Текст книги "Чародейский рок. Чародей и сын"

Автор книги: Кристофер Зухер Сташеф (Сташефф)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

8

Род присмотрелся. Присмотрелся лучше и вытаращил глаза. Ну точно, это был Магнус. Это он подъезжал верхом на коне к деревенской площади. Но откуда во взгляде у его сына взялась такая холодная решимость? Что с ним произошло в лесу?

Род понял, что расспрашивать не стоит. Захочет – сам расскажет.

Но кое–что сказать Магнусу он все–таки мог, поэтому зашагал навстречу и помахал рукой.

   – Рад видеть тебя снова, сынок! Передумал?

   – Скорее принял решение. – Магнус спешился и встал перед отцом. – Нужно иметь какую–то цель в жизни, верно? А если ее нет, ее следует придумать. – Он огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что поблизости никого нет, и сказал потише: – Люди имеют право уйти отсюда, если хотят. Давай выясним, нет ли таких, кому мы могли бы помочь.

Род усмехнулся и хлопнул Магнусу по плечу. Подумав о словах сына, он решил, что об этом тоже нужно будет поговорить попозже. Пока же важнее было, как говорится, залатать прорехи.

   – Не знаю, как ты, а я жутко проголодался. Пойдем выпьем по кружечке эля и перекусим.

Магнус посмотрел на солнце.

   – Ну да, уже полдень. Целая фляга не помешала бы.

   – Фляга – согласен. Надо только из нее эль предварительно вылить, – хмыкнул Род.

Они разыскали трактир и заказали по кружке эля и порции колбасы – больше им трактирщик ничего предложить не мог. Он сам подавал еду и эль, потому что Эстер еще не вернулась из школы. Род внимательно следил за Магнусом – не будет ли тот огорчен, но не заметил ничего, кроме сардонической усмешки.

Только они принялись за еду, как в дверном проеме возникла чья–то тень и вошел седой крестьянин Робле. Он тяжело ступал, был бледен и мрачен. Облокотившись о стойку, он проговорил:

   – Корин! Кружечку эля, пожалуйста, будь так добр!

Корин обернулся и попятился – так, словно перед ним

появился нечистый дух.

   – Не буду так добр! Я не могу забыть о тех грехах, которые довели твоего сына до самоубийства!

   – Так ведь не я же толкнул его на это, а его милость епископ!

   – Богохульство! – ахнул Корин. – Я не могу ничего подать тебе, Робле, ежели ты не желаешь исповедоваться в своих грехах! И не приходи больше, и не смотри на меня так!

   – С каких это пор осуждение священника приравнивается к богохульству? – шепотом спросил Магнус у Рода.

   – С тех самых, как священник так решил, – прошептал в ответ его отец. – Тише, сынок, сиди и слушай.

Робле прищурился.

   – Я на тебя буду плохо смотреть, пока ты не дашь мне кружку эля.

На лбу Корина залегли глубокие морщины. Он отвернулся и принялся вытирать пыль с полок.

Робле стоял и мрачно таращился в спину трактирщика.

Корин строптиво расправил плечи. Закончив работу, он решительным шагом ушел в кухню.

Робле горько вздохнул и опустил глаза.

Магнус посмотрел на Рода, встал и подошел к стойке. Наклонившись, он снял с крючка пустую кружку и поманил Робле пальцем. Тот изумленно глянул на незнакомца и пошел следом за ним к столу. Род и Магнус налили ему эля из своих кружек.

   – Пейте, – сказал Магнус, поставив кружку перед Робле. – Мы не из вашей деревни.

Робле медленно смерил незнакомцев с головы до ног взглядом, в котором читались и подозрительность, и радость.

   – Выпью, – проворчал он. – И благослови вас Бог, люди добрые. – Его губы скривились в невесслой усмешке. – Ежели, конечно, для вас что–то значит благословение грешника и отверженного.

   – Что до меня, то лично я никого грешником объявлять не стану, – заметил Род. – А благословение отца семейства, без сомнения…

Робле уныло опустил плечи.

   – Я уж больше не отец. Так что не называйте меня так, добрый человек.

Трактирщик вернулся и замер на пороге, ошеломленно вытаращив глаза. Но, видимо, он сразу вспомнил о том, что ему на Робле и емотреть–то запрещено, и потому поспешно отвернулся.

Магнус решил не останавливаться на достигнутом. Он подошел к стойке и позвал трактирщика:

   – Эй, почтенный! Подлей–ка мне эля, пожалуйста!

Корин обернулся, зыркнул на гостя и натянуто улыбнулся.

   – Сейчас, сейчас, сударь. – Он наполнил кружку Магнуса, снял с крючка чистую, налил и в нее эля до краев. – А это – папаше вашему.

И пулей умчался в кухню.

   – Ага, – пробормотал Магнус, вернувшись к столу и сев. – Стало быть, какое–то дружеское чувство у него все– таки имеется.

   – Корин всегда был добросердечен, – объяснил Робле. – Так вы, стало быть, сынок этого доброго господина?

   – Имею честь быть им.

Род посмотрел на сына удивленно и довольно.

   – Это священная связь, – с хрипотцой выговорил Робле и посмотрел на Рода. – Вы радоваться должны.

   – Добрый совет, – медленно проговорил Род. – Я и радуюсь.

   – Я вам вот еще что скажу: уходите из этой деревни, да поскорее. Епископ непременно разгневается из–за того, что вы обошлись со мной по–доброму, и кюре разозлится, и алтарники, и монахини. А кого они возненавидят, того и все остальные невзлюбят. Так что, ежели вас невзлюбят наши церковники, все в деревне станут на вас косо глядеть – только за то, что вы со мною заговорили. Это ведь нынче грех большой.

   – Потому что так церковники с амвона возвещают, да? Что ж, а мы все же, пожалуй, рискнем. Это хорошо, что мы не здешние.

   – Но странно, что они так ведут себя, – заметил Магнус. – Сами–то проповедуют любовь.

Робле пожал плечами.

   – Есть одни добродетели, а есть другие. А что до проповедей до ихних, так они вам скажут, что послушание куда важнее любви.

   – Послушание? – Род сдвинул брови и посмотрел на Магнуса. – Что–то не припомню, чтобы оно значилось в перечне важнейших добродетелей.

   – Так тут все дело в вере, сударь. Ежели кто верует, он послушен Слову Божьему.

   – А Слово Божье – это как священник скажет?

   – Ну да. А он говорит, что выше веры добродетели нет.

Магнус покачал головой и процитировал: «А пока пребывают сии три: вера, надежда, любовь – но любовь из них больше»[56].

Робле изумленно взглянул на него.

   – Кто это сказал?

   – Святой апостол Павел. Это строки из Первого Послания к Коринфянам.

   – Священник не читал нам такого с кафедры.

   – А сами вы читать не обучены?

   – Нет. Только ученые люди могут верно толковать Слово Божье. А другим читать не положено.

Род кивком указал на дверь.

   – А я так понял, что парни, которых мы видели нынче утром, грамоту изучают?

   – Алтарники? Да. Они избраны за ум и веру.

«Читай: «За фанатизм и готовность все делать так, как скажет епископ», – мысленно интерпретировал Род.

   – Они от многого отказываются. Ваши сосе… люди в вашей деревне говорили мне, что церковный причт и монахини вправду ведут очень строгую жизнь.

   – Что да, то да, – кивнул Робле. – У священника вечно глаза блестят, так он предан своей вере. У каждого из церковников наших есть домик при церкви. Ну у епископа, само собой, дом побольше, чем у прочих. К ним никто не ходит, только они сами друг к дружке наведываются. Нет, они вправду чисты и истовы в своей вере.

   – Если истовости в вере достаточно для того, чтобы сделать человека хорошим. Да. Ну и, конечно, умение щадить чужие чувства – также немаловажное духовное качество.

   – Это вы, сударь, про милость толкуете. Но она отступает на второе место или даже на третье, когда нужно защитить чужие души от ереси или же себя самого – от ошибок.

Магнус нахмурился.

   – А вы сами–то верите в это?

Робле поджал губы.

   – Нет. Из–за этого самого Рануфф, мой мальчик, обезумел от тоски – он был пытлив, хотел до всего сам додуматься, понимаете? Он с монахинями спорил, когда еще совсем малышом был. Говорил, что, дескать, ежели Духа Святого нету, так Его и не следует отдельно именовать, и что ежели Христос – не Бог, так Он такой же сын Божий, как все мы.

Род присвистнул.

   – Ничего себе! Представляю. Такие речи для них – все равно что кипятком ошпарить!

   – Прозорливый парень, – пробормотал Магнус.

   – Угу. И вот до чего его довела прозорливость эта самая. Они, ясное дело, разбушевались, – продолжал Робле печально, – и стали вопить на него, что он, дескать, еретик, проклятый безбожник, и били его. А по дороге из школы домой его еще сильнее поколотили ребятишки, и он, когда к матери пришел, горько плакал. Она его утешала, говорила ласково, что лучше бы ему никогда не спорить с монахинями. А потом ко мне епископ заявился и стал попрекать меня в том, что я, дескать, отравил разум моего мальчика, потому как то и дело порочно толкую Священное Писание. И еще он мне зачитал то место, где Христос говорит, что горе тому, кто смущает умы детей, что лучше бы ему повесить жернов на шею и броситься в глубины морские. Но я‑то сроду при мальчике ни о каких своих сомнениях языком не болтал, да и при матери его – тоже, потому как видел, как напугалась она, когда я впервые с ней про это заговорил.

Робле погрузился в тягостное молчание.

   – Так и вы тоже, стало быть, заметили противоречия в учении епископа?

   – Было такое дело – это когда я сам молодой был. Прежний епископ, который до этого у нас служил, сказал мне, что я смутьян и что ум у меня порочный, что я, дескать, дьявола слушаю и соблазняюсь его речами. А сказать вам честно, и вправду мне власть церковников не по душе. Не возьму я в толк, чем же они так уж лучше, чем все прочие люди – ну, разве что они умеют, как говорится, свои страсти телесные укрощать. Хотел я тогда деру дать из деревни и даже попытался как–то улизнуть в ночи, да только тот епископ послал за мной погоню. Собаки вынюхали мой след, меня изловили, поколотили и привели обратно.

Магнус широко раскрыл глаза и быстро переглянулся с отцом.

   – Вот оно как, значит. Вам не позволено уходить.

   – Ну да. Епископ так рассудил, что я, дескать, по зову дьявола бежал, соблазненный его увещеваниями. Все эти леса, что вокруг деревни нашей, они, видите ли, – обитель Лукавого, а уж большой мир, что за лесами лежит, просто–таки создан для того, чтобы людей искушать и портить невинные души. – Губы Робле скривились в горькой усмешке. – Наверное, они и вправду так думают. Словом, потом заперли меня в темном доме, чтобы я сидел там и думал про свои грехи. Только кюре ко мне приходил и трижды в день читал мне проповеди. В конце концов так мне на волю захотелось, что я уж и сам поверил, что меня соблазнил Искуситель, и тогда я покаялся в своих прегрешениях. Выпустили меня, но глаз с меня не спускали. Да и зря, между прочим. Потому что я струсил тогда и вправду сам поверил, что я грешник великий. Я тогда холостой был. Прошло какое–то время, и епископ решил, что пора мне жениться. Я воспротивился, но он меня сурово отчитал и заявил, что уж либо я должен Богу служить и священником стать – а для этого у меня веры маловато, – либо жениться обязан, родить и воспитывать детей во славу Божью. Вроде как третьего пути нет.

   – Нет, – резко возразил Магнус. – Есть третий путь. Человек может не жениться и жить праведной жизнью, не становясь при этом священником.

Род кивнул.

   – Конечно, такая жизнь тоже трудна и ответственна. И очень одинока.

Робле невесело улыбнулся.

   – Епископы нам все время твердили, что ни один человек такого одиночества пережить не в силах и тех искушений, которые от одиночества бывают. А потому ежели ты не монахиня и не священник, то лучше жениться или замуж выходить. И вот они свели меня с девушкой, на которой больше никто жениться не хотел, и обвенчали нас. А она всю жизнь меня за то простить не могла, что ее за меня насильно выдали, а не по любви. Она меня все время попрекала, ругалась на меня, придиралась то и дело, ну и я снова стал думать, не убежать ли мне в лес. Да только она мне сына родила и стала такой же нежной и любящей матерью, какой была и осталась сварливой женой. Она, правда, терпеть не могла, когда Рануфф принимался с монахинями спорить. Когда он стал постарше, она его жестоко била, если он только рот раскрывал и начинал что–то не то говорить. Рануфф подрастал и все чаще и чаще спорил с нею, а она становилась все злее и злее – ну совсем как монахини. А церковники тоже мальчика то и дело отчитывали и позорили, все твердили ему, что он таким уродился порочным, что ему только в преисподнюю дорога – и все из–за того, что он мой сынок. Женушка моя тогда была готова меня из дома выгнать. Развелась бы она со мной – ежели бы, конечно, развод не был делом греховным. В скором времени она померла. Епископ ее назвал святой за то, что она так рьяно старалась вырастить Рануффа в страхе Божьем, за то, что так долго терпела смутьянство своего муженька.

Все это Робле выговорил равнодушно и спокойно.

У Рода сердце заныло от сострадания к этому человеку. Как благосклонна, как милостива была к нему судьба, что он встретил Гвен. Всколыхнулось и застарелое чувство вины. «Я – плохой муж», – с печалью подумал Род.

   – И ваш сын, – негромко проговорил Магнус, – усомнился в мудрости Божьей из–за того, что Бог позволил матери умереть, когда та еще не была старой?

   – Верно, – печально кивнул Робле. – Он так тосковал по матери, что о своих сомнениях говорил вслух. Мало того, он взбунтовался и стал требовать, чтобы церковники втолковали ему, как это добрый Бог мог забрать женщину в расцвете лет. Епископ принялся кричать на него, обзывал Рануффа богохульником, заблудшей душой и говорил, что это я вроде бы уморил свою жену. Благослови Бог моего сына, он в то не поверил, а епископ велел своим прислужникам изгнать из Рануффа дьявола. Его связали по рукам и ногам, подвесили на веревке и бичевали, и меня вместе с ним. Потом нас отпустили и мы побрели домой, а вернувшись, как могли перевязали друг дружке раны. Вот тогда Рануфф и заговорил про побег. Ну а я‑то уж это дело на своей шкуре изведал и стал отговаривать его, пугать собаками и новыми побоями. Уж так я его умолял, что он внял моим мольбам и остался, и старался хорошо себя вести, жить по правилам епископа – но на ту пору он уж вовсе разуверился в церковниках и почитал их злодеями.

   – А себя – закоренелым грешником, – пробормотал Род.

Магнус изумленно взглянул на него, а Робле кивнул.

   – Так и было. Он ни в кого не верил, только в одного Бога – так он мне сам говорил. И однажды ночью он все– таки, ничего мне не сказав, попытался бежать. Я ничегошеньки про это не ведал, а рано поутру охотники привели Рануффа обратно. Шум такой в деревне поднялся, всех перебудили, чтобы все деревенские увидели позор отступника. Его выпороли так же сурово, как когда–то меня, и в темной избе заперли и все читали ему проповеди, да только он оказался покрепче меня. Не пожелал сдаваться. Ну а потом… На третью ночь он повесился на собственном ремне.

Лицо у Робле сморщилось, плечи сотряслись от беззвучных рыданий.

Магнус потянулся к нему, желая утешить, но Род дал ему знак, и Магнус медленно убрал руку.

Наконец Робле открыл глаза и вздохнул.

   – Вы уж простите меня, люди добрые. Не надо было мне вам рассказывать про то, какой я плохой отец.

   – Я бы не стал вас в чем–то обвинять, – негромко возразил Род. – Дело в том, почтенный Робле, что тут у вас проповедуется не та религия, как в Церкви по всей стране.

Робле вытаращил глаза и уставился на Рода.

   – Вправду? Стало быть, в церквях за этими лесами обитают бесы, как говорится в наших сказаниях?

   – Ничего подобного. Хотя в большом мире хватает слабых и грешных смертных. Но в тамошних храмах проповедуются любовь и милосердие, как самая главная из добродетелей, и если там и есть наказания для заблудших, то они намного мягче. Даже тогда, когда кто–то совершает тяжкое преступление, его дело разбирают судьи, назначенные королем.

   – Мы принадлежим к этой Церкви, – тихо проговорил Магнус. – Мы верим в то, что Отец, Сын и Святой Дух существуют по отдельности и в одно и то же время едины, и каждый из Них – единый и совершенный Бог.

Робле вытаращил глаза.

   – Но как же такое может быть?

   – А как у любого треугольника – три стороны? Но это, конечно, слишком упрощенный пример. Нам, смертным, до этого своим умом не додуматься, – признался Магнус и тут же задумался, не из–за того ли это, что человеческий разум способен постигать только три измерения. «Нет, – решил он, – дело не только в этом. Видимо, это лишь одно из многого, что не дано человеку».

   – Есть и другие различия, – добавил Род. – Но самое главное вот что: что бы вам ни говорили ваши церковники во главе с епископом, вы должны знать – та Церковь, которая вами тут правит, не истинная Римская католическая церковь. Честно говоря, мы с сыном гадали, откуда вообще взялась эта община.

Робле запрокинул голову, уставился в одну точку.

   – Ну, про это каждому из нас втолковали и втолковывают.

Род посмотрел на Магнуса.

   – Хотелось бы послушать.

Магнус кивнул. Пусть старик говорит – может быть, это могло помочь ему хоть ненадолго отвлечься от тоски по сыну.

   – Ну ежели вам интересно… – медленно протянул Робле.

Магнус подлил ему эля.

   – Спасибочки. – Робле улыбнулся и начал рассказ, являвший собой историю деревни.

   – Эта деревня, люди добрые, была выстроена горсткой людей, которые отыскали в Библии какие–то строки, из–за которых уверовали, что церковь в большом мире греховна.

Род кивнул.

17–Чародсйский рок

   – Наверное, среди них был кто–то главный, кто указал на это остальным?

   – Угу. Его звали Елеазар, и его по сей день почитают святым. Он позвал всех поборников чистой веры уйти вместе с ним в лес. И ушел.

«А за ним по пятам небось отправился шериф», — мысленно сказал Магнусу Род. Губы молодого человека дрогнули в усмешке, но он тут же приобрел серьезный вид и стал самым внимательным образом слушать рассказ Робле.

   – Народ потянулся в лес, – продолжал свое повествование крестьянин. – В наших сказаниях говорится о том, что люди убегали по двое–трое – боялись, как бы за ними не послали воинов. Беглецы нашли Елеазара там, где он устроил свой приют отшельника, – у большой скалы в чаще леса, а потом все вместе отправились искать такое место, где бы они могли жить и исповедовать ту веру, какую хотели.

   – Или какую хотел исповедовать Елеазар, – пробурчал себе под нос Род.

Робле глянул на него и невесело усмехнулся.

   – Ну да. Они скитались по лесу несколько недель и в конце концов нашли эту поляну – то место, где теперь стоят церковь и школа. Вырубили лес вокруг, засеяли поля и стали жить–поживать в ладу друг с другом.

Род кивнул.

   – В это я склонен поверить. В конце концов Елеазар выбрал только тех, кто был с ним согласен. Все верили в одно и то же, потому и не было недовольных.

   – Поначалу, наверное, не было, – согласился Робле. – Да только ведь люди хотели вообще без церковников жить, понимаете?

   – Понимаю, – улыбнулся Магнус. – Мало кто из священнослужителей пожелал бы командовать войском, которое полагает, что Церковь ошибается.

   – Вот–вот. Прошло лет десять. Женщины стали думать, что им трудно растить детей, которых священник не учит тому, что такое добро, а что такое зло. Так они отчаялись, что стали упрашивать Елеазара, чтобы он пошел и разыскал им священника. Некоторые и вообще стали роптать и говорить, что жить посреди леса слишком тяжко, что без церкви никак нельзя, а потом принялись приставать к мужьям, чтобы те увели их обратно в родные деревни.

   – Но их мужья были беглыми крепостными и знали, что их сурово накажут, – вставил Род.

   – Угу. Или хуже того – казнят. Чтобы усмирить народ, Елеазар пошел и где–то разыскал священника, который был с ним согласен.

   – Ловкий маневр… – медленно протянул Род. – И кого же он нашел?

   – А себя самого и нашел. Его не было несколько месяцев, а вернулся он в облачении и всем сообщил радостную весть – будто бы аббат, настоятель монастыря, решил, что он достоин духовного сана, и послал его обратно, дабы он служил здесь.

   – Неужели так и было? – тихо проговорил Магнус.

   – Сильно сомневаюсь, — мысленно ответил на его вопрос Род. Его неожиданно осенило: – То есть он сказал, что так было, а иначе он бы утратил власть над людьми.

   – Точно. А больше всего Елеазару хотелось власти, верно? Власти над собственной грязной лужицей.

   – И стали люди жить спокойно и счастливо, – продолжал Робле, не скрывая насмешки. – Ведь у них появился священник, который повел их к Царству Небесному.

   – И говорил им, как вести себя в Земном.

   – Угу. А потом Елеазар состарился и стал бояться за свою паству. Ему не хотелось, чтобы после его смерти люди остались без пастыря.

   – И он опять наведался в большой мир?

   – Точно. И вернулся один – но на голове у него была митра, а в руках – распятие.

Род вытаращил глаза.

   – С регалиями епископа вернулся?

   – Ну да. Ведь только аббат и епископ могут рукоположить священника. Стало быть, выходило, что аббат из монастыря назначил Елеазара Епископом Леса, дабы он мог рукополагать новых священников сам, без нужды отправляться в долгие странствия.

   – Как это было предусмотрительно со стороны аббата, – пробормотал Магнус.

   – И Елеазар рукоположил нового священника, кюре. Выбрал самого истового из парней–алтарников, обучил его грамоте и всему прочему, что полагается знать священнику…

«Здесь следует отметить, – подумал Род, – что остальные люди понятия не имели о том, что полагается знать священнику».

   – …и еще Елеазар тут семинарию устроил, – продолжал Робле. – Школу, стало быть, для священников. Отбирал юношей, которых тянуло к священнослужительству…

   – А эти юноши, случаем, были не сыновьями тех людей, которые более других благоволили к епископу, а?

   – Насчет первого епископа не скажу, но на моей памяти все так и выходило, как вы, сударь, говорите. А как иначе может быть? Самые преданные – это всегда сыновья самых набожных. Опора Церкви, знаете ли, готовы все свое времечко служению отдавать…

По мнению Рода, это были те люди, которые более других выслуживались перед церковниками. Неприятно было вновь осознавать, что и в такой маленькой, уединенной деревушке воцарилась обычная приходская политика и мало– помалу сформировалась элита.

   – Насколько я понимаю, кюре затем унаследовал престол епископа?

   – Да. Лежа на смертном одре, Елеазар передал кюре распятие и митру. Новый епископ заметил, что некоторые молодые женщины столь же искренни в вере, как он сам, и тогда он основал обитель. Туда пришли самые чистые, самые верующие, избравшие для себя путь безбрачия. Разве они не святые?

   – Верно, – сказал Род. – Молитвы и безбрачие – это, конечно, важно, почтенный Робле, но намного важнее дух закона, а не буква. Разве эти люди живут так, будто благо других для них превыше всего? Разве они участливы? Разве терпеливы?

Робле вздохнул.

   – Христос говорил, что самая главная из заповедей – любить Господа Бога нашего всем сердцем, всей душой, всем разумом, а вторая заповедь гласит, что мы должны возлюбить ближних, как самих себя. Стало быть, получается, что Вера выше Любви, и тогда выходит, что священники правы, когда ругают тех, чья вера слаба. Они гневаются – и их гнев праведен, ибо они люди святые, а наказания для грешников – в них нет несправедливости, нет ненависти.

   – Есть еще милосердие на свете, – заметил Магнус.

   – Есть–то оно, может, и есть, да только оберегать паству – это важнее. Они как говорят, церковники? Они говорят, что должны истреблять всякую ересь вроде моей, чтобы овец, дескать, от волков уберечь. А потому надо повиноваться, исполнять всякое слово церковников.

   – Они, стало быть, приказывают, а все остальные только исполняют их приказы.

Робле пожал плечами.

   – Так оно ведь и правильно вроде бы. Должны же они наказывать тех, кто нарушает Закон, Десять Заповедей, и наказание должно быть суровым, при народе, чтобы и другие понимали, что нельзя искушению поддаваться и грешить. Ну и за непослушание тоже наказывать полагается, чтобы все жили по Закону Божьему, а тех, кто желает избежать суда Божьего, полагается за руку хватать – для их же блага, дабы они в прегрешениях не погрязли.

   – И никто не замечает, что все это, как бы невзначай, наделяет церковников безраздельной властью над жителями деревни?

   – Тс–с–с! – прошипел Робле и испуганно оглянулся через плечо. – Не говорите так, сударь, поберегите себя! Вести речи о том, будто власть земная для священнослужителей важнее Господа и Его паствы, это богохульство.

   – И вы в это верите?

   – Я‑то – нет! – Лицо Робле неожиданно исказила гримаса вспыхнувшего гнева. – Я пытался – Господь свидетель, пытался! Пятнадцать лет прошло, и я уж почти поверил, что вот так и верю – но страдания моего сына заставили меня перестать притворяться! Не верю я больше в их учение!

   – Приятно слышать. – Род наклонился к столу и тихотихо заговорил с Робле. – Я кое–что знаю о монастыре, почтенный, и вы уж мне поверьте: аббат никогда не назначил бы епископа. Честно говоря, про это ходили разговоры раньше, а вышло в конце концов так, что настоящего епископа в Грамерае так и не появилось – во всем королевстве нет ни одного. И еще: для того чтобы стать священником, надо учиться четыре года, так что вряд ли бы аббат всего через несколько месяцев обучения решился бы рукоположить Елеазара.

Робле вытаращил глаза.

   – Хотите сказать, что Елеазар был лжесвященником?

   – И лжесвященником, и лжеепископом. Я больше скажу: он был шарлатаном, обманщиком, который сыграл на людской вере и доверии и стал единоличным правителем в маленьком царстве – вашей деревушке. На самом деле он только того и хотел, чтобы стать вожаком стаи, а уж то, что стая больно мала, его нисколечко не огорчало.

   – Вот оно как… – Робле сел прямее, взгляд его стал более осмысленным, глаза полыхнули огнем. – Ну спасибо вам, сударь. Камень с души сняли.

   – Только не делайте поспешных выводов, – предостерег его Род. – Не думайте, что вам позволят уйти только потому, что теперь вы знаете правду. И говорить правду вам вряд ли позволят.

   – А я попытаю удачи, – с улыбкой отозвался Робле. – А вдруг не поймают? А помру – так сыночка хотя бы увижу.

   – Нет, они не смогут вас казнить! – возмущенно воскликнул Магнус.

   – Нуда, как же. Они просто–напросто заберут мою жизнь, чтобы спасти мою душу от искушений сатаны.

От этих слов у Рода по спине побежали мурашки, но он пожал плечами и сказал:

   – Что ж. Думаю, вам, почтенный, удастся–таки повидать большой мир. Если, конечно, мой сын не думает, что, помогая вам получить свободу, он посягнет на право ваших земляков выбирать, под чьей властью им жить.

Робле недоуменно нахмурился, а Магнус сказал:

   – Не бойся, отец. Его право уйти равно их праву остаться.

   – Верно, – тихо проговорил Род. – Все сводится к свободе выбора, да? Это ведь поважнее, чем решить, что ты нынче будешь выпивать. – Он перевел взгляд на Робле. – Встретимся, как стемнеет, на опушке леса, почтенный, рядом с оленьей тропой…

Он умолк.

   – Там, где могила моего сына? – Робле кивнул – мрачно и решительно. – Там и надо мне с деревней попрощаться. Вот только не хотелось бы, чтобы из–за меня и вас наказали, добрые люди.

   – Не накажут, – заверил его Магнус.

Род внимательно посмотрел на сына. Радость и опасения смешались в его сердце. Он знал, что Магнус вполне способен убить человека, но надеялся, что его сын не мечтает об этом.

   – Поверьте, – сказал Род, обратившись к Робле, – с нами вам убежать будет проще.

   – Ну, тогда я не стану больше тут торчать, чтобы люди не видели, как мы с вами разговоры разговариваем. – Робле поднялся, допил эль, громко проговорил: – Прощайте! – И потише: – Благослови вас Господь, люди добрые.

С этими словами он развернулся и вышел из трактира.

Род обернулся. Трактирщик так и не вышел из кухни.

   – Что ж, – проговорил Магнус, – ты хотя бы немного утешил человека.

Род посмотрел на сына, собираясь улыбнуться, но, увидев взгляд Магнуса, оторопел. Улыбки не получилось.

   – Давай–ка выйдем на воздух и поговорим свободно, – еле слышно выговорил Магнус и поднялся так стремительно, что едва не перевернул скамью и стол – вместе с отцом. Род осторожно встал, а Магнус уже был у порога. Род проводил его изумленным взглядом и поспешил вдогонку. Он молчал, шагая рядом с сыном–великаном. Идти с Магнусом в ногу было не так–то просто.

   – Мы воочию увидели, – наконец сказал Магнус, – как религия способна измучить и перевернуть душу человека.

Род даже голову не решился повернуть.

Сын одарил его мрачным и подозрительным взглядом.

   – Я что, сказал что–то ужасное, отец?

   – Нет, – не сразу отозвался Род. – Просто ты меня врасплох застал, в некотором роде.

   – Почему?

   – Потому, – осторожно ответил Род, – что я бы сказал так: здесь ты видишь, как души человеческие переворачивает не обычная религия, а ее извращенная версия.

Магнус немного замедлил шаг.

   – Точно. Эта не та вера, в которой вы с мамой воспитали меня.

   – Совсем не та – по ряду немаловажных частностей. Формально все как бы одинаково, но Елеазар внес несколько глобальных изменений в религиозную доктрину, дабы утвердиться во власти. В итоге дух здешней религии диаметрально противоположен вере славной братии ордена Святого Видикона. Меня учили тому, что главная добродетель – любовь, а никак не послушание.

   – Да? – требовательно вопросил Магнус. – А разве Церковь не всегда настаивала на непререкаемости своих догматов? Разве ты забыл о преследованиях еретиков, о войнах между различными сектами, об инквизиции?

   – Это было давным–давно, – задумчиво произнес Род. – Хотелось бы верить, что теперешняя Римская церковь отказалась от этих предрассудков.

   – Очень хотелось бы! И как же, на твой взгляд, извратил веру нынешний епископ?

   – Очень просто. Он использует веру как инструмент. О, я нисколько не сомневаюсь: сам он верует так, как его научили, но зато меня сильно смущает искренность самого первого епископа, Елеазара. Мы проверим записи в монастырской летописи, и готов побиться об заклад – не найдем там ни слова ни об этой деревушке, ни о нем. Он ушел только для того, чтобы разыграть спектакль, а не для того, чтобы повидать аббата. Может, и в лес–то отошел миль на десять, не больше.

   – Угу. Его единственная цель состояла в том, чтобы обрести единоличную власть, верно?

   – Верно. И для этой цели он приспособил католическую веру. В процессе приспособления он произвел несколько значительных изменений – ну, к примеру, объявил, что Христос – просто человек, а не Бог. С этого отныне мог начинать любой борец за власть, чтобы потом утверждать, что он почти так же авторитетен, как Христос. Кроме того, есть еще такой момент, как требование беспрекословного послушания от каждого прихожанина и объявление любого поведения, которое не по нраву пастырю, греховным – как и попыток мыслить самостоятельно.