Текст книги "Мотылек и Ветер (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

  Самое главное, то, что было важнее физического тепла и успокоительного, Юрген сделал потом. Унес к постели, накрыл одеялом, лег рядом, крепко обняв. Я дышала ему в шею винными парами, хлюпая носом и икая, и чувствовала, как он гладит меня по лопаткам, спине и целует в макушку. Прижимается щекой к влажным волосам. Заботливо, тихо и ни слова не говоря. Я думала, что тоже его обнимаю, но только через несколько минут поняла, что обхватила его рукой с силой, а не нежностью. И пальцы зажали ткань футболки. Вся в него впечаталась, всем телом прижалась. Юрген – мое спасение.

  Он убрал руку со спины и ласково тронул щеку и висок, шевельнув плечом на котором тяжело лежала моя голова. Опять поцеловал волосы, не брезгуя тем, что я грязная, и пропахла дождем и пылью.

  – Я тебя люблю, Ирис.

  Ответить я ничего не могла. Только ладонь внезапно расслабилась и я выпустила из пальцев его одежду.

  Юрген был рядом. Я просыпалась среди ночи, в утренних сумерках, в какие-то часы днем, когда за окном ненадолго выглянуло солнце, а потом опять пошел дождь. И все время он был рядом – не уходил никуда. Едва я шевелилась, открывала глаза, как чувствовала его прикосновения – ладони на лбу, поглаживание щеки или плеча, короткое и легкое объятие. Когда не был в постели, я знала, что он в квартире, что-то делает, ходит, сидит с анимофоном в кресле, но все рано рядом. В шаге, в двух, – и едва я просыпалась, оказывался так близко, чтобы я могла его обнять. И я обнимала. И засыпала снова через секунды.

  Нормальное сознание вернулось к вечеру. Кажется, прошли сутки, – я видела в окно почти сиреневые облака позднего заката.

  – Ты как?

  Юрген спросил шепотом, придержав под руки, когда я собралась встать, но осталась лежать.

  – Голова кружится.

  – Тебе поесть надо. Еще спать или встанешь?

  – Встану.

  Сонливость, слабость и будто бы остатки опьянения в голове, хотя вино давно выветрилось, – не мешали ясно вспомнить его слова. Он меня любит. Он это сказал по-настоящему, а не в утешение. Он даже сейчас, распаковав меня из одеяла и поставив на ноги, не удержался – и поцеловал. Без отвращения к моему состоянию и виду.

  За что? Почему вдруг? Прямо со вчерашнего дня?

  – Держишься? Я попить сделаю и достану поесть.

  Я кивнула, отлипла от него и пошла к ванной – привести себя в порядок. Качало, как в море на палубе, но вода взбодрила. Только умылась, не рискнув залезть под душ, – потеряю равновесие, попаду в еще худшее положение. Оглядела себя, на сколько смогла, в зеркало.

  Лохматая, словно ведьма, и бледная, в пятнах, с красными глазами. Оглядевшись так – увидела, что на мне висит широкая футболка Юргена, почти сползли с бедер его же летние тонкие штаны, а на ноге один носок. Второй потеряла. Холодного пола не чувствовала, потому что длинные для моих ног брючины сползли до пальцев. Я на них наступала. Одиночный носок, тоже большеватый, собрался гармошкой и готов был сбежать, как и утерянный.

  Куда делось мое здешнее платье?

  Самое странное чувство – внутренняя боль никуда не ушла. Потеря, вина и горечь остались со мной, только без удушья, без накопившегося внутри воспаления. Жгло чисто, открытой раной. То, что случилось вчера...

  Теперь я вся окружена другим человеком – его дом, его постель, его еда и одежда. Его забота. Даже этот нелепый черный носок на одной ноге – и тот внезапно подарил ощущение... я наступила в обычное, простое, примитивное до бытовых мелочей, но такое реальное – будущее.

  – Я написал, что ты заболела и температуришь. В общие чаты и, прости, в личный анимо тоже залез. Сообщений было много, тебя Роберт Тамм потерял, звонил, пришлось мне ответить.

  – Твои планы тоже порушила?

  – Я поменялся сменой, а все, что с вызовами, знаешь, – дома не трогают.

  – Юрка, ты мне правду сказал?

  Он сразу понял про что я. Развернулся от кухонной стойки ко мне и кивнул. Смотрел в глаза прямо, но беспокойство я прочла по внезапным красным пятнам на бледных скулах. Они выступили резко и выдали его.

  – Так сразу?

  – Не сразу. Давно.

  – Объясни.

  Он какое-то время молчал, потом решился и немного севшим голосом произнес:

  – Когда увидел тебя впервые, я сразу влюбился. А когда пообщались, – совсем пропал. Понял, что только тебя люблю и всю жизнь любить буду. Ты с другим была, неизвестным парнем из обычных, непосвященных в наши дела, и я ни шага к тебе не решился сделать. Остался в едва знакомых... но я следил за твоей жизнью. Не мог не спрашивать через пограничников, не выглядывать тебя на собраниях или хоть мельком на волонтерских мероприятиях. Ты замуж вышла, совсем исчезла. Думал, что смогу забыть.

  Мы стояли друг напротив друга, и я уже физически могла чувствовать, как он не находит себе места. Пальцы, плечи, дыхание, – его признание стало волновать и меня. Но я хотела знать эту правду, и не сводила с его лица взгляда.

  – О несчастье в больнице узнал потому, что дома мать сокрушалась: упустила в сотрудниках пьющего и... А когда я имя услышал... что это с тобой...

  Он замолчал, зажмурился, губы поджал, давая себе передышку, а я сделала маленький шаг, встав ближе. Его искренняя боль за мою беду, заставила сердце вздрогнуть и зачастить. Если бы я тогда только знала, что есть на свете человек, способный так посочувствовать, я бы... не знаю. Но, может быть, было не так черно в те дни.

  – Узнал про смерть родителей, что осталась совсем одна и даже без дома... я не мог помочь тебе напрямую. Это я попросил мать забрать тебя к себе и присмотреть в первое время, не оставлять, поддержать, вытащить... Она врач, она женщина, ты бы могла ей довериться. Отца на время пожить к себе перевез, чтобы лишних людей в квартире не было. Ирис... я даже подойти к тебе не смел. Зарекся, что пока год не пройдет... если бы не сбои, не пропажи одиночек... я не хотел себя выдавать. И к себе везти не собирался, как с ума сошел, само вырвалось – и желание поцеловать тебя и просьба.

  – Почему не хотел?

  – Потому что ты еще... ранена. Тебе с любыми людьми больно, вся в панцире. А появись я, хоть с намеком на личное, ты бы... что? Даже в эти дни, Ирис, я думал, что наломал дров, увлек на слабости, и ты будешь избегать меня всеми силами. Если бы ты вчера не пришла такая, я бы и в большем себя не выдал. Я боялся спугнуть тебя чувствами, рассчитывал силу их скрыть... едва знакомый, чужак, лучше притвориться спонтанно увлеченным, чем схватить тебя и обнять так сильно, как всегда хотел, открыться, что люблю больше жизни...

  Он не устоял на месте и подался вперед, но меня не коснулся. Юргена словно залихорадило, – глаза горели, скулы совсем покраснели и голос не только осел до шепота, но и дрогнул:

  – Раз сказал, мне назад дроги нет. Даже если посмотришь, как на маньяка... С ума по тебе схожу, хочу жить с тобой, любить тебя и не отпускать никогда. Оттолкнешь, сбежишь, не стану тебя донимать и преследовать. Сам виноват. Не сумел по-человечески, не по шагам, а лавиной... не выдержал...

  Между нами была даже близость, и недавно, минуты назад – объятие и поцелуй, но прямо сейчас Юрген не смел никак меня тронуть. Он разрешения ждал. Его трясло от эмоций, и едва я поняла, отчего он скован, что за мной ответ или действие, как шагнула и обняла. Юрген не договорил ту фразу. Выдохнул тяжело, резко, почти стоном, и стиснул меня до боли.

  – Милая моя, любимая, сердце мое, мотылек...

  Мне стало стыдно от ощущения, с какой жадностью я уловила эти слова. И еще хотела. Юрген температурил – весь был горячим, я его через одежду чувствовала, а лицо и руки особенно. Значит, всегда такой огненный? Он целовал в губы, в шею, в веки, щеки и волосы, а потом опять прижал к себе. Я так и повисла у него на шее, не чувствуя пола ногами, положив голову на плечо. И отчего-то чувство стыда за свои эмоции только усиливалось. Мне нельзя было слушать Юргена и соглашаться на «любимую». Плакать хотелось, и прямо жгла язык просьба: «Скажи так еще раз. Скажи!». Пришлось зажмуриться и сцепить зубы.

  – Никому тебя в обиду не дам, Ирис... девочка моя, никогда тебя не оставлю, если сама не прогонишь. Только дай шанс, поверь мне, я все для тебя сделаю, милая.

  Глаза еще болели от прошлых слез, а тут накатило снова. Но я сдержалась.

  – Юрка... – я шевельнулась, подняв голову и тихо заговорила у самого его уха. – Это ты дай мне... время. Я хочу тебя узнать, и жить хочу. Как смогу, как получится поначалу... знаю, что холодная и неотзывчивая, дотерпи, дождись. Я постараюсь стать прежней.

  – Не надо. Будь какая есть. Ты мне нужна не прошлая и не будущая, а вся, что сейчас. Что изменится, то изменится, вместе переживем. Понимаешь?

  Если бы Юрген ждал этот год целиком, – меня бы не стало. Я бы не дотянула. Хаос исчез, вихрь чувств, как листопад после ветра, улегся, сделав чистой и ясной жизнь. Если бы не он. Если бы не его внезапное вторжение в мой черный и глухой мир, я бы сорвалась и исчезла. Он, тот, кто держит меня на земле своими чувствами? Последняя нить? Я сама себе не нужна, я рвалась из жизни, а вчера сердце вскрылось из-за того, что я тащила Нику через границу. Оттуда поток. Оттуда пришла буря. Откат, эхо, голос грани «оборви» – унес бы без якорей, которых не осталось.

  Но вдруг оказалась любима. Себе не нужна, а ему – больше жизни.

   Мы долго потом молчали. Юрген потихоньку меня приотпускал – я то на цыпочках держалась, то уже стояла, обнимая все также крепко, только голову положив не на плечо, а по росту – щекой в ключицу уперлась.

  – Ирис, ты переедешь ко мне? Если тут не нравится, другое жилье поищем, где уютней будет.

  – Перееду.

  – Здесь все, что нужно поменяем, подвинем, купим. Кровать?

  – Ни за что. Мне понравилось спать на полу.

   И опять замолчали, наслаждаясь спокойствием и тишиной. Остались рядом, но уже не так близко и тесно. Смотрели друг на друга. Юрген чуть улыбнулся, но глаза остались серьезными:

  – Мне не верится, что ты не сбежала от меня сразу же... У меня не было сильнее страха, чем тебе признаться и поэтому потерять, – и тебя, и надежду. Что вчера произошло? Кто или что довели до такого состояния?

  – Юр... мне вчера пограничник помог. Я на рубеж шагнула, как на канат, а он успел удержать.

  – Как?

  Одними губами спросил, без голоса, оцепенев от того, что я сказала. Вместо ответа я дотянулась до анимо на кухонной стойке, открыла сообщение и показала Юргену. А в мыслях, сама себе, ответила – «Тобой, Юрка. Тобой удержал»...

  Жизнь изменилась

  Утром Юрген не разбудил меня. Я не слышала ни будильника, ни его сборов. Вчера легла рано, – ужинала батоном, выпила крепкого чая, отмылась по человечески и отключилась на свежей постели, как мертвая.

  Чтобы согнать утреннюю одурь и слабость, опять залезла под душ, закрутила один кран и выдержала под ледяными струями секунд тридцать. Голова стала ясная, и задышалось еще легче. Возможно, я привыкла за последние месяцы к своему состоянию, но только когда отпустило – поняла в сравнении, насколько пережимало горло и грудь. Постоянно. Не сильно, не в спазм и невозможность протолкнуть воздух, но были «обручи». Легким не расправиться дальше границы, а теперь – глубина вдоха распирала, наполняла силой и приносила облегчение.

  Жизнь изменилась. Память никуда не ушла, но душевный рубеж пройден – в нужную сторону. Самой становилось удивительно, но от признания Юргена я почувствовала, что где-то в глубине сердца, еще не открытого, таится много нерастраченной любви. Подземный источник, и почему бы не повернуться с этой робкой надеждой на возрождение к нему? Он ласковый, любящий, добрый.

  Анимофон звякнул сообщением, и я подумала, что это от Юргена. Я только залезла в кресло с ногами, заварила чашку растворимого кофе, собралась съесть последнюю четвертинку батона, занимаясь вещами простыми и повседневными и витая мыслями во вчерашнем дне, как сигнал отвлек.

  От Роберта Тамма: «Как поправитесь, напишите, согласуем время встречи в отделении». Да, нужно отодвинуть в сторону чувства. «Забыть» вчерашнюю бурю и не вникать в собственный случай с пограничником. Это не моя личная слабость, это суженое сознание и та сторона затягивали под колесо монорельса, сделав мысль о самоубийстве единственно правильной. От того, что могло бы быть, – не делалось страшно сейчас. Я спрошу обо всем у Августа, когда придет время, а теперь нужно вернуться к делам и обещаниям.

  Роберту ответила, что уже на ногах и могу быть в любое назначенное время. Заглянула в чат, ориентируясь по событиям, обсуждениям и восстанавливая картину. Вспомнила о Катарине, о старосте и несданных листках, о том, что еще не закончила сортировку ходов Сольцбурга. Готов был список только восточной части города, а за остальные так и не взялась.

  – Невкусный...

  Несчастному батону дня три, хранился он в холодильнике, служил основой для бутербродов, и еще вчера я ела его же не различая особо – съедобный он или так себе. Неужели вместе со вторым дыханием, вернулась способность замечать вкус еды? Впихивать в себя пищу, давиться по причине «нужно» – это не тоже самое, что отложить в сторону хлеб потому что у него неаппетитный вкус. Я глубоко втянула носом запах хлеба, отщипнула и вдумчиво прожевала мякиш. Старый, холодный, отсыревший конденсатом в полиэтилене. И кофе горький. Пах горелыми орехами.

  Да, жизнь изменилась.

  Помыв кружку, стала искать свою одежду и нашла в прихожем шкафу на вешалках все – и пальто, и выходные кофту с юбкой и даже белье, – с бирками прачечной, когда сдано и во сколько получено обратно. С доставкой от двери до двери. На полочке рядом – новые в упаковке колготки и пара носок. Юрген умудрился позаботиться и о таком. И я погорячела щеками, только представив, как он занимается тем, что сдает женские вещи в стирку, покупая с доставкой такую деликатную вещь. Я сама должна была позаботиться об этом... но об одежде я не думала совсем! Не смущало, что в тот вечер раздевал, как несамостоятельного ребенка, догола, напяливая свое – сухое и чистое. Но жутко смутило, – это.

   Оделась. Подметила, что Юрген угадал, купив на смену нужный размер. Только выбрал не тонкие и капроновые, какие были, а теплый вариант – черные, плотные, зимние – не проморозить и не продуть.

  Радар пограничника

  Улицы города встретили сырым ветром. Я добежала до остановки и успела на монорельс, заскочив едва ли не в последний момент на подножку. Время подходило к одиннадцати, час пик прошел, и я свободно ушла к местечку в конце вагона, встав спиной к людям и лицом к окну. Отстраненно, как раньше. Но только мир все равно начал «трогать» органы чувств, внезапно пробиваясь мелочами – запах нового прорезиненного покрытия в вагоне смешался с запахом влажной листвы, яркий зонтик пассажирки держал внимание взгляда все время, пока женщина выходила, перекладывала его из руки в руку, меняя местами с сумочкой, а слух улавливал смех ребенка, которому отец рисовал чудиков на запотевшем окне. Тонкости. Не примитивные – холод, голод, шум. А по чуть-чуть чего-то извне, из окружающего мира и других людей. Не плоская лента дороги за стеклом, а горизонт, даль, воздух города и его живого пространства.

  Первым по списку я поставила визит к старосте. Знала, что он всегда дома до трех дня, – это его приемные часы, так что не предупреждала даже, что еду.

  Дверь открыла его жена. Гостеприимно предложила чаю, пригласив на кухню и сказав, что пока придется подождать. Староста о чем-то говорил со своим южным коллегой в зале и просил не мешать.

  Просидела недолго, минут двадцать.

  – Здравствуйте.

  – А, Ирис. Как самочувствие?

  – В норме. Спасибо.

  – У тебя ко мне дело или зашла листы сдать?

  – Да, листы. – Я вытащила блокнот и уверенно выдрала первые два, где адреса и имена. С третьим заколебалась, оставила. – И еще спросить хотела, если можно.

  – О чем?

  – Откуда у пограничников идет импульс вызова? В каком месте тела они его чувствуют?

  – Что-что?

  Удивления он не скрыл. Хозяйка дома выглянула из коридора и кивнула нам:

  – Если у вас совет, так давайте я заварю чай или кофе сделаю. Обедать останешься, Ирис?

  – Нет, спасибо. Я только заправилась, и дела еще.

  – С чего вдруг такой странный вопрос? Так вот не обсуждают... не постыдное, не поэтому. Личное все-таки, сокровенное, как все телесное.

  – Так откуда?

  Я вот не помнила, чтобы староста или кто-то из старших нашей братии хоть раз говорил со мной на тему «известного факта». Импульс – название, и я думала, что у всех пограничников это солнечное сплетение. Староста же указал пальцем на яремную ямку у себя на шее.

  – Здесь. На миг перекрывает дыхание, чувствуется пульс и стреляет иголкой нерва. Или у тебя не так?

  Лгать мне не захотелось и поэтому я отрицательно мотнула головой. Подумала, спросила еще:

  – Вы скучаете по вызовам?

  – И да, и нет. Когда удерживаешь человека, это всегда приятно, – спас, сохранил, сделал хорошее дело. Но истории копятся, эмпатия обостряется, каждый вызов отщипывает от пограничника кусочек сердца... с каждым разом все тяжелее тащить груз чужих жизней и их трагедии. Поэтому мы рано уходим на пенсию.

  – Поэтому раньше восемнадцати молодых на вызовы не пускают?

  – Не только. Еще и из-за реальных угроз. Знаешь же правило, что в ночь ходят только парни, а девушки никогда. Ты, кстати, не хочешь дневные дежурства взять?

  – Пока нет, попозже.

  Законы вызовов работали по-своему и складывались так, чтобы пограничникам не мешать жить своей жизнью. Импульс не пересекал порога дома. Ни разу и никого не заставил бежать с рабочего места или из-за праздничного стола у родных. Как ток и проводники. Если кому-то в этот момент нужна была помощь, то вызов попадал на свободных – в городе, на пути, пусть по делам или тратой досуга, а «изолированных» не «видел».

  Рубеж не придерживался распорядка дня. Человек мог подойти к своей границе ночью, в пять утра, в одиннадцать вечера, и нужно было бежать к ближайшему ходу не смотря на темноту, безлюдность и невозможность добраться обратно без транспорта. Поэтому в ночь выходили всегда мужчины пограничники. И, естественно, совершеннолетние. Из-за элементарной опасности города в это время.

  – Вы давно видели Германа?

  – Так он же не с восточного района. Я даже не помню, как парень выглядит, если и встречал.

  Я зацепилась мыслью, – спросить каждого, кто попал на сбой с вызовом о чувстве импульса. Хотелось проверить и уточнить, – вдруг не одна я такая аномальная? Юргена и Катарину я достану, а вот с Германом связи не было... стоп, так Юрген наверняка и знает его, сможет с этим помочь.

  – Еще вопросы?

  – Да.

  Я не то чтобы командовала, но в данный момент опрашивала и вела разговор в нужном русле, взяв на короткое время главенство в расследовании истории, и староста послушно отвечал. Я была «под крылом» восточного, он был старше меня на пару десятков лет, но в эти минуты разговор выходил на равных рангах, если можно было так сказать. Непривычно.

  – Насколько большая разница в знаниях о границе между вами и нами, между наследниками и всеми остальными? Вам не обязательно раскрывать, что именно, я хочу понять – насколько мало знают рядовые?

  -До пограничников доносят только необходимое... для вашего же блага.

  – Вы бывали... на самой границе? Что такое «якоря» знаете?

  – Да ты что, Ирис... Откуда ты можешь о них знать? Наследник во что-то посвятил?

  – Немного.

  – Извини, но тогда тебе лучше говорить с ним.

  – Хорошо... Я побегу по другим делам. Спасибо.

  В коридоре, провожая меня, староста внезапно похлопал по плечу и улыбнулся по-отечески:

  – Оправилась? Долго ходила бледная да тихая, уж думал разузнать отчего так хандришь. А сегодня бледненькая все равно, но личико просветлело. Задания Августа тебя так зацепили? Все хорошо?

  – Все будет хорошо, – искренне ответила я и улыбнулась ему в ответ.

  Опять обманулась. Была уверенна, что никто не замечает моего состояния, как знакомые пограничники, так и староста. Я же старалась изо всех сил, а что Катарина, что куратор мой, – никто не заметил «нормальную и радостную Ирис», а выловили и запомнили те редкие моменты, когда я теряла маску и выдавала себя.

  Едва вышла на улицу, как звонком на анимо словил Роберт Тамм.

  Он был на месте, в отделении, и мог выкроить час, если я успею приехать к концу его обеденного перерыва. И я опять побежала на остановку, запахнувшись от сырого ветра как можно плотнее. В рукава задувало, в шею без шарфа, тоже, но под юбку холод не забирался. Проклятый и бессовестный Юрген своим простым житейским подарком согрел. Опять. Заботливо и ничуть не постеснявшись такой покупки.

  Роберт Тамм

  Код пропуска мне переслали еще в пути, так что я быстро взяла его на входе и нашла нужный кабинет по номеру. На табличке значилось другое имя, но Роберт был там, а для разговора увел меня в другое, свободное от чужих ушей помещение, – совещательный зал с экраном почти во всю стену.

  – Вы должны будете поговорить со следователем, который занимается делом Ники, поэтому слушайте внимательно, – инструкции такие.

  Говорил он медленно, расставляя акценты на важных моментах и вопросах, которые могут задать. Официальная версия склеилась с тем, как и где нас нашли, не очень гладко. Случайные свидетели давали противоречивые показания, да и объяснить сам феномен девушек, вывалившихся из закрытой будки недалеко от набережной, в парке Фрегатов не так-то просто. Я та, что ее нашла. Не спасла от похитителя, а буквально споткнулась, решив вломиться по деликатному делу в запертую будку...

  – Я была пьяна?

  – Состояние, в котором вас видели прохожие и обнаружила скорая, больше всего походит на алкогольное опьянение. Ирис, вы не могли встать на ноги без посторонней помощи, вы не совсем понимали – где находитесь и о чем вас спрашивают.

  – Как скажете, Роберт.

  – Это же поможет списать, на случай нестыковок или путаницы, ошибки в показаниях. Надеюсь, будет без них.

  – Постараюсь. А что с Никой? И нашли ли того похитителя?

  – Нашли. Задержали. Дело с пограничниками не связано, поэтому я не буду посвящать в детали. С девочкой все хорошо, ее скоро выпишут.

  Роберт померил шагами кроткий отрезок от двери до стола с аппаратурой и обратно, покручивая в ладонях бумажный стаканчик с кофе. Прихватил в автомате на этаже, так и не допив. Мне предлагал тоже, но я от угощения отказалась. Сидела на одном из стульев, уложив на другой свою сумку и пальто и молча выжидала, что он скажет дальше – все, или были еще новости?

  Тамм хмурился, иногда проводил пальцами по выбритому виску, словно это помогало ему задержать нужные мысли. Наверное, не зря он понравился Катарине – видный, внушительный, хоть возрастной, но производящий впечатление сильного мужчины, ни капли не старого или закисшего служаку.

  – Вы знали лично тех пограничников, что пропали, Ирис?

  – Уверенно не скажу. Может быть на общих собраниях я могла кого-то видеть, но имена мне ни о чем не говорят. Даже из нашего восточного района... – я с запинкой вспомнила имя, – Ариана не помню. Хоть он и на вызовах был.

  – Да, не думал никогда, что такая проблема может прийти с вашей стороны. Столько лет никому не давал пропасть по своей линии, а теперь бессилен. Наш официальный розыск, уверен, не поможет ни с пограничниками, ни с теми, к кому был вызов.

  А как давно он в посвященных? Как узнал и как попал в помощники? Один он на все отделение полиции, на весь Сольцбург, или есть подручные с минимальным допуском к тайне? Спросить бы, но к чему совать нос в то, что не сильно меня касается? Это старосте можно задать вопрос о жизни, он наставник и куратор, сам бывший «на линии фронта», а Роберт – чужак. Высоко, при должности, при власти.

  – Вы в зоне риска, будьте осторожны, Ирис. Я знаю ваши подробные данные, запросил по службам, когда Август подключил к делу. Сочувствую вам. Но если по существу – вы по всем параметрам подходите – ни родных, ни близких друзей. Сестра не в счет, с ней отношения разорваны. Среди пограничников крепких связей ни с кем нет. Нет коллег, как нет и работы. Соседи по общежитию, – сомнительно для дружбы. Личных отношений, насколько я знаю...

  – Я не одиночка. Я с Юргеном... Юрием Шелестом.

  Тот внимательно на меня посмотрел. Стакан с остывшим кофе поставил на стол. Стало неловко. Рука сама сделала неуверенный жест в сторону волос, которые захотелось собрать в хвост, забрать куда-то, словно спрятать улику жизненных перемен, – чистые, высохшие, свободные. Меня странно переклинило, что в данную секунду волосы – выдают меня, выдают больше слов, что я и Юрген вместе.

  – Хм... Хорошо его знаю. Извините, если влез в то, что вы хотели оставить тайной. Но кое что мне теперь стало понятно... Поэтому он ответил за вас, когда я пытался дозвониться? И теперь вы живете по тому адресу, по которому я вас довез из больницы?

  – Да, это его дом.

  – Хорошо, я понял.

  Чтобы сменить тему, я торопливо сказала:

  – Роберт, я хотела попросить вас, – могу ли я получить фотографии всех пропавших? Любые, даже старые, если недавних нет.

  – Перешлю, как только найду время. У вас есть какая-то теория на счет исчезновений?

  – Пока не знаю. Хочу посмотреть на их лица.

  Он проводил меня на другой этаж, где я потратила еще больше часа на то, чтобы ответить на вопросы по Нике, ни разу не сбившись с инструкций Роберта.

  Еще недавно я даже представить себе не могла, что время будет уходить не в никуда, не в пустые и мучительно долгие растраты, а на действия. Сегодня вынужденное общение с людьми, – староста, Роберт Тамм, не тяготили. Совещательный зал – пустой и огромный не заставлял от дискомфорта искать пятый угол. Утро ушло на сон и завтрак, день разбился на встречи, и я чувствовала, что хочу есть. Не так, как раньше, когда начинало выжигать желудок, а несильно. Намеком. Аккуратным напоминанием, – что жить теперь хочется не только душе, но и телу.

  Ласточка

  – Твоя Ласточка! Твоя Ласточка, Мартин!

  Гнев так ослепил мужчину, что тот себя не помнил. Марево, пелена перед глазами – не человек перед ним, а силуэт, картинка, которую хочется смять, разорвать. Уничтожить от ненависти! Мартин едва не ударил жену после того, что она сказала.

  Через перешеек паркового пруда перекинулся мостик – открытое место, красивое. Ветер осени еще не сдул кроны, «раздев» город до серости неба и чернильности ветвей, как в ноябре. Октябрь держался золота, сыпал листопадом, и почти вся поверхность воды из темной превратилась в пестрый ковер. Но никто из этих двоих красоты не замечали. У обоих черно на душе. Злости, обиды, разочарования и тоски накопилось столько, что пара погребла себя этим.

  Лана отвернулась от мужа и встала к нему спиной, оперевшись руками на перила и глядя в сторону берега – на дальнюю аллею, где гуляли с колясками молодые мамы. Она ждала – кипя от ярости и нетерпения. Ее муж, Мартин, должен был сделать что-то! Пусть наорет, пусть ударит, столкнет в воду с моста, – не любовь, так ненависть, лишь бы не равнодушие! Она так сильно его любила, что пошла на разрыв – одним словом. И пусть даже убьет, только закончит пытку отношений раз и навсегда.

  Я стояла с краю мостика. Мужчина услышал мой окрик, даже повернул голову, посмотрев в мою сторону – но и не увидел одновременно. Не верилось, что кто-то посторонний вдруг кинет в него такие слова и перешибет, как обухом, гнев и вспышку настолько глубоких чувств, что он почти обезумел. Руки опустились, пальцы разжались из кулаков, он посмотрел на Лану, на ее каменную спину, на суженые от дрожи плечики и оголившуюся шею.

  «Почему ты меня так назвал?» – звонкий голосок-колокольчик в памяти Мартина внезапно пробил двенадцать прошедших лет и вернул его на смотровую площадку Сольцбурга. Там у них было назначено свидание, – поздняя весна, теплый вечер, раскинувшийся внизу город в мерцании огоньков. Лана, веселая и яркая, с голубыми волоокими глазами зачаровывала его. Он не мог отвести взгляда от ее лица, мечтал, что сегодня впервые поцелует, но Лана ускользала, постоянно отворачиваясь и рассматривая вид с высоты. Мартин не мог поймать момента. Вставал то рядом, то позади, проклиная себя за такой неудачный выбор места свидания, и никуда не смотрел, кроме как на нее. А Лана вскочила на маленький подиум у бинокля и чуть склонила голову. Тогда он и сказал: «Ласточка...»

  Темные волосы девушка забирала вверх, закалывая у затылка в изящный рогалик, похожий на морскую раковину. А двум прядкам у шеи не хватало длины, и они спадали вниз – черные, узкие, как ласточкин хвост. Мартин решил не сдаваться и поэтому ответил: «Не скажу почему. Ласточка, и все». Лана подарила ему улыбку, снова отвернулась, и он...

  Мужчина сделал два шага к своей жене. Доски мостика скрипнули, она сжалась еще больше, ожидая ярости, крика, удара. Мяла в пальцах шелковый платок, сдернутый с шеи, рвала его ноготками от душевной боли и ожидания, а Мартин вдруг склонился и тихо поцеловал ее в черные гладкие прядки, в беззащитные позвонки. Лана вывернулась, сама стала бить его по плечам и рукам, вырываясь из объятий. Сыпала проклятия, обзывала, стала плакать и вся в один миг опала, сдалась, едва услышала:

  – Ты моя Ласточка, моя. Лгунья бессовестная, не могла ты мне изменить... не поверю. Только не ты. Простим друг друга, начнем сначала. Я скотина, но я ни за что тебя не хочу потерять.

  Двенадцать лет вместе. Но за все годы он так и не признался, почему дал своей любимой такое прозвище. Держался стоически, верил в тайну, как в хорошую примету, и все забыл. Почти забыл. И едва не ударил, поверив в лживую провокацию, перейдя рубеж и убив этим поступком хрупкую маленькую птичку.

  Когда вызов отпустил, я еще долго стояла на месте. Пограничники окунались в жизнь других – ровно на момент рубежа. И если раньше грань остро чувствовалась, а с той стороны дышало холодом непоправимое, как пропасть. То теперь грань все так же резала, но взамен я стала чувствовать эту сторону. Исправленного. Хорошего. Счастливого.

  Вспомнив слова старосты, удивительным показалось – как можно устать от этого? Если копить груз, то эта ноша легка – люди жизнь свою не покалечили, не прервали, не задели других своим перевесом не в ту сторону.

  Но так было впервые. И, подозреваю, что мое восприятие изменилось из-за недавнего, личного случая. Нужно было так близко побывать у границы, чтобы закалиться и обрести стойкость? Не знаю... К Августу накопилось столько вопросов!

  Комната

  После столовой, я поехала в квартиру, но не поднялась сразу, а застряла в одежном магазине на первом этаже. Прикидывала на глаз, без мерки, набрав на смену юбку, кофту, платье, длинную майку и штаны. Купила белья по паре наборов и колготок с носками, чтобы больше не попадать в неловкое положение с деликатной заботой Юргена. Что забыла, – доберу после.