Текст книги "Мотылек и Ветер (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

  «Нет...» – едва не сорвалось с языка. Но я удержала себя и благоразумно промолчала, оставив при себе рассуждения, что Ника при смерти не была, никакой последней минуты жизни. И я не погибла а, наоборот, вытащила обоих через границу.

  – Как выйти на границу?

  И Юрген и Катарина хотели еще что-то сказать, но мой вопрос сбил их, оставив на вдохе удивления и испуга. Старосты тоже не ожидали смены темы. Восточный озадаченно промычал, и нехотя выдал:

  – На границу...

  – Так, стоп! Первое, – почему вы никого из пограничников не предупреждали ни разу, что если в блокноте всплывет кровавая клякса, то нельзя никуда бежать, что это смертельно опасно? Второе – что значит «на границу»? Последнее я не понимаю совсем, и не хочу слушать, пока не объясните, о чем речь.

  – Катарина, тише. Посмотри на меня, мне уже шестьдесят, я десять лет бегал пограничником и еще двадцать пять лет служу старостой в северном районе. За мои годы, и за годы, которые я знал из истории, случай вызова смерти случился один раз, еще до моего рождения. Один раз. Даже наследники знают об этом в теории, как о крайне редком случае. Молния в тебя ударит с большей вероятностью, чем придет такой вызов. Зачем разводить панику? Зачем рассказывать рядовым о том, что никогда не случится? И так слишком мало людей идут на передовую, и сотни не набирается уже, на почти миллионный Сольцбург – восемьдесят семь человек. Из-за исчезнувших – восемьдесят три.

  – Вообще не утешает. А еще подводные камни? Капканы, ловушки, вечный плен – чего еще там «стрельнет»?

  – Граница. Но она не может «стрельнуть» как ты выражаешься. Пограничник может столкнуться с ней только в одном случае – если буквально за руку проведет наследник. И это не место... это как бы ничто и нигде. Вакуум. На границе невозможно «быть», ее можно только «пройти». Как черта между жизнью и смертью, человек не может остановиться на этом рубеже – он либо жив, либо уже мертв, «застрять», «задержаться» на ней нельзя.

  – И чем это опасно? – Спросил Юрген.

  – Если каким-то невероятным образом представить, что тебя через нее кто-то провел, то после приходит откат. Хм... с чем бы сравнить. Вот ты на скорости пролетел через очень тонкую стальную нить, и в первые мгновения даже не заметил ничего – ни что она была, ни что она тебе разрезала, ни боли, ни удара – настолько быстро и тонко. А в следующий шаг чувствуешь, что теряешь кровь, что есть боль, что сердце не бьется и тело не слушается, ты падаешь и умираешь.

  – Фу, – не сдержалась Катарина.

  – Вот граница тоже самое делает с душой, ее пролетаешь и отсекается все, ради чего человек живет. Отсекаются ниточки, которые держат на земле, хочется одного – освободить душу по-настоящему, умереть телом, уйти в полет вечности. Как воздушный змей, у которого сорвали бечеву и больше ничто не держит.

  Теперь я поняла – Ника, маленькая наследница смогла меня через границу провести, так и выбрались из подвала. Поэтом я ничего не помню, потому что все сделала она, а для меня это был миг «вакуума» – нигде и никак. И откат тоже пришел – понес меня к монорельсу, искушая легкостью смерти.

  Я спросила:

  – И спасения «воздушному змею» в этом случае нет?

  – Есть. Якоря могут удержать и не дать сорваться в сторону смерти. Они в любом случае спасение – если вдруг выбросило в пространство, где нет ориентиров, если потерялся, если отчаялся, если все померкло и ты тонешь. Близкие. С кем самая сильная душевная связь. Такая, которую не перережет ни одна граница на свете.

  Список покупок

  Я уходила с собрания с чувством, что все равно не прояснила для себя всего настолько полно, насколько хотела.

  Двое старост пошли пешком в сторону центра, мы втроем и южный – до остановки. Молчали. Попрощался староста, когда пришел его монорельс, и Катарина, устало посмотрев на нас, сказала:

  – Это несправедливо. Почему на меня, на самом деле, как на помойку, выбрасывается все дерьмо вызовов? Только вам выпадают милые детки, которых не вовремя шлепнули по заднице, или старики-одуванчики, которым внучек на день рождения не позвонил? А мне нет, мне покалеченных физически и морально...

  – Не обобщай. У нас тоже не все легкое.

  – Ой, да заткнись ты, Юрген, слушать тошно... так хочется вас обоих ненавидеть, а не могу. И за то, что не могу – ненавижу себя. Ладно, мой маршрут. Пока.

   Катарина скупо махнула рукой в своей канареечно-желтой перчатке, и мы остались вдвоем. Другие ожидающие на площадку пока не подошли. Думала, что Юрген заговорит, прокомментирует, поделится чем-то после такого емкого разговора, но он молчал. И совсем погрустнел. Он был странный и задумчивый. Приобнял меня, потом прижал совсем крепко:

  – Как случится новый сбой, так ты пойдешь снова искать встречи с этим Юлем?

  – Да. У меня есть, что сказать ему, и хочу выслушать его. Не спроста все пришло в такое движение недавно, и будут еще перемены, о которых пограничникам нужно знать. И я хочу знать. Юрка, не волнуйся, это не так опасно, как кажется со стороны...

  – Я не стану тебе отговаривать, Ирис. Поступай так, как решила поступить. Я тебя люблю, и я все понимаю.

  Не смотря на то, что он так сказал, тишина после оказалась горькой и тревожной. За словами стояли чувства, которые больше всего отдавали обреченностью. Но с чего? Юрген не хотел, чтобы я совалась в неизведанное и рискованное, это объяснимо. Но переживания и беспокойство несоразмерны опасности. Нет угрозы. Зачем такой фатализм в голосе?

  – Все будет хорошо, Юрка.

  – Я знаю.

   Дома на ужин я делала горячие бутерброд. Взяли свежего хлеба, много сыра, ветчины, помидоров, зелени. Когда аппетитная гора выросла на общей тарелке, а в кружки разлили кофе с молоком, настроение развеялось. И у него, и у меня. Я совсем оправилась от дневных слез и вечерних волнений, и Юрген начал улыбаться и составлять список новых покупок в дом. К пограничной теме не возвращались. Не нагнетали.

  – Кофемолку, кофеварку и чайник для заваривания. Будем пить настоящие напитки, а не быстро-растворимые аналоги. – Он держал в одной руке анимо и большим пальцем набирал в заметках строчки. – Как на счет такой штуки, где плавится сыр или шоколад, чтобы есть горячим?

  – Я за.

  – Добавим. Коктейли молочные любишь?

  Я сморщила нос:

  – Спроси меня летом. Сейчас холодные варианты я не одобрю.

  – Так... твои предложения?

  – Еще кружки. Огромные, почти на литр, чтобы если сварить какао, то хватило бы места для сливок, зефира, посыпок и прочего. Для самых холодных вечеров.

  – Записал.

  Мы ели, придумывали, и после десятого пункта я добавила:

  – Растолстеем.

  – Гантели и коврик для зарядки. Напольные весы.

  Он сделал вид, что набрал это в список покупок. А я только фыркнула и съела еще один запеченный бутерброд. Вкусно. И тепло. И хорошо. Отодвинулось необъяснимое, уступив место простому и понятному. Все загадки потом. Все мысли потом. Все вопросы – позже.

  Вместе

  День пошел за днем, закрутив обычную жизнь с пограничной службой, обычными вызовами. За следующие десять дней Юрген отработал шесть вторых смен в больнице, ездил на ужин к родителям и выходил в сеть на «поболтать» с друзьями-сокурсниками. Опять выбирался на дежурство с Германом, но у него не получилось взять и поднять тему личных особенностей вызовов или хоть что-то рядом. Не к месту было, неудобно, да и... «он бы ничего не сказал, отшутился, уверен. Не тот день и не то время для таких разговоров» – объяснял Юрген. Я все понимала, не сердилась и не настаивала. Пусть будет как будет.

  Я встречалась с Катариной и слушала ее пересказ об одной умопомрачительной встрече с каким-то богачом, который не очень молод и не очень свеж, зато при деньгах. Весь дорогой и холеный с ног до головы. Случайно столкнулись в торговом центре, куда девушку занесло погулять и надышаться роскошной жизнью в бутиках и ювелирных. «Посмотреть – это мне по карману». Он взял ее номер и уже прислал приглашение на свидание. «Несвежему» оказалось около сорока. И я тут же вспомнила, что о Роберте Тамме, которому пятьдесят, она так не говорила.

  За десять дней я успела сходить на одиночное дневное дежурство, и на следующие два решила позвать Катарину, и та согласилась. Пограничники редко брали у старост такие походы по графику, потому что все работали в будни в день. А в выходные все-таки хотелось отдохнуть, а не мотаться по городу двенадцать часов. Я тоже подумывала вернуться к работе. Поглядывала на коробку на полке, где хранились не только крохи семейного архива, но и мой личный, профессиональный набор парикмахерских инструментов. Отложила планы на следующий год. После праздников посмотрю объявления о вакансиях.

  Приступ слабости и слез случился всего раз, и пережила я его в одиночестве. К счастью, Юрген был на работе и не видел меня. Заперлась в ванной, села прямо на полу, обняв колени, и наревелась в голос. Понимала, что с чувствами ничего не могу сделать, и самообвинения, уничижения и саможалость нужно пережить, переболеть ими, дать выход. Уже завтра будет лучше. Завтра я снова смогу радоваться жизни без самоедства и вины. Тоска по ребенку, горечь, злость на жестокую судьбу, – все прогоняла через сердце и через мысли. И думала. Много-много думала о том, что я скажу Юлю Вереску, когда снова смогу найти его в кочующих пространствах...

  Ту вспышку надежды, которую я испытала при мысли, что можно поправить всего один день, я вспоминала и удивлялась – наивности и отчаянью. Они ослепили меня, но позднее и головой поняла, и сердцем почувствовала – нет, это не поправимо. Смерть не поправима. Ни Юль Вереск, ни Бог Границ, ни Великая Сила не смогут вернуть мне моего Василька. Небытие – та грань, из-за которой не вытащит ни один пограничник, староста или наследник.

  В один вечер, после второй смены в больнице, Юрген вернулся мрачным. На лице много отражалось – и злость, и расстройство, и усталость, словно его за прошедшие часы эмоционально выпотрошили.

  – Что, Юр?

  Не заметить этого было невозможно, и, конечно, я спросила. Юрген не закрылся, не отмахнулся, а рассказал. Пациента долго выхаживали. Пожилой мужчина, перевалило за семьдесят, накопил много возрастных болячек, не очень себя берег. А в октябре поступил с двусторонней пневмонией. Лечили, вытаскивали, следили за риском осложнений. Старик запал в душу всему персоналу, своим юморным характром, неунывностью и молодым оптимизмом. Но он умер. Не помогло ничего. И через два часа родня набежала. Юрген, как и все, думал, что это его так горячо любили дочь и сын, внуки и внучка, что навещали каждый день. А оказалось – наследство. Уговаривали подписать какие-то бумаги, изменить последнюю волю. В мыслях уже отца и деда хоронили, выжимали из него, как обреченного, перепись имущества в равных долях...

  – Потому он и не выжил. Знали бы, на порог не пускали! Добили его, отравили, гады. И еще скандал пришли устраивать, что мы не так лечили и не так ухаживали, что он раньше времени скончался. Он согласие дал. Нотариус на завтра все бумаги подготовил и прийти с ними должен был, а мы, халтурщики, не смогли долечить его еще на денек... как же на свете такие люди живут, Ирис?

  Юрген сначала выговорился. Но ни душ, ни ужин ни стакан вина, все равно не могли облегчить его состояние. Я касалась его – то плеча, то руки, то слегка обнимала и чувствовала – налит, как свинцом, тяжестью. Напряженный, злой и расстроенный. И я его дважды поцеловала. Коротко – с вопросом, и долго – с приглашением к большему. Он все понял, сжал за руку и спросил:

  – Ты нарочно?

  – Да. Хочу этого для тебя. Легче станет, в душе задержится, но хоть из тела уйдет. Ты согласен?

  Юрген не стал отнекиваться, наоборот, откликнулся так, словно искал выхода чувствам и вдруг нашел. Стиснул меня в руках, с жадностью, и тут же, с усилием, сам себя присмирил. Стал целовать аккуратно, медленно, но нетерпение я все равно ощущала.

  – Юрка, не надо... не оглядывайся на меня сегодня и сейчас. Вообще не думай. Хочу эгоиста ...

  Знала бы о чем прошу – решилась бы его соблазнить? Юрген послушался, без уточнений и переспрашиваний. Никаких ложных колебаний – честно или не честно так любить женщину, не заботясь о ее ощущениях и не стараясь ради ее удовольствия. Знала бы, что это окажется настолько откровенно приятно, – не решилась бы. Он на меня не оглядывался, да. Но я не ожидала, что мое тело так будет откликаться на его на самом деле наглые ласки. «Моя», «мне» – такое голодное и упоенное в каждом движении Юргена, заражало и заставляло трепетать от этого постыдно-приятного чувства. Хотелось спрятать лицо, закрыть ладонями полыхающие щеки, потому что я стеснялась себя в этот момент. Слишком спонтанная близость, он с температурой и горячей от жара кожей, и моя внезапная чувственность, к которой я не была готова.

  Но я смогла, – перетерпела. Оказывается, терпеть можно не только боль и что-то неприятное, но и наоборот. Глупо, с одной стороны, но иначе я объяснить не могла – не время мне было. Нельзя, не сегодня, не до того, как он однажды услышит о моей взаимности. Мне казалось, что сначала я должна сказать ему «люблю», и только после получу право на откровенное наслаждение. Перетерпела еле-еле, едва не зажав уши, чтобы не слышать его ломающегося голоса и ласковых слов. Они подливали масла в огонь, заставляя чувствовать себя счастливой в душе, вперемешку со страстью тела.

  Близость Юрегну помогла. Он заснул успокоенный и расслабленный, погрузившись в крепкий сон до самого утра.

  В большинстве случаев он мог оставлять работу на работе. Абстрагироваться даже от тяжелых случаев, быть в меру циничным и профессионально отстраненным, но такой случай, как смерть этого старика, ударил сильнее. Я сама болезненно приняла его пересказ, – печаль и ненужность пожилых людей, их беззащитность, – всегда меня тревожили. Я вспоминала своего дедушку... Юрген ходил заметно грустный еще три дня, и я не тащила его развлекаться и развеяться. Помогла тем, что была рядом, ведь он поддерживал меня тем же самым.

  Дни не подкидывали больше событий. Август Поле не появлялся. Общие собрания отменились. Теперь Юрген ходил на свои, а я с Катариной на свои, восточного района. Общий сбор планировался лишь в декабре, под конец года. И до него далеко – на календаре значилось лишь шестое ноября.

  Мама

  В этот день, в пятницу, я стояла у витрины магазина на улице и смотрела на одетых по моде манекенов, примеряясь к мысли – могу или не могу зайти и купить новую одежду? Преодолела я этот психологический барьер в своей голове, или пока нет?

  Стало гораздо холоднее, – чувствовалось по погоде, даже в середине дня, в самый солнечный и относительно теплый отрезок времени. Октябрь уступил, пришли заморозки, продувало старое пальто и свитер не помогал. Меня смущало все – не только новизна вещи, но и магазин. Зайти, выбирать, отбиваться от назойливого продавца с советами. Наспех взять любое, – кощунство по отношению к красоте подарка Катарины, – шарфу и перчаткам. И подруга засмеет, обругает, силой утащит менять на свой вкус.

  – Ирис, здравствуй!

  Мать Юргена я увидела сначала в отражении стекла, а потом, обернувшись:

  – Здравствуйте, Александра Витальевна.

  – Надо же, уже думала тебе звонить, а тут вдруг встретила. У тебя есть время?

  – Да.

  Юрген заканчивал работу в пять, и мы планировали встретиться в парке, чтобы погулять вечером. Времени свободного было много – и я вышла из дома, пройтись по городу за два часа до назначенного свидания, ради вызовов. Вдруг кто будет на грани, так я – вот, бегу!

  – Я с первого числа в отпуске, занимаюсь домом и семейными делами. Так давно никуда не ездила, да, видимо, уже и не придется. Одна не хочу, а Саша мой вечно из отпуска срывается на экстренные случаи. Прогуляемся?

  Я кивнула. Отца Юргена звали Александр – родители-тезки. Лично не видела, но он рассказывал мне о нем, как о человеке занятом, ответственном и все же внимательном. Глава семьи находил для жены и сына время, выслушивал и помнил детали. А когда из-за работы не мог быть на важных событиях, то оставлял заранее написанные длинные письма поддержки и поздравления. Юрген отзывался с любовью о матери и отце. А Александру Витальевну я узнала и по своему горю. Она на самом деле была очень доброй и заботливой.

  – Как вы? Как у вас дела?

  Я спросила первая, боясь такого же вопроса от нее.

  – Хорошо. Лучше, чем было, по крайней мере у меня. Я как с должности ушла, так поняла, насколько не по характеру досталось кресло. Руководителю нужно быть жестче и владеть другими талантами, а я не руководитель. Я врач-акушер, и лучше делаю свое дело на этом месте. Только давай не обо мне. Я ведь хотела поговорить с тобой, и все ждала, что ты с Ури придешь на семейный ужин, а тебя все нет. Но один на один лучше, не буду бояться, что мужчины нас услышат.

  – Ури? – Я улыбнулась той ласковости тона, с которым она произнесла имя сына. На странный манер к тому же. – А я думала, что он Юрген, потому что его дома так зовут.

   Александра Витальевна вздохнула:

  – Бэзил и Юрген, как сдружился он со своим закадычным товарищем, так они себе и придумали. Васька да Юрка, а им не нравилось слишком просто. Заявил нам с отцом недели через две, как операцию сделали, – новая жизнь, новое имя. Юрген мне и отцу резало слух, так и стали звать Ури – ни вашим, ни нашим.

  Мы прошли вдоль улицы, неспешным шагом, а на перекрестке замешкались. Свернуть – где меньше шума, но пересечение дорог было с одинаково плотным движением, и людей достаточно.

  – Давай зайдем в кофейню. И теплее, и уютней.

  Не ожидая возражений, женщина мягко взяла меня под руку и мы вместе зашли в угловую кофейню «Черное зернышко». Пальто не сменила, даже не померила. А вот тут пришлось переламывать себя и заходить в помещение, полное голосов, суеты, огней и звуков. Конечно, не клуб с танцами, но все равно...

  – Можно только столик где-нибудь в уголке, чтобы не так людно?

  – Конечно.

  Ушли к дальней стене залы, к крайнему месту в глубине. Пальто оставили на вешалке, сели друг на против друга за маленький круглый столик. Александра Витальевна заметила перемену и нервозность. Меня сжимало дискомфортом и чужеродностью присутствия, и я не в силах была так обмануть, чтобы сидеть раскованно и смотреть в кофейную карту, выбирая. Она истолковала по-своему. Протянув руку, погладила меня по плечу:

  – Ирис, я тебя не съем. Я хотела поговорить, но не пугайся, я ничего плохого не подразумеваю. Мне поделиться нужно и спросить только об одном.

  – О чем?

  – У тебя все по-настоящему и серьезно? Я не говорю «у вас», потому что о его любви к тебе знаю. Я только...

  – Что-нибудь выбрали?

  Девушка вторглась, спросив и предлагая варианты скороговоркой. Я ткнула пальцем в строчку наугад и застыла с холодком в сердце. Меня вдруг больно ожгла мысль о детях. Его родители, и мать, и отец, могли мечтать о внуках, а я больше не способна ни зачать, ни выносить, ни родить. Я бракованная, бесплодная, пустая. И Александра Витальевна беспокоится – насколько у меня все «серьезно» к Юрке? Ведь если да, то мы вместе навсегда... Я навсегда. Без детей навсегда.

  Девушка приняла заказ, ушла, а я не могла выдавить ни слова в ответ. Внутри все скрючило, собралось нервным и горьким комком в животе.

  – Ирис, милая, выслушай меня, хорошо?

  – Да.

  И приготовилась к приговору. Мягкому, доброму и рациональному объяснению, а потом – приговору. Она не сразу начала говорить, а несколько секунд собиралась с мыслями и первой фразой:

  – Ури мой сын. Я хорошо его знаю. Когда он был маленький, он всегда делился всем со мной и с отцом, не смущаясь ни своих радостей, ни своих страхов. Как взрослел, так все реже откровенничал о мыслях и чувствах, а как нашел друга, так и окончательно сделал Бэзила поверенным своих тайн. По сути так и должно быть. Дети растут, отделяются и отдаляются. Родители – люди важные и близкие, но нам хватило понимания и уважения к тому, что он будет выбирать себе свое окружение. Жить своей жизнью. Если не считать раннего детства, я впервые увидела у сына столько сильных чувств, когда в семнадцать у Василя остановилось сердце. Самое жуткое, он умер прямо на улице, на его глазах. Клапан захлопнулся и не открылся, мгновенная смерть.

  Я взглянула в лицо Александры Витальевны, в погрустневшие глаза и на поджатые от переживания губы. Ей было жалко юношу, было жалко сына. Почти десять лет прошло с тех пор, но говорила она так, словно все случилось недавно и память свежа.

  – Ури не знал, что помочь уже нельзя. Пытался его реанимировать, вернуть... после похорон он три дня не выходил из комнаты. Плакал, злился. Ушел в депрессию. Но время шло. Смирился, утихло, нужно было жить дальше. Первый год учебы он еще оставался с нами, а дальше перебрался в общежитие при медицинском. Часто приходил, стал прежним, жизнерадостным и горящим энергией. Никогда я не думала, что однажды снова увижу его в состоянии ужаса и отчаянья...

  Принесли две чашки. От моей пахло кофе и ликером. Я пить не стала, а обняла маленькую чашку руками, чтобы согреть похолодевшие пальцы. Она хорошо говорила, проникновенно. Без лишних слов и запинок, и тон выдавал чувства, которые Александра Витальевна от меня не скрывала. Вынужденно прервавшись, она с таким состраданием посмотрела на меня, что я поняла – обо мне пойдет речь. Но я и без взгляда это знала.

  – Что там у него с личной жизнью, с кем он встречался, пока учился или как начал работать, я не знала. Никогда не лезла с вопросами, решив, раз знакомиться не приводит, то никого серьезного нет. А в последние годы, тем более, не знала, что он тайно и безответно влюблен. Жил уже в своей студии, приезжал по выходным и праздникам, рассказывал про работу... вот и тогда, в начале года, – полный стол еды, вино, и я убитая случившимся, рассказываю о трагедии в больнице. Не уследила, не доглядела, не заметила вовремя тревожных звоночков о некомпетентном враче, и итог – гибель младенца, роженица при смерти... прости, Ирис, что я так... Всю жизнь буду винить себя...

  – Вы не виноваты. – Я на самом деле так думала, и потому уверенно сказала: – Вы ничего не могли сделать до, но вы сделали все, что нужно – после. Не берите на себя незаслуженный груз, пожалуйста.

  Она опять погладила меня по плечу, но не кивнула и не согласилась со мной на словах. Только вздохнула глубоко.

  – Муж и сын мне сочувствовали и утешали. Когда я сказала имя пациентки, твое имя, Ури помертвел и побелел. Я так напугалась, что все мои переживания поблекли тут же. Ирис, милая, если бы видела... он вцепился мне в руки, упал на колени и повторял одно: «Мама, спаси ее!». Глаза безумные, голос как не его. Я и так всю бригаду лучших реаниматологов на круглосуточные дежурства поставила, все ресурсы привлекла... а после его признания, вытащить тебя с того света стало моим личным вопросом жизни и смерти. К счастью, ты сильная, ты тоже боролась и тоже помогла. Не сдалась...

  – Александра Витальевна, – я не выдержала, и перебила: – вы так говорите... вы переживаете, что я с Юркой от безысходности или бессилия, для утешения и без чувств? Отогреюсь, отлечусь и уйду, разбив ему сердце? Вы не потому спросили, что я не смогу... что детей не будет?

  – Господи боже, нет! Ни в коем случае, Ирис, это больно и печально, только гораздо важнее ваша жизнь. Гипотетические внуки, правнуки, – у меня и моего мужа нет цели продлить свой род любой ценой. Только бы наш сын был жив, здоров и счастлив, понимаешь? С тобой счастлив, он тебя любит. Да, я волнуюсь поэтому, – а ты его любишь?

  – Я не могу сказать.

  – Почему?

  – Потому что он должен услышать об этом раньше, чем вы или кто либо-другой. Если признаюсь, то признаюсь ему.

  Она замолчала, и я тоже. Больше минуты, долго, Александра Витальевна смотрела в свою чашку, а потом подняла ее и отпила. Думала о чем-то, над услышанным, над другим вопросом? Посмотрела мне внимательно в глаза и вдруг улыбнулась. Так тепло и душевно, что я почувствовала резь от подступивших слез. Материнская улыбка, любящая.

  – Ты его Юркой называешь? И он не возражает?

  – Нет. У меня само так вышло, я не знала, что ему не очень нравится. Ни разу ничего не сказал.

  – Уверена, что теперь ему очень нравится. Прости, растревожила я тебя. Выпей кофе, пока совсем не остыл.

  Послушалась, выпила. Заметно дохнуло алкоголем, что не совсем к месту вышло. А она как по лицу прочла:

  – Не знала, что заказала?

  – Да.

  – Бывает. Ирис, приходите к нам послезавтра, вдвоем. Я издергалась, не понимала причины, что он без тебя появляется, надумала всякое, глупое... Не нужно говорить. Я теперь спокойна. Пусть наш дом будет тебе родным, он всегда открыт, всегда буду рада тебя видеть. Даже если поссоритесь вдруг с Ури, я никогда не займу чьей-то одной стороны. Я тебя тоже люблю.

  – Спасибо. Вы помогли мне выжить, Александра Витальевна, не только физически, в больнице, но и потом, как к себе взяли. Без вас я бы... надорвалась сердцем, пропала, не знаю, что еще.

  Долго не просидели. Минут пятнадцать, за которые ни о чем серьезном не заговорили. Немного о быте, немного о планах дня. Я поделилась тем, что теперь кухня обрастает посудой, и чуть преувеличила привносимый в жилище холостяка хаос. Когда на улице, на выходе с кафе, решили разойтись и попрощались, Александра Витальевна меня обняла, поцеловала в щеку:

  – Если уж не готова прям с головой в семью и родню нырять, не приходи. Не обижусь. И Саша не обидится. Как захочешь, как почувствуешь, так и ждем. Через силу не нужно. Мы понятливые.

  – Спасибо.

  На ужин я не пошла. Как-нибудь в другой раз. Подмывало все спросить Юргена – ничего ему, что я все «Юрка» да «Юрка», но не стала. Глупости это. Наверняка его мама права в том, что если я его так зову, ему стал нравиться исконный вариант имени.

  Откровенность

  Через выходные, в понедельник, я в семь утра ехала на монорельсе на встречу с Катариной. Обе взяли дневное дежурство. Народу в вагоне мало и я рассмотрела каждого попутчика, все выглядывая счастливых «перевертышей», поменявших свою жизнь в далеком прошлом. Думала о предстоящем дне, на что потрачу вечер, вытаскивать ли Юргена на прогулку и ужин в столовой или бежать домой и вместе что-нибудь приготовить? Если погода не испортится, и если оба не устанем, вызвоню на встречу.

  От Катарины ждала рассказа о выходных. У нее должно было состояться свидание с тем богачом, которого она обозвала «Билетик», намекая на свой возможный выигрышный вариант. Вдруг зацепит и выйдет замуж за такого обеспеченного.

  – Не очень вышло?

  – Ой, да пошло оно все...

  Скуксилась, скривила губы, махнула рукой. Как встретились, так по лицу и можно было прочесть настроение девушки. Совсем не радужное.

  – А я думала, ты окрыленная будешь.

  – Козел он.

  Пытать не стала. Может, мужчина повел себя не красиво, или еще что. Захочет – поделится.

  Начинали маршрут мы с набережной, и планировали пройти ее раз пять. Ветра не было, не замерзнем, можно посидеть на лавочках, как ноги устанут. В одиннадцать – в столовую при техучилище, там приемлемые цены и пускали не только студентов. До пяти, до конца дежурства, – парк, вся улица Приморская и снова парк. Это если вызовов не будет. А если будут – то там уж куда адреса закинут, и как обратно добираться придется.

  Катарина много разговаривала. С одной стороны – хорошо, она оживляла время, перевешивала мою неразговорчивость, а с другой – от нервов болтала. Вот чувствовалось, что она не затыкается больше чем на пару минут от того, что ее не оставляет чувство тревожности.

  – Выдохни. Как на иглах. У тебя что-то случилось? Ты можешь мне рассказать, я собеседник не очень, а уши хорошие.

  Она уже дважды затягивалась паром, хотела и третий, но лишь достала коробочку и крутила ее на ладони, все время щелкая кнопкой.

  – Тот богач обидел?

  – Не пошла я никуда. Не согласилась на свиданку, не хочу, не нравится.

  – А в чем дело?

  – Тебе все равно за что меня ножом ударили, Конфетка?

  Вопрос немного обескуражил.

  – Что тебе пережить пришлось – не все равно. А причины... я не полезу в такое с расспросами, мало ли кто напал, почему, как. Вспоминать неприятно будет.

  – А я мозг сломала. Столько дней, а тебя даже не подмывает любопытство? Меня распирает, – что с тобой было?

  – Хочешь обмен историями?

  – Да. Мы же вроде подруги, верно? Я по серьезному.

  – Хорошо.

  – Ладно... – Катарина погримасничала немного, будто не слова готовилась произнести а раскусила горошину перца. – Я воровка была. Сначала сама по себе, потом в группу влилась, квартиры чистили. После первой крови одумалась и всех сдала... Собирались там на горячем вязать, но меня на денек раньше вычислили и за предательство решили убить. Затащили под мост в Яблоневом и пырнули.

  – Как ты выжила?

  – Меня Викинг спас.

  Я аж остановилась от удивления. Думала, что Катарина Роберта Тамма больше понаслышке знала и мельком видела, а тут такое завихрение судьбы.

  – Десять лет назад. Он «Красным лаком» занимался, он меня от уголовной ответственности по закону отмазал. Вот так, если коротко... Слушай, идем сюда, посидим, чтобы никто не подслушивал...

  Рано и в будний день прохожих на набережной мало, но для таких разговоров Катарине нужно настоящее уединение. Она подцепила меня под локоть и мы дошли до хода. Самый ближайший – «Стеклянная сказка» – павильон, отданный много лет назад развивающему клубу для дошколят. Дело заглохло, павильон ни под что не пристроили.

  Внутри просторного помещения царил полумрак. Жалюзи снаружи закрывали окна и свет проникал еле-еле через щели и тонкую пластиковую перегородку над окнами. Ни столов, ни стульев не осталось, одни стены, но мы пристроились на короткой лестнице – встали друг на против друга, оперевшись поясницей на перила. Я ждала, потому что Катарина явно не всем поделилась, чем хотела.

  – Не могу я так больше. Всю жизнь врала, как дышала, а с тобой совесть сжирает. Хочу по-настоящему, как у людей, не только любить, но и дружить. Я тебе вывалю все, а ты решай – стоить тебе со мной контачить или нет. Стоит мне доверять или как... Я так на тебя взъелась с самого начала, как наследник тебя в помощницы выбрал, знаешь, почему? Ты вступила в узкий круг небожителей, и тебе выдали билет свободного общения с Викингом. Роберт Тамм... моя мечта и безответная любовь. Думала, взорвусь, так закипятило! Убить тебя хотелось. И не смотри с упреком.

  Я не смотрела с упреком. Наоборот, с изумлением. Катарина почти о каждом мужчине мечтала, «примеряла» на себя и отпускала шутки личного плана. Насколько я успела узнать из общения, да и вспомнить о репутации девушки. Она считала по лицу мои мысли, несмотря на плохую видимость: