Текст книги "Мотылек и Ветер (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

  Я покосилась на него, на новую книгу, которую Юрген начал читать сегодня, и подумала – наверное, в последний раз аукнувшись прошлой жизнью, – что он даже не заикнулся «на заказ – это дороже», «за срочность – это дороже», «покупай со своих денег тогда». У него скромная профессия, средняя зарплата, всю ее он не тратил, судя по тому, что скопилось на счету прилично – год можно в отпуске провести. Что осталось от моих сбережений я вчера перевела на его счет, добавила чашку в море, вложившись в семейный бюджет, и он даже не заметил. Он не проверял баланс, не считал остаток, не спрашивал даже на словах – сколько я потратила на новый анимофон, ботинки и кучу других возможных мелочей...

  – Я больше не буду...

  Юрген лежал без одеяла, а я куталась под своим зимним, и, отругав себя за свои же рассуждения, накрылась с головой и пробубнила:

  – Я больше никогда не буду возвращаться к таким мыслям...

  – Чего? Я не слышу. – Отогнул край, спросил внутрь кокона. – Куда прячешься?

  – Съездишь со мной в Мельхен, в областной городок? Час на поезде. Там как раз мастерская Гули, которая моя бывшая соседка, которая пропала и теперь живет новой жизнью. Я и на нее бы посмотрела, и пальто бы заказала.

  – Сегодня?

  – Да.

  -Давай расписание посмотрим, чтобы я железно успел и туда, и обратно.

  – Ура!

  Вылезла из-под одеяла сбоку, задрала футболу и на радостях, дурачась, крепко поцеловала в живот. Юрген от неожиданности только и воскликнул:

  – Чай! Чай!

  Я не увидела, что за время разговора он поднял кружку и готовился отпить. А тут – диверсия.

  Мельхен – такой же старый город, как и Сольцбург, только маленький, тихий и уютный. Улочки у него узкие, тесные, исторический центр весь пешеходный, и по своим мотивам напоминал сказочные иллюстрации. Сохранившаяся мостовая, вывески, забавные двери магазинчиков, которые хоть и расширили окна до витрин – не стали заменять самобытные порталы дверей и ступени.

  Снега еще не выпало, для новогодних украшений время не пришло. А жители все равно украсили фасады огоньками, вывесили яркие полотнища с изображением ивовой ветви, символа Мельхена, и поэтому городок выглядел празднично. Весь Сольцбург в сравнении казался более холодным, строгим и сросшимся с современностью.

  Мастерская – в конце главной улицы, и вход не с нее, а еще немного за поворотом, с торца серо-кирпичного дома. Зашли, поздоровались с девушкой, приветливо встретившей нас в маленьком коридоре. Без лишних вопросов она же провела нас и в большое помещение.

  Портновские манекены, стеллажи до потолка с рулонами тканей, раскроечные столы, подиум. За стенкой слышатся машинки и еще голоса.

  – А соседки твоей может сегодня и не быть, – шепнул Юрген на ухо.

  – Добро пожаловать в «Золотую иглу»?

  Девушка с искренней улыбкой стала рассказывать, что у них лучшие мастерицы, лучшие материалы, и не только золотая игла, но и золотые руки. Расстроиться, что не увижу Гулю, не успела – женщина через пару минут после нас появилась с улицы – энергичная, с разгоревшимися щеками. Шарф неимоверной длины был обернут вокруг горловины не раз, и все равно сзади спускался фалдами ниже колен. Когда Гуля чуть обернулась, я увидела, что у нее и коса такая же – черная, длинная и тугая – волосок к волоску. Небо и земля с той женщиной, что я помнила, и даже снимок из базы данных не передавал всего ее преображения. Разрез глаз, да прямые брови – по ним узнавалась. Не дашь ей пятидесяти с лишним, не верится, что есть и взрослые сыновья и даже внук...

  А есть ли?

  – Здравствуйте, Гуля.

  – Здравствуйте! – Обернулась, оглядела с улыбкой, выпутываясь из шарфа. – Впервые у нас? Я рада! Как посмотрю, не кавалеру нужна обновка, а вам?

  – Сможете помочь?

  – Марьяна!

  Из комнаты выглянула женщина и после секундной заминки подошла. А Гуля, еще раз меня оглядев, протянула вдруг ладонь и пощупала мой голубой шарф.

  – Можно? – Взяла и за руку, разглядывая перчатку и потерев большим пальцем по материалу. Вгляделась в перламутровые пуговки. – Марьяна, я тут сама, пожалуй. А кавалера проводи в гостевой уголок. Чай или кофе будете?

  – Кофе можно, – кивнул Юрген.

  – Долго ждать не придется, не переживайте.

  Гуля увела меня в глубину мастерской. Дальше рабочей комнаты и дальше ее маленького кабинета. Мы прошли мимо открытых дверей, и я успела зацепить вниманием удобное кресло, маленький письменный стол и рамки с фотографиями на стенах. Набралась храбрости и спросила:

  – Как поживают ваши сыновья, как внук?

  – Так мы знакомы? Уверенна, что ни разу вас не встречала, но в тоже время... Как вас зовут?

  – Ирис.

  – Ирис... Ирочка...

  Она завела меня в личную мастерскую и пока снимала верхнюю одежду, махнув мне рукой на вешалку, перечисляла места, где могла бы меня видеть раньше. Нет, я не одноклассница ее младшего, не бывшая ученица из лицея, где она преподавала десять лет назад, не соседка-девочка из дома, где Гуля снимала квартиру, пока жила в Сольцбурге.

  – Так откуда вы меня знаете?

  – Нет, я лично не знаю, только через знакомых знакомых. У меня подружка, у подружки сестра, у сестры сокурсница, и она приятельница вашей невестки. А о «золотой игле» и в большом городе наслышаны, вот я нарочно и приехала.

  Гуля польщенно заулыбалась. Засуетилась, заглядывая за ширму, потом за стеллаж, сказала, что все у ее мальчиков чудесно. Один в столице, хорошо зарабатывает, стал отцом, живет с женой душа в душу. Второй за границей, еще лучше устроился, полюбил там женщину, остался насовсем. Приедут на новый год к ней, а летом зовут, наоборот, у них погостить.

  Она рассказывала. А у меня перед глазами стояла картина общажной кухни, разлитого борща и разбитой несчастной женщины, которая плакала: «И никому не нужна я». Где был тот рубеж? Когда он случился у Гульнары Сатти – когда она осталась с двумя маленькими детьми, но не пошла работать на консервный завод, а рискнула освоить портянжное дело? Когда в один день решила, что кормить и одевать своих сыновей недостаточно, чтобы быть хорошей матерью, а нужно быть самой счастливой и занятой любимым делом, чтобы растить детей в радости, а не злости на жестокую долю...

  – Ирочка, это будет весьма любопытно если... У меня глаз-алмаз, я вижу, что может подойти идеально, или чуть-чуть с погрешностью. Ваш рост, ваши пропорции. Ну, конечно! Снимайте свитер, он и сбил меня с толку!

  Я сняла, оставшись в юбке и тонкой кофточке, что носила под свитером. Гуля быстро перебирала массив одежды на открытой длинной стойке, как в магазинах, и с довольным возгласом выудила готовое пальто с капюшоном. Длинное, глубокого индигового цвета, с широким поясом и красивой перламутровой пуговицей у горловины. Красивой, как ювелирная брошь из серебра – в виде морской ракушки.

  – К вашим жемчужинкам на перчатках. В октябре нашло вдохновение и я спроектировала эту модель. Все на глазок, но может подойти идеально! Как раз к шарфу, к перчаткам, к вашим глазам и вашему образу.

  У меня аж все замерло от красоты и внезапности такого. Казалось, что Гуля, протягивает мне волшебную мантию. Одеяние, которое неуловимо сочетает в себе современный крой, и все же оставляет место для сказочных нюансов – объемного капюшона складками, сложно собранных рукавов.

  – Ну ка, не стойте столбом. – Сделала крутящийся жест, и я развернулась спиной, позволяя ей одеть пальто на меня. – Сейчас выкачу зеркало. Минутку.

  Шелковый подклад, плотность, тяжесть, мягкость. Царапнула мысль – где я и где такая роскошь? А все внутренние ощущения вопили – моя шкура, влитая, родная, идеальная! Словно нашелся какой-то живой кусочек меня самой, и вернулся на свое место. На плечи.

  Гуля бесцеремонно щупала за талию, обхватила грудную клетку, застегнула, как беспомощного ребенка, затянула пояс:

  – Еще чуть-чуть вам нужно поправиться, Ирис. Вы болели? Это не ваш вес, я вижу. Два-три килограмма и вещь сядет как нужно. Вам нравится? Откройте глаза.

  Страшно. Да, чувствую себя в нем хорошо, но вдруг в зеркале увижу уже не себя? И обрушится оно – отречение, предательство, фальшивая Ирис, которая посмотрит из отражения и ухмыльнется: «продала свою прошлую жизнь за тряпку?». Измена себе или перемена себя?

  – Мне всегда хотелось быть красивой прежде всего для того, чтобы мои сыновья мной гордились. У них красивая мама, счастливая мама, неземная, как фея! – Гуля рассмеялась прямо возле уха, стояла близко. – Не робейте, открывайте глаза! Ох, как я себя узнаю! Женщины быстро привыкают быть замарашками и занашивать вещи до дыр! А красота живительна, красота вдохновляет и радует не только свою обладательницу, но и всех ее близких. Ну? Так... куда слезы, откуда слезы? Собрать все в платочек и отложить на другой день!

  А я не смогла сдержаться от ее слов. Я посмотрела на себя и представила – если бы... был бы дедушка рад увидеть меня, внучку, такую? Папа и мама – такую дочь? Или мой Василек, если был жив, не улыбался бы радостно мне, потянувшись ручками к яркости, радости и счастливой маме? Их нет в живых, но я ощутила, что предательством по отношению к ним вдруг станет обратное – моя мрачность, моя депрессия, моя старая истлевшая шкура.

  – Проверьте карманы и заберите, если что в них осталось. Я сожгу этот кошмар на заднем дворе, в прежнем пальто вы отсюда не выйдете. Свитер – пожалуйста. Но надевайте его только для грязных работ в саду, чтобы не жалко.

  – Мне не верится...

  – Ваш кавалер тоже обалдеет. Подождем, пусть кофе допьет, а то еще ошпарится, бедняжка, как увидит. Муж, жених, или пока ничего не ясно?

  Гульнара Сатти бесцеремонна. Я утерла проступившие слезы, ответила:

  – Муж.

  – Ботиночки он вам подбирал?

  – Можно и так сказать.

  – Ну, ничего. Экстравагантно в сочетании, но зато своя изюминка. Вы сделали мой день, Ирис, – творение обрело хозяйку, а себя чувствую крестной феей! Что еще может так польстить художнику! А, ну еще, скромное вознаграждение за труды. Не волнуйтесь, не разорю ни вас, ни вашего супруга, материал и работа, никаких наценок сверх того.

  – Спасибо.

  Юрген вообще не ждал меня в новом. Мы приехали заказывать, снимать мерки, определиться с моделью. Где был шанс, что в мастерской есть готовые образцы, и какой-то из них настолько подойдет, словно на меня и шили? Да еще хозяйка согласится расстаться со штучной вещью?

  – Ничего себе! Тебе прям... прям твое!

  – Нравится?

  – Очень. Ты где была? В волшебный шкаф залезла, в другую страну?

  Я и сама себя не ждала в новом. Готовилась к шагам, а пришлось прыгать, как в омут. Все такое двоякое – есть легкость от того, что одежда одним слоем, а не двумя, как со свитером для утепления. Есть тяжесть, приятная, от самого материала и количества ткани. Есть непривычность – длины, колыхания, облегания и запаха вещи, и вместе с тем – удобство, свобода движения и влитость фигуры в форму.

  – Так что, все? Можно сразу идти?

  Юрген сунул под скан анимофон и смотрел на меня, а не на экран. Улыбнулся, закинул рюкзак на плечо и поблагодарил Гулю. Та в ответ придирчиво оглядела его:

  – К вашим услугам. А в следующий раз приходите и вы, господин черный ворон, на мужчин шью редко, станете исключением.

  Как вышли, так Юрген меня приобнял за талию, и с удовольствием в голосе произнес:

  – А мягкая теперь какая... Ирис, синий мой мотылек, у нас вагон времени. Можно весь городок обойти. Раз выбрались в путешествие, то гуляем?

  – Гуляем.

  Мотылек

  Путешествие. Крошечный отпуск на три часа, а потом снова поезд и вокзал Сольцбурга – но это потом. Мы с Юргеном обошли три главные улицы Мельхена, заглянули в лавочки и магазинчики – и любопытства ради, и ради иной атмосферы. Маленькое все, без размаха, тесное и уютное. Продавцов не штат, а чаще всего – один, и он же – владелец. Обращение как к гостям, расспросы.

  В «Шерсти и Пушинке» – магазине всего вязаного и теплого, застряла у полки с шапками и не могла от одной отвести глаза.

  – Себе? – Спросил Юрген.

  – Катарине.

  Он засмеялся, и даже ткнулся лбом мне в плечо – стоял позади, рядом в этом закутке не поместиться. – Бери! Не знаю, что она сделает с тобой за такой подарок, но в ней она будет неповторима.

  – Шутишь?

  – Нет. Давай, снимай и забирай. Не шучу.

  Желтая шапка. С большим помпоном из меха, как раз в цвет отделки ее курточки, и длинными «ушами», внизу которых полоской шла такая же оторочка. Я и взяла. Не понравится, так не понравится, а мне приглянулась, – увидела и сразу вспомнила подругу.

  В кафе сидеть не стали. Не потому что я стушевалась, а не хотелось просто так. Пошли в парк на окраине, там, судя по карте в сети, обещались быть озерцо, мост, беседки и заповедник грабового леса, где ничего не тронули, только следили за чистотой дорожек. В пекарне набрали еды, – пирожков и сладких печений, а чай у нас был с собой в двух термосах. Юрген и мой и свой заправил в боковые карманы рюкзака и выглядел заправским городским путешественником. Погода без солнца, но теплее привычной ноябрьской. Подбирались тучи, но дождь, если и пойдет – нас уже не застанет.

  – Юрка, а почему я – мотылек?

  Прошли по парку, в беседке перекусили, обошли озерцо и постояли на мостике, подкармливая уток остатками выпечки. А теперь углубились в рощу деревьев. Все ветви голые, а под ногами толща листвы. Вода и мостик напомнили мне о паре, с которой столкнул вызов. Муж и жена, кризис отношений, ее ложь, его ревность. Она – «ласточка» из-за двух темных прядок, спадавших на шею.

  – Не знаю... нет. Наверное, знаю почему.

  – Почему?

  – Когда-то, давно-давно-давно! – Он подхватил меня подмышки, прокрутил одним оборотом, и поставил на землю. – Она очень красивая, веселая и сероглазая девчонка спросила, что за узор у меня на руке. Помнишь?

  – Нет. Это мы так с тобой познакомились? Юрка, прости, я каюсь и сожалею, но я вообще не помню когда мы впервые встретились и где. Или ветер в голове был, или не знаю, что еще. Юрка!

  – Смотри, какое местечко.

  Дошли до упавшего дерева. Ствол умудрился попасть при падении между двумя другими деревьями. Застрял в расщелине, и теперь не лежал на земле, а держался выше – на подпорках и собственной кроне. Как высокая круглая лавка. Юрген снова меня подхватил, подсадив, а сам остался стоять напротив – обнимая за талию и приблизив лицо к лицу:

  – В твой капюшон можно заглядывать как в грот. Тебе тепло, теперь совсем не мерзнешь?

  – Совсем. – Поджала ноги, чтобы не пачкать его одежду подошвами, а руки уложила на плечи: – А я тебя теперь выше. На чуть-чуть, но выше.

  – Ирис, ты счастлива?

  – Да.

  Хорошее уединение, тихое и спокойное. Идеальное место для чувств и откровений.

  – Так ты расскажешь?

  – На собрании, летом... – он улыбнулся. – Там еще и не собрание, а так, половина пограничников во дворе ждала, в квартире душно. Я редко ходил на общие, когда все районы, а тут пришлось. Повестку не помню, помню, что обязаловка присутствовать. Прислонился к стене у подъезда, залип в сети – время убить. Здоровался, если знакомых видел. Так поглядывал – кто подошел, сколько народу набирается... тебя заметил. Легкая, летящая, в светлом платье и каких-то босоножках – одно название. На самом деле, как босиком. Примкнула к своим, восточным. Я так и про анимо забыл, и здороваться забыл – пялился издалека. Старосты на детской площадке пограничников сгрудили. О чем говорили – все равно, я все перемещался и перемещался в паузах, чтобы подобраться поближе. Встал рядом. Что происходит, не понимаю, а как магнитом. Разглядеть тебя хотел. А ты вдруг раз, поворачиваешь голову и рассекречиваешь, смотришь так ясно и открыто, как будто я не незнакомец, а давний приятель. Шепнула «Привет, я Ирис. А ты новенький?», что-то еще сказала, на старост кивнула, скуксилась, что скучно. Я язык от неба оторвал, сказал, что Юрген, что не новенький...

  Юрген замолчал, улыбнулся с ностальгией, а взгляд с моего лица перевел в сторону. У меня все смутно. Я напрягала память, но ничего кроме факта – у Юргена в то время волосы были короче, не помнила.

  – А потом ты увидела рисунок на руке. Накануне на смене в больницу ребенка привезли. Ехал с бабушкой и дедушкой на машине, попал в аварию. Ничего страшного, но надо осмотреть, ссадины обработать, повязку на ногу наложить – кожу содрал. Испуга, слез столько. Я ему разрешил, чтобы отвлечь и помочь, взять банку йода, ватную палочку и обработать руку мне. Ему коллега коленку мажет, а он как бы меня тоже лечит. Только мальчишка не стал вазюкать, как придется, а узоры выводить. Увлекся, слезы высохли.

  – А вот это я уже вспоминаю! Спиральки и точечки, как будто крупные веснушки до локтя.

  – Да, малец меня палочкой истыкал, стараясь поярче, побольше йода налить.

  – Так мотылек откуда? Похожа была из-за светлого платья?

  – Не совсем. Спросила «можно?» и подхватила под запястье ладошкой. Занесла над рисунком вторую руку и коснулась пальцами. Повела, едва касаясь, по линии. Не нарочно, наивно, не понимая, что получается так чувственно. Искала в путанице то логическое движение, которое задумал маленький художник. Наверное... наверное поэтому – касания мотылька, ласковые и легкие.

  – Я так сделала?

  Перчатки лежали в сумке. Я с удивлением убрала руки с плеч, склонила голову и нашла ладонь Юргена. Бледная, горячая на ощупь, из всех доступных линий – белый короткий шов на запястье, дальше только кромка свитера и куртки. Погладила пальцем шрамик. А потом приподняла руку Юргена и поцеловала запястье. Меня охватила такая нежность, что хотелось поцеловать ему и ладонь и пальцы, но Юрген выскользнул – и чуть погладил меня по щеке.

  – Ирис... я хочу спросить тебя об одной... нет, о двух вещах.

  Голос серьезный. Глаза потемнели и взгляд стал пристальным.

  – Спрашивай.

  – Почему ты оставила свою фамилию, а не взяла фамилию Петера?

  Секунды тишины. Мне не верилось, что я в такую минуту вдруг услышала подобный вопрос. Я здесь и сейчас всей душой и каждой секундой с Юркой, а он внезапно плеснул чего-то горького, произнеся имя моего бывшего мужа, и заставив почувствовать привкус прошлого. Он понял, что разрушил романтику, но твердо повторил:

  – Почему? Я узнал, потому что ты по больничным документам числилась с девичьей фамилией. И мать тебя так и назвала – Ирис Соль. Прости, для таких вопросов никогда не будет подходящего времени, а мне важно знать.

  – Потому что он захотел, наоборот, взять мою. Петер Пеши – из-за сочетания его с детства дразнили «потерпевшим», и он ненавидел свою фамилию. Петер Соль – благозвучней. Я не возражала.

  Юрген молчал. Собирался, и я замерла, предчувствуя, что второй вопрос тяжелее первого.

  – Что ты к нему чувствуешь?

  Да, ему – тяжелее, а мне наоборот. Я легко призналась:

  – Ничего. Даже не злюсь и не обижаюсь, – он не злодей и не монстр. Каждый искал свое, но мы в друг друге ошиблись, и я виновата в этом не меньше. И хочется сказать: спасибо, что ушел, спасибо, что не втянул меня из чувства долга в годы мучительного сожительства. Жалею об одном, – не пришел ни разу в больницу. По-человечески хотелось, а не чемодан и бумажка. Чисто по-человечески.

  – Он приходил в больницу.

  – Что?

  Под моим взглядом Юрген стал еще бледнее.

  – Это последнее, о чем я умалчивал и не мог взять и сказать, Ирис... иногда трусливо думал, что лучше будет, если ты не узнаешь никогда.

  – Решился – говори.

  – Я воспользовался служебным положением матери и пошел в палату, не имея никакого права находиться не то что в отделении, даже в самом здании. Тебя только подняли с реанимации, ты спала под лекарствами, а я не устоял, чтобы не прийти и не посмотреть. И не только – за руку взял, целовал ладонь и пальцы. Петер увидел... его впустили вполне по закону, к жене, ждал, оказывается, с самого утра пока тебя переведут. А тут такая картина. Как оправдаться, сразу не сообразил, а он тут же стал кидать обвинения, что ты изменщица, что и ребенка от любовника нагуляла, что глаза у него открылись на твою... натуру. И меня снесло. Я избил его. Из ненависти, из ревности, из зависти, что ты его, а не моя. И все подтвердил – да, любовники, да, давно вместе, и ребенок мой. И если он еще только раз посмеет прийти, то я его убью...

  Поразило меня одно – я ни на секунду не задержала в голове то, что однажды услышала – с его же слов. Когда Катарина бросалась обвинениями, а Юрген подтвердил – да, избил! Эпизод жестокости, но даже сомнений не возникло, что Юрген смог так из подлости. Значит, он не мог поступить иначе, чем взять и ударить. Ни на секунду не возникло желания – спросить у него самого «что за история?», или выспросить у Роберта Тамма «В чем мой Юрген замешан?». И не подумала бы выяснять, когда и почему все это произошло.

  – Прости меня, Ирис. Я не думал тогда, каково тебе будет, и чего тебе бы хотелось. Любили ла ты мужа, ждала ли, нуждалась в его утешении. Я сделал как сделал. Выпал шанс избавиться от соперника, и я им воспользовался. В самое тяжелое для тебя время... Да! И повторил бы, и избил бы еще раз, – он сразу в тебе усомнился, а значит не знал и не любил. Я не жалею. Не раскаиваюсь.

  Глаза у Юргена были такие злые, отчаянные и без тени виноватости. На скулы вылез лихорадочный румянец от волнения или ярости к Петеру, а во взгляде при последних словах мелькнул вопрос. Или не вопрос, а ожидание – а что я после услышанного сделаю?

  Не солгал Юрген в этом, остался самим собой, решившись признаться в поступке, и решившись признаться, что ничуть не жалеет. Не благородно, эгоистично. Для него – единственно правильно. У нас у всех своя правда. Юрген кинулся в бой за свое счастье. Петер поверил и струсил, не попытавшись даже поговорить со мной. А я понимала, что все случилось – к лучшему и ни одной минуты я не тосковала по мужу, не стремилась выяснить «за что?». Умер ребенок и умерло все вместе с ним.

  – Скажи что-нибудь... ты злишься?

  – Нет.

  – А что тогда?

  – Замри и закрой глаза.

  Напряженный, замерший от скрученной пружины внутреннего ожидания, – я чувствовала это по жесткости рук и плечей, Юрген с трудом заставил себя опустить веки. А я коснулась его лица, тронув пальцами губы, щеки, скулы, проведя по темным бровям, откинув волосы со лба, и после обняв его голову. Прошептала:

  – Я тебя люблю, и ты стал для меня самым близким человеком, Юрка. Чтобы ни случилось, приди и скажи, я останусь рядом и буду еще ближе.

  Юрген зажмурился сильно, и чуть повел головой в синхрон движения ладони. Словно понежился о нее, прижавшись теснее, чем касалась я. И улыбнулся.

  Есть расхожее мнение, что мужчины не плачут. И оно ужасно по своей сути, ведь если есть такой запрет на эмоции, то мужчины не только не плачут, но и не радуются, не злятся, не печалятся, не восторгаются и не впадают в депрессию. Я смотрела на Юргена и была счастлива от осознания, что он такой – не закрытый. Нежность проявлял без стеснения, о любви говорил словами, не смущаясь, что это сентиментально и ярко, а мужчине пристало быть суровым и сдержанным. Все мы разные. И быть собой, таким, как есть, – счастье.

  Я подумала о Юргене, – что когда-нибудь мы сможем разойтись во мнении. Можем обидеть друг друга нарочно – из-за плохого настроения, или не специально – по глупости. Когда-нибудь я увижу все его слабости, столкнусь с его ошибками, напугаюсь его гнева. А он, взаимно, может узнать с этих сторон меня. И я уверенна – примем друг друга, потому что любим. Разберемся, поговорим, проникнемся, поймем, простим и в итоге – примем.

  Катарина недавно сказала мне эту странную фразу, которую трудно было воспринять в тот момент на всю ее глубину: «Можно не стесняться себя, ты не осуждаешь и свысока не смотришь. Рядом с тобой – свобода». Девушка стала моей подругой, я к ней привязалась, и я на самом деле не осуждала ее, хоть и скрипела от проявлений характера. Я люблю Юргена – и хочу, чтобы он чувствовал себя таким свободным рядом со мной. Можно совершать ошибки, можно оказаться не идеальным, а человеческим, и любимый человек все равно не отвернется. Я не отвернусь никогда.

  И, кажется, с этим пониманием я кое-что открыла и для себя.

  Им – можно. А мне – нельзя. Еще месяц назад я не позволяла себе ни радости, ни любви, ни счастья, потому что не прощала самой себе – ошибок и несоврешенства. Не прощала себе случившегося, не прощала себе выбора Петера и пропавших с ним лет жизни. Не прощала себе глупости, что была дурой и ведомой, слабой и зависимой. Катарине, Роберту, Герману, Юргену, кому угодно еще – можно быть собой, а мне – стыдно, мне – нельзя. Себя я хотела наказывать и наказывать, и чувствовала только одно – острую потребность превратить свою жизнь в одно черное беспросветное небо. Так мне и надо! А когда Юрген прорвался в мой мир, потом в мое сердце, стал излечивать и рассеивать боль – я сопротивлялась. Я испытывала огромное чувство вины, разрываясь между желанием любви и наказания. А Юрген и такую меня любил и принимал, с сомнениями и душевным разладом.

  – Ирис?

  Он стоял, позволяя мне ластиться, зарываясь пальцами в волосы, прижимаясь щекой к горячей щеке или к не менее горячему уху. Я легко целовала его в лоб, в закрытые глаза, в нос, – а он терпел, хоть иногда и морщился от щекотки. Все мои касания были мелкими и легкими, – не столько чувственными и телесными, сколько эмоциональными, – что я решила: Юрген как раз скажет «мне щекотно». Обозвал же мотыльком...

  – Я хочу, чтобы ты стала моей женой. – Приоткрыл глаза, вглядываясь в мое лицо: – У меня не осталось секретов. Последнее, что тяготило, я выдал только что, и с легким сердцем теперь могу спросить – выйдешь за меня?

  – Конечно.

  – И станешь Ирис Шелест?

  – Да.

  Счастье есть

  С вокзала в Сольцбурге сразу поехали к парку – подгадали время к шести, к началу пограничного дежурства. Я беспокоилась, что Юрген не смог отдохнуть нормально, не считая часа в поезде, как придется снова накручивать километры пеших прогулок. И не только вечером, но и всю ночь. Тот отмахивался:

  – Не сахарный. Все завтра, и отосплюсь, и отдохну, и тебя наобнимаю.

  Я сразу домой не поехала, хотела Юргена проводить и провести с ним время максимально долго. Как раз «наобнимаю» его и огорчало, – такой день, что и вечер бы провести не врозь, но долг есть долг. Германа не бросишь в ночном дежурстве, и не отменишь – он каждый раз как на подвиг идет, выбираясь в большой город. Юрген огорчался этому, но в целом светился хорошим настроением.

  На этот раз не приветствовали издалека. Я перемолвилась с Германом парой слов, пожелала тихой смены и только потом уехала домой. Оба термоса оставила Юргену – на вокзале сполоснули, а сейчас, в ближайшей кофейне он наберет еды, заправит горячими напитками и начнет свой поход.

  Дома я сняла пальто и еще какое-то время разглядывала его, любуясь и оценивая – сколько труда вложено в вещь! Сколько деталей, тонкостей, маленьких нюансов. Произведение искусства, созданное по вдохновению, а не штамповка швейного цеха. Подарок судьбы – по другому и не сказать.

  Чтобы занять себя и заодно разгрузить завтрашний быт, я затеяла уборку на кухне. Все отмыла, отчистила, сделала ревизию в холодильнике и составила список продуктов. Вытерла пыль на полках, сменила постель, перебрала вещи и подготовила их на сдачу в прачечную. Колебалась между ленью – заказать на дом, или сходить до девяти вечера в продуктовый самой, все же выбрала второе. Юрген вернется в семь, или сразу спать, или все-таки захочет позавтракать, так что позаботиться об этом нужно сейчас.

  Я сбегала в ближайший магазин, набрав половину из списка. И решившись на то, что пора уже взять в бытовом отделе турку для кофе, в бакалее пачку молотого, и побаловать себя и его настоящим кофе. Радовалась и предвкушала удовольствие, как он вернется, я его встречу, а вся квартира будет наполнена обалденным ароматом кофейных зерен!

  Не только мелочи делали меня счастливой, но даже их планирование радовало. На чистой, свежей кухне нарежу хлеба и нажарю гренок на сливочном масле. Захотим позавтракать другим – приготовлю яичницу с помидорами или горячих бутербродов. И Юргену тоже будет хорошо. Дома хорошо и со мной хорошо. Тепло, вкусно, уютно.

  До одиннадцати он еще присылал мне сообщения, а потом «Спокойной ночи, любимая». Я ответила, но рано не легла. Читала, отлеживалась в ванной, снова читала. А когда легла – не смогла сразу заснуть. Сердце так и парило где-от высоко, радость и мысли не давали покоя, и я удивлялась: почему?

  Что, я не знала, что Юрген меня любит, и как только дождется взаимности, сделает предложение? Знала. И другого будущего не видела. Даже его фамилию присвоила прежде, чем Юрген заикнулся об этом. А радость и взволнованность сегодняшнего дня была такая, как будто я ни сном ни духом не догадывалась. Знать – одно. Услышать из его уст, его голосом, с его чувством «Выйдешь за меня?» – совершенно другое!

  Я вся изворочалась, истерзала подушку, десять раз перекрутила одеяло. Прикинула – а не постоять ли на голове, чтобы исчерпать эйфорию, и успокоиться? Попрыгала бы – только соседей жалко. Прокричалась бы в окно – но опять же ночь, и простужать квартиру тоже жалко.

  А что там Юрген? Конечно, он не сомневался, что я соглашусь. Но услышать мое «да» ему также было необходимо и также приятно?

  – Да! Да, да, и да!

  Одна подушка улетела в кресло. Вторая врезалась в первую. Не знаю, как долго я бесилась, переживая эмоции через любые физические проявления от швыряний подушек, до скручивания одеяла, но отключилась я поздно и возвращение Юргена проспала...

  План встретить его вкусными запахами и горячим завтраком – провалился. Проснулась от звуков в прихожей. Он старался быть бесшумным, но я чутко подняла голову. А потом встала и поплелась к Юргену вместе с одеялом, он только успел разуться и скинуть рюкзак.

  – Да куда ты, спи...

  – Хотела поставить будильник и забыла. Ты чего такой холодный, замерз?

  – Да, под утро температура совсем упала, сегодня же достану все зимнее. Пора менять экипировку.

  Я его обняла, развернув одеяло поперек, и укутав нас обоих. Юрген неловко затоптался на месте, оставил руки по швам:

  – Дай хоть переоденусь, Ирис.

  – В кои-то веки я могу тебя погреть, а не наоборот. Где там твои ледышки, немедленно обнимай.

  – Жалко же, сонная...

  Да, ладони холодные, нос и щеки обветрились. За пару минут не отогрела, но все же выпустила из плена. Он скинул куртку и свитер, забрал домашнюю одежду и чистое полотенце.

  – Ванну наберешь?

  – Долго и лень.

  – Сделать что-нибудь? Чай, кофе, позавтракать?