Текст книги "Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы"

Автор книги: Кришан Чандар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– О несчастный! – в гневе воскликнул Джагмохан. – Она возвратила платок, а этот болван еще поет!

Лодочник вошел и положил перед Джагмоханом узел. Джагмохан дрожащими руками принялся развертывать его.

В платке не было ни десяти рупий, ни грецких орехов, ни миндаля… Там были нарциссы.

Лодочник засмеялся:

– Дай бакшиш, господин!

Как прекрасна, как сладостна была ночь в домике с абрикосовыми деревьями! Даже сейчас при воспоминании о ней сердце Джагмохана трепетало. Быстрыми шагами направился он к женщине, идущей вниз по улице с корзиной на голове.

Женщина опустила корзину. Он остановился.

В корзине лежала алыча.

– Сладкая? – спросил Джагмохан.

– Попробуй.

– Можно? – он пристально посмотрел на нее.

Щеки ее покрылись густым румянцем; в ушах сверкнули серебряные сережки.

– Да, – сказала она тихо. Рядом с ней стоял мальчик лет семи-восьми. Она обратилась к нему:

– Дай господину попробовать алычи.

– Это твой сын?

– Да. – Она погладила ребенка по голове.

– Как его зовут?

– Кадар^[25],– с гордостью ответила женщина.

Кадар, улыбаясь, смотрел на Джагмохана.

Тот попробовал алычу. Потом вынул из кармана шелковый платок, завернул в него немного ягод и дал женщине рупию, а ребенку – восемь ана.

– Почему так много?

– Твой сын… пусть он купит себе сладостей.

– Да, – сказал Кадар, – я куплю сладостей.

Он опустил деньги в карман.

Золотистая прядь волос упала на щеку женщины. Она отбросила ее назад.

– Господин, помоги мне поднять корзину.

Руки их встретились, и Джагмохан вспомнил о домике с четырьмя абрикосовыми деревьями, который двадцать пять лет тому назад стоял на повороте дороги. Но при воспоминании об этом кровь уже не прилила теплой волной к его сердцу, ибо между тем и этим мгновениями стояли прикосновения пальцев многих женщин, которые за фунты, доллары и франки продавали себя на рынках рабынь, продавали свои чувства. А чувства, которые можно купить, никогда не могут быть прекрасными.

Джагмохан деловито оглядывал женщину с головы до ног, сравнивал и прикидывал, сколько она может стоить. Потом он улыбнулся и направился вслед за ней по дороге, жуя алычу.

Он держался на довольно почтительном расстоянии, но не упускал ее из виду. Иногда она оборачивалась и видела, что он идет за ней следом. Никто из них не проронил ни слова.

Вечерело, когда она, продав алычу, возвратилась домой. По ту сторону деревянного моста стоял ее маленький домик, увитый цветами по самую крышу.

Долго смотрел Джагмохан на эти цветы… Потом вернулся домой.

Он еще несколько раз встречал ту женщину и покупал у нее алычу. Он платил ей за алычу, а Кадару давал пайсы на сласти. Теперь они с Кадаром стали друзьями.

Однажды Джагмохан купил на базаре красивую кашмирскую шаль. Он положил в нее кишмиш, грецкие орехи, миндаль и десять рупий, завязал шаль и отдал ее Кадару со словами:

– Передай шаль матери, потом вернись с ответом.

Кадар улыбнулся:

– Хорошо, я это сделаю!

Солнце уже садилось за горной грядой, когда Кадар вернулся. За это время Джагмохан успел побриться, надушиться, впрыснуть себе лекарство. Закончив все приготовления, он сидел теперь в ожидании, чрезвычайно довольный собою.

Кадар нес шаль, в которой было что-то завернуто.

В ту минуту Джагмохан предвкушал увидеть распустившиеся цветы. Ему показалось, будто кашмирская невеста застенчиво смотрит на него своими нарциссами-глазами.

Вошел Кадар и положил перед ним шаль. Джагмохан дрожащими руками развязал ее. В ней не было ни кишмиша, ни орехов, ни миндаля. Там лежал только старый, стоптанный башмак, а в нем – его десятирупиевая бумажка. Джагмохану показалось, что его ударили по лицу этим рваным, стоптанным башмаком. Щеки его побагровели от гнева.

– Что это значит? – набросился он на Кадара.

В ответ губы мальчика дрогнули в улыбке, он рассмеялся, потом громко захохотал и бросился бежать вниз по улице. Еще долго слышал Джагмохан, как он смеялся.

Это был смех молодого Кашмира!

ПРЕКРАСНЫЙ ПРИНЦ

Перевод И. Рабиновича и И. Кудрявцевой

Судха была ни хороша, ни дурна собой – так, заурядная девица. Смугла, тонкорука, длиннонога. Чересчур замкнута. Но в то же время домовита: вкусно готовила, ловко кроила и шила. Любила читать, писала хорошим слогом. А вот красотой не взяла, да и задором тоже. И богатого приданого у нее не было. Словом, не было в ней ничего такого, что могло бы прельстить сердце, соблазнить разум. Ребенком она была молчалива, необщительна, лепила из глины кукол, рассаживала их на листьях, угощала и в одиночку вела с ними беседы. Однако стоило кому-нибудь из сверстниц подойти поближе, и Судха умолкала. Случалось, что озорник мальчишка разрушал ее кукольный дом; тогда девочка тихонько плакала, потом успокаивалась и принималась строить новый.

И в колледже Судха не обзавелась друзьями. Застенчивость не оставляла ее. Отец Судхи Дживанрам четвертый десяток лет торчал за прилавком часового магазина на Чандничаук, учить дочь в колледже было ему не по карману, и если он все же решился на такой расход, то лишь в надежде, что среди студентов для девушки сыщется жених. Ведь может же случиться, что в нее без памяти влюбится какой-нибудь состоятельный парень… Но при одном взгляде на фигуру девушки, на ее плоскую грудь и безучастное лицо радужные мечты отца тускнели, и он еще усерднее затягивался дымом и булькал водой в хукке. «Видно, придется уж нам самим искать ей жениха», – думал он, тяжко вздыхая; но молодые люди, женящиеся по сватовству, обычно гонятся за большими деньгами, а Дживанрам не наскреб бы не то что солидного – куда там! – даже скромного приданого для старшей дочери…

Подчас, увлекаемый потоком мыслей, он подумывал, что, пожалуй, самые выгодные свадьбы те, которые устраиваются по любви. Взять хотя бы дочь Маликрама. Отец ее – третьеразрядный чиновник в министерстве здравоохранения, а девочка подцепила в колледже сынка подрядчика-миллионера и теперь подкатывает к дому, в котором ее родители снимают недорогую квартирку, в собственной машине с кондиционированным воздухом. Правда, Гопи – красавица, а Судха, увы, вся в мать. Да-да, остается лишь одно – самим искать жениха, подобно тому как в свое время мать матери Судхи и другие родственники нашли его, Дживанрама.

Жена сунулась было в два-три места, но дело так и не сладилось. Однако спустя какое-то время ей все же удалось завязать узелок: парень явился к ним в дом посмотреть невесту. Но Судха ему не понравилась. Может, сам он был больно хорош? Вовсе нет! Коротышка, лицо в оспинах, будто терка, да к тому же заика. Желто-серый, как закваска для простокваши, а девушку подавай ему беленькую, да еще скутер в приданое. А откуда отцу Судхи взять скутер, когда ему и велосипед-то купить не на что?

Если бы родители знали, как обрадовал их дочь отказ этого рябого заморыша! Он, а за ним и два других парня, которых подыскали за эти два года, пришли, поглядели и ушли. Как благодарна была им Судха! Никому и в голову не приходило, какая пылкая душа скрывалась за ее холодной внешностью, как свободно и высоко парила ее фантазия, как чуждо было ее светлому внутреннему миру царившее вокруг убожество. Эта девушка, такая обыкновенная, такая невзрачная на вид, жила в сказочной стране. Дживанрам и его жена Маггхи понятия не имели об этом. Да и кому вздумается искать алмазы в груде тряпья? Все мы скроены на один лад: принимаем за бедняка вырядившегося в лохмотья торговца и никак не можем понять, что золота у него побольше, чем у нас с вами. Судха была скромной девушкой. Могла ли она доверить кому-нибудь свою тайну, отдать на посмеяние свои мечты, свои упоительные грезы? Красивые модницы из колледжа вытаращили бы глаза, доведись им узнать о волшебном мире Судхи. Молодых людей, важно, словно боги, восседавших на сиденьях шикарных лимузинов, несказанно поразил бы быстрокрылый корабль фантазии, которым управляла эта неприметная девушка. Да, они не замечали ее. И пускай! С чего бы им на нее заглядываться? Застиранные шальвары и сборчатая черная рубашка не привлекут внимания щеголей, а душу свою Судха им ни за что не откроет.

– Что за дочь ты мне родила? – разворчался как-то вечером Дживанрам. – Все-то она молчит, все-то ходит потупившись, вечно у нее какие-то дела. Не улыбнется, не засмеется ни разу… Погляди на дочек Капур-сахиба. Они благоухают, как цветы, они превратили отцовский дом в сад. А эта Судха… – И Дживанрам с досадой отшвырнул газету.

Маггхи поставила перед ним блюдо вареного риса и миску с жидкой гороховой похлебкой.

– Ты бы лучше не поминал об этих девочках, – сказала она. – Их отец – директор, он каждый месяц приносит в дом четыреста рупий. У нашей Судхи всего две рубашки, а дочери Капур-сахиба по два раза на дню меняют сари. Над этим ты никогда не задумывался?

Муж в ответ только скрипнул зубами. Вопросы, вопросы, вечные вопросы, бездна вопросов! Почему этот рис такой жесткий? Почему похлебка такая жидкая? Почему жена его похожа на ощипанную курицу? Почему молчит дочка? Почему женихи требуют в приданое скутер? Вопросы болтались в голове, как горошины в похлебке. Ответа на них не было, пришлось молча глотать скудное варево.

Дживанрам забрал дочь из колледжа.

– Бюджет не позволяет, – объяснил он приятелю Тотараму, приказчику из лавки Севамалдола, торговца тканями. Пожалуй, Дживанрам выразился бы точнее, если бы сказал: «Карман не позволяет». Но слово «карман» звучит как-то слишком обнаженно, как пощечина, а в слове «бюджет» есть свое обаяние. О, сила чужого слова! Как часто служит оно ширмой, как ловко прячем мы за ним печальную действительность – точно так же, как норовим набросить покров благопристойности на семейные свары, едва лишь на пороге дома покажется гость.

– А твоя Бэла все еще учится в колледже? – осведомился Дживанрам.

– Да! – с тихим ликованием отозвался Тотарам. – Будущей зимой празднуем ее свадьбу.

– Нашли жениха? – упавшим голосом спросил Дживанрам.

– Нашли! – нежно проворковал Тотарам. Она сама с ним сговорилась, в колледже. Богатый парень!

Тотарам ушел. Дживанрам злобно поглядел ему вслед и, подражая тоненькому голосу приятеля, пропищал:

– «Она сама с ним сговорилась!» – Потом сердито сплюнул и добавил: – Мерзавец!

Прошло два года. Судха служила машинисткой в солидной фирме на Асаф Али-роуд. Она стала еще более замкнутой, молчаливой, работящей. Теперь родители относились к ней с большим уважением: ведь она приносила в дом сто рупий! По вечерам она готовилась к экзаменам на степень бакалавра искусств, занималась стенографией.

Семья стала жить в достатке, и Дживанрам с Маггхи еще усерднее принялись искать жениха. Жалованье Судхи старались не трогать: копили деньги на скутер.

Прошло еще сколько-то времени, и охотник на скутер нашелся. Когда было достигнуто соглашение по основным пунктам – о стоимости свадьбы, о приданом, наличных деньгах и золотых вещах, Моти – так звали жениха – вместе со своими сестрами явился, наконец, взглянуть на будущую супругу.

Пожалуй, никому не шло так имя Моти^[26], как этому парню: светлолиций, красивый, веселый, он и в самом деле светился, как жемчужина. Коричневый костюм выгодно оттенял его чуть золотистую кожу и темные кудрявые волосы. Руки в белоснежной оторочке манжет казались сильными и изящными. Он взглянул на принаряженную Судху, улыбнулся – и сердце простодушной девушки растаяло. Пиала зазвенела в руках. Как трудно было передать гостю чай, не расплескав его…

Моти и его сестрицы попили чаю, поблагодарили хозяев и учтиво распрощались. На другой день сестры передали: девушка не понравилась.

А Судха всю ночь не сомкнула глаз. Всю ночь стоял перед ее взором красавец Моти. Она видела его милое лицо, его стройную фигуру, чувствовала прикосновение его рук, и душа ее замирала.

– Скажите пожалуйста, девушка ему не понравилась! – бушевала Маггхи, жаря на шипящей сковородке овощи. – А он-то разве красавец Юсуф^[27]? Думает, в белой коже вся красота, а того не видит, что у самого и нос лепешкой, и волосы в проволоку скручены. А сестрички-то его? У одной глаза в разные стороны смотрят, другая размалевала рожу, а все одно на крысу смахивает. А уж младшая-то! На голове не волосы, а пакля! Уф! Девушка не нравится! – И она с такой яростью заскребла ложкой по дну сковороды, будто поджаривала не овощи, а самого Моти.

Судха чувствовала, все вокруг – и родные, и соседи, и сослуживцы – убеждены, что на нее это событие не произвело никакого впечатления. Работала она по-прежнему аккуратно, никогда не искала мужского расположения, не подавала поводов для ухаживания. От этой девушки веяло холодом, будто от ледника. Недаром клерки посмеивались между собой: «Парню, который женится на Судхе, не придется летом искать прохлады в горах».

Людям и невдомек было, какая буря поднялась в душе Судхи, когда Моти от нее отказался. Впервые в жизни она полюбила. Но кто знал об этом? Такое разве кому расскажешь? Мол, тот, кто был мне нужен, пришел, взглянул и ушел: я ему не нравлюсь. Сколько слез проливают обычно из-за несчастной любви, а эта девушка и слова не вымолвила.

Однажды Судха задержалась на сверхурочной работе. Из конторы вышла, когда уже совсем стемнело; помахивая коричневой сумочкой, перешла улицу и оказалась в парке Асафа Али. Этот крошечный уголок покоя приютился возле самых Делийских ворот. Деревья, зеленые газоны, несколько скамеек – вот и все. Обычно в парке бывало шумно от сновавших по улицам машин, но теперь, в этот поздний час там оказалось довольно тихо. Судха часто туда заглядывала после работы: посидит полчаса на скамейке, унесенная в дальние дали ветром мечтаний, и пойдет домой. Одиночества она не страшилась, оно было единственной ее отрадой. Не боялась она и вечернего часа – он был ей другом. Не пугалась темного люда – было в этой девушке нечто такое, что заставляло городское жулье обходить ее стороной.

Итак, в парке было темно и тихо. От каменной скамьи шел холод. Судха немного посидела на скамье, но усталость не проходила. Тогда она поднялась, подошла к большому дереву, села под ним, прислонившись спиной к стволу, и закрыла глаза.

Вдруг кто-то рядом спросил:

– Почему ты здесь? И одна?!

Судха подняла глаза. Перед ней стоял Моти. В том же коричневом костюме, с той же ослепительной белозубой улыбкой. И руки были те же – сильные и красивые…

– Ты на меня сердишься?

Судха медленно кивнула головой. Глаза ее налились слезами.

– Я поступил плохо?

Девушка снова кивнула. Слезы потекли ручьями. Моти вынул из кармана платок и принялся вытирать ей лицо.

– Разве можно из-за этого плакать? – с укоризной сказал он. – Человек волен любить или не любить, верно?

– Да разве ты меня узнал? Я тебе не понравилась… А ты пробовал лепешки, испеченные моими руками? Ел горох и плов, которые я приготовила? Ощутил ли боль моего сердца? Угадал ли ребенка, надежду на которого я почувствовала, едва лишь на тебя взглянула? Ты подметил только худобу моего лица, а моего будущего сына – его прелести ты не увидел? Как мог ты не остановить взгляд на моих руках, которые всю жизнь омывали бы прохладной водой твои уставшие за день ноги, всю жизнь пришивали бы пуговицы к твоим рубашкам? Я показалась тебе чересчур смуглой, а как же свитер, тот белоснежный свитер, который я хотела для тебя связать? Ты не слышал моего смеха, Моти, не изведал вкуса моих слез, не почувствовал прикосновения моих пальцев к своим волосам, не знаешь, как дрожало бы в твоих объятиях мое девственное тело. Так как же ты мог решить, что я тебе не нравлюсь?

Ух, какая длинная речь! И как это удалось Судхе все выговорить? Она говорила – а сама плакала. Потом голова ее склонилась на плечо Моти. Тот, смущенный и пристыженный, легонько поглаживал плечи девушки…

Домой она возвратилась поздно и на вопрос матери беспечно ответила:

– Сидела в конторе. Работы было много. – И бросила на кровать сумочку.

За ужином она вдруг стала привередничать: то ей не по вкусу, другого не хочет… Отец и мать в недоумении глядели на дочь. Глаза ее припухли от слез, но в них, впервые за долгие годы, вспыхивал тонкий лучик счастья, подобно тому как в темных валунах туч загорается огненный излом молнии.

Маггхи прикусила губу и метнула взгляд на мужа: казалось, она разгадала тайну дочери, Дживанрам тоже что-то заподозрил. Он радостно посмотрел на Судху и снова уставился в тарелку. «Очевидно, что-то произошло», – подумали оба. И поскольку Судха была особой женского пола, тут, как видно, не обошлось без мужчины.

Дней через восемь или десять их подозрения обрели более реальную почву. В доме были гости: подруга детства Маггхи вместе со своим сыном явились посмотреть Судху. Сколько стараний приложила мать, чтобы залучить их к себе! Поэтому, когда от свадьбы отказался не парень, а ее собственная дочь, Маггхи сначала изумилась, а потом… Потом она вспомнила о своих предположениях. Безусловно, что-то произошло!

И Маггхи возобновила хлопоты о приданом, а Дживанрам все покуривал хукку да поджидал того часа, когда дочь откроет свой секрет матери. Тогда старый Дживанрам выкатит желтые, обрамленные красными веками глаза и прогремит: «Да как ты посмела? Тайком от родителей!.. Я обрежу тебе волосы и выгоню из дома! Позорище семьи!» А после, смягченный уговорами жены, вновь затянется дымом хукки и спросит: «Так кто же он?» И кто бы ни оказался этот «он», как только имя его будет произнесено, отец поторопится окрасить ладони дочери желтой краской, ибо не подобает держать в родительском доме двадцатипятилетнюю девушку.

Однако шли дни, проходили месяцы, год сменялся годом, но Судха не открывала имени своего избранника. Усталые и отчаявшиеся родители вновь кинулись подыскивать женихов – одного, другого, третьего… Судха всем им говорила «нет». Последнему из них, вдовцу-кондитеру, перевалило уже за сорок.

К концу дня, когда сгущаются тени и явственнее становится благоухание накрашенных ладоней, Судха говорила Моти:

– Теперь они привели ко мне старого кондитера.

– Ну и как? – улыбнулся Моти.

– Отказала.

– Почему, глупенькая? Подумай, какая сладостная судьба тебя ожидала: не работать, есть одни только лакомства…

– И бросить тебя! – гневно и страстно воскликнула Судха.

– Но ведь я на тебе не женился, – заметил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.

– Ну и что? – Судха потерлась щекой о щеку любимого. – Разве люди бывают ближе, чем мы с тобой? При чем тут брак? Ведь ты – вот… – Она довернула кверху раскрытую ладонь и сжала пальцы в кулак.

Моти засмеялся.

– Ты права, я весь в твоих руках. Стоит тебе только пожелать – и я с тобой.

– А вначале ты был вовсе не таким, – с кокетливой улыбкой сказала Судха. – О, как трудно было тебя приручить!

– Вначале… Чтобы понять и принять любовь, нужно время и время, – прошептал Моти, склонившись к ее уху.

Веки Судхи смежились – так полно, так остро ощутила она близость любимого. И тут же почувствовала на лице его жаркое, прерывистое дыхание и горячие поцелуи на шее и щеках…

– Где мы завтра встретимся?

– Где хочешь. Может быть, в переулке Влюбленных?

– Нет-нет!

– В Ко́тле выставка лошадей.

– Ты, кажется, думаешь, что я собираюсь завести скаковую конюшню? – рассмеялась Судха.

– В Олдхолле книжная выставка.

– О нет! – Судха зажала уши руками.

Моти умолк.

– Пойдем лучше в кино, – предложила Судха. – В «Васанте» идет хорошая картина. Я куплю билеты, а ты приходи прямо туда без четверти шесть.

– Билеты куплю я.

– Нет, эту картину покажу тебе я, а ты, если хочешь, своди меня на другую. Разве я против? Так не забудь: завтра вечером, без четверти шесть, в «Басанте».

…Около кинотеатра «Басант» было людно. Судха купила два билета и стала поджидать Моти. Запаслась также кедровыми орешками и пакетиком изюма: она любила в кино что-нибудь жевать.

Время близилось к шести, из дверей повалила публика с предыдущего сеанса, затем толпа возле кинотеатра начала редеть. Моти все не было. Улица сияла огнями, всюду толкался народ, громко расхваливали свой товар лоточники, по мостовой катились коляски, мчались машины, сновали рикши. Моти не любил шума, сторонился толпы. О, теперь-то Судха его знала! Моти влекло к тишине, сумраку, уединению. У него была сложная, тонкая душа.

В четверть седьмого Судха вошла в зал, отыскала свое место и села. На соседнее место положила носовой платок, орехи, пакетик с изюмом. Зал был почти полон, но Моти не появлялся. Он вошел, только когда погас свет, и тихонько сел рядом с Судхой.

– Ай-ай! Ты заставляешь себя ждать, – упрекнула она, протягивая ему руку.

– Прости, дорогая, – нежно шепнул он.

– У меня тут изюм и орехи. Ешь.

Моти отправил в рот несколько изюмин. Судха счастливо вздохнула и с головой ушла в картину. Разговоры – потом. А сейчас Судха чувствовала руку Моти в своей, знала, что пройдет какое-то время, и она склонится на плечо друга.

– Ты положила голову мне на плечо. Разве тебе так что-нибудь видно? – тихо спросил Моти.

– Мне видно то, чего не увидеть никому в этом зале, – радостно отвечала Судха.

…Люди, с которыми каждый день сталкивалась Судха, начали подмечать в ней перемены. Глаза ее, прежде холодно прищуренные, вдруг широко раскрылись; взгляд из-под чуть подведенных каджалом век сиял, обжигал и ранил, будто лезвие ножа. Грудь ее развилась, тонкий стан обрел чарующую гибкость, округлые бедра соблазнительно покачивались при ходьбе. День ото дня Судха становилась все краше. А как она теперь одевалась! Материя, как правило, была недорогая, но зато какие линии! И дело было вовсе не в хороших портнихах – Судха не имела возможности к ним обращаться. Она сама изучила до тонкости портновское искусство. Хотелось быть хорошо одетой, а вкуса и умения ей было не занимать. Никто и не подозревал, что элегантные вещи, в которых появлялась Судха, были сшиты ее руками. Когда сослуживицы принимались расхваливать ее туалеты, Судха называла имя какой-нибудь известной мастерицы, у которой шили самые богатые модницы, и девушки сгорали от зависти.

– Расскажи, какой он, твой любимый? – с ревнивым любопытством спрашивали они.

– Ну, какой, какой… Белолицый. Волосы кудрявые. Когда смеется – будто жемчуг сыплется… – отвечала Судха.

– Сколько же он получает?

– Двенадцать сотен.

– Двенадцать! – ахали девушки. – Да ведь это жалованье нашего управляющего!

– А он и есть управляющий, только в другой фирме.

– Ты бы хоть показала нам его. Интересно все-таки…

– Пожалуйста. Как-нибудь попрошу его зайти в контору.

Судха пообещала это просто так, чтобы отделаться от назойливых девиц. Да она скорей умрет, чем покажет им своего Моти! Мало ли что взбредет им на ум! От таких чего угодно ждать можно. К счастью, сослуживицы, полные злобной зависти, будто по уговору, не поминали больше об успехах счастливицы Судхи.

Старый Дживанрам постонал, покряхтел да и умер. Умер, как звонили длинные языки, из-за дочери, от огорчения: ведь Судха-то так и не вышла замуж. Сладить с ней старику оказалось не под силу – дочь была взрослая, своенравная и самостоятельная: приносила в дом целых двести рупий! Потом переженились и разъехались братья, ушла в семью мужа младшая сестра Виджай. Вслед за тем скончалась и мать; до последнего своего вздоха горевала она о судьбе незамужней старшей дочери. Судха осталась одна-одинешенька. Тогда она оставила старое пепелище и перебралась на Сивил-лайнз, в хороший, благоустроенный дом. Новая квартира была невелика – всего лишь две комнаты на втором этаже, но зато с отдельным входом, прямо с улицы, так что Судха почувствовала себя там совсем свободно. К тому времени ей минуло уже тридцать пять, хотя на вид ей трудно было дать и тридцать. На губах ее постоянно играла улыбка, во взоре мелькала тень счастья. Но работала она еще серьезнее, чем прежде: стала хорошей стенографисткой, получила звание бакалавра искусств, много читала. Жалованье ее возросло, жизнь стала обеспеченной.

У Судхи вошло в привычку проводить на проборе красную полосу, как это делают обычно замужние женщины, и ставить на лбу красное пятнышко – знак супружества. Но никто и слыхом не слыхал о ее свадьбе, никто не видел ее мужа. Знали одно: у Судхи кто-то есть, с кем она проводит вечера. И люди говорили – говорили повсюду, – что, кто бы ни был этот человек, у него, как видно, была серьезная причина не играть свадьбы. И потому возлюбленные встречаются лишь в поздний глухой час, когда все в мире отходит ко сну, когда ничей нескромный взгляд не может нарушить тайну… В этот час, до краев наполненный дремотой, кто-то тихонько стучится в двери Судхи и молча входит… Нет, люди его не видели, но они знали, все знали. Однако Судхе об этом никто и словом не обмолвился: слишком она была солидной, независимой женщиной. А женщине, на лбу которой сияет наведенное суриком пятнышко, лишнего слова не скажешь.

Судхе исполнилось сорок. О, как запомнился ей этот вечер! Она вздумала повести Моти в Японский сад, что на Матхра-роуд. Собственно говоря, сада там никакого не оказалось, но все равно это было чудесное место. Земля окутала свой лик сумерками, будто оскорбленная женщина, закат рассыпал по краю неба рыжие кудри. Понемногу стали проступать звезды. Судхе не хотелось говорить. Молчал и Моти.

Он и теперь был так же красив, как в юности. И по-прежнему носил коричневый костюм – так хотела Судха. Казалось, поток времени и резец жизни не оставили следа на внешности Моти. Лишь седина серебрила виски, но от этого он выглядел еще красивее. В руке у него была трость – подарок Судхи в день его пятидесятилетия. Да, удивительно, просто удивительно, что Моти так сохранился! Хорош, обаятелен, благороден! Вот он взглянул на Судху, и в душе ее тотчас зазвенели колокольчики тревоги, а сердце стало биться точно так, как тогда, в их первую встречу.

– Скажи, почему ты все-таки не стала моей женой? – тихо спросил Моти.

– После того, как ты от меня отказался? Как же я могла выйти за тебя? Любить – да, но выйти замуж… Ох, да разве ты поймешь! Ведь ты все равно стал моим, с того самого дня, с нашей первой встречи. Чтобы это понять, надо быть женщиной.

Моти долго молчал, потом снова спросил:

– Но сегодня, когда тебе исполнилось сорок, ты ни о чем не жалеешь?

Судха медлила с ответом. Моти показалось, что она сдерживает слезы.

– Судха! – нежно окликнул он подругу и прикоснулся к ее плечу.

– Я думала, – отозвалась она. – Думала, что потеряла, не став твоей женой. Разве хоть один вечер мы провели вдали друг от друга? Вспомни, где только мы с тобой не побывали? Стоило мне позвать тебя – и ты бросал все дела и приходил. Если браком называется близость, то я обрела его. И за столько лет близости – ни одной ссоры. Ты всегда улыбался, всегда был только благодарен мне. Из года в год едва лишь я протягивала руку, как навстречу ей тянулась твоя рука, и жар ее проникал в каждую пору моего тела. Твои цветы были в моих волосах, твои поцелуи – на моих губах. Твоя верность – в моем сердце… Какая женщина может желать от любви большего?

С невыразимым восторгом отдала она себя рукам Моти. Их было не две – четыре, нет – шесть, восемь рук! Судха ощущала их прикосновение каждой клеточкой тела и души. Они ласкали, обнимали, прижимали ее к груди. Под этими потоками неги Судха раскрылась, точно цветок под лучами лунного света. Возле стайки мерцающих звезд и в самом деле показалась луна, выплывшая из-за густой листвы деревьев, и тотчас же лучи ее запутались в волосах Судхи, утонули в ее взоре, обласкали губы, пробились к сердцу, заструились по жилам… «Мотичур – моя горошинка! Мой сладостный!.. Я сгораю от любви к тебе!..»

…Судха открыла глаза. Истомленное лицо ее сияло радостью, на нем лежала печать горячих ласк.

Никогда не забыть Судхе того вечера, той ночи – такой прекрасной была она для них обоих, так наполнила их жизнь. Словно время и прожитые годы, луна и желание – все обрело единую орбиту. Ни одна капля страсти не пропала втуне – в тот вечер об этом и помыслить было невозможно! Разве кто-нибудь еще переживал подобные мгновения? Тот, кому выпадет на долю такое счастье, поймет, что… что ради этих-то мгновений он и жил на свете.

И для Судхи это были только мгновения. Больше они не повторились…

В их конторе сменился управляющий. Судхе новый шеф крайне не понравился: кожа, прежде, как видно, белая, теперь отливала зеленым и напоминала старую медь; на толстом носу лиловые прожилки – свидетельство чрезмерного пристрастия его владельца к спиртному. Всякий раз, как Судхе приходилось сталкиваться с новым управляющим, она невольно глядела на его нос, и ей казалось, что это перезревшая инжирина, готовая вот-вот лопнуть. Щеки его обвисли, под глазами чернели ямы, волос на голове почти не осталось, а во время разговора он смахивал на старую жабу, что расквакалась в тинистом пруду. Судхе этот человек был отвратителен. И, как на беду, ей, старшей стенографистке, по целым дням приходилось просиживать в кабинете управляющего. Она будто лишилась независимости, и это отравляло ей жизнь. Вдобавок ко всему она никак не могла отделаться от чувства, что этого урода ей уже приходилось где-то встречать. Но где? Судха мучительно напрягала память – та не подсказывала ответа.

«О! Ну конечно! Я как-то встретила этого полупокойника на Канат-плейс^[28]», – решила Судха.

Она надеялась, что теперь ее тревога уймется. Но тут управляющий, кладя на стол какую-то папку, сделал неуловимый жест рукой, и Судха снова забеспокоилась. У кого она видела точно такое движение? У отца? У братьев? Кого оно напоминает? О ком говорит? Память молчала. Судха снова принялась за работу, но весь тот день сердце ее щемило.

Первого числа, как всегда, выдавали жалованье. Когда служащие стали расходиться по домам, управляющий попросил Судху немного задержаться. Он усадил ее перед своим столом, потом достал из шкафчика виски, сифон с водой и бокал. Судха удивленно глядела, как он жадно, залпом выпил. Она с досадой поднялась, намереваясь немедленно уйти. Управляющий мягко удержал ее за руку.

– Сегодня я просматривал личные дела сотрудников и обнаружил, что вы дольше всех тут служите, – сказал он. – Мне очень приятно работать со столь опытной стенографисткой.

Судха молчала.

– Ваше имя Судха, не так ли? – с волнением спросил управляющий.

Судха посмотрела на него с недоумением. Они работали вместе уже не один день, неужели он только сегодня узнал ее имя? И в конце концов, к чему он клонит?

– Я имею в виду, – продолжал между тем управляющий, снова наливая себе виски, – что вы та самая Судха, дочь Дживанрама?

– Да, имя моего отца тоже указано в «деле», – резко ответила Судха. – Не понимаю, для чего вам понадобилось спрашивать об этом меня?

Она снова попыталась встать.

– Нет-нет, сидите! Пожалуйста, сидите… – с неожиданной робостью, даже просительно проговорил управляющий. – Скажите, вы… вы меня не узнали?