Текст книги "Мотылек и Ветер (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

  Роберт помогал в разных случаях укрыть наше тайное общество и придумать правдоподобные причинно-следственные связи событиям. В этот раз, конечно, все несравнимо сложнее и хуже, но мне уже помог – я избавлена от вопросов властей.

  – Ирис!

  Нарочно села подальше, к окну, – в самое крайнее кресло в зале ожидания, чтобы поближе к стенам и подальше от других людей. Смотрела в темное окно на больничный парк и дальнюю стоянку. Повернула голову, – Август пробирался ко мне между рядов и строго махнул рукой, когда я собиралась встать. Измотанный, под глазами круги, щетиной зарос, что даже родинка на щеке перестала быть заметной. Но взгляд просветлел. Оно и понятно. Нику искали без сна и отдыха, с тревогой и страхом о самом худшем. Теперь было облегчение. Август сел в соседнее кресло, выдохнул:

  – Спасибо, Ирис. Я твой должник до самой смерти.

  – Я случайно ее нашла. Это бло...

  – Не бывает случайностей! Ты голодная? Устала? Пойдем до больничного кафе, возьмем что-нибудь из горячих напитков и перекусить.

  – Нет, не нужно. Я в норме.

  – Бледная.

  – В холода я всегда такая.

  Он потер в задумчивости свой темный от щетины подбородок и внезапно нахмурился. Спросил:

  – Я тебя перебил. Что ты начала говорить?

  – Блокнот.

  Достала, показала на листе кровавую каплю. У Августа схлынула вся краска с лица – он стал таким бледным, словно перешел в черно-белый режим. Никогда прежде я не видела, чтобы так цепенели – ни движения, ни вдоха, один ужас в расширившихся глазах.

  – Что это, что-то страшное? – Спросила я шепотом.

  – Зак... закрой, пожалуйста.

  Август сидел деревянно еще несколько секунд, на лбу у него выступил пот а руки он сцепил. Пальцы дрогнули, поэтому.

  – Еще кое-что случилось. Я вернулась осмотреть дом, на который вылетела со сбоем, и меня через порог сарая занесло в очень заброшенное здание, абсолютно и давно не жилое. Там натолкнулась на человека...

  – Что?

  – Вы слушаете? Я даже сообщением вам присылала, разве Роберт не говорил?

  – Говорил. Только пока не слушал... На человека? Как он выглядел?

  Когда я описала его, Август подскочил:

  – Ты нашла Юля Вереска?! Господи...

  – Вы его знаете?

  – Ирис... дай мне минуту.

  Согнулся, обхватил голову руками и снова выпрямился, проведя по лицу ладонями так, словно пытался самого себя привести в чувство. А я устала. Я не могла понять происходящее, и не стремилась даже спрашивать.

  Сегодняшнее «протаскивание» Ники по границе словно продуло мне сердце сквозняком и пустоты там стало намного больше. Странно было чувствовать это и абсолютно ничего не помнить сознанием. Меня вымотало и вынужденное общение с людьми. Меня сейчас выматывал даже разговор с одним человеком, хотя все, что я делала – это говорила два-три слова и предложение, озвучивая факты. Мысль или сопереживание эмоциям наследника не приходили. А Август весь горел эмоциями, осознанием и своими внутренними размышлениями. Долго молчал.

  – Завтра же... завтра же я попытаюсь пробиться! Посмотри-ка мне в глаза, Ирис. Прямо посмотри и ответь: откуда у тебя идет импульс? Когда вызов приходит, откуда идет чувство?

  Я машинально приложила руку к границе живота и грудной клетки, ответив жестом быстрее, чем словом:

  – Солнечное сплетение... разве вы не знаете? У всех так.

  – Кто тебе такое сказал?

  Наследник пристально смотрел на меня, прощупывая нечто неосязаемое для зрения, но доступное шестому чувству. Он был как тот, в заброшенном доме, сканирующим душевное. Не то чтобы неприятное, но легкий осадок был даже от доброжелательной пытливости. Не хотела я «пальцами в сердце», – с благими намерениями или нет, – не хотела.

  – Никто. Я думала... – Что объяснять? Зачем? – Не смотрите на меня так, Август.

  – Ты мою дочь через грань вытащила?

  – Наверное. Не помню.

  – Держись близких. Сейчас, в следующие дней пять, не отходи от родных и любящих, иначе тебя может... затянуть. Это очень важно, это очень опасно. Обещаешь, что так и сделаешь?

  – Обещаю.

  Не стану же я говорить ему, постороннему, что никого нет. Плевать... на все плевать.

  – Не сегодня, но ты узнаешь все, что необходимо. Не рассказывай пока никому о том, что случилось с Никой. Занимайся заданием. Блокнот пока лучше сдай, на вызовы не бегай, проведи время с семьей. И к Роберту завтра в отделение нужно будет заглянуть, показания дать. Без этого не обойтись.

  – Я постараюсь.

  Он немного успокоился. Снова сел рядом, не заговаривал, и раз за разом чуть поворачивал голову на звук входной раздвижной двери и отпускал взглядом человека, едва видел его. Или понимал, что это вошли, а не вышли. Ждал кого-то. Сцеплял руки, расслаблял. Думал и ждал.

  – Если от меня ничего надо больше, я поеду домой?

  – Тамм подбросит тебя до дома, и заодно договоритесь о времени. Ты же сможешь завтра?

  Кивнула. Просидели минут десять. Август дождался первым – в приемный покой вбежала женщина, свернула сразу к лестнице и успела проскочить половину ступеней, как он окликнул:

  – Яна!

  И сорвался к ней. Мне пришлось ждать Роберта. За это время сама бы добралась до дома, своим ходом, но с другой стороны – куда торопиться? На улице почти ночь, полил дождь. Усталость вперемешку с безразличной апатией приковали меня к месту. Нашла силы только на то, чтобы открыть минералку и сделать глоток. Могу тут и заночевать. Просидеть в приемном покое...

  Подумала и увидела Роберта Тамма. Он кивнул в сторону от входа:

  – Нам туда, машина на спецстоянке.

  С парковки вырулили на выезд и стали ждать сигнала, чтобы миновать внешний пропускной пункт. Я сидела на переднем сиденье и смотрела в боковое окно, внезапно заметив на крыльце больницы наследника и ту, кого он так ждал. Они не собирались уходить, – вышли на воздух и встали у края под большим козырьком. Разговаривали. Кто же это, если не его жена, мама Ники.

  Фигуры их сблизились. Он ее обнял. А потом поцеловал. Картинка уплыла, потому что машина тронулась с места. Жизнь, исчезнувшая за стеклом, а я снова была по иную сторону. Плоский мир. А объемный, казалось бы, рядом – только руку протяни, как почувствуешь. Рядом, да за гранью, за витриной, за окном машины или вагона монорельса, – ткнуться любом и смотреть как уходит.

  – Роберт, отвезите меня...

  И внезапно для себя сказала адрес Юргена.

  Тепло

  Не предупредила – ни звонком, ни сообщением. Пусть он и говорил, что я могу приехать, когда захочу, а все равно чувствовала себя непрошенной гостьей. С чего вдруг? Наоборот, не хотела. Сталкиваться, видеть его, вспоминать. Зачем я приехала?

  Лифт нес меня на этаж, а ноги по коридору к двери. Разблокировала замок ключом и, зажмурившись, шагнула внутрь. Пусто. И тут же трусливая радость толкнула назад – не поздно передумать, уехать к себе в общагу, и захлопнуть дверь, оставив ключ хозяину!

  Подсветка прихожей включилась автоматически. Я скользнула взглядом по обстановке и задержала внимание на постели на полу. Подушки две. Была одна, а теперь лежала пара. Я разулась, скинула пальто и сумку, подошла к постели ближе, заметив еще темно-синее домашнее платье, – поверх покрывала, сложенное в трое и с маленькой наклейкой магазина. Новое. Открыв деверь в ванну, увидела то, что практически ожидала увидеть – зубная щетка в стаканчике, белоснежная, невскрытая. Как конфетка в прозрачном целлофане. Юрген меня ждал. И позаботился, – во что могла переодеться, на чем спать и как утром почистить зубы.

  До часу ночи я просидела на пороге ванной комнаты и большого пространства, не переодеваясь, только умывшись и сполоснув руки. Странная картина со стороны, но он не вернулся домой за это время, и не увидел, как я привыкаю и смиряюсь с собственным поступком. Я размышляла над прошедшим днем. Над просьбой Августа – быть рядом с близкими. А их у меня нет. И Юрген – не близкий, а так, – тень, шагнувшая в личное пространство. Тогда почему я вернулась, если только тень?

  Собравшись духом, поняв, что уже голова падает от переутомления и мозг отключается, решилась на то, чтобы лечь. Вышла в комнату, разделась, сложив вещи на кресло и забралась под одеяло...

  Проснулась от того, что Юрген прижался со спины и обхватил рукой поперек живота. Я вздрогнула нервно, коротко, как птица в силке, и замерла, будто бы не проснулась... только бы он не стал меня гладить или целовать. Не хочу. Не сейчас. Не время. Противная, хоть и легкая тряска не дала с собой справиться. Даже вдохнула поглубже, а раз и два по телу прошел тремор.

  Юрген меня отпустил, поднялся, – я услышала звуки его босых шагов, выдвижного ящика и шорох. Поверх легкого одеяла легло плотное и тяжелое. Снова лег, снова прижал к себе. Он и не собирался ко мне приставать, просто обнял, – решил, что замерзла и достал зимнее одеяло. Нервы сразу отпустило. Я подумала про утро, про то, что будет нужно ему что-то говорить, объяснять, но мысль быстро убежала и спряталась за какую-то другую, отвлеченную и неважную. Можно спать. Ничего не требовалось, ничего не должна – только спать.

  Когда открыла глаза – увидела, что давно рассвело. Не шесть утра, а позднее, намного. Дотянулась до анимофона, оставленного на полу рядом и посмотрела: девять, сообщений и звонков нет. Будильник или не сработал, или сбился, но в привычное время не поднял меня. Не в этой жизни я последний раз спала так долго.

  Обернулась на Юргена – тот лежал на животе, на своей половине, отделив себе легкое одеяло, а мне оставив теплое. Мирно спал, – едва укрытый, взлохмаченный, с неудобно подвернутой рукой, отчего на спине ассиметрично выпирала лопатка. Очень осторожно выбралась, забрала обновку и сбежала в ванную. Умылась, расчесала пальцами волосы, почти раздирая спутавшиеся пряди, и одела платье. Все сделала, и все равно застряла, топчась на коврике не зная, – когда выйду, что делать? Что сказать? Как себя вести?

  Несколько минут в убежище...

  – Ирис, ты что-нибудь пить будешь? Я чайник ставлю.

  Юрген проснулся, встал. Его силуэт прошел тенью по матовому стеклу двери, – в сторону прихожей и кухонного угла.

  – Чай...

  Вечно прятаться не могу. Переступив через границу страха и неловкости, вышла в комнату и тут же встала к панорамному окну, сделав вид, что рассматриваю город. Чуть затемненная экранированная снаружи поверхность запотела кружком от моего дыхания, так я близко к нему подошла.

  – Мерзнешь?

  Внезапно я поняла, что стою не просто у самого окна, а еще и у стены. В уголке, как загнанная мышь в большой коробке. Сцепила руки, втянула голову, сжала ноги так, что балансировала почти на цыпочках.

  – Чуть-чуть. И не привыкла к большим комнатам, неуютно. Непривычно, извини...

  – Подожди минуту.

  Он быстро умылся, оделся в темную футболку и такие же темные легкие штаны, оставшись босым. А для меня достал свитер и носки. С последних срезал бирку и снял пластиковый зажим.

  – Свитер чистый, носки новые. Влезай.

  Пока я без споров разворачивала просторный для меня свитер и потом надевала носки, Юрген отсоединил длинную часть компьютерного стола и приставил торцом к кухонной стенке, параллельно нижним тумбам. Получился узкий псевдо закуток. Втиснул в него кресло, кивнул мне:

  – Садись. Чай зеленый или черный? У меня не заварной, только в пакетах.

  – Черный.

  Как он угадал со своим трюком. Стены не сузились, но психологически огороженное столом и прочей мебелью пространство для меня стало меньше. Собралось, окружило, успокоило привычной теснотой, как в каморке.

  – Спасибо...

  Это было за все «спасибо». Так мало времени, и так много он успел для меня сделать. Даже подобный пустяк как второй слой одежды, добавил чувства защищенности. Подбородок потонул в высокой горловине, пальцы в длинных рукавах, и при желании я могла вся в него втянуться, как черепашка в панцирь. Глупо и так необходимо!

  – Не знаю, что ты на завтрак ешь. У меня только бутерброды. Нет каш или хлопьев.

  Юрген достал все из холодильника: масло, сыр, ветчину, белый хлеб. Порезал, пока чай в пакетиках заваривался в двух больших разных кружках.

  – Откуда ты мою историю знаешь?

  Важный вопрос, – давно назревший и только сейчас озвученный.

  – От Александры Шелест.

  – От главврача? Нет... Есть же правило, есть врачебная тайна.

  – Я ее сын. Юрий Шелест. Юрген – для всех, кто меня знает, и для пограничников.

  Надолго замолчав, притянула к себе широкую белую кружку и обхватила ладонями. Смотрела на парок кипятка и разводы заварки. Чуть погодя нашла силы спросить еще:

  – Зачем тебе я? Других полно...

  Нормальных, живых, общительных, без тяжелых историй, – это хотелось добавить. Пограничники не самые успешные люди, но сильно покалеченных мало, – есть из кого выбрать. Была уверенна, что Юрген, даже если и видел мое вранье с другими, не обманулся притворством. Он знал, что все черно. Если помнил ту, с которой познакомился когда-то, то Ирис прошлого нет. Насовсем нет. Так зачем я ему такая?

  Юрген не отвечал, – занял время медленным складыванием бутербродов. Подвинул тарелку на столешницу между нами. Я сидела в кресле, а он стоял – казался еще более высоким, чем есть.

  – Затем... нужна и все.

  Не стала есть готовое. Достала из надорванной пачки оставшийся брусочек сыра и съела его без хлеба. Пока пили чай, не разговаривали. И молчание не тяготило, оно было хорошее, ясное, и мне не хотелось больше втягивать в свитер голову. Юрген пару раз отвлекся на сообщения. А мой анимофон молчал.

  Мысль только перескочила на переваривание того факта, что Юрген оказался сыном женщины, которая за руку вытаскивала меня из ямы, как он отвлек вопросом:

  – Дел на сегодня много?

  – Что-то нужно?

  – Могу составить компанию, проводить или помочь с чем-то, если хочешь.

  – Нет, я лучше одна.

  Все это было так странно... Я ничего толком не знала о нем, не помнила настолько хорошо, чтобы понимать по жестам и взгляду, как друг друга понимают лучшие друзья или старые любовники. Но готова была руку дать на отсечение, что только что считала тревогу и волнение Юргена так ясно, будто он о них словами сказал. Он боялся меня спугнуть. Он осторожен со мной, как с дикими зверьком, который может в любой миг исчезнуть от протянутой руки, – не погладить себя не даст, не даст себя приручить. Предложил помощь, а я «лучше одна» – все равно что отпрыгнула, в страхе сближения.

  А мы кто? Пара? Я тут, у него, – значит, я на что-то согласилась?

  Мне его чувства понравились. Было бы хуже – при он тараном или танком, диктуя условия и ведя себя так, словно я его безоговорочно. Я была благодарна Юргену не только за то, что он не приставал ночью, но даже сейчас не лапал, не целовал, не улыбался победителем, – не вел себя как хозяин дома, положения и женщины, которой подарил платье и чашку чая.

  Он робел. Он не знал, что сказать дальше, – как и я не знала. Но правильная и такая необходимая для меня бережность – помогла. Приоткрыла.

  – Обещаю отвечать на сообщения, предупреждать, если соберусь ночевать в общаге, чтобы не ждал. Позвоню, если без помощи никак. Я сегодня лучше одна, а не вообще.

  – Хорошо.

  – Если тебе будет что-то нужно, ты тоже...

  – Позвоню.

  И улыбнулся, сказав на вдохе и с облегчением. Улыбка всем идет, а Юргена осветила. Мне захотелось протянуть руку и коснуться его ладони – проверить: только в тот день он был таким горячим, что казался температурящим, или я была слишком ледяная и бескровная, что нормальное тепло обжигало. Как сейчас? Но не протянула и не дотронулась. Закрутила в пальцах кружку и спрятала взгляд на дне.

  Павильон

  Катарина явилась на встречу в новой осенней куртке с ярко желтым воротником из эко-меха и под стать канареечными перчаткам. Утеплилась, сияла вся довольная и даже румянец на щеках играл свой, а не нарисованный.

  – Как тебе? Как тебе? Как тебе? – И на каждый вопрос крутанулась боками и спиной.

  – Красотка.

  – Через неделю куплю себе сапоги со шнуровкой.

  – Удобные бери. Пограничников, как волков, ноги кормят.

  Мы списались и договорились, что до полудня пройдемся по ее «неуютным» ходам. Встретились на остановке и пешком пошли через большой ботанический парк, – на его территории возле северных ворот был террариум. И ворота давно не служили ходом, и павильон закрыт – остались одни дорожки да небольшое озерцо, а все прочее лет десять назад «заморозили» до более денежных времен. Этот ход был редким в пользовании – лежал чуть в стороне от других городских заброшенных объектов. Крайний случай мог загнать пограничника так далеко, что ближе ходжа не было. Сам парк был не очень, слишком безлюдный, заброшенный и разросшийся без городского ухода.

  – Как считаешь, есть у меня шанс Роберта охмурить? Сурового Викинга?

  – Он тебя в два раза старше.

  – Так самое оно. Знаешь, как такие возрастные мужики молоденьких любят? Да на руках носить будет и пальчики целовать, что его к свежему телу подпускаю. – Катарина вздохнула со слезливой ноткой: – Устала я одна. Хочется уже найти кого-то нормального и надежного. И с деньгами, чтобы горя не знать и не думать – трусы себе купить или колготки, потому что и то и то сразу не по карману. Тебе твой Прынц что покупает?

  – Платье.

  – Сексуальное?

  Я промычала нечто невнятное и недовольное, но девушку это не смутило. Даже не охладило пыл, наоборот, – она подхватила меня под руку, пошла бок о бок в ногу и спросила вкрадчиво:

  – Конфетка, а давай между нами девочками – он как в постели? Силен? Я на него когда-то очень давно посматривала, но так, не серьезно. А теперь любопытно. На вид Юрген не впечатляет, тощенький, хоть и высокий. Молоденький слишком. Но это же не показатель... может он не в мускулы, а в корень удался? Большой у него...

  Тошно-то как. Я закрыла уши, не желая слышать приступ словоблудия и пошлости. Концовку вопроса удалось пропустить, а ее смех проник и сквозь ладони. Девушка несильно ударила меня по запястьям:

  – ...не девочка ведь? Чего такая стеснительная? Не хочешь, не говори, не тяну за язык. Делаешь тайну, как будто там невесть что! Будь у меня любовник, я бы с прибалдевшей от счастья рожей всегда ходила, и при параде была, на все сто ... а ты квелая такая, скучная что ли. Почему?

  Площадку перед павильоном замело листьями. Дверь заржавела на местах облупившейся краски а щель замка совсем почернела. Любому прохожему не пришло бы в голову подходить и тянуть за ручку – закрыто все давно и надолго.

  – Идем?

  Катарина в новой курточке поежилась, повела плечами и сделала первый шаг, раскидывая ворохи листвы и снимая с руки перчатку. Не хотела пачкать красивую вещь. Дверь поддалась легко. Это для других она препятствие, а для нас, – только название. Пахнуло сыростью, глаза стали привыкать к полумраку и под подошвами захрустело крошкой разбитой плитки.

  – Тебе гадюками пахнет?

  – Нет.

  – Терпеть не могу запахи цирков, зоопарков и всяких ферм. И тут у меня такое же, – поделилась Катарина, – как будто остатки животных есть. Знаю, что все съехали.

  – А ты в другие помещения заглядывала?

  – Заперты они. Постой здесь, послушай. Обычно как – пролетаем и мимо все, да? А я как застряла по заданию от наследника, так провела здесь несколько минут, разглядывая и проверяя двери. Такая жуть взяла.

  Мы обе замерли, Катарина замолкла и посерьезнела, а я скользила взглядом по обстановке бездумно, нарочно не сосредотачиваясь. Оно пришло спустя время, – ощущение холодного и бесконечного пространства за стенами. За всеми стенами, как будто вокруг всего небольшого здания.

  – В космос в капсуле выстрелили, еды и воды нет, воздух кончается, а вокруг вот это... экзистенциальный кризис.

  Значительным шепотом произнесла Катарина.

  – Когда воздух кончается, то тут не кризис, а животный ужас.

  – Думаешь, я дура и не понимаю, о чем сказала? Постой ее немножко, и тебе в голову полезут вопросы: а зачем я живу? А зачем мир так жесток? Куда катимся? Что я могу? У меня нет сил ни на что... Как я одинока, блин!

  Вина уколола меня прямо в сердце. Я на самом деле считала Катарину недалекой, по многим причинам. А она оказалась еще и противно обличительная.

  – Пошли отсюда. Надо успеть все обойти, и мне в... по делам не опоздать.

  – Ой, прям вся такая занятая и секретная. Ну, пошли. До следующего хода на монорельсе ехать.

  Их было пять. Редкие, чуть в стороне от «натоптанных» маршрутов. Все без окон, что не видно ни пространства, ни источника света. Темнота нигде не была абсолютной, рассеянный свет откуда-нибудь да проникал – через окна над дверью в другое помещение с окном, через щели в треснувшем пластике закрытых ворот, через целые стеклянные стены из толстых «бутылочных кирпичей». В «неуютных» понять – откуда рассеивается мрак было не возможно. Везде много мусора. Везде Катарине чувствовался неприятный запах.

  – Что их еще объединяет, кроме редкости пользования?

  – А почему должно объединять? Рандомно, случайно, как выпало.

  Мы сидели на лавочке. Девушка выдыхала ароматный пар, а ветерок так и сносил его мне в лицо. Лимон с мятой. Вкусный запах, съедобный, и все равно синтетический. Вся еда – химия.

  – В кафе посидим?

  – Нет, это без меня.

  – А я уже голодная... ты где пальто запачкала? На кровь похоже. И шарф куда дела? Сидишь уже синяя, как старая курица после смерти.

  – Я пойду, время поджимает. Спасибо, Катарина. Августу напишу, он оценит.

  – Хотелось бы. Давай тогда, до связи.

  Она осталась, а я ушла к остановке.

  Ответь...

  Пока ехала к Роберту Тамму на дачу показаний, думала об одном: о зависти. Когда мертвые завидуют живым. Я – Катарине.

  Она мне не нравилась, но странно привлекала к себе и даже вызывала доверие. Ее характер – ярче, эмоции наружу, слова сочнее, речь живее, даже пошлость – «смердит», но это все играет в плюс личности, давая рельефность. Есть тайны, есть немного порочности. Трудно ее понять, потому что она «мерцает» разными гранями и не так проста, как думается.

  А я – примитив. Правильно меня Катарина обозначила: квелая, скучная. Притворяюсь разной, а на деле – черная дыра, и от меня фонит, как радиацией, этими вопросами экзистенциального кризиса... Я никому не смогу дать жизнь даже в переносном смысле. Рядом со мной люди загнутся. Юргену взамен на его доброту ничего не верну, кроме депрессии. Фальшь, суррогат, химоза, как те же запахи из испарителя. Ненатурально. Безжизненно. Мертво.

  – Так порви последнюю связь...

  Я резко обернулась. Площадка вагона пустовала, рядом никого не было. Те, что сидели и стояли дальше – не могли этого сказать. А голос был – не мужской и не женский, никакой, словно не вслух, а мысль прилетела. То, что держала в голове, внезапно исчезло, – монорельс катил через остановки, а я уже не могла вспомнить – зачем еду? Была цель, или катаюсь, как всегда от конечной до конечной, чтобы убить время?

  Горечь накрывала. Сердце сжимала боль, и в солнечном сплетении маленькими нервными иглами проскакивали импульсы. Не вызов к человеку... а зов к границе. Собственный, нарастающий, накрывающий душу, как шторм.

  Я ребенка не уберегла. Я должна была сделать все, чтобы оградить его и не дать сделать с собой то, что сделал акушер. Доверилась врачу, а нужно было бежать... уловить шестым чувством, не слепнуть от боли схваток, не давать колоть, не позволять резать. Самая первая цель жизни любой матери – защищать ребенка. А я не смогла. И нет никаких оправданий собственному состоянию, я должна была спасать его даже ценой жизни.

  Но не сделала этого... Меня в реанимации откачивали два дня, говорили потом, что едва выжила. Молчали про сына, пока в палату не подняли и психолога не привели. Только зря. Я ничего не слышала и не видела. Я хотела одного – хоть раз, хоть на одну минутку подержать на руках моего малыша, пусть даже мертвое тельце. Не попрощалась, не тронула, не поцеловала.

  О родителях молчали еще дольше. Кто-то из врачей позвонил им на следующий день, как попала в больницу, найдя номер в контактах анимофона. Звонили мужу, но не дозвонились сразу. Сестре – она на другом конце света. А мать и отец сорвались из столицы, сев в проклятый поезд, чтобы как можно скорее приехать ко мне. Я виновата и в их смерти.

  Они не любили меня так, как Лилю. Я не обижалась на разницу в заботе, хотела больше внимания и тепла, – да. Но не злилась. Не таила. Знала, что в глубине души я им дорога, потому что они – родители. Не случись трагедии, мама бы не отходила от моей постели, и папа бы утешал, гладя сухой ладонью по волосам. Тоже был бы рядом. Из-за меня их не стало. Я виновата...

  Не того мужчину выбрала. Петер хотел зацепиться в Сольцбурге. Расточал обаяние всем, а подкупил им только меня. Пусть так. Не тронутая, наивная, красивая по-своему, хоть любил он больше пышных и мягких, а не тонких и гибких... Испугался больницы, не приехал ни разу. Заявление на развод подал. Одни проблемы. Одна беда. Одна покалеченная и сломленная девушка, которую не хочется ни поддержать, ни обнять, ни утешить. А ребенок? Так и к лучшему, что не выжил...

  Это я виновата. Глупая и никчемная. Никому счастья не принесла, никому хорошо не сделала. Даже просто существованием – и то мешала. Лишняя.

  Не будет меня сейчас – мир посветлеет. Сотрется с общего фона человеческих душ одна больная и гнойная, черная и пустая. Пограничники заменимы. Наследник сделает новый блокнот для новобранца, а мой положат в коробку, и сменится один солдат на другого. Людей будут спасать. С ними ничего не случится, к ним всегда прилетит кто-то – Герман, Катарина, Юрген, десятки других... Не будет меня, Юрген тоже вздохнет спокойно. Ведь из жалости подобрал. Как кошку бродячую с улицы, потому что сердце доброе, потому что решил спасти от одиночества и исчезновения. А я больная, неправильная, ядовитая – отравлю ему жизнь...

  Я испугалась, обнаружив себя уже посреди улицы, а не в вагоне. Куда шла? Когда вышла? Где я?

  Внутри меня разрывались векторы зова – бежать во все стороны одновременно. Болело, резало нитью, душу как будто с мясом пыталась вырвать сила, похожая на поток ветра. Не обычного, а того... который срывает воздушного змея в вечный полет.

  А почему нет? Ведь сама мучаюсь! Оправдываю существование бессмысленными делами, когда на самом деле давно там, – где мои любимые и самые близкие. Эта мысль принесла облегчение.

  Все отодвинулось от меня. Суета дня, задачи и загадки сбоев, физический голод. Отпустила обязанность притворяться и общаться, чтобы играть в нормальную жизнь среди нормальных людей. Даже вина показалась меньше и легче, едва представила себе, что сейчас, через минуту я все искуплю и уйду к тем, кто уже умер. Уже свободен.

  – Рви...

  В груди под ребрами полыхало солнце. Не горячее и греющее, а комок и лучи, вымораживающие и истончающие грань. Вокруг меня сдвинулись стеклянные стены, создав коридор шириной в спину, и сквозняк с такой силой продувал сердце, что сделалось хорошо. Как замерзают, засыпая, проваливаясь в блаженные сны, так и я почти счастливо распахнулась парусом и отдалась потоку. Шла, летела, не чувствовала ни дождя, ни столкновения с прохожими, ни собственных ног или рук.

  Мир расслоился. Из плоского стал одномерным. Линия. Граница. Рубеж.

  – Я сейчас, дедушка... сейчас, сынок... мама, папа...

  Четыре шага осталось. Сознание подкинуло секундное прояснение, что я у края остановочной будки, выжидаю монорельс и не подхожу к линии платформы, чтобы другие не заподозрили. Главное – сразу падать. Чтобы переехал, а не ударил и отбросил. Быстрее умру, не будет боли.

  – Не высовывайся под дождь, и так вся вымокла. Рано еще. Монорельс на светофоре стоит. – Неизвестный втянул меня в остановку. И вдруг произнес тихим, но отчетливым голосом, которые не перебили ни шум дороги, ни говор других людей, ни писк сигнала на пешеходном переходе: – На сообщение ответь.

  У меня нервно дернулась кисть, а мысль так и не подкинула отчета – что это. Люди, имена, дела и события уже выпали у меня из реальности и не существовало ничего, кроме ожидания. Машинально достала из сумки анимофон с засветившимся экраном. Задубевшие пальцы сами собой выполнили заученное до автоматизма движение, и открылось письмо:

   «Жду к ужину. Юрген»

  Я смотрела на четыре слова, упустив шанс сделать вовремя четыре шага. Вагоны встали, двери открылись, люди сначала вышли, а потом зашли. Незнакомец чуть подтолкнул в поток людей – внутрь монорельса. Он едва коснулся моей ладони при этом, чтобы я анимо не выронила, а все тело пронзило, как током. Живой человек, теплое и настоящее касание... Пространство навалилось так стремительно, что едва устояла на ногах. Тело забила крупная дрожь из-за ледяных струй, затекавших с шеи за воротник. Пальто напитала влага, оно было тяжелым и сырым, – я вся промерзла до самых костей. И это было так больно!

  Одновременный отзвук еще не отпустившего легкого мира пустоты схлестнулся с жестким миром реальности.

  Признание

  Ноги меня довели. Из каких оставшихся крох движения и сознания, – но я добралась до нужного квартала, нужного дома и поднялась наверх. Дотащила вместе с собой чувство огромной тяжести, – плотной, мокрой, спеленавшей все существо и едва подъемной. Пальто походило на гроб, который можно одеть на человека. Наверное, я уже плакала, пока шла. А в голос разрыдалась, когда не сразу открыла дверь засбоившим магнитным ключом. Осела на колени на пороге, различив Юрегна темным пятном в светлой комнате, и всхлипнула:

  – Помоги, Юрка...

  Трясло до судорог. Я выла и сипела от осевшего голоса, не понимая, почему он меня все время отталкивает, когда я хочу со всей силы к нему прижаться. Отцеплял мои руки, отстранялся, быстро расстегивал пуговицы и даже грубо лапал. Зачем так жестко обращался с одеждой и трогал меня за ноги, за живот и шею? Одернуло страхом, как от насильника, но и отрезвило на этот миг:

  – Я не ранена...

  Догадалась. Выдавила из себя слова, вклинившись между глубокими всхлипами, и Юрген прекратил. Позволил себя обнять, и поднялся вместе со мной, повисшей сырым мешком на плечах. Развернулся от порога, закрыл дверь.

  Безостановочно – в тряске, скулеже, плаче – я не сдерживала никаких эмоций. Была самой послушной и самой безвольной, позволяя себя и раздеть, и одеть в сухое. Зубы клацали по ободку кружки так, словно я ее грызла, но Юрген крепко удерживал ее у губ и заставил пить горячее. Сначала воду, потом красное вино. Алкоголь на голод ударил в голову быстро, на первый момент затошнило, но уже после стала утихать нервная лихорадка. Голос пропал совсем. Лицо горело, глаза не открывались, и слезы стали немыми. Растекались по сырым щекам, куда придется.