Текст книги "Мотылек и Ветер (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

  – Стой, стой, стой... – он удержал меня за талию, так быстро не отпустив. – Ирис, а когда среди наших будем, я могу тебя при встрече поцеловать?

  – На собраниях, при пограничниках? Только если очень скромно. Я не хочу...

  – Так?

  – Юрка... – Отлепилась от него вовремя, не зная, к чему может привести его дурачество с поцелуями. – Все, меня нет!

  Весь Сольцбург покрылся инеем. Влажный теплый вечер и морозная ночь закристаллизовали деревья, украв у осени последние золотые краски. После такой погоды вся листва опадет окончательно, уступив ноябрю свою палитру. А сегодня – красиво.

  Я торопилась на остановку, подметив, что перестала замечать погоду. Телу тепло от новой одежды, нет больше реакции на внезапный ветер или вечернее похолодание, сырость дождя. Который день могу смотреть на окружающий мир, улавливая перемены лишь времени суток, да цвета неба – а холода нет.

  В вагоне монорельса я ушла не на заднюю площадку, а осталась в середине. Развернулась к пассажирам, стала рассматривать людей по пути и внимательно следить за теми, кто входил, и кто выходил – вдруг снова объявятся загадочные попутчики с просьбой проводить до адреса? Портреты пропавших я почти заучила, ориентируясь по малейшим приметам – у кого верхняя губа круто изогнута, у кого родинка над бровью, у кого крылья носа широкие. Непривычно, трудно, но я старалась ради загадки «близнецов» и очень надеялась, что внимательность не подведет.

  Самое приятное, – на меня никто внимания не обращал. Несколько минут на новом месте вогнали меня в нервное напряжение, я прямо с места в карьер взяла, с таким поворотом, но успокоилась. Что спиной ко всем, что лицом – народ поглощен своим, и не покушается на личное пространство.

  – Простите, мне нужна первая остановка на Колокольной улице. Подскажите, где выходить?

  Да! Прозевала все-таки человека, – что зашел и встал недалеко, видела, проехал минут десять уже, а теперь точно – мужчина с легкой асимметрией глаз. Левый пошире открыт, а правый с прищуром. Во всем другом не узнаваем – полнее, свежее лицом, с аккуратной стрижкой и бакенбардами. У пропавшего... Николя, вспомнила имя, – был вид пьяницы и дистрофика. По снимку и не разобрать – волосы бесцветной паклей, под глазами темные круги, нездоровый цвет кожи.

  – Через две остановки. А вам куда? Я могу проводить, если нужно, я тоже выхожу.

  – Замечательно. Да, мне к букинистическому магазину. Давно в поисках редкой книги и вот удача, нашел, специально приехал.

  – Вы не местный?

  Время терпит. Роберт Тамм подождет, сам дал люфт в два часа, а я поймала за хвост свою удачу и должна узнать так много, как смогу. Тот, давний первый попутчик болтал мне о чем-то, но я не слушала. А нужно было.

  – Да, живу в области. Городок Виила, бывали?

  – Нет. А что за книгу вы ищете?

  – «Наброски картографа» первое издание.

  Слово за слово, я свободно говорила с незнакомцем, а он охотно вовлекся в беседу. Неделю назад бы увидела себя со стороны – не узнала. Открыта и общительна, глаза спрятать не хочется, лицо отвернуть тоже. И дело не только в цели «нужно для дела», но и в общем душевном настрое. Дышалось свободнее не только с каждым новым днем, но и с каждым часом. Вчера и сегодня – ничего не произошло за ночь. А мир еще на один шаг ближе стал. Еще на одну грань проснулись хорошие чувства и восприятие.

  Сегодня я говорю! И даже приветливо улыбаюсь. Не притворно и фальшиво, а искренне.

  Все совпало – имя Николя и адрес – бывший филиал банка, ставший внезапно большим букинистическим магазином. Только планировала проверить, и вот, – ход, переставший быть пустым помещением. Я проводила попутчика, выманила визитку, и еще долго стояла перед дверьми бывшего банка, осененная внезапной мыслью: а если это не двойники, а те же самые люди? Они изменили жизнь, только не в этом году, в октябре, как начались сбои, а намного-намного раньше. Вот, что значили слова Юля Вереска! Никто. Никуда. Не пропал!

  Один из нас

  В отделение добралась ближе к одиннадцати. Отсканировала пропуск, поднялась на этаж и заметила Роберта в коридоре, еще на подходе к нужному кабинету. Он увидел, сделал жест, и я осталась на почтительном расстоянии, не мешая ему закончить разговор с человеком в форме.

  Погоны, знаки, количество полос на специальном вшитом ярлычке – ни о чем мне не говорили, не отличала я званий. Могла, конечно, отделить патрульного дорожного полицейского от патрульного общественного правопорядка, но повыше должности сливались в общий сине-серый ряд. Роберт отличался тем, что на нем формы не было вовсе, – все гражданское. Ботинки, брюки, рубашка, костюмная жилетка. Кто он здесь? Руководитель отдела? Следователь? К нему нужно обращаться по званию?

  – Здравствуйте, Ирис. Пройдемте в зал совещаний, там свободно сейчас.

  Тот же зал, и я села в первом ряду на один из стульев, как и в прошлый раз. Он положил на стол свой анимофон, что-то прокрутил на экране, и спросил после долгой паузы, которую сам себе дал на размышление. Словно не был уверен – с чего хотел начать разговор:

  – У вас сохранились сообщения, что я отсылал на днях?

  – Да.

  – Проверьте.

  Я проверила. Письма были. Кивок Роберта не убедил, он заставил их открыть – каждое, и я поняла в чем дело: вместо фотографий, на которые еще недавно я смотрела и заучивала черты, пустые ячейки с «ошибкой файла». Вместо нескольких строк, в списках данных и адресов, наборы символов, но никак не читаемый текст.

  – Сегодня утром я проверил все, что только мог. Обзвонил и спросил сотрудников лично, напряг по срочности сетевой отдел, итог один: все пропавшие на сбоях люди, исчезли из всех баз данных города, исчезли из дел, что открывались по факту их пропажи, исчезли сами дела. Коллеги впервые слышали, на опросы соседей и близких никто не ездил, адреса регистрации и их фактического проживания – либо давно пустуют, либо в них не первый год живут другие люди. Если бы не рукописные заметки, которые я делал в записную рабочую книжку – не осталось бы ни малейших следов их существования.

  – Роберт, вы знаете, где Август?

  – Где конкретно – нет. Знаю, что он не в городе, и даже... не совсем в нашем пространстве. Ищет ответ на какой-то вопрос, предупредил, что связаться невозможно и это займет несколько дней. Сразу даст знать, как вернется. Пока будем справляться своими силами...

  – А пограничники, те, что пропали, четверо. С ними та же история?

  – Да. С одним исключением – о них помнят старосты и те немногие, кто хоть краем общался. Вот я и хотел лично убедиться сегодня, что вы не забыли о пропавших на сбоях. Вы видели их фото, помните их лица, помните их имена. Записали куда-то вне анимо?

  – Нет. Но запишу. Роберт, у меня есть теория о том, что происходит. – Я вытащила из сумки визитку. – Пока ехала к вам, познакомилась с попутчиком.

  Он взял карточку и чуть приподнял брови. Знакомое имя, конечно, он наверняка весь список знал наизусть. Я объяснила, начав рассказ с первых двух людей, спросивших дорогу, на которых я не обратила внимания, и в подробностях передала историю сегодняшнего утра.

  – Поищите только по именам и датам рождения. Живут не в Сольцбурге, иначе бы ориентировались в городе и маршрутах.

  – Можете подождать несколько минут?

  – Конечно.

  Роберт шагнул на выход, задержался в дверях:

  – Хотите кофе?

  – Да, если можно.

  – С чем пьете?

  – Обычный, без всего.

  Он оставил меня одну в зале, но спустя пару минут заглянул незнакомый человек в форме. Извинился, исчез. Не до конца прикрытая дверь – и звуки суетливого рабочего улья проникли в зал. Там ходили, разговаривали, отвечали на звонки.

  Так кто же здесь Роберт? Я сканировала пропуск, поднималась на этаж, даже не задумавшись над тем – что там написано, куда попадаю, что за отдел полиции? Любопытство проняло только сейчас, и по одной причине – я вспомнила о негласной субординации среди пограничников. До сбоев – встретить наследника равносильно чуду. Общаться с ним – тем более. Роберта Тамма знали по имени и видели изредка, это ранг старост, напрямую рядовые из нашей братии к нему не обращались.

  А я забылась. Не задумывалась об этом всерьез с самого начала, и обнаглела до того, что названивала человеку в выходные дни, не глядя на часы и календарь, просила информацию, озвучивала поручения – если уж совсем огрубить. А права имею? Да, Август дал полномочия, правой рукой обозвал, но по сути – пограничница обыкновенная. Баловаться личными вопросами «вы женаты?» – это верх неучтивости. Роберт может всей полицией Сольцбурга заправлять, быть первым лицом в городе, а я его за кофе гоняю...

  – Пересядьте сюда. – Он кивнул к столу, как вернулся, поставил на него стаканчик из автомата и листы распечаток. – Посмотрите внимательно.

  Первой в глаза бросилась Гуля. Ее лицо лучше всех знала, жила бок о бок. Моложавая, ухоженная, не худая, но явно без перебора в весе, судя по лицу. Дизайнер одежды, стилист, есть своя мастерская в областном городке. Просмотрев фото других – нашла и своих попутчиков. Пропавшие пограничники на отдельном листе все в наличии – не местные, устроенные, благополучные и явно никогда не бегавшие на вызовы.

  – А как же все те люди, к которым они попадали? Не служили они – не помогли удержаться на грани. Одна выправленная судьба взамен на сотню поломанных?

  – А вы уверены, Ирис, что вызовы в итоге не перетасовались по другим? Нужно проверить по отчетам у старост. Листы сдаете, есть картотека по именам, вот и выясним.

  – Да, обязательно. Я съезжу к своему, спрошу сегодня же. А с другими старостами районов он уже поможет связаться.

  – Что?

  От вопроса я вздрогнула. Таким разительно чужим и незнакомым стали голос и тон – железное, холодное, до мороза по коже «что». Роберт смотрел за мое плечо, на человека, заглянувшего и помешавшего разговору. Я как раз обернулась, успев заметить побледневшего несчастного, бесшумно прикрывавшего дверь обратно. Тихо и медленно.

  – Роберт, – решилась и я сказать о беспокойстве, – если я перехожу границу в рангах, вы скажите.

  – Вас сейчас смутил мой начальственный тон?

  – Не сейчас. С тех пор, как имела наглость спросить о семейном положении. По глупости, наверное, но раньше не пришло понимание, вы человек... – замычала, не зная, какое слово подобрать. – Не знаю вашей должности. Человек высокого статуса.

  – А что изменится, если вы узнаете должность и статус?

  Хороший вопрос. Я отпила из стаканчика, пожала плечами и подумала вдогонку о разнице в возрасте. Ни разу, сколько не говорила с ним, не чувствовала снобизма или пренебрежения с его стороны – а он прекрасно знал насколько я «мелкая рыбка» по всем показателям, что социальным, что возрастным.

  – Вы опекаете нас, вытаскиваете из неприятностей. Вы для пограничников единственный защитник по эту сторону реальности, в обычной жизни. Вас уважают все, и я тоже. Спросила потому, что боюсь показаться излишне фамильярной в общении. Заступить в личные границы, которых не уловила.

  – Не зря беспокоитесь. – Роберт кивнул, соглашаясь, но лицо его жестче не стало. – Я на самом деле щепетильно отношусь к дистанции в общении, но на пограничников это не распространяется. Знаете почему?

  Заколебалась – он спросил ради ответа, или это вводное для продолжения мысли? Промолчала с выжиданием.

  – Я окружен подчиненными. Я занимаю должность, которая дает массу полномочий и которая в ответ накладывает тяжелые обязательства. А вы – как птицы. Вне системы, вне рангов, свободные. Не лезу в друзья к пограничникам, но если сталкивает дело, то я чувствую, как отдыхаю, глядя на ваши лица. Вы оказываете мне услугу, Ирис, общаясь так просто и обращаясь с просьбами, снимаете груз с плеч, разговаривая со мной как с равным... а это давно забытое и приятное чувство. Вы возвращаете мне времена, когда и я был не так повязан службой и долгом.

  – Извините меня за Катарину.

  – Не извиняйтесь. Рад был услышать, что вы хоть чем-то отвлеклись...

  Я уткнулась глазами в листы. Из глубины сердца поднялось чувство вины за то, о чем он сказал просто так «отвлеклись», а услышалось упреком. Мое горе затухает? Моя память о ребенке и любовь к нему – тоже? Отодвинулось, зашорилось мелкими глупостями, так, словно я свою огромную боль утраты запудрила мишурой. Головой понимала, что все перемены – к лучшему, я возвращаюсь к жизни, отлечиваюсь, так и нужно, правильно. А вина все равно подточила душу – как можно было забыться – есть, пить, быть в тепле, позволить себе думать о постороннем и болтать, улыбаться... нет примирения этим чувствам. Я не скидываю прошлую жизнь одним махом, я меняю ее шажками, и – я предательница. Я развлекаюсь? Отвлекаюсь? Забываюсь? Предательница...

  – Вы обо всех все знаете? – Спросила, чтобы не молчать. И сбежать от накатившей горечи. – О каждом также подробно, как обо мне?

  – Нет. Только о тех, кто столкнулся с системой, приходилось вникать в подробности биографии и разбираться глубже. Спасать или смягчать наказание одним, и не давать поблажки другим, кто на самом деле совершил преступление. Вы – исключение. Обстоятельства вынудили собрать досье. Я вас задел?

  – Нет. Напомнили.

  Роберт вздохнул, сложил распечатки в одну стопочку, а я допила кофе, потому что не знала – как теперь вылезти из разговора.

  – Вашего подопечного Сергиуса Хольта сегодня навестит работник ювенальной службы. Человек надежный, аккуратный, с большим опытом в юридической сфере и психологии. Мальчика Цезаря тоже уже нашли, с родителями связались. В этой истории будут хорошие новости, и я вам обязательно перешлю краткий отчет.

  – Спасибо. Я очень признательна вам, что вы не отказали в помощи.

  – Заберите листы. Посторонним не показывайте, оставьте себе для дела.

  – Хорошо. Я пойду, если это все.

  – Да, всего доброго, Ирис.

  Я взяла стопку, убрала ее в сумку и поднялась с места. Он еще задержался в зале, открыв анимофон и что-то просматривая на экране. Сменил внимание на другие дела, отпустив и попрощавшись со мной, но у двери я задержалась и вышла не сразу. Обернулась, внимательно посмотрев на Роберта:

  – Вы пограничник. Вы – один из нас.

  Он замер, повернул голову и сухо спросил:

  – Что привело вас к этой мысли?

  Не объяснить мне этого озарения. Пришло и все, как увидела, – да, равного. Мужчину вне возраста, вне служебного положения, того, кто всегда поймет каждого из нас, кого кидает на вызовы. Как Юрген говорил про своего друга – «встретил земляка», про одни ботинки и один путь. Пограничник Роберт Тамм, с импульсом, с бегом до хода и спасением тех, кто на грани. В прошлом. Пока возрастной рубеж не лишил его этой свободы.

  Вместо ответа, я приложила ладонь к груди и склонила голову. В знак почтения, сообщности и понимания. Словно этот жест был говорящим символом братства. Подобным мы обменялись с Германом тогда, когда увидели друг друга и узнали.

  Роберт в точности меня не повторил, но кивнул и задержал свою голову в ответном полупоклоне. Признал, подтвердил. Даже чуть улыбнулся по-дружески.

  По пути к старосте вспомнила, что забыла рассказать о перемене мест – отправила сообщением, что успела по факту проверить три из них.

  Настроение выправилось. Внутренняя вина опять ослабла, дав разрешение сегодня жить и дышать с ощущением света.

  Я не заслуживаю

  – Я тебе не собачка, чтобы по каждому свистку кидаться! Я занята и никуда не поеду.

  – Катарина, я виновата. Поэтому звоню. Не сдержалась от желания насолить тебе за нескромные вопросы. Прости.

  – Святоша долбаная. Унизила меня перед таким человеком.

  – Он понимает, что я дурачилась. Я встречалась с Робертом сегодня, и он...

  – Ты что, обсуждала это с Викингом? Ты опять поняла эту тему?

  По звукам мне показалось, что Катарина готова швырнуть анимо в сторону, так далек стал ее голос и возмущенный выдох. Через секунду девушка вернулась:

  – Он меня комментировал?

  – Нет, ни слова. Я покаялась и все.

  – Дура неисправимая. – Пауза. Опять вдох-выдох с оттенком обреченности. – Так ты что сейчас, по делам мотаешься что ли?

  – К старосте еду. А ты где и чем занята?

  – На работе. Кручусь-верчусь, повара охмуряю. Вдруг влюбится и замуж позовет, так я всегда накормлена буду, и у плиты не стоять. Красота.

  – Звучит... перспективно.

  – А то. Ты в группу заглядывала, – у нас и так собрание вечером, чего два раза мотаться? Или прям, срочно-срочно, что кровь из носа?

  – Да нет, ты права. А собрание опять общее?

  – У нашего, да.

  – Тогда увидимся. Заодно о деле поговорим.

  Я вышла на первой же остановке и позвонила Юргену. В самом деле, не горит, выясню, что нужно, когда все соберемся. Сказала, что свободна, и мы договорились встретиться недалеко от дома в небольшом центре.

  Я давно не готовила. А Юрген не брался ни за что сложнее бутербродов. Что в медучилище была хорошая столовая, что теперь при больнице, у родителей в выходные ел то, что привык с детства. Готовить самому – нет ни необходимости, ни желания. Я выбрала посуду и половник, выбрала пару глубоких плошек, хороший нож, разделочную доску, накидала в корзину продукты для супа.

  На кухне сразу образовался беспорядок – и количество посуды, и немытые овощи, и пакетики специй, – всему нужно было найти свое место. Я пару раз бросила на Юргена тревожный взгляд – не злится ли он, что в его квартире теперь такие перемены. Стало меньше места, больше мусора, кухонные запахи и лишние пятнышки. Но нет, он вовлекся, без тени недовольства встал у раковины, взяв на себя овощи, пока я занималась мясом на бульон. Пока вдвоем готовили, немного обговорили новости с группы, – Юрген вовремя проверял и чат и ленту. Я обмолвилась, что вечером, как увижусь со всеми на собрании, расскажу о том, к чему пришла и раскрою подтверждения, которые получила от Роберта Тамма. Он не стал пытать меня «расскажи сейчас», согласился придержать любопытство.

  Приготовили, убрались, разлили суп по плошкам и сервировали кухонную стойку миской сухарей. Пахло вкусно.

  – Горячо еще. Мы так теперь будем, или купим обеденный стол, чтобы сидеть не в линию, а друг на против друга?

  – А ты как хочешь? – Спросила я.

  – Пока не знаю. У стойки одно преимущество есть, – он приобнял меня и поцеловал в щеку, – ты близко.

   – Юрка, а тебе ничего, что быт меняется? Ты давно здесь живешь, привык по своему, все вещи на своем месте. Ничего лишнего.

  – Пусть меняется. Да, я привык, только... – Юрген коротко оглядел пространство комнаты слева от себя. – Это плохая привычка. Знаешь, что я стал замечать, с тех пор как ты здесь впервые осталась?

  – Что?

  – Что я хочу домой. Квартира как квартира, место где я спал, мылся, хранил еду и сменную одежду. К больничной комнате отдыха и то было больше привязанности, там люди, работа, разговоры. Я не скучал один, но ощущение дома пришло только с тобой. Я в то утро уехал, и всю дорогу в мыслях представлял, как ты там, в смысле здесь, осталась. Лежишь в постели, принимаешь душ или ванну, греешь чайник, берешь кружку. Ходишь и касаешься разных предметов, и на всем остается отпечаток тебя. Присутствия. Движения. Жизни. Вечером вернулся, тебя нет. Одна аура. На этом контрасте я взвыл. Если бы ты не вернулась, я не представляю, как бы я смирился с пустотой и выхолащенностью квартиры.

  – Ты купил подушку, платье и зубную щетку.

  – Надеялся.

  – Не был уверен?

  – Трудно объяснить. Сейчас думаю, что вообще никогда не сомневался. А тогда – то страх, то надежда, то убежденность в судьбе и ее необратимости. Так что, Ирис, все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты – мой любимый человек. Будем тащить в нашу берлогу все, что хочется, и перекраивать, обустраивать на двоих. Ты сама к этому как?

  – Юр...

  Я попыталась разобраться в чувствах, чтобы сказать, как есть, подобрав правильные слова. Хотелось наговорить разного – что я «бесприданница», что пришла с одной коробкой в руках на все готовое, а он может подумать... Одернула сама себя. Юрген оскорбится. К нему – не применимо! Это эхо другой моей семейной жизни, с Петером, когда жилье съемное, мебель чужая, любая царапинка на подлокотнике кресла и пятно на кафеле у мужа вызывали приступ паники – придется платит ущерб. Эхо безденежного упрека за купленную телятину, а не курицу. С милым рай в шалаше...

  Почему-то мне казалось, что попади мы с Юргеном в такой «шалаш», он бы отнесся проще. Он бы улыбнулся мне, как сейчас, и сказал точно также: «все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты – мой любимый человек».

  – Ты чего, милая?

  – Да так, вспомнила.

  Никогда не сравнивала. До этой минуты – ни разу. Даже на задворках мысли не всплывало: «А вот с Петером было иначе». Та жизнь – брак, быт, постель, деньги, – отвалились и дрейфовали в прошлом отдельным и чужим куском, как будто ко мне не имеющим никакого отношения. Отвалились так, как будто та жизнь была такой же ненастоящей и придуманной, как и то вранье, которым я «кормила» окружающих совсем недавно.

  Но это не так. Та жизнь была. И в ней мне было плохо. Я теперь вижу, как ведет себя человек, который любит, как заботится, как сам от счастья светится, как готов и брать, и делиться всем. А с Петером – самообман? Иллюзия семьи, мечта о семье, притягивание за уши, закрывание глаз, нежелание слышать «звоночки» болезненных отношений. Я так сильно хотела быть любимой, любить самой, сплести свое семейное гнездышко, что отказывалась видеть правду – Петер не любил меня никогда. Я его по-настоящему – тоже. Семьи не было.

  К Юргену за считанные дни я приблизилась сильнее, чем за все время – к Петеру. На сравнении я поняла свою вину и ошибку, ведь сейчас я чувствую подлинное – любовь, тепло и душевность, как от Юргена, так и в своем сердце.

  Люблю? Не важно, сколько там дней набежало, – люблю?

  Я смотрела на Юргена. Он не уточнил, что я там вспомнила. Замолчал, в полуожидании, помешивая суп в плошке. В нем виделась готовность выслушать и готовность сменить тему. А я молчала, проваливаясь в чувство горечи. Я виновата не только в смерти моего малыша, но и в том, что наделала кучу других ошибок. Со всеми – с родителями, с сестрой, с Петером. Я заслуживаю наказания за все, а не счастья.

  – Ирис?

  Права не имею. Ни на улыбки, ни на радости, ни даже на эту похлебку, сваренную вместе. Юрген размылся. Я не сдержалась, скривилась от подступивших слез. Захотелось сбежать и спрятаться, хоть в ванной, только бы не портить ему окончательно удовольствие от первого семейного обеда.

  – Иди сюда, мотылек. – Он сгреб меня со стула, прижал к себе. – Хочешь, – скажи почему, не хочешь – так поплачь. Я рядом.

  – Нельзя мне все это... не заслуживаю, Юр. Даже... хотеть счастья – преступление.

  Юрген переждал мои всхлипы, потерся щекой о затылок. Я не обняла его, а вся собралась, как в одну точку, уткнувшись и ладонями и лицом ему в грудь. Через какое-то время услышала его голос, тихий и виноватый:

  – Прости, Ирис. Это я передавил тебя своей эйфорией, а с разбегу горя не преодолеть, не перепрыгнуть из одного состояния в другое. Ничто не преступление: ни плакать, ни радоваться. В тебе сейчас боль говорит, которая накопилась без выхода.

  Да, у меня были приступы слез. Я так и жила, – несколько дней держалась, притворялась, бегала на вызовы и убивала время бездумно, а потом выла, в подушу, закрывшись в своей комнатке. Силы кончались, чувства тупились и острота уходила. Сейчас тоже самое, только толчком послужили мысли о прошлом.

  – Я все испортила. Я... понимаю, это накатило. Это... как ты вытерпишь, если я всю жизнь так?

  – Конечно, никаких футболок не хватит... Девочка моя, родная, ну ты что спрашиваешь? Какое вытерпишь? Все бы отдал, если бы смог хоть немного себе забрать твоей боли, когда ты плачешь. Это и останется насовсем. Память тела и память сердца, всю жизнь, как шрам, тянуть будут. – Вздохнул, помедлил и зашептал: – Ирис, я никак не знал твоего ребенка – не держал руки на животе, не видел ни при рождении, ни после скорой смерти, но он – твоя частичка. Я люблю тебя и люблю его, как часть тебя. Мне не все равно. И обнимать тебя буду всегда, и утешать тоже. Прошу, никогда не думай про «испортила» и «терпишь».

  Юрген разволновался и голос немного сел. Из-за близости к нему, показался совсем глухим, грудным и тяжелым. Я заплакала снова, сильно и не сдерживая скулежа. То, что он сказал, освободило внутреннее, как цепное звено раскололо и свободнее стало. Казалось, что и так уже рядом с ним могу в полную силу вдохнуть, но нет – еще были путы. Кандалы одиночества, из тех, когда страдание не разделить ни с кем. А он – взял. Разделил. Дал почувствовать, что я не одна в черноте.

  – Прости, Юрка.

  За нытье, за слабость и неуверенность. За депрессию, за проблемы, за то, что еще не скоро в твою жизнь придут безоблачные дни. Вслух сказала только первые два слова, «за что» – умолчала. Он не стал спорить:

  – Если тебе это нужно, то прощаю.

  На собрание вышли вовремя. Я умылась, закуталась в шарф до самых глаз, надеясь, что свежий холодный воздух убавит опухлость век и нареванность. Но вместе не дошли даже до остановки – импульс толкнул меня в солнечное сплетение и я в растерянности остановилась посреди тротуара, затормозив и Юргена. Шла под руку с ним.

  – Ближайший в ремонте обуви, бежим!

  Юрген сразу догадался, что случилось, а свой квартал знал лучше, опередив мою нерасторопность – где я, где ближайший ход, и в какую сторону двигаться. На бегу нашарила в кармане блокнот и откинула обложку. Имя, адрес.

  – У восточного старосты встретимся. Если меня самого на другой вызов не кинет сейчас, то я через сорок минут буду на месте.

  – Да, поняла...

  Будка, пристроенная к жилому дому, облупилась от непогод и старинный рисунок башмачника выцвел. Кто-то делал для себя, старался, подходил с душой к оформлению. Но хозяин либо умер, либо разорился, и пристрой пустовал не первый год. Окна забиты фанерой, на двери висячий замок.

  – Стой, это что?

  – Что?

  Время уплывало, но Юрген все равно задержал меня за руку, в которой держала блокнот. Первый листок, тот, что большим пятном растекшейся крови, так и оставался на месте – не вырванный и не исчезающий сам по себе.

  – Потом, Юрка! Горит же!

  Быстрый поцелуй, и я рванула на себя легкую дверцу будки. Перешагнула пространство и оказалась в большой комнате.

  Строки

  Зал квартиры, сложенный стол, за которым сидели две старшие дочери. Диван и кресло, где разместились сыновья, и табуретка с кухни – для младшей.

  История семьи свалилась на меня сразу и я ментально оглохла от массы чужих жизней, чувств и обид. Они собрались здесь вместе только потому, что нужно принять решение – кому заботится о больной пожилой матери. Сознание выкристаллизовало суть: каждому было, что вспомнить плохого из детства, у каждого проблемы, неврозы, зависть, обделенность и яростное нежелание никак не касаться проблем. В воздухе буквально застыли реплики: «То есть, она меня била, а теперь должен...», «С восемнадцати выгнала, без копейки, мол, живи сама, а я ей няньку оплачивай...», "Она мне чужой человек. Перестала общаться, как я замуж вышла за «не ровню», «Столько лет и не вспоминала, теперь ждет благодарности и заботы...». Обиды, слоями висели в пространстве, словно густой туман, скопившийся по загадочной причине в комнате.

  И у младшей Алины они были. Ей исполнилось тридцать пять, только братья и сестры все равно смотрели на нее как на вечную мелкую, глупую и единственную, кого мать любила из своих детей. Оставила при себе, опекала, не позволяла ни с кем встречаться, иметь свое мнение и желания, образование и свою семью. «Комнатная собачка», прислуга, рожденная для себя, последыш, сиделка. Старшим не объяснить, что это тоже жестокость, только другого рода. Ослеплены все, и каждый справедливо бьет в грудь кулаком:

  – Такой матери я ничего не должен!

  Алина сидела с отрешенным взглядом, понимая, что помощи не будет, и это окончательный приговор. Ей. Теперь из этой квартиры она не сможет вырваться даже на работу в цветочный магазинчик, где она спасалась и хоть немного жила своей жизнью последние десять лет. Придется уволиться, ухаживать за матерью и тянуть на пособие по уходу за больным. К плену дочернего долга еще и нищета. Помощи от старших не будет.

  – А если б тогда все пошло не так...

  Я произнесла первую строчку из тетрадки стихов. Алина завела ее в подростковом возрасте, начав писать стихи из-за безответной и тайной любви к мальчику во дворе.

  – Всего один день пережить по-иному,

   И не было б в жизни моей излома.

   Дорога Судьбы поменяла знак.

   Ах, если б тогда все пошло не так...

  У Алины был такой день. Давно. Она скопила денег за первый год работы, тайком просматривала объявления и готовилась съехать. Жить отдельно. Решиться на самостоятельную, взрослую жизнь! Но мать, едва услышала, как рухнула на пол, прямо где стояла – на кухне. Скорая, врачи, и шантаж – «оставишь меня, я выброшусь из окна».

  Не стоило поддаваться. Не стоило верить манипуляции. Ее грань – настоять на своем или окончательно сдаться, утратив себя, была в прошлом. Не сейчас...

  Не сейчас? Тринадцать лет назад!? Господи, но что же я здесь делаю именно в эту минуту, когда так поздно? Неужели сбои стали работать с вывертом, опять, только теперь в иную сторону времени – с огромным опозданием...

  Я произнесла стих Алины вслух, потому что слова сами слетели с языка. Так диктовал закон вызовов, с погружениями и поддиктовкой нужных в этот момент фраз. Только ничего не понятно. Мне не понятно – как строчки могут повлиять хоть на что-то? Ее жизнь обречена еще на долгие годы обслуживать женщину, которая не может ходить, есть, и контролировать свои естественные позывы.

  – Это не ошибка. Значит, так было нужно.

  – Ты... мне?

  Ушам не поверила, и глазам. Алина чуть повернула голову, обращаясь себе за спину, туда, где я и стояла. Едва заметно кивнула.

  – Никакой ошибки! – Подтвердил ее брат, грузный и уже седой мужчина в кресле, поняв по-своему. – И это тебе нужно все взять на себя. Свободная, молодая, на тебе ни кредитов, ни детей. Решено!

  – Я слышала о пограничниках... один уже приходил ко мне в день, когда я не смогла решиться. Он сказал нужные слова но я его видела и слышала, а заодно и понимала, что должна сделать выбор сама. – Алина шепнула, понизив голос, но у старших и так возобновились переговоры о том, кому тяжелее, и никто не слушал. – Иногда солнечная дорога приводит в тупик, а та, что в грозах – к будущему. Я выбрала свою судьбу сама. Ты же чувствуешь мою жизнь?