свои места. Я сама проведу сеанс.
Ее целеустремленность, как ни странно, подействовала. Ворча себе под нос, участники снова расселись вокруг и, следуя ее указаниям, положили руку на ползунок.
От двери мне было все прекрасно видно. В том числе и лицо Анны Викторовны, серьезное и какое-то одухотворенное. Может, она и убеждала меня, приводя логические доводы. Но сейчас становилось понятно, что в спиритизм она верит. И ждет от этого сеанса куда большего, чем просто испуга преступника.
– Дух Татьяны Кулешовой, явись! Дух Катерины Саушкиной, явись!
Анна призывала духов твердым, почти приказным тоном. И на лице у нее была непоколебимая решимость, такая, что был бы я духом – явился бы в ту же секунду. Во избежание.
И тут, собственно, начался спектакль. Анна вскрикнула, запрокинула голову. Руки гостей, державшие ползунок, дрогнули, и он начал перемещаться. Сила впечатления была такова, что никто и не пытался отвести свою руку.
Но вот Анна замерла, уставившись в одну точку. Руки оторвались от ползунка.
– Громова! Они написали «Громова»! – указывая пальцем на доску заголосил Семенов, явно объятый ужасом.
Все лица в комнате повернулись в сторону госпожи Громовой.
– Что это значит?
– А что? – лицо Громовой кривилось в попытке изобразить усмешку, голос дрожал. – Не сходите с ума!
Анна поднялась из-за стола с выражением ужаса и неверия на лице:
– Это Вы! Это Вы убили Саушкину и Кулешову!
Она не спрашивала, она утверждала.
Громова расхохоталась истерическим смехом:
– Не сходите с ума!
Кажется, она совсем потеряла самообладание. Прекрасно. Именно то, что мне и нужно. Она попыталась уйти, но я приказал ей сесть. Похоже, только теперь она вспомнила о моем присутствии в комнате:
– Вы же не будете строить обвинение на показании каких-то духов?!
– Конечно нет, – я подошел ближе. Так, на всякий случай. Эта женщина уже доказала, на что способна. И мне бы не хотелось, чтобы сейчас, загнанная в угол, она попыталась что-нибудь учинить. – Вот записки, которые получили жертвы незадолго до смерти. Написаны они искаженным почерком, так что узнать, кто их писал, невозможно. А вот письмо, которое мы нашли у господина Мазаева. Оно написано Вами, и подписано вашим именем. Здесь также письма из Вашей переписки с господином Мироновым. Так вот, между этими анонимками и Вашими письмами есть связь: бумага одинаковая.
– Бумага?! Да мало ли кто еще мог пользоваться такой бумагой?! – расхохоталась Громова.
Она теряла власть над собой на глазах, а я старался давить еще сильнее, и тоном, и позой. Мне нужно, необходимо было ее признание. Для меня доказательств и свидетельств было достаточно. Но не для суда. Любой умный адвокат камня на камне не оставит от моих улик. И поэтому я должен был добиться от нее признания, публичного. А она сильная, решительная женщина, убившая двух своих соперниц, если она соберется с духом, я не добьюсь ничего. И убийца останется безнаказанным. Мой шанс только один – здесь и сейчас. И я продолжал давить всей силой своего характера:
– Я навел справки. В Затонске такую бумагу не продают. То есть, купить ее здесь невозможно. А изготовлена она в Германии. Где Вы были пять лет назад.
Я пытался создать у нее впечатление, что знаю о ней все, что имею ответ на каждый ее вопрос. Но она еще не сдалась.
– А это не доказательство!
– Это косвенное доказательство. Но есть и свидетель.
Я пошел к двери, краем глаза отмечая, что все в комнате замерли, неподвижные, как статуи, и такие же безмолвные. Тишину нарушало только потрескивание свечей, мои шаги, да тяжелое, загнанное дыхание Громовой.
– Прошу Вас.
По моему приглашению в комнату робко вошла молоденькая служанка. Как я и предполагал, высокомерие Громовой сыграло с ней злую шутку. Такие дамы никогда не замечают слуг. А молоденьких хорошеньких служанок в особенности.
– Расскажите, что Вы видели в тот вечер, когда проводился спиритический сеанс, – попросил я девушку. Она робела перед господами и передо мной, но отвечала твердо и уверенно:
– Когда все гости стали расходиться, господин Мазаев забыли трость в прихожей.
Я показал девушке две трости, свою и мазаевскую.
– Какую из них?
– Эту, – служанка без тени сомнения указала на трость Мазаева.
– И что было потом?
– А потом я видела, как госпожа Громова взяла ее и ушла.
Громова побледнела, хотя, казалось бы, дальше и некуда:
– Я хотела отнести ее господину Мазаеву!
Слабая увертка. Совсем слабая. Еще чуточку, и …
– А куда направилась госпожа Громова? – четко и ясно спросил я у служанки.
И так же твердо, без тени сомнения, девушка ответила:
– Пошла к реке. Я так еще удивилась…
Смотреть на Громову было уже страшно. Искаженная белая маска вместо лица. Осталось закончить.
– Полагаю, дальше все ясно. Госпожа Кулешова была найдена мертвой у реки. И убита она была вот этой тростью. На ней ее кровь.
И я положил трость на стол, прямо перед Громовой.
Она не отшатнулась. Она не смотрела ни на меня, ни на трость. Только на Петра Миронова. А он смотрел на нее. С ужасом.
– Ты предал меня! – Громова закрыла лицо руками и разрыдалась.
Сделано. Она сломлена и более сопротивляться не станет. Мне осталось лишь закончить историю, чтобы ни у кого не осталось вопросов:
– Господин Миронов предал Вас пять лет назад, когда оставил Вас и увлекся Екатериной Саушкиной. Простить предательство Вы ему не смогли. Но и забыть его не смогли. Поэтому и решили избавиться от соперницы. Но господин Миронов уехал. И вернулся в город лишь пять лет спустя. Но опять же не к вам. На этот раз он влюбился в Татьяну Кулешову.
Муж Кулешовой схватился за сердце.
Семенов сидел, уткнув глаза в стол.
Анна вышла, не в силах, видимо, даже слушать этот ужас.
Громова больше не возражала мне. Она рыдала.
И тут заговорил Петр Миронов:
– Я умолял Татьяну уехать вместе со мной. Боялся, что кошмар повторится.
Он стоял, держась за спинку кресла, и, кажется, даже пошатывался слегка. Ужас открытия раздавил его окончательно.
– Так вот почему Вы придумали весь этот спиритический сеанс с нелепым предсказанием о смерти? – спросил я его.
– Я думал, это ее испугает. А вышло… совсем иначе… – он отвернулся к окну.
А я вновь переключился на Громову:
– В тот вечер Вы видели, что господин Мазаев забыл трость, взяли ее, спустились к реке, где и нашли жертву. Вы арестованы, госпожа Громова, по обвинению в двух убийствах, Татьяны Кулешовой и Екатерины Саушкиной.
В комнату вошел жандарм и встал за спиной у Громовой.
И лишь тут она отвела руки от лица. Слез на лице не было. И смотрела она вновь лишь на Петра Миронова. Смотрела с горькой, обвиняющей кривой улыбкой:
– Ты доволен? А все могло быть иначе! Тебе просто нужно было любить меня! Как я тебя!
Петр Миронов стоял, не в силах отвести взгляда. Он был белее снега. Ничего, он это переживет.
Я дал приказ увести Громову. Гости начали то ли расходиться, то ли расползаться по углам. Вернувшаяся Анна Викторовна подсела к дяде.
Но мне недосуг было наблюдать за реакцией общественности. Мне еще нужно было оформить и зафиксировать показания горничной.
Покончив с формальностями, я с удивлением обнаружил, что Мироновы еще не уехали. Петр Иванович разговаривал о чем-то с Кулешовым у экипажа. А Анну Викторовну я нагнал на ступенях дома. Я был рад ей. Собственно, я просто был рад, что это дело раскрыто, наконец-то. И в глубине души признавал, что без ее спектакля, выбившего Громову из равновесия, мне было бы куда труднее. Я испытывал благодарность к этой девушке, и мне хотелось как-нибудь ее выразить:
– Должен признаться, хотя и странным образом, но преступление вы раскрыли, – сказал я ей с улыбкой.
– Разве я? – рассмеялась она в ответ. – Нет. Я только напугала убийцу.
